Андреас Эберхард Робер был одним из знаменитейших в мире мастеров выращивания растительности на лице. Ему удалось вырастить такую длинную бороду, что она подметала землю. Обычно он заплетал ее в две косы, чтобы с нею легче было управляться. А вот когда он шел ко двору, он расплетал бороду. После этого он в карету не садился, не садился и в седло, а шел пешком, чтобы не повредить бороду. Всю эту свободно рассыпавшуюся массу волос он наматывал на палку и входил во дворец, как с развернутым знаменем. Его вступление во дворец должно было вызывать изумление, особенно если борода у него была рыжая, что вполне вероятно. Робер был придворным и военным советником императора Максимилиана II, но, как видно, император понимал, что весь разум у него ушел в бороду, иначе не уговорил бы принять участие в самом странном турнире рыцарского мира. В качестве живой памяти об одной давней любви императора при дворе воспитывалась красивая девушка. Ее звали Хелена. Можно представить, сколько было охотников на ее руку. В стане конкурентов развевалась и борода Робера. Сердце девушки разрывалось между Робером и одним испанским рыцарем. За нее решил вопрос император: пусть рыцарский турнир решит, кому будет принадлежать девушка. Но правила турнира были не совсем рыцарскими: каждый из противников получил по мешку, в который надо было засунуть соперника. Рыцарь Робер был сильным человеком; забавная схватка закончилась тем, что он сломал сопротивление испанца и засунул его в мешок. Хелена стала его женой, но их брак оказался бездетным. Его второй женой, по всей видимости, была венгерка Оршойя Чиллаг (у Бейля: Урсел фон Тшиллак). В этом браке венгерская коса и немецкая борода показали, на что они способны, если действуют совместно: четыре раза подряд Оршойя рожала двойню.
      Другого бородача, чье имя сохранилось в хрониках, звали Иоганн Штайнингер. Он был бургомистром в баварском Браунау. Бороду он делил на две части и нес в двух руках, как какой-то шлейф, чтобы не споткнуться о нее. Однажды он забыл взять бороду в руки и, когда спускался по лестнице, зацепился за нее ногами, упал и сломал себе шею. Это было в 1572 году.
      ОДЕЖДА КРАСИТ ЧЕЛОВЕКА
      Чудак не знает, что эта известная фраза принадлежит Марку Фабию Квинтилиану250. Зато он знает, что одежда красит и чудака; если в отличающейся от обыкновенной одежонке он гордо пройдет по улице, все будут смотреть на него.
      В больших городах есть свои уличные фигуры. Они находят бросающуюся в глаза одежду непривычного цвета или фасона и всю жизнь упрямо носят ее. На них все оглядываются; цель достигнута; удовлетворенные, они шествуют дальше.
      Антал Орсаг251 в 1855 году пишет в письме из Парижа252, что встретился со знаменитым голубым человеком. Его одежда выглядела так: "Четырехугольная, высокая голубая плюшевая шляпа, голубая рубаха, голубой галстук, голубые манжеты, голубой жилет с голубыми пуговицами, костюм с голубыми пуговицами, выглядывающий из кармана голубой платок, голубые перчатки, голубая трость, голубые брюки, голубые лаковые сапоги. Почему этот господин так одевается?.. Никто, может быть, и не знает. Но жизнь, как судьба, так многогранна, что пока мы смеемся над этим господином и его мономанией, слезы целой жизни могут быть впитаны костюмом этого чудака".
      Писатель хотя и случайно, но угадал истину. Когда я читал написанную о героях парижских улиц книгу Шампфлери "Les Excentriques" ("Чудаки", Париж, 1852 год), я встретил в ней историю голубого человека. Его звали "Карнавал", в Париж он приехал из Италии, зарабатывал на хлеб уроками итальянского языка. Его жена умерла в молодом возрасте, и от этого удара он так и не смог оправиться. В конце концов он выяснил, что мешает ему прийти в себя. Эта давящая грусть была вызвана траурной одеждой. Он начал экспериментировать, и вот - яркая одежда вернула ему хорошее настроение, а черный костюм вновь вводил в меланхолию. Так что он сочинил себе лечебные костюмы, в голубом его как раз и видел Орсаг. В его гардеробе был еще красный, желтый, зеленый и бог знает какие еще костюмы, а всего их было шестьдесят, причем к каждому из них было подобрано все необходимое.
      Может быть, это больше простого чудачества? Может быть, боль унесла его разум? Не думаю, потому что с больным разумом уроки языка давать трудно, да к тому же, по словам Шампфлери, все свободное время он проводил в библиотеке. Вообще, это дело психиатра - решать, где заканчивается чудак и начинается сумасшедший. Но кто может сказать, где заканчивается мало и начинается много? Наши суды долго ломали голову, прежде чем определили, сколько человек требуется для того, чтобы из них составилась группа.
      ДЕНДИ
      Среди чудаков в области выбора одежды самой яркой райской птицей является денди.
      Денди появился в Лондоне в начале XIX века, но у него были предшественники и в других местах. В модных хрониках Франции он фигурирует под следующими именами: Mignons (конец XVI века), Raffines (начало XVII века), Miguets (XVII век), Godelureaux (конец XVII века), Freluquets (XVIII век), Roues (XVIII век), Petit maitres (XVII век), Mirliflores (Людовик XVI), Muscadins (1793), Jeunesse doree (послереволюционная золотая молодежь), Merveilleux, incroyables (представители золотой молодежи), Lions (1830), Co-codes (вторая империя), Commeux (конец века).
      Предшественниками денди в Англии были: Beau, Buck, Maccaroni, Pretty-fellow Exquisite, Tulip, Top, Spark, Swell и т. Д.
      Вновь я должен сослаться на различие, которое я делаю между чудаком и человеком с "заскоком". Например, графа Брюля, всемогущего министра саксонского курфюрства, никак нельзя назвать чудаком, хотя количеством и ассортиментом своего гардероба он превзошел бы любого денди. В его шкафах постоянно висели триста костюмов. И что самое странное, эти триста костюмов, по сути дела, означали только сто пятьдесят, потому что каждый костюм у него был в двух экземплярах. Он не любил долго носить один и тот же костюм, но не хотел также, чтобы частая смена одежды бросалась бы в глаза. Поэтому в случаях, когда какое-то торжество или прием очень затягивались, он заскакивал домой, чтобы поменять одежду. Но надевал он второй экземпляр того же самого костюма, чтобы не оскорбить чувства тех членов общества, карманы которых были более тощими. Конечно, не надо даже и говорить, что к каждому костюму полагалась отдельная трость и отдельная табакерка с нюхательным табаком. Они тоже были в трехстах экземплярах.
      Было бы неправильно заявить, что этот замечательный человек имел детский ум. Его безгранично разросшийся гардероб был просто его заскоком. Чистым чудаком я считаю того денди, который живет ради нарядов. Его основа - одежда, а в ней ничего нет, пустота. Д'Оревиль в своем труде, посвященном денди, блеснул таким каламбуром: "Paraitre c'est etre pour les Dandys"253 Перевести его можно так: "Для денди существовать - означает выглядеть".
      Самым высоким по рангу денди своего времени был король Георг IV. Теккерей в книге "Четыре Георга" пишет о нем: "Кем был, собственно говоря, этот Георг? Я прослеживаю всю его жизнь и не вижу ничего, кроме жеманного кивка головой, слащавой улыбки. Я попытался разобраться в нем и что же обнаружил? Шелковые чулки с прокладкой, чтобы икры казались массивнее, затянутая корсетом талия, украшенный золотым галуном камзол, орденская лента и звезда, ароматный носовой платок, блестящий темный парик, жилет, под ним другой жилет и больше ничего".
      Георг был первым только в официальной табели о рангах. В табели денди его опережал друг и современник герцога Уэльского, полновластный правитель лондонской моды Георг Бруммель (1778-1840) по прозвищу Красавчик Бруммель (Beau Brummel).
      Теория Бруммеля в отношении моды выглядела парадоксальной: "Надо выделяться таким образом, чтобы не выделяться". Он обращал на себя внимание не яркостью наряда, как это делал голубой человек, а наоборот, его подчеркнутой простотой. Но эту простоту он подчеркивал во всем с такой изощренностью, с которой не в состоянии сравниться самые шумные периоды истории мужской моды.
      Три раза в день он менял рубаху. Над каждой парой перчаток трудились четыре перчаточника; один из них был специалистом по мизинцу, трое остальных работали над другими частями перчаток. У его обуви лакировать надо было и подметку, причем каждый день. По утрам он проводил три часа у туалетного стола. Его прической занимались сразу три парикмахера: один - впереди, другой - со стороны затылка, третий - с боков. Самым кризисным моментом операции по одеванию было повязывание галстука. По тогдашней моде к вечернему платью обязательным было ношение охватывающего шею и доходящего впереди до подбородка, а сзади собранного в пучок галстука из белого муслина. Бруммель прежде всего заказывал у художников рисунки с образцами узлов для галстука. Затем он выбирал подходящий для данного случая и приступал к изготовлению шедевра. Вначале он просто накручивал галстук на шею таким образом, чтобы он прикрывал и подбородок. Потом, стоя перед зеркалом, движением подбородка в разные стороны он сдвигал галстук под подбородок. После этого и осуществлялся главный трюк: одним движением завязать узел. И хотя он был величайшим мастером повязывания галстука, не всегда ему удавалось одним приемом уложить морщины в соответствии с рисунком, а на накрахмаленном материале хорошо видна была каждая складка. Если так случалось, он отбрасывал чистейший галстук и повторял попытку с другим. Говорят, в неудачные дни непослушные галстуки окружали его целыми кучами.
      Если он направлялся на бал, носилки ожидали его уже в дверях комнаты, где он занимался туалетом, чтобы лишними шагами не нарушить безупречность общего впечатления. Носилки изнутри были обиты белоснежным шелком, а обувь с начищенными до блеска подметками покоилась на белой меховой подушке.
      В большей или меньшей степени интересные подробности жизни Бруммеля не относятся к теме нашего разговора. Скажу только, чем все кончилось. С какой безупречностью умел он повязать галстук, так же безоговорочно промотал он и свое состояние. Когда из-за неоплаченных счетов на наряды ему грозила долговая тюрьма, он удрал на континент. Здесь несколько лет он влачил нищенское существование; бывший диктатор моды превратился в представителя давно устаревшей моды; позже он попал в богадельню и, забытый всеми, отупевший и опустившийся, там и скончался254.
      ДОМ ЧУДАКА
      Я навестил чудака в его доме. И здесь я обнаружил просчет в моих теоретических рассуждениях.
      Газеты время от времени публикуют сообщения из центра американской кинопромышленности, что та или иная кинозвезда вложила свои заработанные в этом жанре искусства миллионы в дворец из "Тысячи и одной ночи". Из этих сообщений следует, что постоянное заучивание текстов и вживание в роль не проходят бесследно для их духовного мира.
      В вилле, достойной цыганского барона, пол в ванной комнате сделан из оникса; краны - из массивного золота; в комнатах деревянные панели, шторы и ковры подобраны по цвету таким образом, чтобы этот цвет соответствовал цвету волос актрисы и ее индивидуальности. Эти художественные устремления еще не выходят за границу, отделяющую чудака от повседневного мира, но сказать, что это простые заскоки уже нельзя. Человек с заскоком для собственного тихого удовольствия наслаждается своим заскоком, тогда как пол из оникса и блеск кранов из золота нужны для того, чтобы на них пялились чужие глаза.
      Я сказал бы: оригинальничание.
      Нет смысла говорить о них.
      Свое путешествие я начну в одном домике под Веной. Владелец его раньше был офицером-радистом на военном корабле. Со своим любимым занятием он не смог расстаться и в пенсионные годы. В одной из комнат он оборудовал радиостанцию, установив в ней супер-, гипер- и супер-гипер- оборудование. С наступлением сумерек он удалялся в напоминающую старинные времена комнату и до рассвета слушал голоса, прилетающие на коротких волнах. Но его не интересовали программы радиостанций. Он ловил сигналы морских судов, и каждый из таких сигналов, который ему удавалось поймать, заносил в дневник радиста. Наибольшее удовольствие доставляли ему сигналы бедствия тонущих кораблей. Сигналы SOS в их драматической последовательности заносились в дневник, вплоть до последнего. Наступавшая после этого тишина означала, что морская пучина сомкнулась над кораблем. Терпеливый старик выиграл. Утром он заканчивал свое добровольное дежурство и шел спать. А вечером вновь идет в свою радиостанцию и так изо дня в день, из года в год, пока радиоаппаратура в раю не примет его собственный сигнал SOS...255
      С волнами эфира легко найти общий язык. Но что должен делать ушедший на пенсию водолаз, который на протяжении десятилетий боролся с волнами моря? Летом 1934 года итальянские газеты писали о странном доме бывшего водолаза из Мессины. Он, как видно, не был бедняком, вынужденным питаться одной водой, ибо его состояния хватило, чтобы построить дом из стекла и опустить его на морское дно, на глубину девять метров. На поверхность моря выходила широкая труба с встроенным в нее лифтом. В доме было электрическое освещение и центральное отопление. Электричество нужно было еще и для того, чтобы расставить в глубине прожекторы и, как это делал пассажир придуманного Верном "Наутилуса", любоваться веселым порханием рыб и наполненным мудрости спокойным шествием крабов и черепах.
      В этих историях бросается в глаза развлекательный элемент. Но есть очень упрямые мастера таких головоломок, которые из созданных ими самими правил делают настоящие смирительные рубахи и втискивают себя в них. Некоторые из них решают, что будут избегать дневного света и выходить из дома только после того, как стемнеет. Таким последовательным человеком был доктор Неу, ушедший на покой ветеран венского "Жокей-Клуба". Днем он спал, вечером вставал, одевался и шел в кафе завтракать. Он прочитывал утренние газеты, не обращая внимания на уже вышедшие вечерние газеты. До полуночи слонялся по улицам, затем обедал в трактире. На рассвете заходил вновь в кафе поужинать и теперь уже прочитывал вечерние газеты. Когда из нормального кафе его просили удалиться, потому что пора было закрывать кафе, он шел в район рынка, там устраивался в кафе, которое открывалось в ранние утренние часы, и в шесть утра съедал на второй ужин сосиски по-венски. Потом шел домой и после хорошо проведенного ночного дня в хорошем настроении укладывался спать.
      Мания старого ветеринара не оригинальна. Более ста лет назад так же вел себя один английский помещик из Йоркшиpa256. Тот тоже дал обет всю свою жизнь избегать дневного света. Он распорядился замуровать все окна в своем доме. Днем он спал или читал. От контакта с окружением он не отказался, но гостей принимал только после того, как наступала ночь. Когда гости уходили, выезжал на верховую прогулку или гулял по своему имению, оставаясь на улице до появления утренней звезды. Она была сигналом, что пора прятаться в созданную им самим темноту.
      Более тяжелый случай, когда занимающийся самоистязанием чудак решает не вставать более из постели.
      В сентябре 1930 года мюнхенские газеты сообщили о кончине Фрица Бабеля, который был знаменит тем, что на протяжении шестидесяти лет не вставал из постели и никогда ничем не болел. Говорят, он был очень мнителен и боялся того, что в свободной жизни заразится гриппом, который вызовет его смерть, перейдя в воспаление легких. Эту его навязчивую идею трудно сопоставить с его индивидуальными качествами: он очень много читал и образован был выше среднего уровня. А вообще-то он был прав, потому что его экономка однажды, во время зимы, оставила открытым окно, и находившийся на холоде несколько часов ничего не подозревавший человек заболел воспалением легких и умер. Правда, ему тогда было уже 78 лет.
      Мне вновь надо сослаться на ту узкую тропу, по которой ступает чудак. Справа пестреет яркими красками цветочный луг жизни, слева поднимаются испарения над трясиной сумасшествия; кто сможет сказать, где и когда он оступится.
      У живущего под теплым одеялом мюнхенца также был один английский предшественник. Его звали Теллис, и жил он в воркстерском поселке Баркотт. В один прекрасный день мистер Теллис обратил внимание на то, что ему холодно. От холода он защищался тем, что надевал несколько рубашек. Вначале две, потом три, четыре, восемь, десять. В конце концов неисчислимое количество рубах придавило его так, что он уже не мог ходить. Тогда он решил находиться постоянно в постели, консервируя таким образом необходимое количество тепла. Он заказал себе девять спальных колпаков, на каждый из которых пошло по 2-3 аршина фланели, и в постели не снимал их. Именно "их", потому что колпаки он носил не по очереди, а все вместе, надевая один на другой. Но этого ему было недостаточно. На девять колпаков он натягивал напоминающее по форме корону творение из 40 аршинов фланели, а сверху надевались еще восемь фланелевых колпаков. В общем, на защиту его головы от холода уходило 84 аршина фланели; это и бросалось в глаза: его голова напоминала огромный пчелиный рой. Рубахи он тоже заказывал с подкладкой на фланели, из фланели были сшиты и двенадцать одеял, которые, само собой разумеется, наброшенные друг на друга оберегали от холода зябнущего джентльмена. В зимнее время для надежности он затыкал нос двумя пробками из пробкового дерева. Из постели он не поднимался, оставаясь в ней, даже когда надо было поменять постельное белье. В такой момент он сдвигался в угол кровати. Раз в год он менял кровать; новую кровать плотно придвигали к старой, и он перебирался в новый дом. 28 лет парился он в своих фланелевых одеяниях, делал это упрямо и настойчиво. Ему было 72 года, когда, дрожа от холода, он перебрался в мир иной257.
      Зябким человеком был и Фердинанд II, великий герцог Тосканский. Государственные заботы не позволяли ему греться в постели, ему пришлось довольствоваться тем, чтобы беречь от простуды хотя бы голову. В его приемных покоях на стене висели два огромных термометра. Он ходил из угла в угол и, слушая доклады или принимая гостей, постоянно следил глазами за показаниями термометров. В зависимости от того, поднимался или опускался столбик, он менял шапки. В руке он постоянно сжимал пять-шесть шапок и менял их с ловкостью фокусника, - пишет в своих мемуарах аббат Архо.
      В то же самое время живущий в Париже аббат Сен-Мартэн получил известность не столько своими литературными трудами, сколько кроватью с подогревом. Он распорядился выложить фундамент для своего ложа из кирпича и, прежде чем лечь, давал команду затопить. Днем он натягивал на себя девять рубах, девять пар чулок, надевал девять шапок на голову, защищенную громадным париком. И прожил он восемь раз по десять лет.
      Странный образ жизни, который вели эти странные люди, ниспровергал все медицинские правила. То, от чего нормальный человек умирает, в их случае позволяет им жить более семи десятилетий. Больше того: некая богатая дама по имени миссис Льюсон перещеголяла всех. У нее тоже был собственный взгляд на простуду, поэтому она никогда не разрешала мыть пол в комнатах. Была она и принципиальным противником мытья окон, считала это занятие смехотворной привычкой, которая кроме неприятностей ничего не приносит. По этой причине в ее доме и днем царил полумрак; слой грязи на оконных стеклах не давал дневному свету проникать в комнаты. Сама она тоже никогда не мылась, потому что это, наверняка, ведет к простуде. Вместо воды и мыла она пользовалась свиным жиром, который намазывала на лицо, удовлетворяя тем самым требования и гигиены, и косметики. Иногда она выходила на улицу, нарядившись в бывшее модным пятьдесят лет назад шелковое платье со шлейфом; она шла к расположенной поблизости общественной бане и с презрительной улыбкой наблюдала за входящими в нее людьми. Умерла она 28 мая 1816 года в возрасте ста шестнадцати лет258.
      ОТШЕЛЬНИК
      Среди выставленных в оксфордском музее "Ashmolean" редкостей мы видим вдруг обычные ботинки. То есть необычные, потому что они имеют даже свое имя: Buckinghamshire Shoe. Их сшил из сотен годных только на заплатки кусочков кожи их бывший хозяин, отшельник из Дайнтона, известный под именем Джон Бигг. Он был судейским чиновником во времена Кромвеля, служил у одного из судей, вынесших смертный приговор королю. После падения протектората его хозяин был уволен, после чего он разочаровался в мире, вселился в брошенную хижину и жил там, питаясь тем, что приносили ему добрые люди. Больше ничего он у них не просил, кроме ненужных кусочков кожи. Если ему приносили такие кусочки, он подшивал их к своим ботинкам, которые со временем стали похожи на семимильные сапоги. Ему было тридцать лет, когда он удалился от света, и еще тридцать семь лет он жил отшельником в своей дайнтонской лачуге.
      И вновь передо мной стоит вопрос: что это было? Джон Бигг полностью повредился в уме? или же он заразился болезнью английской аристократии сплином, и болезнь подсказала ему те убогие рамки, которыми он отделился от наскучившего ему мира? Нельзя сказать, что он избегал людей, потому что с удовольствием беседовал с посетителями, приходившими проведать дайнтонскую знаменитость.
      Образцовым, безупречным мизантропом был Генри Велби, зажиточный человек, получивший имя отшельник с Граб-Стрит.
      Как пишет его биограф, людей он стал избегать после раздора в семье. Он купил дом на лондонской Граб-Стрит и на втором этаже оборудовал три комнаты для своей отшельнической жизни. Его апартамент состоял из спальни, столовой и кабинета. Одна старая служанка вела хозяйство и делала уборку так, что, пока она трудилась в одной комнате, хозяин удалялся в другую. Кроме старушки, мистер Генри не вступал с разговор ни с кем, его легендарную фигуру никто не видел до самой смерти. Прежде чем он удалился от мирских хлопот, у него была жена и дочь, позже уродились и внуки, но он не хотел их даже видеть, поддерживая отношения с помощью переписки. Он не притрагивался к мясу и рыбе, существовал на молоке и овощных блюдах и на такой скудной пище прожил до 84 лет. Его арендаторы, служащие и клиенты могли обращаться к нему только в письменном виде, хотя на первом этаже дома всех, кто имел к нему какое-либо дело, ждал богатый стол, достойный английского аристократа. О помешательстве у него даже речи не могло быть - согласно биографии он был очень образованным человеком, особенно много занимался лингвистикой. Он выписывал все новые книги, сколько бы они ни стоили. Сорок четыре года провел он в предписанном самим собой одиночестве и ни разу не отступил от своих правил. Его похоронили в церкви святого Жиля, где покоятся останки Мильтона (Граб-Стрит ныне называется Мильтон-Стрит).
      Описывавший английские чудачества Джон Таймбс рассказывает, что аристократы основали институт официальных отшельников259. "Агон" был причиной странной идеи, стремления перещеголять соседа оригинальностью своего парка. Искусственный водопад, искусственные достопримечательности наскучили. Надо было позаботиться о какой-либо свежей приманке. Во время правления короля Георга II Чарльз Гамильтон построил в парке своего поместья возле Кобхема искусственную обитель отшельника. Подходящего отшельника он нашел, дав объявление. Условия были следующие: срок службы - семь лет; за этот период отшельник не имел права перешагнуть границы своего скита, не мог стричь бороду или волосы, ему нельзя было приводить в порядок ногти. Он должен был ходить в рясе из верблюжьей шерсти и носить очки. Постелью ему служил мешок с соломой, брошенный на землю; определять время он мог только по песочным часам. Еду из домашней кухни ему приносил слуга, но разговаривать с ним запрещалось. Если он выдержит семь лет, то получит в награду 700 гиней; если же нарушит условия договора, пусть идет себе с богом, ничего он не получит. Явившийся по объявлению бедолага подписал все, но больше трех недель такой жизни он не выдержал и скрылся.
      Другой джентльмен в Престоне предложил годовую ренту в 50 фунтов тому, кто выдержит семь лет домашнего отшельничества. Условия были более благоприятными, чем у Гамильтона. Стрижка волос, бороды и уход за ногтями также были запрещены, зато в комнате стоял домашний орган, и без ограничения можно было получать книги из библиотеки замка. К моменту написания книги Таймбсом в ските уже четыре года находился человек со спутанной бородой и длинными ногтями. За его дальнейшей судьбой Таймбс не проследил, поэтому мы так и не знаем, выдержал ли тот все положенные горькие годы.
      Эта нездоровая мода просуществовала до начала прошлого века. В газете "Courier" 11 января 1810 года было опубликовано следующее объявление: "Желающий отойти от мирской суеты молодой человек ищет место отшельника у знатного господина". В тот же период корреспондент "Notes and Queries" посетил хаукстонское поместье лорда Хилла, потому что слышал, что там можно увидеть отшельника. Но в ските он нашел уже только воскового отшельника. Настоящего отшельника лорд вынужден был уволить с выходным пособием, потому что ему объяснили, что он может быть наказан по английским законам, которые позволяют квалифицировать его поступок как рабовладение.
      СЧАСТЛИВЫЙ БУЛЬДОГ
      Мизантроп не всегда ищет спасения в полном одиночестве. Есть у него свое окружение, с той разницей только, что состоит оно не из двуногих, а четырехногих существ.
      В уже упомянутой книге Таймбс рассказывает об обществе, собирающемся в доме лорда Бриджуотера. Одиночество необыкновенно богатого аристократа скрашивали двенадцать любимых бульдогов. Он даже обедал вместе с ними. Собаки сидели вокруг круглого стола, как рыцари при дворе короля Артура, каждая в своем кресле, шеи у всех были повязаны салфетками. За спиной каждой из них был отдельный слуга, отвечающий за то, чтобы обслуживание было безупречным. Если какой-либо пес нарушил правила приличия за столом, его отлучали от застолья на время, зависящее от тяжести проступка. Провинившаяся собака в период ссылки грустила и даже не принимала пищу; аппетит возвращался к ней только тогда, когда ей на шею вновь повязывали салфетку.
      Таймбс все это простил бы своим чудаковатым соотечественникам, но он был глубоко возмущен тем, что лорд прогуливал своих собак, надевая на них обувь. По его мнению, от этого выигрывал только сапожник, потому что он мог снимать мерку сразу с сорока лап. В прошлом веке он, может быть, и был прав, но сегодня - нет. Лорд Бриджуотер был гениальным изобретателем, он намного опередил свое время. Сегодня во всех магазинах, торгующих модными предметами ухода за собаками, можно купить собачьи ботинки на молниях, чтобы любимец, занимая место в. автомобиле, не пачкал грязью сиденья.
      (Из этого тоже следует, что он не был совсем слабоумным. Доказательством этому служит и то, что он много читал, а если какую-то книгу не мог приобрести, просил ее на время. Правда, когда он прочитывал ее, то возвращал довольно странным образом. Он велел запрячь в свою лучшую карету двух лучших лошадей, на каждой из них верхом сидел всадник в форменной одежде, на запятках кареты стояли двое слуг. застывших, как скульптуры, со сложенными на груди руками, а книга лежала на мягких подушках сидения кареты и так проделывала путь к хозяину.)
      Я должен объясниться. Ни в коем случае я не собираюсь умалять заслуги наших самых верных друзей - собак. Я говорю о них только в том случае, если судьба оказывается связанной с судьбой чудака. А вообще я хорошо знаю, что означает собака для человечества. Ведь у собаки нашелся даже свой историк: Эмиль Ришебо написал исторический труд, посвященный знаменитым собакам "Histoire des chiens celebres" ("История знаменитых собак"). Лучше всякого прославления добродетелей верного спутника человека служит надгробный памятник, который установлен в парке ньюстедского замка. Там похоронена собака лорда Байрона. Надпись сочинил сам поэт:
      Здесь покоятся
      Бренные останки того,
      Кто был красив без тщеславности,
      Силен - без чванства,
      Отважен - без лихости
      И соединял в себе мужские достоинства
      Без связанных с этим грехов.
      Эта хвала, которая была бы тщеславной похвальбой
      Над человеческим прахом,
      Достойна памяти
      Пса по кличке Ботсвэйн,
      Который родился в Ньюфаундленде в мае 1803 года
      И умер в Ньюстед Эббей 18 ноября 1808 года.
      Байрон увековечил достоинства Ботсвэйна в стихах, и по этому случаю у него нашлось несколько любезных слов и в наш адрес, адрес мужчин. К сожалению, похвалы в этих словах было мало. Если бы собаки умели читать, неизвестно еще, не изменилась бы их привязанность к нам при знакомстве с такой картиной.
      Могу сослаться еще на одну эпитафию, которая якобы в Болонье восхваляла моральный облик скончавшейся собаки.
      Latrai a ladri, ed a gli amanti tacqui
      Onde a messere, ed a madonna piacqui.
      (He на любовника, а на мерзавца лаял пес,
      И стал сеньор мил сердцу хозяйки.)
      Цитирование двух эпитафий снимает с меня подозрение в том, что я хочу нападать на собак из-за их положения в обществе. Нет. Чудак - de te fabula narratur (речь идет о тебе).
      Уж если я написал эти латинские слова, добавлю к ним еще два. Коллекционеры памятников старины долго не могли понять сделанную на многих надгробьях надпись. Профессия умершего указывалась таким образом: minister catellarum. Перевести надпись легко. Catella - собака, minister - слуга. Но почему "собачий слуга"? В конце концов, сравнивая имеющиеся данные, выяснили, что в древнем Риме комнатная собака входила в семейный круг, как и сейчас. И покойник действительно зарабатывал себе на хлеб тем, что подряжался в богатый дом прислуживать собакам, то есть он ухаживал и обслуживал маленьких любимцев.
      Забот у него хватало. Он должен был заботиться о мягкой постели и теплом покрывале, ароматными блюдами будить аппетит у привередливого животного, купать, причесывать и украшать пушистый комочек, больше того, ароматизированными мазями обрабатывать подушечки на лапах, чтобы более приятными были мгновения, когда избалованный любимец забирается на колени к госпоже или пытается лизнуть ее в ухо.
      Плаут указывал, что кавалер в древнем Риме мог рассчитывать на благосклонность дамы, если только завоевал любовь ее собачки. Язвительный Ювенал зло отчитывает модниц: "Ради собачки не пожалеют жизни своих мужей".
      От Марциала мы узнаем, что его знакомый по имени Публий заказал "портрет" своей собаки по кличке Исса. Задиристый поэт не мог оставить без замечания такое необыкновенное событие и воспел его следующим образом (I том, 109-я эпиграмма):