Орлица Кавказа (Книга 2)

      - Теперь ты не отстанешь, повадился,- проворчала Айкануш, усаживая Томаса на пень.
      На этот раз красавец-кузнец был серьезен, даже грустен.
      - Кафанка,- сказал он,- не время играть нам с тобой в прятки.- Я пришел за ответом, никто не может помочь мне и моим друзьям.
      - Не могу и я,- ответила Айкануш.- К чему нам помогать тебе и твоим друзьям? Разве ты кормил, обувал нас, чтобы погубить ни за что, ни про что? Разве мы нужны твоему Гачагу? Нет, ему нужна Хаджар, его "чёрная кошка", эта татарка, без которой он, верно, жить не может. А причем тут мы? Наби нужна его жена, а мне нужен мой муж.
      - Поверь, ни я, ни мои друзья не заслужили твоих упреков! - ответил Томас.- Помнишь, когда сгорела ваша с Карапетом хибарка в нашем селе, кто вам пришел на помощь? Люди!
      - Им не грозила за это тюрьма и расстрел.
      - Верно, кафанка.- Томас хотел разбудить в ней гордость или хотя бы самолюбие, рассказать о несчастной доле тысяч бедняков, обиженных сестрах, забитых матерях, сказать, что сейчас во многом от нее будет зависеть, сумеют ли они, наконец, расправить плечи, уничтожить бесправие, отомстить за поруганную землю императору и его слугам, судить по совести беков, ханов, купцов, но понял, что это будет не к месту. Природная мудрость удержала его.Все верно, кафанка, твоя правда. Я пойду, пожалуй. Большое тебе спасибо за хлеб и соль.
      Томас поднялся и шагнул к двери. Делал он это осторожно, потому что еще один шаг - и он был бы по ту сторону двери, и всякая надежда на согласие Айкануш была бы потеряна. Не побежит же она вдогонку, чтобы сказать, что передумала! Будь Айкануш мужчиной, она догадалась бы, что обиженный вид Томаса - испытанный его прием, но у нее было женское сердце.
      - Подожди,- сказала Айкануш,- поешь на дорогу.
      - В другой раз, кафанка. Прощай,- сказал он, но не спешил уходить.
      - Садись, садись, ишь, гордый выискался. И друзьям что-нибудь соберу. Но на большее не расчитывай. Не дело это - подкоп из дома мирных людей делать.
      Но Томас будто не слышал этого, и, как она ни вилась возле темы, которая ее будоражила, он не отзывался, рассказывая всякие побасенки, вспоминая свои похождения и бесчисленные, по его словам, любовные истории.
      - Ты не юли,- прикрикнула Айкануш.- Скажи лучше - как рыть собираетесь?
      - Как роют? - беззаботно, словно о чем-то пустяковом, отвечал Томас.Киркой, лопатой.
      - Ночью, что ли?
      - Нет, с утра прямо, чтобы все видели.
      - Оставь свои шуточки для пухленьких жандармских дочек! А землю куда?
      - В мешки! А мешки куда? В реку!
      Айкануш успокоилась, потому что была женщиной деятельной и практичной, и продуманность будничных деталей готовящегося побега ее успокоила. План казался возможным, а последствия не такими страшными, так что через полчаса она, наконец, не столько решившись, сколько продолжая вести разговор о предстоящем побеге, как о подготовке к свадьбе, заявила, что скажет завтра Карапету, и уверена, он будет на их стороне. При этом она, конечно, не преминула почему-то всплакнуть по поводу горькой судьбы татарки, прозванной "кавказской орлицей", а на самом деле обыкновенной женщины, как и все они, женщины этого угнетенного края.
      Заручившись согласием, Томас не спешил уходить, чтобы не показалось, что он совершил выгодную сделку. И только почувствовав, что Айкануш, если и не согласна участвовать в организации побега, то согласна завтра продолжить об этом беседу уже в присутствии Карапета, стал прощаться.
      Айкануш быстро усвоила правила предосторожности. Она не спеша задула свечу, вышла из хижины, постояла немного, и вернувшись, подтолкнула к двери Томаса. Сделав шаг он почувствовал сильный удар в голову, рухнул, ударился виском о дубовый пень и потерял сознание.
      Глава восьмая
      Нарастающее с каждым днем движение повстанцев нарушило привычный уклад господской жизни. В государственных учреждениях, богатых особняках поселилось гнетущее чувство тревожного ожидания и страха, прерываемое приступами нервозного веселья. Страх ощущался во всем: в скачущих по всем дорогам военных курьерах с депешами, большей частью бесполезными, в лихорадочно составленных грозных распоряжениях начальства, которые никто не думал выполнять, в бестолковой толкотне имперских войск, согнанных для подавления бунта.
      И если разгоравшийся огонь мятежа согревал сердца простых людей, объединял бедноту, даже далекую от повстанческих отрядов, если ашыги складывали о Гачаге Наби светлые песни, то в верхах восстание породило распри, вражду, интриги и доносы. Ни о судьбах своего Отечества, ни о причинах восстания, ни тем более о тяжелой судьбе простолюдинов правители Кавказа, кичившиеся своей дворянской родословной, говорившие на приемах о свободолюбивых идеях, всерьез не задумывались. Инстинкт самосохранения побуждал их любой ценой защищать собственные интересы, искать и находить в любых мерах, принятых против бунтовщиков, мотивы, угрожающие им самим.
      Генерал-губернатор Гянджи, дородный мужчина военной выправки, начинающий уже полнеть и лысеть, любил и умел пожить в свое удовольствие; он был хлебосолен, его приемы, обеды и балы подкупали не столько изысканностью, сколько щедростью; отношение к людям, снисходительное и рассеянно-внимательное, очаровывало с первых минут знакомства. Генерал не был лишен артистизма и потому, наверно, привязался к кавказскому краю, по-своему полюбил его; довольно сносно выучился азербайджанскому языку и был, если не ценителем, то поклонником восточной поэзии, особенно в той ее части, которая несла философию одного счастливого мгновения в этом преходящем и печальном мире.
      Что касается службы - генерал предпочитал не заниматься ею вовсе, будучи уверен, что, как человеческие взаимоотношения, так и дела государственные, складываются сами по себе, движутся по каким-то своим законам, и вмешиваться в них, все равно, что наживать себе лишние хлопоты и лишних врагов. Ни того, ни другого он не желал. И если ввел* все же в правило ежедневные утренние доклады разного люда, местных беков, чиновников, купцов и доносчиков, то с единственной целью - быть в курсе скандальных событий и одним из первых узнавать, скажем, пикантные подробности какой-нибудь.,, любовной истории. А их в провинции всегда много, не самих "историй, а пикантных подробностей.
      Единственным чувством, которое он испытывал к народу, вынужденному взяться за оружие, к этому таинственному предводителю Гачагу Наби, урожденному Ало-оглы, было глухое, тягостное раздражение. Последние события выбили генерала из колеи, лишили привычного удовольствия безмятежности, и он стал ненавидеть бунтовщиков, все, что с ними связано. Нервное напряжение вселило в губернатора ожидание чего-то неприятного, какого-нибудь, как он выражался, глупого реверанса судьбы.
      Ожидание не обмануло. Его требовали к себе наместник и сам министр внутренних дел. Конечно, совсем не для того, чтобы повесить на шею Владимира. Выбрал-таки момент наместник, чтобы сделать выпад! Господи, неужели же он и вправду думает, что можно польстится на его супругу, тощую, как жердь, манерную, как институтка, попавшая в столичный пансионат из Тверской губернии.
      В жизни губернатора почти не было людей, которых он не любил, но случалось, что неприязнь к кому-нибудь рождалась в нем сразу и уже бесповоротно. В наместнике все казалось неприятным: старческая черепашья кожа, сухое подвижное тело, его поминутное "голубчик", и особенно было неприятным явное превосходство ума, в чем генерал себе, разумеется, не признавался.
      Собственно, что ему могут поставить в укор? Бунт? Но он и без него бы состоялся. Мятежи были и всегда будут, кто бы ни управлял этим проклятым государством. Беспорядки в Зангезуре и его дружбу с Белобородовым? Но это единственный, по-настоящему образованный человек в этом крае. Благороден, дворянских кровей. Что касается его вольнолюбивых идей, то генерал к ним не причастен: с Белобородовым его связывает охота, застолье и, пожалуй, воспоминания о славной петербургской, жизни. Впрочем, наместник и в письме к государю и министру мог представить дело так, будто он вместе с Белобородовым своим либерализмом! довели Кавказ до такого позора! А может быть, та самая полуночная беседа за этим столом? Все может быть...
      - Сюда вам кофею подать? - спросил бесшумно появившийся в кабинете лакей.
      - Вина принеси,- отозвался генерал.- Сколько раз говорил тебе, старому дураку, когда вытираешь пыль со стола, не трогай бумаг!
      - Так ведь от бумаг-то и вся пыль, ваше превосходительство! - сказал весело и смело старый лакей, не захотевший в 61 году воли.
      - Ладно, ступай. А что - Клавдия Петровна уже встала?
      - Да, они завтракают с детьми!
      - Ну иди. И не мешкай с вином!
      Что ему неймется, подумал генерал, возвращаясь к мыслям о наместнике. Желчь, что ли, извела? Вот всегда .так: вскочит у кого-нибудь на носу прыщик, так и все кругом виноваты в государственной измене. Носятся с этим бунтом... Окружить горы, заморить голодом, и они сами голову этого местного Пугачева принесут на блюде, и еще в ногах будут валяться, чтобы приняли ее!
      Вошел лакей с подносом, на котором стоял бокал красного местного вина и ломтик брынзы.
      - Что там, к докладу собрались уже? - спросил губернатор.
      - Собрались. И ушли ни с чем,- со знанием дела отвечал лакей.- Клавдия Петровна велела сказать, что ваше превосходительство принимать сегодня не будут.
      Слава богу, .подумал генерал, пробуя вино. Неизвестно ещё, как сложилась бы его судьба, не будь рядом этой женщины. Генеральша была красива, не русской, а, скорее, польской красотой со светлой голубизной манящих и обещающих глаз; властная, энергичная, она по-своему любила; без нее он оставался бы, вероятно, до сих пор в полковничьем чине - дважды приходилось ему быть на волоске от гибели: после крупного картежного проигрыша казенных денег и совершенно глупой дуэли с заезжим кавалеристом. Как ей удавалось умаслить начальство, было загадкой, но генерал не думал или старался не думать об этом. Кроме того, Клавдия была чувственна при всей своей душевной холодности, прощала ему мелкие грешки по женской части, и этого было достаточно, чтобы генерал обожал свою супругу.
      И сейчас он ждал ее, зная, что она утолит немного его тревогу, подскажет, быть может, выход из неприятного положения, в которое он попал не по своей вине.
      - У вас утомленный вид,- сказала Клавдия, подставляя ему щеку для поцелуя.- Будто вам, генерал, ехать не в Тифлис, а в Сибирь.
      - Из Тифлиса сейчас легко угодить в Сибирь! - ответил генерал с грустью, чувствуя, что ему становится спокойнее.
      - Вот уж не думала, что боевой генерал может придавать значение каким-то пустякам,- сказала жена, усаживаясь в глубокое кресло.- Лучше расскажи по порядку, что, собственно, тебя взволновало в этом вызове?
      - Эта проклятая местная пугачевщина может меня погубить,- по-детски обиженно проворчал губернатор.- Это хороший повод убрать меня отсюда.
      - Это я знаю,- нетерпеливо повела бровью Клавдия.
      - Не знаешь, не знаешь, на какие интриги способны чиновники, у которых больше честолюбия, чем знатности. Легкая усмешка пробежала по губам его жены.
      - Ну, конечно же, откуда мне знать об ваших государственных делах! И все же, генерал, вы что-то не договариваете.
      - Видишь ли,- смущенно произнес генерал.- Видишь ли... В последний раз, ты помнишь, мы ходили на кабана, а вечером, вот здесь, засиделись допозна с Белобородовым. Я, видно, переусердствовал с шампанским. Но помню, что князь рассказывал о каком-то своем проекте. Что-то про самоуправление Кавказа, а я поддакивал.
      - Что же из этого? - внимательно слушая, спросила Клавдия
      - Ты последствий не знаешь. Белобородое, этот сумасброд, направляет свой дурацкий проект наместнику. И наместник пересылает его самому государю со своими, разумеется, примечаниями. Не уверен, что Белобородое не сослался в своем письме наместнику на мое сочувствие его идеям. Или не сказал кому-нибудь о них.
      - Князь не настолько глуп,- поморщилась Клавдия.- Одним словом, я еду с тобой! - Она решительно поднялась. Губернатор почтительно поцеловал ей руку.
      - Я благодарен вам,- сказал он, как всегда в приливе нежности, переходя на "вы".- Но это никак невозможно. Это лишний повод для разговоров.
      - Тогда слушайте меня внимательно, генерал! Вы были хорошим армейским командиром, таким и оставайтесь. Идите сразу в атаку, если почувствуете, что вас хотят взять голыми руками. Это с наместником, что касается его превосходительства...
      - Нет, каково! - взорвался вдруг губернатор, отвечая 9обствен-ным мыслям.Довели народ до того, что он бунтует, не могут справиться с какой-то дикаркой, черт ее побери, наделали глупостей и теперь ищут виновного! Я напишу к государю! Я напишу ему обо всем! Обо всем!
      Во время приступов раздражительности, которые происходили в последнее время все чаще и чаще, губернатор терял способность рассуждать логично, становился капризным и беспомощным точно малое дитя, и Клавдия, зная, что его в эти минуты нельзя ни переубедить, ни перечить ему, применяла испытанное средство: роняла невзначай ласковое слово, ерошила на затылке волосы, и он понемногу делался смирным. Лекарство действовало безотказно.
      Через час, успокоенный и обласканный женой, генерал сел в крытый фаэтон, вооружённые конники, сопровождавшие его, тронули лошадей, кавалькада с цоканьем пошла по неширокой мостовой, и скоро на- голубом полотне неба появились очертания островерхих гор. И губернатор подумал, что все не так уж мрачно, как ему кажется, что все образуется, все уляжется, и потечет снова жизнь легкая и приятная, как вон то облако, бездумно бегущее по небу.
      В таком настроении он прибыл в Тифлис, и тем неожиданнее и страшнее показался ему тот прием, какой ожидал его в канцелярии наместника. Так и не давший себе труда разобраться в политике интриг, недальновидный и, в сущности, безобидный и доверчивый человек, генерал был с первых минут смят, опрокинут, атакован с флангов. Вскоре ему стало казаться, что он и в самом деле виновен во всех грехах, в которых его обвиняли наместник и министр.
      Растерявшись, он отмежевался от князя Белобородова, к которому никогда ничего, кроме симпатий, не испытывал, признал за собой вину, которой за ним не было, и дошел до того, что просил прощения и даже клялся перед супругой наместника, не замечая в ее глазах злорадного огонька отвергнутой им некогда женщины. Возвращаясь прежней дорогой, генерал уже с ненавистью и со страхом смотрел на окружающие горы, с ужасом вспоминал, какие ошибки он совершил, как его унижали, топтали; запутывался в своих мыслях все больше и больше и появился на пороге своего особняка мрачнее тучи. Он велел принести в кабинет графин водки, потом еще и пил до тех пор, пока не объявилась Клавдия, раскрасневшаяся от прогулки верхом, бодрая, свежая, красивая.
      - Я погиб, Клавдия,- сказал он, поднимая налитые кровью, но трезвые глаза.- Ты думаешь просто отставка? Не-е-т!
      - Поставьте графин на место! - властно приказала жена.- Застегните мундир, сядьте прямо!
      - Меня унизили, Клавдия,- сказал он еще раз с невыразимой грустью.- За что, кому я сделал плохое?
      Клавдия внимательно посмотрела на мужа и поняла, что всякий разговор с ним сейчас бессмысленен. Лицо ее внезапно преобразилось.
      - Ну, вставай, вставай. Тебе отдохнуть пора. Пойдем в спальню,- шепнула она ему на ухо, и он, схватив ее руки, стал покрывать их страстными поцелуями, бормотал несвязное, ласковое, нежное, и она почувствовала на своих ладонях горячие слезы.
      Вечером она заставила мужа рассказать все, что произошло в Тифлисе, до малейших подробностей, выспрашивала, как при разговоре вели себя наместник и министр, виделся ли он с женой наместника, что она ему говорила, какое на ней было платье. Губернатор с трудом восстанавливал в памяти мелочи, которые казались ей очень важными, но в конце концов, намучившись, Клавдия составила для себя более или менее правильную картину происшедшего.
      Видимо, движение бунтовщиков приняло угрожающий характер. И государь дал знать наместнику о своем недовольстве. Ничего хорошего ни наместнику, ни министру это не сулит. Естественно, нужно найти главного виновного всех этих событий, убедить министра, что этот виновник не он сам, а министр готов, чтобы его убедили, так легче выпутаться из щекотливого положения.
      "Они одурачили его,- глядя жалостливо на мужа, думала Клавдия.- Они его обвинили, и он принял это на веру. Теперь они стравливают его с князем Белобородовым и требуют самолично навести в Зангезуре порядок. Порядок в короткий срок, конечно, нельзя восстановить. Но это для них выигрыш времени. Потом они выдадут императору Белобородова как первого мятежника, а Федора как никчемного правителя, бестолкового губернатора, утолят жажду мести и предупредят будущие осложнения. Благо, виновные уже есть, грехи на них переложены. Здесь не без помощи жены наместника. Не без помощи! Старая карга, тобой побрезговали, теперь ты мстишь".
      - Что же вы думаете делать? - спросила спокойно Клавдия.
      - Не знаю! Пропади все пропадом! Ну, поеду в Зангезур,- убитым голосом ответил губернатор.
      - Поедете-то вы обязательно, вам нельзя не ехать. Но надо ехать не так, как в Тифлис!
      Мысль Клавдии работала быстро и расчетливо. Нет, она не хотела сдаваться, она не хотела отсюда уезжать посрамленной, она вообще не хотела уезжать отсюда. Она была здесь первой и первой хотела оставаться. Они могли вернуться к себе в имение или купить небольшое поместье за границей, допустим, но так убить последние свои дни, возиться со стареющим мужем, слушать одни и те же армейские анекдоты, какие-то татарские стихи, и не ощущать уже больше никогда этой пленительной дрожи, когда перед тобой склоняются почтительно, снимая мохнатые шапки, необузданные мужчины дикого края и покорно приседают в затверженном поклоне молодые рабыни, не слышать восхищенного шепота вслед за собой, не быть законодательницей мод, не иметь этих восхитительных прогулок в горах... И не это даже главное. Она просто не хотела, не умела уступать!
      - Мы поедем вместе, и на этот раз ты не посмеешь меня ослушаться,- сказала она, едва заметно раздувая побелевшие ноздри.- Ты займёшься войсками, тюрьмой, Белобородовым, я встречусь с этой татаркой.
      - Нет, каков князь! Каков князь,- сокрушенно взмахнул руками губернатор.Так подвести меня под монастырь. Так опорочить.
      - Будьте благоразумны, генерал! Князь - дворянин не из плошеньких. И государь его любит, я знаю это наверно. Огонь поугаснет, и Белобородова снова станут привечать.
      - К черту - заревел губернатор.- Не суйся в мужские дела!
      Через минуту он просил прошения, целовал ей руки, истерично вздыхал. И было непонятно, почему этот дородный, крепкий еще мужчина, снисходительный и насмешливый, так быстро себя терял.
      "Нет,- подумала Клавдия.- Лучше ему выезжать одному.- А я найду потом причину. Скажем, он по дороге захворал, нуждается в уходе. И будет естественно и хорошо".
      Женщина смотрела на меркнущие вечерние окна, и во взгляде ее вспыхивали злые огоньки.
      Глава девятая
      На Зубова свалилась неприятность. Мальчишка, схваченный за убийство Рябова, загадочно бежал. Поначалу Зубов никак не мог понять, что, собственно, случилось. Полчаса назад он виделся с Людмилой Николаевной и был еще мысленно рядом с ней. Женщины давно не волновали его до умиления и бессонницы, но улыбка его новой знакомой и доверчивое пожатие горячей быстрой руки обещали полковнику то, о чем он уже стал забывать. Это вывело его из равновесия. Андрей и Людмила завтра с утра собирались в Гёрус, о котором были наслышаны, и Зубов всерьез подумывал о том, чтобы отправиться с ними, тем более наместник что-то такое говорил ему накануне.
      Так что понадобилось несколько минут, пока Зубов не сообразил, что здесь произошло. Насколько он понял, убийца бежал не сам. Пудовый амбарный замок висел на своем месте, но в сарае остались только аккуратно разрезанные острым ножом веревки. От начальника тюремного гарнизона, забитого унтера, ничего нельзя было добиться: он стоял "навытяжку перед полковником и бубнил посиневшими от страха губами одно: "Никак нет, ваше благородие!.."
      - Я вас сгною в этом подвале, мерзавцы, - сквозь зубы процедил полковник. - У кого еще были ключи от замка, кроме Рябова и Пантюхи? У тебя они есть? Отвечай, болван!
      - Никак нет, ваше благородие...
      - Заладил, ублюдок, одно и то же... Вот прогоню сквозь строй, научишься говорить... Нашли Пантюху?
      - Никак нет, ваше благородие...
      - Скотина! Сами, небось, отпустили этого бродягу за вином.
      - Никак нет, ваше благородие,- взмолился начальник гарнизона,- Не сами.
      Наконец приволокли мертвецки пьяного Пантюху и вылили на него два ушата ледяной воды. Старый солдат поднялся на ноги, отряхнулся по-собачьи и снова свалился.
      "К черту все, - устало подумал Зубов. - Надоело!"
      Он велел бросить Пантюху в самую холодную камеру, лить на него воду до тех пор, пока не вспомнит, куда дел свой ключ от подвального замка. Были взяты под стражу и два других солдата, ставшие невольными свидетелями происшествия.
      - А ты, сукин сын, -сказал Зубов, впрочем, уже беззлобно, начальнику гарнизона, - помалкивай. Узнает кто о побеге, три шкуры спущу. Ты понял?
      - Так точно, ваше благородие! - ответил повеселевший унтер.
      - На вот, - Зубов протянул серебряный рубль. - Пойди, помяни Рябова, царство ему небесное. А этих болванов не выпускать до моего приезда!
      Войдя к наместнику, Зубов сделал полуобиженный вид и сказал, что он готов выполнить данное ему намедни распоряжение отправиться в Гёрус для инспектирования местной тюрьмы, хотя инспекция это не его дело и вообще здесь хлопот по горло. Он чуть не переиграл, но в конце концов все для него обошлось благополучно: наместник не очень вникал в то, что говорил ему полковник.
      Зубов тут же побежал сообщить Андрею и Людмиле, что едет завтра с ними, и был при этом так взбудоражен, что не заметил, как брат с сестрой переглянулись.
      - Вот, - сказал Андрей, когда полковник вышел. - Свалился нам на голову.
      - А он мне нравится, - простодушно ответила Людмила.
      - Уже? Впрочем, если б вокруг меня так увивались, я бы тоже не устоял.
      - Перестань, - мягко упрекнула Людмила, и по тону было заметно, что разговоры такого рода у них не впервые.
      - Уже перестал, - улыбнулся Андрей. - Человек он несомненно благородный, и мне тоже нравится. Но благородство благородством, а служба службой. Он может помешать мне, то есть нам помешать. Мне бы этого не хотелось.
      - Он нам не помешает... А, может, даже поможет.
      Андрей удивленно вскинул брови, но ничего не ответил, сел чистить свои пистолеты. Таким она любила его: оставляя на миг свое занятие, он поднимал голову и смотрел мимо нее, мимо всего, что его окружало, щурился и было ясно, что он сейчас высоко, выше всех, ничто из суетного мира не касается его дум, он недоступен, светел, ясен. Если бы он мог, если бы он хотел оставаться всегда таким!
      Но много перестрадавший у себя на родине, скитавшийся на чужбине, изведавший нищету и внезапно разбогатевший, видевший холодность друзей в дни неудач и лесть теперешних прихлебателей, много передумавший, этот благородный из благороднейших людей становился внезапно подозрительным, ревнивым и старался избавиться от тяготившего его окружения. И потому, наверное, он вечно искал чего-то нового, новых друзей, нового дела, которым можно было поверить безоговорочно и навсегда. За этим они ехал сюда. А она, зачем ехала она за ним, неужели же из чувства благодарности?! Это было бы унизительно для нее самой и стало бы смертельной обидой для него.
      Дорогой Зубов был очень мил, много шутил, смеялся шуткам друзей, затевал споры с Андреем о политике, философии, поэзии, и Людмила, удивляясь, видела, что Андрей, не находивший обычно себе равных в спорах, внимательно слушает полковника и возражает ему всерьез. А Зубов испытывал состояние человека, который внезапно вспомнил забытое, но мучавшее и очень нужное слово, и вместе с ним пришли к нему свежесть юности, когда он, бодрый, красивый, полный надежд, впитывал в себя все лучшее, что давала ему жизнь, когда он тайком от насмешливых товарищей по армейскому корпусу читал стихи Лермонтова, ночами просиживал над Гегелем, когда он с охапкой цветов, беспечный, распахнутый, вбегал к бесконечно милой, бесконечно желанной Наталье, и ему казалось, что его нудная служба последних лет, захламленная холостяцкая квартира, кошмарные кутежи и попойки, табачный дым до утра и карты, сюсюкающая Ямпольская, - все уходит из памяти, точно дурной сон ранним и ясным утром, и перед ним расступается, раздвигает своды свободы, просторный, не имеющий границ день.
      Людмила вела себя непринужденно, в меру кокетливо, в меру холодно, в меру смеялась шуткам, но порой Зубов ловил на себе ее быстрый, не то восхищенный, не то удивленный взгляд, и резвился как дитя, поражая своих спутников искусством стрельбы по дичи, верховой езды. И, не узнавая себя, он заметил, что уже другими глазами смотрит на попадавшихся навстречу местных жителей.
      - В сущности, - сказал он как-то, провожая глазами юношу, с гибким станом и живыми черными глазами, - в сущности, этот народ больше прав имеет и на свободу, и на любовь. Он не так хил, не так испорчен, он ближе к природе, а, следовательно, к разумному и вечному.
      - Тем не менее, - ответил Андрей, - вы надеваете полковничий мундир, заряжаете пистолеты и отправляетесь инспектировать тюрьму, где замурованы лучшие люди этого народа, который больше нашего имеет право на любовь и свободу.
      - Так ведь помимо их жизни, - горячо возразил Зубов, - есть и моя жизнь. Пустая, никчемная, но моя, черт возьми, жизнь, и я держусь за нее, и готов за нее любому глотку перегрызть. В этом весь ужас так называемой истории, а, может, и всей нашей жизни, этой глупой насмешки над нами.
      Он грустно замолчал и вновь заметил, как взглянула на него Людмила: на этот раз серьезно и задумчиво.
      Гёрус, маленький, пыльный городишко, волей случая ставший центром грозных событий, представлял собой почти фантастическое сочетание угрюмой придавленности и балаганного гомона, страха и безудержного веселья. Группами толпились солдаты разных родов войск, гарцевали всадники, хлопали одиночные выстрелы. У околицы, скособочившись, стояли две гаубицы, возле которых копошились куры.
      Оставив Андрея и Людмилу у придорожной чайханы, Зубов пошел к начальству местной тюрьмы, представиться, объяснить цель приезда и решить вопрос о квартире. Встретил его пехотный капитан Николай Николаевич Кудейкин, в новеньком, но мешковатом мундире, с жидкими прядями волос, с водянистыми глазами пьяницы. Зубову показалось, что он где-то видел эту змеиную улыбку.
      Офицер высокомерно выслушал Зубова, дважды очень учтиво переспросил, сам ли наместник командировал его для инспекции тюрьмы, сказал ли что-нибудь о нем, осведомился, между прочим, кто его друзья и для чего приехали сюда, а затем дал адрес армянского купца, у которого можно остановиться. Если бы не Андрей и Людмила, ждавшие Зубова, он послал бы к черту этого офицеришку, или, чего доброго, просто прибил бы его маленько.
      - Вы сами понимаете, - произнес на прощание капитан, растягивая тонкие, почти невидимые губы в улыбку, - как трудно сейчас с квартирами. И только из уважения к вам...
      Зубов пошел прочь, не дослушав: он вспомнил, где видел этого человечка. Кажется, он из охранки. Да, да, помнится он внезапно объявился в Тифлисе, просидел с наместником с глазу на глаз больше часу, вышел и, ни на кого не глядя, уехал в сторону Гёруса. Офицер дежуривший в тот день в приемной его превосходительства, назвал этого субъекта "оком его величества", и вид у него был при этих словах таким кислым, что Зубов рассмеялся и тут же выбросил все из головы.
      "Черт знает, что! - думал сейчас Зубов, имея в виду охранку и ее чиновников. - Никакой фантазии у людей. Никакого такта. Каким должно быть государство, если у негр такие глаза и уши."
      Купец, невысокий, спокойный армянин, не высказал особой радости по поводу новых постояльцев, но и не возражал: показал две комнаты. В маленькой поселились мужчины, а большую, с видом на горы, отдали Людмиле.
      Тотчас же у Зубова объявился миллион знакомых, которые приходили увидеться, повспоминать славное время походов, посетовать... Зубов был горд тем, что его не забывают, тем, что он, оказывается, славный малый, что осталось нечто в их боевом офицерстве: дух товарищества, шутки и благородства; и Андрей был немало' удивлен тем, что не увидел ни в одном офицере озлобленности против бунтовщиков или ненависти к местному мирному населению. О повстанцах они говорили чисто профессионально, как о регулярной части войск противника. И это нравилось Андрею. Возможно, дом армянского купца манил офицеров и потому, что в нем появилась женщина; стоило ей выйти на минуту в другую комнату, офицеры кисли, шутки их были не так остры и вид не такой бравый, что смешило Зубова и вызывало озорной блеск в глазах Людмилы.
      - Они к вам идут, - сказал Зубов, выбрав момент, - как мусульмане на поклон в Мекку.
      - С одной только разницей, - лукаво ответила Людмила, - Мекке нравятся все поклоны без исключения.
      - А вам? - спросил Зубов, и она ответила ему долгим взглядом.
      Андрей, кажется, забыл о Людмиле: он жадно выспрашивал офицеров, были ли у них стычки с повстанцами, как те ведут себя, как вооружены, долго ли продержатся. И понемногу его стало смущать, что он, желая присоединиться к повстанцам, сражаться, как ему казалось, за волю, должен будет, если так именно произойдет, стрелять в этих приятных людей, убивать их, приносить страдание и боль неизвестно для чего и ради кого.
      Эта мысль не оставляла его и вечером, когда Зубов устроил небольшую пирушку, пригласив двух близких товарищей на молодое виноградное вино, которое неизвестно откуда достал. Офицеры считали, что все вино в Гёрусе давным-давно выпито. Андрей пил против обыкновения много, нервничал и, видя краешком глаза, что Людмила необыкновенно возбуждена, не испытывал ни ревности, ни грусти. Ему было важно узнать, то ли он делает, правильно ли он поступил, нужно ли это тем, на чью сторону он хочет встать, и ему самому.
      В разгар веселья, когда огромного роста гусарский полковник взял в руки гитару и стал петь романсы, заявился тот самый пехотный капитан, который встречал Зубова у тюрьмы, -- Кудейкин. Кажется, он был смертельно пьян, но это выражалось только в сильно побледневшем лице, в правильной, строго размеренной речи.