Орлица Кавказа (Книга 2)

      Здесь изволил пребывать человек, обладающий в этих краях, отдаленных от Петербурга и даже от Тифлиса, громадной, почти неограниченной властью. Властелин самой беспокойной из всех закавказских губерний, он, если мыслить привычными здесь мерками, принятыми в истории Востока, был как бы владетельным ханом, чуть ли не самовластным монархом на этой огромной территории! Он вправе казнить и миловать, и судьба человеческая зависела от того, с какой ноги встал сегодня повелитель, и какая муха успела укусить его по дороге...
      Самое поразительное, что, надев мундир и пропитавшись благоговением, источаемым раболепно склонившимися подданными, генерал-губернатор и впрямь почувствовал себя мудрым и сильным, словно в лучшие свои дни. Он повелительным жестом велел поставить табурет для пленницы напротив своего кресла и досадливо, словно докучавших мух, отогнал к стенам камеры своих приспешников.
      В толпе взволнованных людей, тесно сбившихся в кольцо вдоль стен, наполнивших камеру натужным сопением, крутым запахом конского и ядовитого мужского пота, недвижно стоял Ало-оглы. Опустив голову, чтобы нечаянный взгляд соглядатая не упал на его лицо, он ни на миг не упускал из виду ни губернатора, исполненного величия, ни Татарыбека, хищно раздувавшего ноздри, ни прекрасную Хаджар, лицо которой светилось вдохновением, понять причину какового никто не мог. Естественно, Ало-оглы было все понятно.
      Особенный гнев и ярость вызывали у Гачага Наби два палача, находившиеся сейчас на расстоянии вытянутой руки от него. Именно палача, потому что разве можно назвать по-другому людей, отправлявших на тот свет печальных узников? И если они это делали не посредине людной площади, под грохот барабанов, а в тиши подземелья; если смерть приходила не по приговору самого неправедного, но все же состоявшегося суда, а по наущению высших чинов, высказанному с глазу на глаз в безлюдьи высоких кабинетов - дела их не становились более праведными, совсем наоборот. Пожалуй, они даже были хуже палачей; это просто наемные убийцы, готовые расправиться с каждым, на кого укажет начальственный перст.
      Конечно, этим двум псам не место на белом свете! ало-оглы был уверен в том, что его острый дагестанский кинжал легко справится с каждым, даже если он так тучен и громаден, как краснорожий Татарыбек или его великан подручный.
      Сегодня наступит их последний час!
      После того, как он вынес смертный приговор Татарыбеку и фельдшеру, Гачаг Наби принялся снова разглядывать камеру и коридор, чтобы точнее оценить обстановку. Он внимательно проследил за тем, как усаживается поудобнее генерал-губернатор в услужливо подставленное ему кресло, поглядел, как присела на край принесенного ей табурета Хаджар, оглядел пристально камеру и особенно ее дальний угол, накрытый циновкой, где, как он знал, скрывался вход в подкоп, который вела Хаджар навстречу лазу, пробиваемому сюда из Черной пещеры.
      Осмотром своим Гачаг Наби остался вполне доволен, так как ничего подозрительного ему обнаружить не удалось. Значит, и губернаторские псы подавно ничего не увидят.
      Молчание затянулось, пора было приступать к допросу или беседе. Как именно нужно назвать этот разговор, заранее никто бы не мог сказать, это выяснилось бы только потом, смотря как повернется его причудливое течение.
      Поначалу генерал-губернатор полагал беседовать с пленницей с помощью переводчика - толмача. Но князь был старым кавказцем и немного знал азербайджанский, именовавшийся тогда татарским языком, который был на Кавказе настолько же в ходу во всех уголках, насколько французский был надежным проводником и средством общения между образованными людьми в любой части Европы. Потому он решил не привлекать к разговору третье лицо и начал сам:
      - Не лучшее место для молодой и красивой женщины - эта тюремная камера!
      - Я не жалуюсь, генерал! - гордо ответила Хаджар.
      - И даже оковы вас не тяготят? - прищурился князь.
      - Раз уж судьба так повернула...
      - Судьба-то ваша в ваших руках!
      Начало было именно такое, как представляла себе Хаджар, и поэтому ей стало спокойнее.
      - Судьба наша в руках Аллаха! - сказала она уклончиво.
      - Не только, не только... Губернатор покачал седой головой.
      - Ну скажи мне, красавица, что вам не живется спокойно?
      - А вам?
      Ответ прозвучал вызывающе и генерал помрачнел. Однако взял себя в руки.
      - Милая, вы забываетесь. Все мы в руке государевой, а он только и хочет спокойствия, мира и благоденствия своим народам, большим и малым.
      - Ваш повелитель хочет спокойствия жестоким бекам и жадным купцам. А каково живется народу, который сеет, пашет и пасет скот - это его не волнует.
      Генерала начала занимать эта беседа. Подумать только, она, разбойница, оказывается, еще и с идеями... А?
      - Так разве беки и купцы - не вашего племени?
      - Нет, господин губернатор. Они вашего племени.
      - Что же, прикажете теперь всех, кто не гол, как сокол, числить русскими? Так, что ли?
      - Я не про то. Я говорю, что те татарские ханы и беки, которых вы возвеличиваете и поддерживаете, еще худшие враги своему народу, чем ваши казаки и солдаты.
      Почувствовав, какое смятение вызывают ее слова среди тех, кто толпился в камере, и ощущая горячим сердцем жаркие токи, которые идут к ней от притулившегося совсем в двух шагах Ало-оглы, Ханали-кызы продолжала:
      - Беки грабят своих крестьян, их лизоблюды насилуют крестьянских девушек, отнимают невест у бедняков!
      - Власти и закон не разрешают безобразий, - насупился князь. - Каждый случай преступного обращения с подданными расследуется и виновные бывают наказаны!
      - Слишком далеко от нас власти, - не осталась в долгу Хаджар, - редко, когда стоны оскорбленных долетают до ваших ушей. А уж до ушей самого белого царя...
      - Неправда, неправда. Царь все слышит! - посуровел лицом губернатор.
      - И потому вас он послал в Гёрус?
      - Да, именно он поручил мне принести спокойствие вашему краю и призвать к порядку гордую красавицу Хаджар! - покривил душой губернатор. - Он полагает, что бедную Хаджар сбили, прежде всего, с пути несколько веселых грузинских забулдыг, которые всегда ищут истину на дне кувшина с вином!
      - А то, что гордую горянку здесь, в тюрьме, оскорбил офицер, которого называли "оком его величества", это знает государь император?!
      Губернатор сдержал улыбку. Воистину, эта дикарка полагает, что государю императору более нечем заняться, кроме как слушать и разбирать сплетни о мелких происшествиях с малозначащими субъектами в дальних концах его огромной империи. Но игру нужно было довести до конца.
      - Знает, конечно.
      - Почему же он не наказал обидчика?
      - Если бы, милая, не поторопился с беззаконным возмездием твой муж... Если бы, по своим разбойничьим привычкам, он не пустил в ход свой кинжал...
      - Вот и прекрасно, что пустил! - сказала Хаджар вставая во весь рост, и тяжелые цепи ее загремели.
      Генерал сделал ей знак, чтобы она снова опустилась на табурет.
      - Ладно, и эту кровь простит вам его величество, если вы будете вести себя разумно.
      - Не верю! Не верю! Вы говорите так, пока вам что-то нужно от меня. Но стоит вам получить желаемое, как вы забудете все свои обещания...
      - Но я вам дам честное слово генерал-губернатора!
      - Не верю словам!
      Губернатор удивленно развел руками:
      - Поразительно! Мусульманская женщина, дитя гор - и такая вызывающая манера! Уму непостижимо...
      - Да уж! На руки мне одели кандалы, но для языка вы еще оков не придумали!
      Благодушное настроение понемногу стало покидать губернатора.
      - Вы слишком много себе позволяете, моя милая.
      - Я достаточно оскорблена тем, что меня схватили и упрятали в темницу. А то, что на меня надели оковы - второе, еще более тяжкое оскорбление... Так что же вы ждали услышать от оскорбленной вами женщины, генерал?
      - Склоните голову, милочка, пока она у вас на плечах!
      - А склоненную незачем оставлять на плечах. Она никому не нужна...
      Генерал вконец рассвирепел:
      - Ну, так чего вы добиваетесь?
      - Свободы и справедливости!
      - Это пустой звук, не более...
      - Просто вам этого не понять!
      Губернатор впился в нее долгим взглядом:
      - Слушайте, но пора бы вам понять, что головой, самой крепкой, гранитную стену не прошибешь!
      - И все равно мы будем биться!
      Ну что можно сказать на такое? Генерал-губернатор не нашел достойного ответа и только прикрикнул на пленницу:
      - Хотел бы я знать, кто учит тебя столь возмутительным речам, разбойница?
      - Ваша жестокость!
      - Ну что ж, теперь я понимаю, что с такими дикарями, как вы, говорить на человеческом языке бесполезно, вы этого просто не поймете.
      - Кто же дикари? Те, кто сражается за справедливость, или те, кто заковывает женщину в кандалы?
      - Слушай, бездельница! Не понимала по-хорошему, так я тебе скажу теперь по-солдатски...
      - Ненадолго же хватило вашей любезности, генерал, - улыбнулась вызывающе Ханали-кыэы.
      - С теми, кто добра не понимает, необходимо говорить иначе.
      Губернатор отер рукой вспотевший лоб и продолжал:
      - Не послушаете нас добром, заставим силой.
      - На силу и мы силой ответим, - не осталась в долгу Хаджар.
      - Ведь приползете с мольбой о прощении!
      - Никогда! Никогда вам этого не дождаться.
      - Вы будете уничтожены...
      - Нет, это вы расстанетесь с жизнью, причем на глазах у вашей жены, с которой вы, говорят, не расстаетесь! Ваша жизнь разлетится вдребезги, как старый кувшин, в который попал меткий камень, пущенный сильной и верной рукой!
      - ... Не поняла, глупая женщина, добра, с которым я к тебе, мерзавке, пришел - теперь скитайся по пересыльным тюрьмам, пока не доберешься до Петербурга.
      И, обратившись к своим онемевшим от растерянности приспешникам, генерал-губернатор произнес со вздохом облегчения:
      - Как хорошо, оказывается, что столь опасная птица оказалась у нас в руках!
      - Не я у вас в руках, а вы у нас в руках! Пока вы здесь, на зангезурской земле, которая исконный наш край - мне бояться нечего.
      Терпение покинуло генерала. Не хотелось ему признавать свое поражение - но из такой беседы уже невозможно было выйти с честью. Губернатор встал неторопливо, повернулся к пленнице спиной и вышел из камеры, бросив на прощанье:
      - Вы сами решили свою судьбу...
      В ответ Хаджар рассмеялась весело и громко, словно не в тюрьме происходил этот странный разговор, а в Черной пещере, в окружении верных друзей.
      Глава семьдесят пятая
      Конечно, присутствовали при этом допросе, обернувшимся несомненным поражением генерал-губернатора, всего несколько человек. Столпившийся у ворот тюрьмы народ, так же, как беки на роскошных скакунах, их прислужники, купцы все ждали в нетерпении. Все глазели, открыв рты, когда губернатор входил своей неровной, подпрыгивающей походкой в ворота каземата. Все, что происходило внутри, осталось для выжидающих зевак завлекательной тайной. И каждому больше всего хотелось, чтобы тайна эта как можно скорей разрешилась.
      Здесь было не только обычное любопытство. Здесь, так или иначе, решалась судьба каждого из присутствующих - и безоговорочно склонившихся на сторону властей, и тех, кто никак не мог принять окончательное решение. Многое в этот час определялось тем, насколько прочными окажутся стены старого каземата. По их устойчивости и несокрушимости люди были готовы судить о том, насколько силен старый жизненный уклад, насколько прочно держит узду заметно слабеющая уже рука верховного правителя великой империи из далекого Петербурга.
      С другой стороны, и для тех, кто томился в тюрьме, наступил день важного испытания на зрелость и мужество. Давно ли любому приставу ничего не стоило схватить каждого ему неугодного, словно беспомощного козленка, которого даже мальчишка легко подымет за уши и бросит за изгородь, и посадить на цепь - сиди и не высовывайся. Сейчас - нет, не то... Бунтовать начали! Начальству подчиняться не желают! Ах, новые песни пошли у нас, совсем новые... До чего это доведет, а? Как раньше люди боялись темницы! Ее тяжелые своды грозили раздавить грудь каждого перепуганного узника, словно обломок скалы. Стоило только спросить:
      - А в тюрьму не желаешь, братец?
      И тут же угасало желание спорить с сильными мира сего у самых заядлых храбрецов. Да, эти толстые стены были одним из надежных камней, из которых складывалась опора трона - Российское государство, равно безжалостное как к собственным рабочим и крестьянам из центральных областей России, так и к запуганным и забитым обитателям окраин.
      Опора казалась непоколебимой. Так было всегда.
      И вдруг - надо же!
      Глухие толчки поколебали грозную гору и явственно отозвались в самом ее хребте. Ощутимо дрогнул трон!
      Самое время каждому спросить себя, как быть дальше? Потому что трещины, зазмеившиеся по монолиту фундамента, нарушили сразу целостность вековых запретов.
      Так - как же быть дальше?
      Теперь должно быть ясно, какое огромное значение имел исход встречи между генерал-губернатором, прибывшим в тюрьму в мундире, расшитом золотом и в блестящих эполетах, при полном иконостасе крестов на муаровых ленточках, звенящих на его широкой груди - и скромной пленницей, кавказской гордой красавицей, встретившей именитого гостя в оковах и колодках.
      Просто замечательно, что Ханали-кызы, вполне достойная имени хоть орлицы Кавказа, хоть львицы, что ей подходило ничуть не меньше, что Хаджар-ханум, подруга славного Наби, не убоялась угроз и не соблазнилась посулами. Но еще более замечательным следует признать то обстоятельство, что за увлекательной беседой генерала и атаманши следил сам Ало-оглы, стоящий от того и от другой на расстоянии, не превышающем нескольких шагов. А еще точнее - на расстоянии одного стремительного шага и, прибавьте к тому, молниеносно выброшенной вперед руки со стальным сверкающим лезвием.
      Да, вошел генерал-губернатор в каземат, горделиво выпятив грудь, а вышел из него жалким, словно ощипанный петух... Что же, поделом. Не пленница просила пощады - генерал готов был оправдываться и, подкупать ее всяческими благами; не он обвинял - ему предъявили счет, оплатить который он оказался бессильным...
      Если бы удалось сломить дикарку - дальше пошло бы проще. Потом один за другим сдались бы все бунтовщики, устрашенные столь явным примером - саму "орлицу Кавказа" уломали, что ж теперь вам, простым смертным, ерепениться. Там, глядишь, когда рассорятся главные смутьяны, можно и Гачага Наби голыми руками брать - что он может один?
      Нужно сказать, что подход такой отнюдь не нов. Империя им пользовалась от самого своего начала. Да и не она его изобрела. Сколько было тираний в истории, столько и живет это немудрящее правило - разделяй и властвуй.
      И сколько раз уж так бывало - кто вчера бил себя в грудь и высоко подымал смелую голову - сегодня нес к подножью кресла сатрапа повинную, смиренно согнутую шею; сколько их тех, кто бушевал в молодости, словно молодое вино, в котором бродят прекрасные мысли о свободе, равенстве и братстве, потом перегорал и погасал, убедившись в бесполезности своих метаний...
      Наконец, сколько из тех, кто чувствовал себя богом на земле, приходил в конце концов к печальным мыслям о всевластии и непогрешимости божественного промысла, каким бы ни представлялся ему высший судья - то ли безжалостным Иеговой, то ли прекрасносердым Христом, то ли мудрым и всевидящим Аллахом...
      Все боги небесные, в конечном итоге, на один манер! Все хотят от человека повиновения себе и своим земным наместникам. Они кичатся своим праведным судом, а на деле от их повелений всегда выигрывают почему-то те, у кого власть в руках!
      Так вот, в своем поединке с Ханали-кызы, генерал-губернатор оказался бессильным именно потому, что вера ее в правоту своего дела была без малейшего изъяна. И - любовь ее оказалась беззаветной. При таком сочетании обстоятельств любой губернатор бессилен.
      Теперь вернемся к Ало-оглы. Душа его, конечно, ликовала при виде того, как свирепо расправилась его львица с коварным и сильным врагом. А то, как тащил ногу генерал-губернатор, покидая камеру в неистовстве, еще раз поведало ему о полном поражении князя, смятении его духа и полной неуверенности в себе. Что ж, пришел час и ему, Гачагу Наби; действовать.
      Глава семьдесят шестая
      Гачаг Наби хорошо изучил все уловки врага. Он слышал собственными ушами, как сладко принялся генерал-губернатор улещивать Хаджар - а потому прекрасно представлял себе, какой неописуемой жестокостью обернутся эти сладкие речи, если уговорами ничего не удалось достичь. Так всегда бывает - если не добивается своего коварный язык растлителя, то дальше жди посвиста плеток. Можно не сомневаться, что, вернувшись из каземата, генерал-губернатор тут же отдаст распоряжения о начале боевых действий.
      Поэтому времени терять никак нельзя. Нужно действовать немедленно. Пока не тронулись в путь по горным тропам несметные отряды казаков, а за ними лизоблюды-беки со сворой своих свирепых псов-прислужников, которые в ярости и рабском усердии куда страшнее сынам своего народа, чем самый кровожадный из неверных; можно ожидать также, что у каждого горного перевала разместится подлая засада.
      А хуже всего то, что наверняка будут самые строгие меры приняты к орлице Кавказа. От них всего можно ожидать! Могут, например, поместить пленницу в железную клетку, как дикого зверя, могут заточить в каменный мешок карцера.
      Нетрудно представить себе, что за разговоры пойдут кругами после этой знаменательной встречи. И, надо сказать, немало окажется тех, кто поймет случившееся совсем неверно.
      Скажут, например, что Ханали-кызы проявила совершенно неуместную строптивость. Сам генерал-губернатор, представляющий здесь священную особу императора, пришел к ней, чтобы встретиться, поговорить и убедить в неразумности ее поведения. Когда еще такая честь была оказана простой мусульманской женщине? Каких еще ждать знаков уважения? А она... Не поняла... Не оценила...
      Она не оценила, а нам страдать. И ведь действительно - женщина оставила родимый очаг, взяла в руки винтовку, скачет во главе отряда, вернее, шайки разбойников... А где мусульманские заветы о том, чем надлежит заниматься слабому полу?
      Конечно, власти сделали все, что могли, и даже больше. Никто из нас не возился бы столько со строптивой. Да будь она хоть дочерью имама...
      Если человек не понимает добра, то нечего тратить на него время и силы. С таким сколько ни бейся - все не впрок. Не оценить оказанной ей чести - знаете, совесть тоже хорошая вещь. На всех этих разбойниках столько человеческой крови, что до конца дней им от нее не отмыться.
      Так за что же должен страдать мирный обыватель, которого неминуемо затронут волны ненависти и мщения, которые прокатятся по всему краю?
      ...Да, действовать Гачагу Наби надлежало немедленно. Он-то прекрасно понимал, так же как и Хаджар, что все благородство властей - сугубо напускное, что за ним скрывается просто желание подавить начавшееся брожение, не затрачивая лишних сил. Не кровь людская их останавливает, а нежелание лишний раз повернуться и потрудиться, чтобы кровь эту пролить... Это ведь тоже само собой не делается.
      Конечно, нельзя сказать, что все в стане врагов на один манер, что каждый там безжалостный кровопийца, но можно не сомневаться, что людям совестливым там развернуться не дадут. Придется им вздыхать о творимых бесчинствах втихомолку, потому что ничем они помочь угнетенным и терзаемым не смогут.
      Надо полагать, Гачаг Наби не представлял себе достаточно полно ту силу, которая ему противостояла, он и представления не имел о грандиозности империи и сложности ее могучего аппарата, управляющего, направляющего и подавляющего. Но он знал одно - она стоит на таких казематах, как гёрусский, и нужно затратить все силы, чтобы уничтожить эту опору. Нужно сказать прямо, что Ало-оглы отдавал себе отчет, сколь малы его силы. И потому особо уповал на свою хитрость.
      Итак, в распоряжении его только ближайшая ночь. И полдня. Удастся ли за это время вызволить Ханали-кызы из гёрусского каземата - значит, она спасена; не выйдет, значит, и не питай зря надежд на благополучный исход.
      Конечно, есть еще крайний выход. Если вдруг повезут Хаджар в железной клетке, погруженной на телегу, влекомую волами, дабы сплавить ее с глаз долой, в чужие края, где освободить пленницу будет практически невозможно, тогда есть еще возможность напасть на охрану и постараться отбить прекрасную подругу Гачага Наби вооруженной силой. Можно устроить засаду в горах, сбросить на дорогу в заветном месте тяжелые валуны, преградить путь отряду... И так далее. Но - это очень уж большой риск. Слава аллаху, те, кто ее охраняют, тоже не дураки, понимают, что без боя "кавказскую орлицу" никто не отдаст, и потому все время будут настороже.
      Много при этом оборвется жизней человеческих и с той, и с другой стороны. Многих удальцов будут оплакивать матери, рыдая в голос, так что слышно будет и в другом конце аула. Много девушек наденут черные платки в память о безвременно ушедших женихах, так и не дождавшись веселого и прекрасного дня свадьбы.
      И, можно не сомневаться, именно Гачаг Наби и Хаджар обвинят в напрасном кровопролитии. Их считали бы виновниками каждой смерти.
      - Это еще не все, - закаркали бы черными воронами малодушные. - То, что сейчас осиротело столько семей - лишь начало. Потом начнется расправа победителей со всеми, кто хоть как-то замешан, и поди докажи, что виноват не ты, а твой сосед! Долго разбираться никто не будет. Огнем и мечом пройдут завоеватели по нашей земле, умножится толпа нищих, тщетно ждущих возле забора с утра до ночи скудного подаяния...
      Самое страшное - что так бы все и было.
      Обдумав, Ало-оглы нашел единственный верный путь. Поигрывая ключами, висевшими у него на поясе, он улыбнулся. Невеселой была эта улыбка, может, и хорошо, что никто не видел ее. Потому что страшно, когда улыбается человек, задумавший то, на что решился Гачаг Наби.
      * * *
      Спустились тени на отроги зангезурских гор. Затеплились желтые огоньки редких фонарей на улицах Гёруса.
      Засветился огонек и у ворот гёрусского каземата. И в камерах, где сидели узники посостоятельнее, загорелись коптящие сальные свечи.
      Гачаг Наби недолго дожидался удобного момента. Только стемнело, как начальник тюрьмы Татарыбек прошел размашистым шагом в свою убогую канцелярию. Гачаг Наби неслышно прокрался за ним и возник на пороге, склонив голову.
      Начальник был погружен в чтение каких-то бумаг, которые он разглядывал, прищурившись, поднеся к самому огню.
      Увидев краешком глаза солдатскую гимнастерку и услышав позвякивание ключей, он спросил:
      - А, Карапет, пришел?
      - Пришел, - покорно ответил мнимый стражник.
      - Что, поумнел после моей затрещины?
      - Так точно...
      - Будешь помнить мое отеческое наставление всю жизнь!
      - Буду помнить, господин начальник...
      - Значит, должен благодарить меня за науку...
      - Спасибо, господин начальник!
      - Ладно.
      Татарыбек помолчал, покачал головой, прочно сидящей на мощной красной шее.
      - Раз ты понял, значит, теперь будешь выполнять все, что я скажу.
      - Да, господин начальник.
      - Поклянись.
      - Как, господин начальник?
      - Клянись Иисусом Христом, сыном непорочной девы Марии... Гачаг Наби растерянно промолчал. Но Татарыбек истолковал его молчание по-своему:
      - Ты думаешь, Карапет, что нельзя клясться такой клятвой перед нехристем? Ну, так гляди!
      И он вытащил из-за ворота висевший на шелковом шнурке нательный крест.
      - Видал? Я уже давно принял истинную веру! Он размашисто перекрестился.
      - Ну, теперь ты веришь мне до конца?
      - Да, господин начальник!
      _ И не побоишься теперь сказать мне, что ненавидишь от души этих мусульманских псов?
      - Не побоюсь, господин начальник...
      _ И понимаешь, что должен делать правоверный христианин...
      - Нет, господин начальник! Татарыбек вздохнул нетерпеливо.
      - Надо же, какой ты непонятливый. Душить нужно этих мусульман, топить, резать! Теперь понял?
      - Понял, господин начальник!
      - Ну, вот, наконец... А кого нужно удушить первым?
      - Не знаю, господин начальник...
      - Какой же ты все-таки несообразительный! Подумай. Шевели мозгами.
      - Не знаю...
      Татарыбек тяжело вздохнул, всё еще не поворачиваясь к своему "помощнику", с которым раньше и словом перемолвиться гнушался, а теперь пришлось вступать в обстоятельные переговоры.
      - Ну, кто самый опасный человек у нас в каземате?
      - Разбойник Гудрат!
      - Эх, ты, деревня. Атаманша разбойничья, вот кто самый опасный элемент!
      - А-а-а-а...
      - Вот ее и надо извести.
      - Как же?
      - Очень просто. Тебе эта Хаджар вполне доверяет.
      - Нет, господин!
      - Брось запираться. Я же знаю, что она еду берет только из твоих рук.
      - Напраслина это, господин начальник!
      - Сказал - брось!
      "Карапет" вытянулся по стойке смирно.
      - Значит, ты хочешь мне помогать? - снова спросил Татарыбек.
      - Да, господин начальник!
      - Так слушай. Еду для "кавказской орлицы" тебе сегодня передаст фельдшер. Что там - тебя не касается. Твое дело - чтобы эта хищная птичка склевала все зернышки без остатка. Усвоил?
      - Зачем это, господин начальник?
      - Состаришься, если много знать будешь! Или, того вернее, и состариться не успеешь.
      - Кажется, я догадываюсь, господин начальник...
      - Это уже твое дело.
      - Только боязно - а что нам потом скажет его превосходительство господин генерал-губернатор?
      - Важно не что скажет, а что подумает... Он и накричать на нас может, и пообещать, что накажет примерно. А сам будет думать: "Молодцы, ребятушки! Знают службу!" И при случае это нам зачтется, не горюй.
      - А?..
      - Ну? Что тебе еще?
      - А как же Гачаг Наби?
      - Ну, без своей орлицы и он не много налетает!
      - А если?..
      - Какой ты докучный, братец! Если да если... Смотри, еще слово скажешь, придется тебя снова поучить, как давеча. Схлопочешь...
      - Что, господин начальник?
      Глухо заворчав, Татарыбек приподнялся из кресла, неторопливо отводя мощную длань. В жирное, ничем не защищенное тело и вонзился кинжал Ало-оглы, вспоров брюхо великана, словно старую перину... А пока палач хрипел и корчился, вторым стремительным движением Гачаг Наби провел лезвие от уха до уха по багровой шее, так что и хрип смолк...
      Надо же, чтобы в этот самый момент в двери, заслонив ее своей грузной тушей, показался вдруг фельдшер, подручный Татарыбека. Что ж, еще лучше!
      Дагестанский кинжал Гачага Наби и тут не промедлил. Фельдшер издал короткий стон и повалился на пол. Два поверженных гиганта почти заполнили своими непомерными телами небольшую комнату.
      Ало-оглы вытер окровавленное лезвие о погоны палачей и спокойно вышел из каземата, не забыв закрыть за собой дверь на запор.
      Глава семьдесят седьмая
      Генерал-губернатор вернулся из гёрусского каземата в свои покои очень расстроенным. Будучи человеком неглупым, он отлично понимал всю весомость понесенного только что поражения. Тут же сел за письменный стол, потребовал срочно карту уезда и стал размечать план боевых действий, которые он решил незамедлительно развернуть против опостылевших мятежников. Опытный глаз военачальника преображал зеленые и коричневые штрихи на глянцевой поверхности бумаги в реальный рельеф. Он уже представлял себе, где укрыть засады, как развернуть разведку, сколько выслать походного охранения... И пришел в себя только сообразив вдруг, что не на войну он собрался, где можно найти и исчислить противника, а готовится выступить, чтобы жечь мирные хижины и рассеивать стада коз и баранов, пасущихся на горных отрогах.
      Княгиня Клавдия Петровна и не ожидала, пожалуй, от посещения мужем каземата ничего утешительного. Она окинула князя, буйствующего за столом, вполне даже спокойным и чуть ироничным взглядом. Отметила, что голова его трясется, хоть сам он этого не замечает, что вполне логично дополнило непрестанный тремор рук и ног, преследующий его все последние дни.
      Между тем, в этот раз генерал-губернатор вел себя вполне достойно. Он не сдался заранее, он приготовился действовать и намеревался пустить в ход все свои военные познания и громадный жизненный опыт.
      За свою долгую жизнь он ни разу не бежал с поля битвы и согласился бы его оставить только бездыханным.
      Уговаривать, успокаивать, строить козни и плодить интриги - нет, это явно не его дело. Вот выстроить отряды в боевую линию и:
      - Шашки наголо! Вперед, орлы!
      Это другое дело. Здесь он никому не даст себя опередить.
      Рассуждая так, генерал-губернатор, конечно, глубоко заблуждался. Воевать и карать - вещи различные. И навыков разных требуют, и дух простите, совсем не тот.
      Еще раз повторим - в подобных ситуациях политик нужен, а не военный. Принцип: "разделяй и властвуй" куда больше принесет пользы, чем прицельная стрельба бомбами батареи осадных орудий в течение недели.
      Разделяй и властвуй! Над земледельцами, с одной стороны, и землевладельцами, с другой; над торговцами и покупателями; над кузнецами и теми, кто приходит к ним ковать коней и острить серпа... Властвуй над разделенными и восстановленными друг против друга!
      А тут...
      Не поймешь никак, с кем имеешь дело. Казалось бы, кругом одни мирные деревни, не знающие запаха порохового дыма, а на деле - сплошь вооруженные разбойники. Непокорные и озлобленные, готовые каждый момент укусить даже руку, протянутую к ним с подачкой. Надо бы их всех заковать в цепи и отправить по этапу. А уж те, кто останется, будут набивать себе трудовые мозоли и за себя, и за тех, кто не пожелал трудиться и теперь гниет в остроге.
      Может, даже надо бы пару-другую голов отрубить на главной площади, может; тогда поняло бы, наконец, дурачье, что с ним шутки плохи.
      ...А уж что говорить, если вспомнить эту проклятую "черную кошку", которая и в каземате умудрилась предстать разгневанной тигрицей' Можно было подумать, что не в каменной яме среди свирепых стражников она стояла, а где-нибудь в разбойничьем стане, на хорасанском ковре, и резала генералу его высочества правду-матку в глаза.