Пока он собирался с духом, чтобы расстаться со своей возлюбленной и выйти в темную ночь, упавшую на Гёрус,- Николай Николаевич считал минуты в кромешной мгле. На него вдруг напал приступ самобичевания и раскаяния.
      - Полно винить других,- говорил он себе.- Сам-то хорош. Петербуржцев упустил? Было! Водку с ленивым Карапетом пьешь? Есть такое! За Айкануш нацелился поволочиться? И это есть! Что же винить генерал-губернатора и уездного начальника, ежели ты сам недалеко от них ушел.
      Так почему бы тебе не написать в Петербург и в канцелярию наместника донос на себя самого? Виновен дескать в пьянстве, в блуде и в бездеятельности. Ничего у меня не выходит, все из рук валится. Заберите меня отсюда, Христом-богом молю, а то я черт знает чего наделать могу!
      Он хлопнул себя по лбу и тоненько, тихонько заскулил. Молча и без сочувствия слушала его темная зангезурская ночь.
      Глава пятьдесят пятая
      Обитатели "черной пещеры" были взволнованы. Не только Аллахверди и Томас, но и Гогия и Тамара хорошо понимали, что за всем этим может последовать. Недаром они столько прожили в Тифлисе, который был маленьким "кавказским Петербургом". Здесь тоже била ключом светская жизнь, здесь тоже, как и в метрополии, все знали четко, что никуда не укрыться от несметного числа сыщиков и доносчиков всякого рода - и состоящих на службе, и вполне добровольных. И не угадаешь никогда, из-за какого угла, из какой щели вдруг вопьется в твою спину немигающий пристальный взгляд! А затем - неминуемо скорый донос и тогда прощайте, Гачаг Наби и его друзья! Прощай, Ало-оглы! Тебе первому придет смерть от казацкой шашки.
      Конечно, в первую очередь, надо было обсудить план действий с Андреем и Людмилой. Люди они опытные. Но результаты этого "военного совета" не оказались утешительными: все пришли к выводу, что Гачага Наби постараются взять в плен живым и передать его в руки генерал-губернатора Гянджи, прибывшему в Гёрус.
      Только представить себе!
      Кланяясь и улыбаясь, подлецы не откажут себе в удовольствии польстить генерал-губернатору:
      - Вот он перед вами, ваше превосходительство! Вот стоит смиренно тот, чье имя у всех на устах; тот, кто дерзнул поднять восстание; тот, о ком привыкли говорить - мол, его и пуля не берет! И теперь этого выскочку и его "кавказскую орлицу" мы доставили пред ваши светлые очи в цепях и кандалах!
      Нетрудно представить себе, как развивался бы такой разговор между владетельным властелином душ и судеб народов кавказских и его томной супругой, накинувшей небрежно на плечи шелковый нухинский платок с набивным старинным узором:
      - Сударыня! Что вы заговорили о глазах этих дикарей? Удалось вам прочесть в них что-либо такое, что не сказали их дерзкие уста?
      - Нет, сударь, и уста их, и глаза говорят одно и то же. В них бунт и непокорность.
      - Да, сколько хлопот нам было с ними... Да что - нам! Его Величество император, и тот, говорят, не мог спокойно спать, пока они бродили на свободе!
      - Ничего, генерал! Зато как обрадуются теперь в Петербурге, когда, словно диких зверей в клетке, к ним в покои доставят этих одержимых... Может, вспомнят они в этот прекрасный миг о заслугах гянджинского генерал-губернатора, которого вдохновляла на подвиги его нежная супруга!
      - Вы правы, дорогая. Все именно так и должно быть.
      ... Да, примерно такой разговор может состояться в губернаторских апартаментах, если... Но этого "если" допустить ни в коем случае нельзя!
      Нужно сказать, что в то время, пока друзья Гачага Наби обсуждали, какая беседа усладит слух генерала в случае удачи,- именно в тот же самый момент! действительно между супругами происходил весьма содержательный разговор. Правда, в куда менее официальной обстановке, чем это предполагали обитатели пещеры.
      Огни в генеральской спальне были притушены. Громадная двуспальная кровать под балдахином одиноко высилась в центре комнаты. Маленькая лампадка на стене бросала мерцающий свет на старую икону, и глаза святого были мученически подняты к небу.
      С кровати доносился негромкий шёпот. Не стоило бы вслушиваться в него, но сразу скажем - не пылкие речи любви раздавались там. Совсем нет.
      - Да, нужно сказать, что поход неудачен. Трудность за трудностью! Никогда со мной такого не было... Не дай бог, если он кончится так, как начался... сокрушенно говорил генерал-губернатор своей жене.
      Та и не думала его успокаивать:
      - По-другому и быть не могло!
      - Почему это?
      Княгиня Клавдия даже приподнялась на локтях и попыталась вглядеться в лицо супруга, скрытое полумраком.
      - Вы уже потеряли голову, мои шер. Возьмите себя в руки! Не то...
      - Даже смерть от твоей руки будет для меня радостью, милая. Генерал посмотрел на нее нежно:
      - Ты мое единственное утешение, Клавдюша. Бог послал мне ангела, чтобы скрасить мои последние годы. Клавдия склонила голову кокетливо:
      - Что-то вы все о божественном! И слишком редко в последнее время спускаетесь на нашу грешную землю...
      С этими словами она положила мягкую душистую ладонь на щеку генерала. Он почтительно поцеловал пухлую ручку.
      - Столько несчастий в последнее время, дорогая... Тут не до любви. Того и гляди, влезет в комнату - да хоть в эту спальню какой-нибудь башибузук и ...
      Оба сиятельных супруга опасливо покосились на высокие окна, затянутые тяжелыми плотными шторами.
      Однако слова генерала не охладили пыла Клавдии Петровны.
      Конечно, губернатор все понимал. Но в последние дни никакие ухищрения жены не вызывали в нем прилива страсти. Раньше в ее объятиях он всегда находил утешение и обретал душевное спокойствие. О, Клавдия Петровна была волшебницей! Ей было, казалось, ведомо и подвластно все... Однако сейчас самые благоуханные воспоминания оставляли генерала холодным.
      Подумать только! Ему, самому высокопоставленному лицу в этих бескрайних просторах - и довелось выслушать порицание, переданное от имени монарха специально присланным для того высокопоставленным лицом! Да только ли это... Мелкие уколы самолюбию, большие неприятности по службе - нет, решительно, жизнь стала невыносимой. А тут еще жена со своими вполне законными претензиями!
      Когда-то генерал был могучим воином и прекрасным мужем. Жена не может пожаловаться, что он не принес ей счастья. Более того, он знал, что она удивлялась бушевавшим в нем молодым силам. Однако - годы есть годы. Любой источник иссякает. И если столько энергии отбирает у него эта возня с поимкой разбойников, наказанием преступников, обузданием непокорных - то не придется ли его пылкой супруге искать себе утешения?
      Мысль эта показалась князю непереносимой. И тем больше поднялась в нем ярость к тем, кто не давал ему спокойно прожить оставшиеся годы. Да, этот неугомонный Гачаг Наби не утерял вкуса к жизни и пылкой любви к Хаджар - он был готов на все, чтобы вызволить ее из душной темницы и расстелить перед ней, как в молодости, мохнатую черную бурку - и вместе с тем он был источником тех бед, которые холодили кровь губернатора и заставляли дрожать его руку, бессильно замершую на плече у красавицы Клавдии. Можно ли перенести такое?
      Глава пятьдесят шестая
      Тот, кого называли "оком его величества", тоже пребывал не в лучшем состоянии духа. Он не впал в уныние, как генерал-губернатор, но тоже забыть не мог о своих неудачах, которые всерьез отравляли ему существование. Задержка при движении по служебной лестнице - это больше, чем просто потеря времени. Это грозный предвестник куда более тяжелых испытаний. С таким положением дел надо кончать - и немедленно.
      Эти мысли не давали покоя.
      Чтобы выследить, наконец, таинственного незнакомца, сыщик устроил себе скрытно гнездо в дубовой рощице, откуда просматривались подходы к "черной пещере", в том числе и тропка, ведущая от хижины Карапета.
      Однако ожидание охотника было бессмысленным. Дичь не могла попасть в его искусно расставленные силки. Гачаг Наби никогда не боялся риска, но он был умен и прекрасно понимал, что делает и зачем. Ради одного разговора с Хаджар он многое мог поставить на карту, но задерживаться в этих местах было бессмысленно. Столько людей, судьба которых переплелась с его судьбою, оказались втянутыми в бурно развивающиеся события! Нужно было подумать и о них. Андрей и Людмила, приехавшие к нему от имени тех, кто назывался "новыми мусульманами", Гогия и Тамара, проделавшие столь непростой путь, - все они, конечно, измучены ожиданием и беспокойством. Гачаг Наби не хотел давать друзьям повода для упреков.
      К этому времени многое изменилось в судьбе самого Гачага и в отношении к нему народа. Раньше жизнь его принадлежала только ему самому. Он был человек, каких много - роста среднего, волос густой, лицом - типичный горец. Но теперь, когда слава его возросла и о нем стали слагать легенды, выяснилось, что росту он великанского, плечи - косая сажень, а сила в нем такая, что гору может свернуть, если она станет у него на пути. Так думали не только в Зангезуре, и не только в Закавказье - до Ирана докатилась весть о том, что есть такой Гачаг Наби, и туда доходили отголоски его подвигов.
      Конечно, все эти рассказы имели под собой и реальную почву.
      Сила Гачага Наби была велика, потому что дух его был несокрушим, потому что народ поддерживал его и шел за ним. Когда приходил час сражения, Гачаг Наби метал молнии в своих врагов и, казалось, само небо сражается на его стороне. Когда приходило время скрыться, то Гачаг Наби исчезал бесследно, казалось, даже мышиная нора может послужить ему надежным укрытием.
      Он был героем, которому ни к чему всякого рода мишура. Вынь из блестящего мундира генерал-губернатора гянджинского! Что останется? А Гачаг Наби всегда в простой крестьянской одежде, или в рубище нищего бродяги - и все же он слава и гордость народа!
      Как ему удавалось никогда не терять собранности, гордости, упрямого стремления довести все задуманное до конца? Гроза и буран - вот его стихия. Невзгоды не выбивали его из седла, а только давали возможность глубже ощутить радость жизни!
      Самое поразительное - таких, как Гачаг Наби, уничтожить уже нельзя. Пока они живы - они в седле. Но если все-таки сразит их подлая пуля или сломит превосходящая вражеская сила - то и гибель героя станет источником мужества для оставшихся и опорой для всех слабых и обездоленных. Даже враги не могут скрыть своего уважения к героям и, если не склоняют голову перед местом их последнего упокоения,- то со страхом и злобой обходят эти могилы стороной.
      Тот, кого любит народ и кто любит свой народ - обречен на бессмертие.
      Все это знал Гачаг Наби, хотя, конечно, ему и не пришло бы в голову, что простые чувства, обуревавшие его, можно выразить в столь высоких словах.
      Итак, Гачагу Наби необходимо было повидаться с теми, кто ждал в пещере. Он не спеша выбрался из подземного хода и направился в сторожку. Там все спали. Умаявшись, храпел вовсю Карапет, рядом тихонечко посвистывала носом Айкануш. Старенькое одеяло свесилось на пол, им было зябко - но они не могли пробудиться. Гачаг Наби поправил заботливо рваную мешковину и вышел из хижины, неслышно прикрыв за собой дверь.
      Перешагнув порог, Ало-оглы остановился в раздумье. Чтобы добраться затемно до пещеры, переговорить с друзьями и проделать обратный путь, нужно было действовать быстро, времени в обрез. Можно было спуститься к реке, пройти по склону - но это значительно дальше. Идти обычным путём, через дубовую рощу опасно. В ней вполне могли затаиться шпики. Как быть? Кто-нибудь другой, может быть, оказался бы в тупике, если перед ним встала б необходимость выбора. Но Гачаг Наби не заслуживал бы своей доброй славы, если б был подвержен сомнениям и долгим колебаниям. Опасно... Да где сейчас найти безопасное место? Гёрус настороже, в нем Ало-оглы подстерегают на каждом шагу. На каждом перевале Кавказского хребта могла притаиться засада. Что же, поднимать руки и со словами: "Выхода нет!" идти сдаваться на милость победителя?
      Опасно... Что страшнее - горожанину перейти ручей по качающимся мосткам или опытному канатоходцу перебежать широкую реку по туго натянутому канату?
      Одно плохо - нет в руках верного ружья, и не услышит хозяйского посвиста чуткий Бозат. А что еще хуже - самый надежный друг Гачага, львица, умеющая испустить воинственный рык, от которого врага прижимало к земле, Ханали-кызы, упрятана в надежную темницу. И удальцы рассыпались по горам, разбежались по дальним селениям.
      Ах, несладко в одиночестве тому, кто всю жизнь черпал радость и мужество в общении с подобными себе! Всегда рядом был кто-либо из близких! Потому что в тот миг, когда Гачаг не мог поймать ни одного взгляда своих преданных друзей, то, во всяком случае, он ощущал поддержку и молчаливое присутствие любимой. Как бы далеко она ни была, Ало-оглы знал, что она следит за ним. Трудно сказать, как это происходило, но Гачаг Наби не полагал, что такая связь есть, он знал это наверняка. И это придавало ему сил.
      Такая любовь - если врозь. А если вместе... Никогда Хаджар не уставала дарить другу доказательства своей верной, нежной и пылкой любви.
      - Ты плачешь, любимая? - спрашивал Гачаг Наби, заглядывая ей в лицо. - Не пойму тебя! Нам так хорошо, и всегда глаза твои полны слезами. Почему?
      - Сама не знаю, милый...
      - А все же?
      - Не знаю...
      - Может, ты плачешь потому, что аллах не дал нам сына? Может, ты об этом грустишь, Хаджар?
      - Нет, не потому...
      - Ну, так что же?
      - Сама не знаю, милый, сама не знаю...
      Она и вправду не знала, что ответить. Может, потому, что именно в такие светлые минуты особенно чувствовала Хаджар, что она не воин, а женщина, которой жить бы около доброго мужа и теплого очага; может, потому, что приходило вдруг к ней понимание того, что именно этих счастливых мгновений оказалось слишком мало в ее бурной жизни...
      Так или иначе, но каждый раз, когда восходящее солнце окрашивало золотистой охрой склоны зангезурских гор - и заставало красавицу под мохнатой буркой героя,- каждый раз Хаджар принималась расплетать и приводить в порядок спутанные за ночь черные пряди непослушных волос и слезы капали из ее глаз.
      Но так рассудила судьба! Когда другая на ее месте в голос хохотала бы от счастья, Хаджар лила слезы; там, где надо бы поплакать - глаза ее оставались совершенно сухими. Вот и сейчас, за все время томления в неволе, Хаджар не позволила себе ни единого проявления слабости - враг не должен радоваться, глядя на нее!
      Единственное, чего не могла представить себе "кавказская орлица", единственное, чего она никак не могла вообразить,- что есть на свете сила или ситуация, которая выдавит слезу из глаз Гачага Наби!
      В этом его преимущество перед женой, потому что про себя она знала - если до нее дойдет вдруг весть о кончине Ало-оглы, то она не сможет сдержать слез. Чтобы не оплакать такого, как он, нужно иметь каменное сердце. А сердце человека честного и мужественного ни от каких страданий в камень не превратится!
      Гачаг Наби понимал и чувствовал, каково сейчас его Хаджар. Не за себя она беспокоится. Но мысль о том, сколько опасностей подстерегает его за каждым порогом, у каждой переправы - не дает ей ночами сомкнуть веки. И еще, что нарушает ее сон - ожидание? Она знает, что для Гачага Наби нет преград. Он умеет пройти сквозь огонь и воду. Для него не важно, что тюрьма оцеплена казаками и окружена челядью беков и ханов. Не только генерал-губернатор, даже сам император со всем своим несчетным войском появись в Гёрусе - ив этом случае она не перестала бы надеяться и ждать. Так любила своего Ало-оглы и верила в него.
      Когда существует такая любовь - может ли быть для нее серьезной преградой "око его величества"? Ну, пусть он засел в роще прямо на тропе, где пролегал неминуемо путь Гачага. Пусть проводит часы в пустых мечтаниях о том, что именно он, обскакав глупых беков и скупердяев - армянских купцов, обскакав даже самого генерал-губернатора и его праздное окружение, привыкшее проводить время в развлечениях и пустых пересудах, именно он поймает Наби собственноручно и, никому не доверив, отвезет его в столицу. А уж если он препроводит преступника к ступеням высочайшего российского трона, то, конечно, все его провинности будут преданы забвению и начнется головокружительное восхождение по крутой лестнице, ведущей от одного чина - к другому, от одной почести - к еще более высокой и соблазнительной!
      Вот когда он избавится, наконец, от надоевшей ему Маруси - ну ее, толстуху! Теперь ему предстоит танцевать с придворными красавицами, графинями да княгинями, занимать их интересной и завлекательной беседой, вынуждая и подталкивая теряющих голову дам к ответным великим милостям...
      Да, да, все именно так. Только в одном не нужно спешить.
      Зачем избавляться от Маруси? Если уж на то пошло, то этого совсем не нужно делать!
      Конечно, лестно сказать в благородном мужском обществе: "А знаете, княгиня М., с которой у меня... гм!" или "Когда я выходил утром от баронессы К..." Но кто из этих худосочных аристократок сможет сравниться с великолепной толстушкой Марусей? Нет, решено, от Маруси он не откажется.
      Ах, как мало нужно, чтобы исчезла пропасть, отделяющая от жизни его сладкие мечты! Сущий пустяк - необходимо поймать Гачага Наби, черт бы побрал этого разбойника. Или хоть труп его добыть. Без этого и думать нечего, чтобы "око его величества" превратилось в "правую руку императора".
      Как волк, почуявший издали добычу, замер в засаде Николай Николаевич, выставив перед собой круглое дуло черного длинноствольного пистолета. Кто-то попадет сегодня в его расставленные сети! Может, гонец Гачага?
      "А, может - и сердце его забилось сильнее от предвкушения удачи, - может, сам Гачаг..."
      Шпион так разволновался, что забыл на миг осторожность и поднялся на ноги, чтобы размять затекшие от долгого сидения мышцы.
      А в это время в рощу вошел Ало-оглы. Давнее чутье не обманывало его, не было беспечности. Уверенно думал Гачаг Наби, что где-то совсем недалеко впереди притаился враг. Суть дела только в том, кто обнаружит другого первым.
      Хотя Гачаг скользил по лесу, а "око его величества" замер в заранее оборудованной засаде, все же ветка хрустнула под его ногой. Больше и не требовалось.
      Минуту спустя пистолет вылетел из его расслабившейся руки, и в грудь шпиона вонзился острый лезгинский кинжал, который всегда прятался под архалуком Гачага. Все произошло в полной тишине. Может, только чуткие лисы прыснули прочь, почувствовав внезапно запах теплой человеческой крови...
      А Гачаг Наби уверенно продолжал путь.
      Глава пятьдесят седьмая
      Неожиданное известие о том, что произошло в дубовой роще, вызвало смятение не только в Зангезуре и гянджинской губернии. Отголоски его докатились даже до столицы. Депеша, посланная генерал-губернатором Гянджи наместнику Кавказа и затем в Петербург, озлила императора. Он не просто гневался, а даже вышел из себя. И обрушил на его превосходительство поток упреков. Несколько поражений, которые последовали бы одно за другим на разных фронтах, не привели бы императора в столь грозное состояние духа, чем это черное известие из Гёруса. Он немедля собрал всех министров. Во всяком случае, так говорят народные предания.
      На заседании император бушевал. Министры даже не пытались оправдываться. Положение спас ловкий дипломат, министр иностранных дел, который, начав свою речь признанием допущенных промахов министерством, сумел ловко перевести разговор на то, как и где хоронить павшего героя. Он указал на то, что похороны должны протекать в самой торжественной обстановке, с отдачей павшему всех воинских почестей. Кроме того, следовало бы повсеместно объявить, что монарх будет беспощаден к виновникам этого страшного преступления.
      Необходимо потребовать, чтобы сами преступники, а также все их соучастники, немедленно сдались на милость властей. В противном случае предполагались самые суровые кары против всех немирных сел. Их было повелено предать огню, а население сплошь отправить в Сибирь.
      Было также решено установить на месте захоронения "ока государева" достойный памятник, на котором следовало указать, что за кровь пролита будет кровь. Пусть те, кто проходят мимо, видят, как чтит правительство белого царя своих верных слуг; какими милостями одаряет их в удаче и не забывает после геройской кончины.
      "Да> - должны почесать в затылке зангезурцы, - видно, и впрямь, за голову одного царского слуги придется отдать сотню наших голов, которые потом царевы верные псы будут ногами катать из угла в угол по генерал-губернаторским покоям. И, похоже, первый пинок достанется заносчивой голове этого забывшего меру Гачага Наби!"
      Так они должны были, по мнению властей, рассуждать... А почему вспомнят о голове Гачага? Да потому, что ни у кого не было сомнений, чьих рук это дело.
      Да, ловким дипломатом был министр иностранных дел! Потому что с этой минуты все обсуждение переключилось именно на то, как быть дальше, а о прошлом государь успел позабыть!
      Однако, министр внутренних дел тоже свое дело знал. Как только закончилась взволнованная речь первого министра, он столь же взволнованно повел свою.
      Никаких памятников - вот была главная мысль, которая билась в витиеватой путанице слов. Потому что не о милостях царя он будет напоминать, а о том, как легко сложить голову на царской службе. И не станет ли обелиск памятником этому негодяю Ало-оглы, вышедшему победителем в очередной раз?
      Уловив, что глаза царя снова стали метать молнии, а кончики его закрученных усов устрашающе поднялись, как бывало всегда перед вспышкой гнева, снова вступил в дело министр иностранных дел. Он глядел на государя подобострастно, из уст его лился такой поток пышных слов, что император растерялся вконец.
      - Так что же вы предлагаете, граф?
      - Полагаю, что нам не следует обсуждать все эти вопросы, ваше величество. Поручите кому-нибудь из нас взять решение всех проблем, возникших в этой ситуации, на свои плечи... Слишком мизерно дело Гачага Наби в сравнении с теми грандиозными проблемами, которые должны занимать ум и время властителя необъятной империи.
      И тогда, говорят в народе, от гневного голоса царя люстра тоненько зазвенела под потолком:
      - Да как же вы допустили, что это мизерное дело перешло все разумные границы? Смутьян сумел поднять грузин-христиан, сумел раздуть возмущение против двуглавого орла на всем юге страны? И еще там появилась эта "кавказская орлица"... Как?
      Министр иностранных дел захрустел тонкими пальцами:
      - С этими азиатами нельзя решать дел привычным путем, ваше величество. С ними не пушками надо разговаривать, а хитростью брать. От пушек они улизнут, спрячутся в горных ущельях, расползутся по аулам... А тонкая дипломатическая игра выманит их из всех щелей.
      - Это я знаю, - ответил грозно царь. - Об этом уже были соответствующие распоряжения. Но что-то я не слышал доклада, как распоряжения выполняются!
      - Да, если бы указания, сделанные по вашему распоряжению были претворены в жизнь, мы бы не обсуждали сейчас меры по пресечению бесчинств, которым конца не видно, - склонился перед царем министр иностранных дел. - Слишком много воли вы дали нам, своим покорным слугам! Мы забыли свой долг - выполнять ваши указания неукоснительно и точно, в срок. Чело царя стало разглаживаться.
      - Если уж говорить словами восточных мудрецов, - продолжал льстец, видя, как благотворно действуют на императора его речи,- если опираться на восточную мудрость, то уместно вспомнить известную поговорку: "Щенку, лежащему в тени горы, может показаться, что это его тень..." Похоже, что с нами, господа, произошло нечто подобное. Меньше надо рассуждать, больше выполнять высочайшие повеления!
      - Так что вы предлагаете? - сказал царь уже вполне мирно.
      - Как и указали вы, ваше величество, передать решение этого дела местным властям!
      Император не говорил ничего подобного, но сейчас он не мог толком вспомнить течения этого путаного разговора, да и в общем ему стало все это надоедать. Он махнул рукой. А министры хором поддержали мудрое решение государя. На том обсуждение и закончилось.
      Глава пятьдесят восьмая
      Повеление его императорского величества, касающееся похорон достойного офицера и дальнейшего хода расследования, составленное в тоне сухом и даже угрожающем, не пролило бальзама на раны гянджинского генерал-губернатора. Он и так не знал покоя, а новое доказательство монаршей немилости совсем сломило его. Клавдия Петровна старалась поддержать его, как могла.
      - Князь, вы совсем теряете голову... Ободритесь! Ничего страшного не произошло... На этом проклятом Востоке всегда так - кого-то убивают, кто-то исчезает навсегда. Так было до нас, так и после нас будет.
      - Так, княгинюшка... Меня не это беспокоит. Но - что за странное распоряжение отправить гроб с телом покойного в сопровождении надежного эскорта в Россию, в его поместье? Как его выполнить? Пока шла переписка, тело, наверное, уже поддалось тлену, и теперь... Я все собираюсь наведаться сам...
      - Ни в коем случае! - решительно произнесла княгиня Клавдия. - Тебе это посещение ни к чему. С твоими нервами...
      - Но - как же?
      - Не беспокойтесь, генерал. Я возьму организацию всего на себя. А официально возложите всю ответственность на уездного начальника Зангезура полковника Белобородова.
      - Но царская депеша повелевает мне лично...
      - Не страшно. Врач даст вам бумагу, из которой будет ясно, что ваше недомогание на почве расстройства нервов и головных болей...
      - Одумайтесь, Клавдия! Только недавно мне стало известно о доносе того же Белобородова, который пишет, дескать, старый генерал стал слаб и слезлив; что ему, генералу, уже не под силу выполнять тяжелые губернаторские обязанности и его надлежит заменить более молодым, энергичным и более ретивым в несении государственной службы человеком. О себе пишет, небось, каналья.
      Клавдия Петровна с ответом не мешкала:
      - И все же это не значит, что вы должны терять голову и впутываться лично в эту историю. Одно лишь зрелище разлагающегося трупа для вас губительно.
      - Но мне доложили, что тело забальзамировано... Княгиня не слушала.
      - Где находится гроб?
      - В часовне гёрусской церкви.
      - Тогда я...
      В этот момент генерал вдруг побагровел и схватился за горло.
      - Клавдия, мне худо... Я задыхаюсь!
      Дотащив его оседающее тело до кровати, Клавдия Петровна задергала лихорадочно шнурок звонка:
      - Доктора! Доктора!
      - Скорее, врача!
      Когда доктор вбежал, губернатор уже только хрипел и не в силах был произнести ни слова. Пощупав пульс и приоткрыв веко, врач сказал уверенно:
      - Опять удар. Каждое следующее потрясение может оказаться для него последним.
      И, возведя глаза к небу, прошептал:
      -Смилуйся над ним, господи!
      Нетрудно было понять, что в этой ситуации он больше полагался на силы небесные, нежели на свое искусство.
      А край тем временем кипел разговорами, слухами, жаркими страстями. Что только не говорили! И то, что убитый офицер приходился кузеном чуть ли не самому государю императору... И что он находился здесь тайным соглядатаем по делу Ало-оглы... И что сам генерал-губернатор, не говоря уже об уездном начальнике, находились у него под присмотром и даже на подозрении... Раз так может, офицера убил какой-нибудь губернаторский прихвостень, чтобы не допустить разоблачений и обнаружения беспорядков в несении ими государевой службы?
      Но - мало кто верил такому повороту. Большинство трезвых голов не сомневалось, что случившееся - дело рук Ало-оглы. И только его. Храбрые благословляли имя удальца; более трусливые ожидали со страхом, что вот-вот задрожит земля под копытами казацких коней и под грубыми сапогами солдат. Поговаривали, что надо бы всем, кто имеет голову, немедленно скрыться из Зангезура - в Баку, в Шеки, в ширванские степи, куда угодно! Потому что не пройдет несколько дней, как весь край уставят виселицами, а тех, кто окажет хоть малейшее сопротивление, расстреляют из пушек. Потому что и Сибирь покажется карателям слишком мягкой мерой наказания для непокорных. Как бы то ни было, ясно одно - убийство офицера прозвучало, как вызов властям. Может, это предупреждение Гачага Наби, что он готов на все, если не выпустят из тюрьмы его "кавказскую орлицу". А? Тогда все понятно!
      Слава Гачага Наби вновь приумножилась. В честь его слагались новые песни, мелодии которых разносили по всему Закавказью отделанные перламутром сазы ашыгов. Имя его благословляли в самых дальних кочевьях. Его считали молнией в руке аллаха, решившего покарать неверных. Слухи обрастали подробностями все более сказочными, легенды возникали на глазах.
      Следует рассказать и еще об одном важном обстоятельстве. То, как погиб "око его величества", насторожило многих чиновников, чувствовавших себя до сих пор совершенно безнаказанными. Начальство, большое и малое, не боявшееся суда пророка, стало с опаской прислушиваться к суду бедноты. Первыми поняли, что дело плохо, сельские старшины, которых легче всего достать разгулявшейся голытьбе. Но и среди беков да ханов многие почувствовали себя неуютно. Особенно те, кто победнее, кто входил в свиты вельмож и раздувал свой хвост только перед простым народом. Спесь их разом сникла. Они уже стали судить на всех углах, что, дескать, зря владетельные ханы так поступили по отношению к Хаджар, дочери Ханали.
      Отрадно было видеть, как вчерашние франты старались примять еще вчера высоко торчавшие папахи! Прятались в сундуки богатые чохи тонкого сукна с яркими газырями... -Вместо них доставались бог знает с каких времен лежавшие одеяния из грубой шерсти. Жены ханов и беков вдруг стали щеголять в простеньких ситцевых платьях, убрали в дальние углы бесчисленные золотые ожерелья и принялись сюсюкать со служанками, которых еще вчера хлестали по щекам за малейшую провинность. Подыскивали молодым служанкам женихов из своей родни - правда, среди тех, кто победнее, - положив руку на коран, клялись, что не видят разницы между своими дочерьми и девушками из беднейших хижин селения.
      - Балла, какие мы беки? - говорили запросто, доверительно, в кругу своих сельчан, всю жизнь проходивших в отрепьях. - Разве мы все не дети одного края, одних предков?