Орлица Кавказа (Книга 2)

      Губернатор поседел за последние дни, осунулся. Плечи его совсем поникли и, стоя перед окном в тяжких раздумьях, он сам походил на большой вопросительный знак. Да - и было о чем поразмыслить.
      Подступал новый век - двадцатый. С ним заканчивалась целая эпоха, в которой все было ясным и устоявшимся. Что несет смутное надвигающееся завтра? Какая судьба уготована империи и царствующему дому? Как угадать, что ждет каждого там, за крутым поворотом истории? Где и когда разразятся невиданные бури, которые явно зреют в недрах сегодняшнего дня?
      Пред такими вопросами и мудрец бы спасовал. А уж генерал-губернатор гянджинский, безнадежно запутавшийся в клубке куда более простых проблем и противоречий, никак, никак не мог рассчитывать на успех. Он чувствовал себя, как Лаокоон, которого, как известно, задушил в своих смертельных объятиях гигантский удав, и тот принял смерть потому, что могучие кольца парализовали его силы и волю и, в конце концов, вовсе сокрушили его. Вот так чувствовал себя и губернатор. Что делать?
      * * *
      Почтмейстер, наконец, решился. Он собирался не без опаски, но всё же уложил в шелковую папку с витыми китайскими шнурками все так и не востребованные, не распечатанные письма, пришедшие вдогонку губернатору в Гёрус. Пораздумав, глава почтовых чиновников пришел к выводу, что ему необходимо самому предстать перед его превосходительством, чтобы заверить в своем неуклонном усердии, объяснить причины задержки почты - а, заодно, подлить масла в огонь, указав губернатору на бездеятельность и слабость уездного начальника, который, по слухам, и так впал и немилость. Конечно, до губернатора уже наверняка дошла молва, что полковник, несмотря на свое воинское звание и высокую должность, самый настоящий масон и либерал, что явно не подобает... Если его превосходительство соизволит выслушать почтмейстера благосклонно, то - почему бы не попытать счастья и не намекнуть, что уезд только выиграет, если тот, кто так образцово ведает почтой, возьмет на себя труд привести в соответствующий порядок все уездные дела!
      А что? Может, и вывернет фортуна, чем черт не шутит. Во всяком случае, заверения в верноподданнических настроениях по отношению к богу, царю и начальству никому еще вреда не приносили.
      Опять же, жизненный опыт подсказывал почтмейстеру, что любое начальство обожает сплетни и наушничанье. Это и развлекает высокую персону, и дает пищу для размышлений, и позволяет правильно обдумать очередной ход перед тем, как превратить очередную пешку в ферзя.
      Закончить свое сообщение почтмейстер решил откровенной лестью. Тут правило простое: чем лесть грубей, тем точнее она достигает цели. Надо сказать что-нибудь вроде:
      - Ваше превосходительство! Мы ждем вашего слова, чтобы броситься в бой! Мы уверены, что вы уже приняли простые и мудрые решения, и операция по поимке разбойников спланирована вами так, что от первого же удара их силы рассыпятся, словно глиняный кувшин под ударом нагайки! Скоро от них останутся только песни... Которые, как мы все знаем, не поют о побежденных. Так что и песни скоро забудутся. И никем не вспомнятся ненавистные нам имена - ни уважаемыми людьми, которые носят папахи, ни забитыми сельчанами в грязных чарыках, ни русскими поселенцами, молча бредущими за плугом по нашим черноземным степям. Мы ждем вашего слова, дорогой наш господин губернатор!
      Ах, если бы при этих словах губернатор улыбнулся! Тогда почтмейстер с благоговением испросил бы у него разрешения, чтобы его, ничтожного, долговязая супруга пришла в губернаторский дом и собственноручно настряпала яств, которыми они, недостойные, мечтали бы угостить губернаторскую чету у себя - но не рискуют даже вымолвить вслух это приглашение столь высоким особам. А дальше - будет видно...
      Разработав надежный план, почтмейстер облачился в вицмундир и отправился в путь, прижав' к впалой груди золотом тисненную черную папку. Он так нежно обнимал ее, словно хотел сообщить ей хоть частицу нежности и благоговения к тому, перед кем эта папка должна была лечь на стол.
      - Хорошо бы,- мечтал он вслух,- чтобы в тот момент, когда я приближусь к губернаторским покоям, небо явило милость и господин генерал-губернатор оказался на балконе... Конечно, он издалека различит своим зорким оком, что к нему направляется верный слуга с важнейшим делом - и, сразу это разобрав, он отдаст распоряжение челяди:
      - Пропустите, пропустите почту! Препроводите этого господина прямо ко мне... Может, он несет новые указания от самого государя императора! И как я мог столько дней не вспоминать о том, что ко мне могут поступить важные и даже необходимые известия? Конечно, это лишь потому, что я был крайне удручен смертью моего храброго офицера, и все остальное просто выпало из моего круга внимания. Ну, да самое тяжелое в этой грустной истории позади, обратимся к сегодняшнему дню!
      Рассуждая так, почтмейстер мелкой рысцой добрался до губернаторского дома и поднял глаза лишь в последний момент, у дверей, уверенный, что господин генерал уже давно его заприметил и ждет. Однако на балконе никого не было.
      "Наверно, его превосходительство спит,- подумал тогда начальник почты,- а что ему делать, как не спать? Дело его такое, он не то, что наш брат уездный чиновник. Он - захотел, поехал, куда глаза глядят, захотел - спать лег посреди дня. На то он сам себе головам.
      Да и то сказать - нелегкий путь проделал господин губернатор. Бросил свои роскошные апартаменты в Гяндже и вот уже который день мучается здесь, в провинциальном Гёрусе. Его ли это дело, скажите на милость? Да... А кто виноват?
      Тут ответ один - виноват Сережа, то бишь его благородие уездный начальник полковник Белобородое Сергей Иванович. Лично. И никто больше.
      Разве дело уездного начальника рассуждать о величии декабристов, вместо того, чтобы ловить государственных преступников? Будь он попроворнее, пооборотистей - не пришлось бы самому генерал-губернатору брать на свои плечи чужие труды и болеть в дороге...
      Собственно, надо сказать, хитрый почтмейстер был во многих делах куда осведомленней, чем он хотел бы это показать. И даже сам с собой он несколько хитрил, произнося такие сладкие и высокопарные монологи. Дело в том, что почтмейстер был неописуемо любопытен, и когда желание одолевало его со страшной силой, он, приговаривая: "Прости, господи, согрешил!" - открывал весьма искусно приглянувшееся ему послание. Так что...
      Очнулся чиновник от своих раздумий на самом пороге дома, уже в парадном, куда он сунулся, не спросясь. Но тут его грубо остановил казак, заслонивший карабином вход:
      - Куда? Не велено...
      - Як его превосходительству!
      - Бумага есть?
      - Какая?
      - Пропуск!
      - Да у кого взять?
      - Там,- мотнул головой казак на дверь, в которую ввалился почтмейстер.Идите отсюда, господин хороший, я на посту, мне с вами гутарить не положено.
      Чиновник вывалился за дверь, обескураженный более чем холодным приемом и пустился на поиски адъютанта. Не прошло и получаса, как он отыскал его во флигеле, стоявшем особняком в заднем дворе.
      - Ничем не могу вам помочь,- ответил тот почтмейстеру сухо, невнимательно выслушав его сбивчивую речь.- Нет указаний принимать кого бы то ни было.
      - Но у меня почта для господина губернатора! В том числе из Петербурга!
      Адъютант задумался.
      - А от кого?
      - Ну, вам-то, господин штабс-капитан, наверняка прекрасно известно, из каких высоких инстанций пишут его высокопревосходительству! - ответил чиновник с угодливой улыбкой.
      Это подействовало. После долгих раздумий офицер произнес:
      - Хорошо-с. Оставьте бумаги, я передам губернатору.
      - Невозможно, сударь! Я должен те письма, что собраны в этой папке, вручить лично. Такова инструкция.
      Конечно, никакой такой инструкции не было, но очень уж почтмейстеру хотелось предстать перед высоким начальством. Он не ошибся в своих расчетах. Услышав магическое слово, адъютант спасовал.
      Недовольно сморщившись, он все же отправился в губернаторские покои, чтобы получить указания. Но, передумав, свернул в комнаты Клавдии Петровны, которая в эти дни сама, по сути дела, правила всеми делами губернии. Княгиня соизволила дать согласие чтобы почтового чиновника допустили в губернаторский кабинет.
      Адъютант вернулся:
      - Прошу вас следовать за мной!
      И отправился по высокой лестнице на второй этаж. Еле поспевая за молодцеватым капитаном, почтмейстер, тем не менее, успел спросить, подавляя одышку:
      - Говорят, господин генерал-губернатор хворает?
      - Кто говорит? - через плечо поинтересовался офицер.
      - Да вот, верноподданные чиновники сокрушаются...
      - Глупости! - оборвал адъютант.- Нечего вам сплетни собирать, милостивый государь.
      Но назойливый посетитель не унимался, полагая выслужиться своей озабоченностью о губернаторском здоровье:
      - Немудрено здесь и заболеть! Дороги у нас известно какие, ухаб на ухабе. Кого угодно измотают.
      - Наше дело военное, нам ли ухабов бояться.
      - А, может, он из-за этого ужасного убийства слег?
      - Вы мне надоели, сударь! - рявкнул штабс-капитан, и чиновник, наконец, примолк.
      На верхней площадке лестницы было две двери. Одна из них оказалась отворена, и в проеме, словно картина в раме, застыла прекрасная княгиня Клавдия Петровна. Почтмейстер склонился перед ней.
      - Что за нетерпение, сударь? Что за срочность?
      - Депеши из Петербурга, ваше превосходительство! С пометкой: "весьма срочно!"
      Клавдия Петровна молча наблюдала, как адъютант препроводил посетителя в кабинет мужа. И, проводив его взглядом, осталась стоять в дверях, покусывая алую губку.
      Губернатор сидел за широким столом и не поднял глаз на вошедших. Потом сказал нервно:
      - Ну?
      Не так представлял себе почтмейстер встречу! Но выбирать не приходилось, и он с низким поклоном положил перед начальством черную папку и развязал шнурки, затянутые хитрым узлом.
      Губернатор неторопливо и без признаков заинтересованности перебрал письма, мельком взглядывая на адреса отправителей. Потом спросил неожиданно бесцветным голосом:
      - Что, небось половину писем вскрывал?
      - Как можно, ваше превосходительство! - пролепетал тот, потея от ужаса.
      - Знаю вас...- продолжал генерал также без выражения.
      - Закон не дозволяет, ваше превосходительство! Губернатор скривился:
      - Господи! Да какой же может быть закон в этом богом проклятом крае?
      - Что вы изволили сказать? - переспросил посетитель растерянно.
      - Говорю, что вы здесь все - разбойник на разбойнике!
      - С вашим приездом, ваше превосходительство, все в этом, воистину диком крае, придет в надлежащий порядок.
      Губернатор впервые поднял глаза на собеседника, стоявшего навытяжку, словно новобранец перед фельдфебелем.
      - Вы действительно в это верите? - переспросил он, изрядно помолчав.
      - Весь Зангезур только о том и говорит.
      - Говорит, говорит... Языками болтать все мастера. А как дойдет до дела, ваши зангезурцы...
      Почтмейстер стоял ни жив ни мертв.
      - Почему же никто не действует, я у вас спрашиваю, сударь мой?
      - Горы, ваше превосходительство... Сами понимаете... Что ни шаг, то овраг.
      - Ну, про горы я и сам знаю. Вы мне толком скажите, кто мешает зангезурцам расправиться с бунтовщиками? Почтмейстер решился:
      - Уездный начальник Белобородое. Губернатор поднял брови:
      - Это как так?
      - Либерал-с, ваше превосходительство. С идеями... Где уж тут разбойников ловить.
      Генерал долго размышлял.
      - Это донос, сударь мой.
      - Так точно.
      - И - уж наверное - не первый?
      - Впервые, ваше превосходительство.
      - Что ж раньше молчали?
      - Полагал, без меня есть кому донести.
      - То есть?
      - Ведь был офицер, которого все называли "оком государя императора". Смел ли я?..
      - Не надо забывать,- провозгласил губернатор назидательно,- что каждый верноподданный в любую минуту своей жизни, чем бы он ни был занят, является и государевым оком.
      Клавдия Петровна, прислушивавшаяся к разговору из-за неплотно прикрытой двери, вздохнула облегченно. Наконец она услышала из уст супруга нечто, свидетельствующее, что память и голос рассудка не угасли в нем навеки.
      Между тем генерал, сев на любимого конька, никак не мог остановиться, говорил и говорил, полуприкрыв глаза и чувствуя, как в него вливаются новые силы:
      - Каждый обязан служить своему государю, не жалея ничего - ни времени, ни сил, ни даже самой жизни. Законы империи святы, устои империи незыблемы! Есть одна заповедь истинного слуги государевого: служи до самоотречения! И вторая будь жестоким к врагам государя, забудь о милосердии. Нужно вырезать каждый язык, способный произнести хулу в адрес самодержавия, нужно отрубить каждую голову, в которой родятся крамольные мысли...
      Говоря так, губернатор воспламенился окончательно, встал из-за стола и двинулся к тщедушному начальнику почты, рубя воздух ладонью.
      - Расстреливать и вешать! А не хватит пуль и веревок - хоронить заживо под развалинами!
      - Так точно! - поддакнул почтмейстер. - Истинную правду изволили изречь, ваше превосходительство...
      Генерал остановился, как пробужденный ото сна, взглянул на изогнувшуюся в поклоне фигурку чиновника с недоумением - и показал ему на дверь жестом, который мог быть истолкован и как строгое, но доброжелательное известие о том, что аудиенция окончена, но можно было и так понять, что генерал попросту велел доносчику выйти вон.
      Как бы то ни было, но почтмейстер удалился, подобострастно и униженно кланяясь.
      Глава шестьдесят седьмая
      Какие бы силы ни бродили в недрах потрясенной империи, какие язвы ни разъедали ее - на первый взгляд казалось, что все обстоит по-прежнему, как это уже устоялось в веках: вся могучая машина принуждения и насилия в действии, иерархия полностью соблюдается, депеши летят из конца в конец, исправно вызывая ответы и донесения об исполнении.
      Собственно, зоркие государственные деятели, а также наиболее дальновидные из купцов и промышленников понимали, что дела идут из рук вон плохо. Но всей глубины наступающего кризиса и они не представляли себе. Все казалось, что как бы ни было худо, в конце концов так или иначе обойдется. Не обошлось!
      Но об этом узнало уже следующее поколение.
      Естественно, Ало-оглы не представлял себе, какие силы вызвали к жизни те мощные токи народного брожения, которые вынесли его на поверхность. У него было свое понимание жизни. Он знал, что сейчас для него важнее всего вызволить из тюрьмы Ханали-кызы. И при этом нужно опираться на собственное мужество, волю и решимость, умение провести врага и оставить его с носом. Взвешивая все так и этак, он снова и снова приходил к выводу о том, что многое зависит от удачи в затее с подкопом, который его друзья вели под каземат.
      Между тем и над столь ревностно лелеемым планом подкопа уже нависала серьезная опасность.
      Дело в том, что новый начальник тюрьмы Татарыбек, был хорошо обученным сыщиком. Он с великим усердием окончил специальное учебное заведение в Петербурге; потом много лет служил в самых разных тюрьмах, пройдя все ступени должностной лестницы, и дело свое знал прекрасно.
      Его много раз проверяли жандармы и крупнейшие специалисты из тайной полиции, и каждый раз приходили к выводу, что лучшую ищейку найти трудно.
      Татарыбек не брезговал выполнять любые поручения. Ему случалось по специальному заданию отравлять в карцерах неугодных, навещая их в облике тюремного врача; он выдавал себя то за христианина, то за мусульманина, чтобы втереться в доверие к своим "подопечным", равно искусно обращаясь и с четками, и с библией. А уж кто он на деле, шиит или суннит - это он, пожалуй и сам не знал. Искусно лавируя между представителями и приверженцами этих двух враждующих мусульманских течений, он исполнял намаз трижды в день, если находился среди шиитов, или пять раз, если за ним следили глаза суннитов, издавна уверенных в том, что это нужно, делать так и только так.
      Был ли он истинным сторонником самодержавия? Трудно сказать. Был только один человек на свете, которого Татарыбек любил преданно и самозабвенно - это он сам. Тщеславный и честолюбивый, жадный до почестей, наград и денег, он ни перед чем не остановился бы, дабы достичь очередной ступени на лестнице, ведущей вверх, к чинам и богатству. Златовласый гигант, косая сажень в плечах, он мог одним ударом убить каждого, кто стал бы на его пути, мог пресмыкаться перед карликом, облеченным властью.
      В гёрусскую тюрьму Татарыбек был послан отнюдь не за тем, чтобы навести в ней дисциплину. Это было, так сказать, лишь поводом для его назначения.
      Истинной его задачей было организовать исчезновение навеки без суда и следствия тех, на кого указали бы ему власти. Было оговорено, что как он этого добьется - дело, которое касается исключительно его одного. А любая бумага за его подписью будет принята в верхах, как вполне обоснованное объяснение любых, самых невероятных происшествий в тюрьме.
      Грубый, неотесанный, похожий на лешего из страшных сказок, Татарыбек наводил ужас на всех, кто оказывался в его руках. Правда, при случае он мог говорить и сладко, как лис. Но это уменье ему редко приходилось пускать в ход.
      При переводах из одной тюрьмы в другую Татарыбека непременно сопровождал фельдшер, уже давно ставший его правой рукой и соучастником всех его преступлений. И если Татарыбеком двигала корысть и жажда власти, то фельдшер, похоже, находил наслаждение в том, чтобы сеять зло.
      И вот этим двум палачам, не знавшим ни жалости, ни сострадания, было отдано приказание извести "кавказскую орлицу".
      Неважно, что с ней случится на самом деле! Но не позже, чем через несколько дней власти ждали от начальника тюрьмы объяснительной записки, в которой сообщалось бы о том, что заключенная Хаджар Ханали-кызы не вынесла разлуки со свободой, не смогла привыкнуть к тюремному распорядку и дисциплине и, угасая под тяжестью совершенных ею грехов и преступлений, отдала душу единому аллаху.
      О том, как следует поступить с трупом преступницы, будет направлено специальное указание. Пока же - необходимо, не теряя времени, затушить этот неуемный огонек, к которому тянутся все страждущие свободы; необходимо, чтобы смолкли складываемые о разбойнице песни и легенды...
      В какой бы тайне ни сохранялось готовящееся преступление, Карапет сумел распознать грозные предзнаменования и решил принять свои меры. У него был тайник, где он припрятывал для Хаджар хлеб, сыр и пучок кинзы. Так они и уговорились. "Кавказская орлица" безропотно принимала из рук дежурного надзирателя жестяную миску с тюремной баландой, а потом осторожно выливала ее, зная, что к ночи верный друг доставит ей скромное пропитание. И каждый день, заглядывая в глазок тюремной камеры, Татарыбек с удивлением убеждался, что Хаджар не слабеет, не бродит из угла в угол, изможденная болью и судорогами, а полна энергии, и глаза ее блещут так же непримиримо.
      Тогда он подступал к своему подручному-фельдшеру с расспросами:
      - Слушай, а что это на нее твой яд не действует?
      - Видно, организм такой сильный, начальник! - пожимал плечами тот.
      - Ну, так всыпь ей побольше!
      - Никак нельзя. Труп вспухнет и пойдет пятнами. Тогда не удастся скрыть отравление.
      - Да - черт с ним!
      - Нет, так нельзя. Молва об этом обязательно пойдет. А здесь кругом горцы, народ дикий. Боюсь, что потом нам несдобровать даже за самыми крепкими запорами.
      - Бог не выдаст...
      - Но может найтись умник, который обратится к суду. И даже за границей! Все обнаружится.
      - Черт с ним, говорю тебе еще раз! Фельдшер улыбнулся мрачно;
      - Нет, господин начальник. Я человек грамотный. Понимаю - как жареным запахнет, власти тут же нас отдадут на растерзание. Дескать, мы ничего не знали, не ведали, а вот вам два злодея, судите их, как хотите.
      - Ну, что ж, не будем спешить. Но ты все же хоть немного, но прибавь своего зелья!
      - Нет нужды. И так скоро дело пойдет к концу.
      - Что значит - скоро?
      - Ну, дней десять - это самое большее.
      Татарыбек прошелся по кабинету, потер ладонью мясистый лоб, изборожденный толстыми складками.
      - Боюсь, поздновато.
      - Почему?
      - Губернатор ничего не знает о поручении, которое нам дали сверху! Вдруг надумает перевести пленницу куда-нибудь в другое место - и тогда она ускользнет из наших рук.
      - Да некуда ее перевести в Гёрусе!
      - Не одна гёрусская тюрьма в Закавказье. И Гянджа есть, и Закаталы, и Тифлис.
      - Что же раньше ее не отправили куда подальше?
      - Боится губернатор, что отобьют ее по дороге. Стража очень уж не надежная и трусливая.
      Не знали заговорщики, что их разговор слышит кто-то третий, кто притаился за неплотно прикрытой дверью. Этот третий, конечно, был Карапет, правая рука Гачага Наби. И в тот же день Хаджар знала о том, какая над ней нависла угроза.
      - Как хочешь, Карапет, но ты должен сегодня же все рассказать Ало-оглы!
      Карапет пришел ,в замешательство:
      - А если я не смогу? Не смогу вырваться, Хаджар-ханум?
      - Так пусть Айкануш сообщит в Кафане сыну Ало, что в каземате в мою еду подмешивают яд.
      Разве можно было ждать? Очень скоро ключник каземата донес страшную весть до Кафана, Айкануш передала ее через преданного кузнеца Томаса - Аллахверди. И вскоре Гачаг Наби уже знал о том, какой страшной опасности подвергается его Хаджар. Но что мог поделать Ало-оглы, если единственный путь, который мог вызволить Хаджар из заключения - подкоп - еще не был готов?
      Однако, понял Гачаг Наби и другое - если Хаджар знает о готовящемся преступлении, она сумеет принять и свои меры, чтобы хоть сколько-то продержаться. В крайнем случае, объявит голодовку, откажется от воды и еды. Уж лучше умереть от голода, чем от яда! Да до этого дело и не дойдет. Если только заключенные узнают о том, что происходит, о том, что Хаджар отказалась от пищи, то они снова поднимут такой бунт, что тюремщикам несдобровать. Тогда волей - неволей - все секреты вылезут наружу, и весь Кавказ будет гудеть, взволнованный известием об ужасном преступлении царизма. Тут уже никто не захочет оказаться втянутым в темную историю и продолжать черное дело, которое сейчас делается в полной тайне.
      Как бы то ни было, это отравление противозаконно, а нарушать закон сам государь император не рискнет.
      Глава шестьдесят восьмая
      После того, как губернатор столь решительно обошелся с почтмейстером, княгиня Клавдия Петровна пришла в хорошее настроение. Ей почудилось снова, что болезнь князя проходит. "Может, минует нас неотвратимое, казалось бы?.."
      Когда она вошла в кабинет мужа, то влажный блеск ее глаз не укрылся от генерала. Он встал ей навстречу, нежно поцеловал протянутую ему ручку. Она вздрогнула от почти забытого прикосновения шелковистых усов.
      Свидание супругов было столь волнующим, что и он, и она не скоро вспомнили о черной папке, доставленной почтмейстером.
      Но и вернувшись в свое кресло, губернатор долго не решался вскрыть первое из целой кучи писем, ждавших своей очереди. Он не ждал ничего хорошего от посланий извне...
      - Что ж, княгинюшка, с какого конверта начать?
      Клавдия Петровна хорошо понимала состояние мужа и потому ответила сразу и уверенно:
      - Куда спешить? Бумаги могут подождать. А пока давайте лучше пообедаем, раз уж у вас пробудился аппетит.
      Она боялась, и не без оснований, что рой неприятных известий, который дремлет пока в нераспечатанных письмах, снова изжалит, уязвит супруга, потому лучше отодвинуть это мгновение. Может, час в обществе любимой жены, за столом, уставленном изысканными яствами, подкрепит и поддержит его дух.
      Сам генерал смутно ощущал нечто подобное. Правда, сейчас его голова несколько прояснилась, а самочувствие стало бодрей и уверенней, но - и до былого еще ой как далеко. Поэтому перспектива вновь окунуться в рой неприятностей совсем ему не улыбалась. Поэтому он принял предложение супруги весьма благосклонно.
      За обедом Клавдия Петровна щебетала о том о сем, как в лучшие времена. Болтала с мужем по-французски о том, что дают в этом году в парижских театрах, развлекала долетавшими в эту глушь, бог знает какими путями, сплетнями о старых петербургских знакомых, кокетничала, наконец!
      Но если заглянуть ей в душу - она была отнюдь не так безмятежна, как это могло бы представиться постороннему наблюдателю. Более того, в душе княгини бушевала буря, отголоски которой никак не прорывались наружу, столь хорошо умела владеть собой истинная аристократка.
      Вся жизнь проходила в эти минуты перед ее внутренним взором, и эта жизнь не могла принести ей ни чувства удовлетворения, ни радости.
      "Поразительно, какое присутствие духа у этой дикарки, "кавказской орлицы", - думала она, - вот уж, казалось бы - мне, наследнице десятого поколения дворян, привыкших к борьбе и чередованию взлетов, падений - мне хочется рыдать в голос от тех бед, которые сделали столь тяжелыми и трудными последние месяцы пребывания здесь, в предгорьях Кавказа. А это - подумать только... Каждый, кто повидал ее, только и твердит, как сильна духом эта черная пантера, как горят ненавистью и жаждой победы ее огненные очи... Учитесь, княгиня Клавдия Петровна! Все в ваших руках. Или вы вернете себе супруга, а царю - боевого генерала, или игра проиграна".
      Щеки княгини стали пунцовыми, от чего она показалась князю еще прекраснее. Губернатор, не отрывая глаз, смотрел на жену. Что с ней происходит?
      Борьба чувств отразилась на ее лице. Огонь его вдруг померк, движения стали резкими и деловыми - и перед генералом уже стояла не влюбленная женщина, а трезвый и умный политик.
      - Вот что, - сказала она. - Я вам не дам эту папку, дорогой мой.
      И она действительно взяла папку со стола.
      - Что вы задумали, милая? - удивился генерал.
      - Еще не знаю, - ответила ему верная супруга. - Может, спрячу эту папку до лучших времен. А может, просто сожгу ее.
      - Как?!
      - Брошу в печь, - пояснила она спокойно.
      - Но печи не топлены, - только и нашелся сказать губернатор.
      - Это не беда. Велю - затопят. Губернатор совсем растерялся.
      - Послушайте, дорогая,- начал он.
      - И слушать ничего не желаю.
      - Но хоть объяснитесь...
      - Изволь, мой друг. Ничего умного тебе здесь не насоветуют, - Клавдия Петровна отстранила от себя папку и оглядела ее брезгливо. - Здесь только глупые указания, не относящиеся к делу и не менее глупые запросы, от которых никому не будет прока. Хватит, дорогой. В такие минуты надо жить своим умом и не оглядываться на далеких нянек и дядюшек. Победителей не судят! А проигравшему и самые обстоятельные ответы на запросы любой канцелярии не помогут. Так что - сжечь!
      Генерал залюбовался женой.
      - Княгиня, вы, как всегда, неподражаемы...
      - И вы тоже,- ответила ему супруга сквозь зубы.
      Всю эту ночь губернаторская чета не спала. В обеих спальнях до утра горел свет, и каждый с облегчением встретил зарю в своей опостылевшей постели.
      А заря над Зангезуром встает такая, что, наверное, нигде больше на свете подобной не увидеть!
      Глава шестьдесят девятая
      Так или иначе, решительный миг схватки неминуемо приближался. И то сказать - если караван должен месяцами или годами укрываться за стенами - что от него проку? В таком случае, даже лучше, если он погибнет, говаривали наши предки, а они в таких делах толк знали.
      Конечно, знал эту мудрость и Гачаг Наби. А потому вынужденное безделье его особенно тяготило. Да и кроме того, сколько друзей ты ни имей, сколько убежищ себе ни устраивай - не усидишь долго в норе, как лиса, обложенная собаками. Кроме того, нужно признать - не мужское это дело - без конца прятаться.
      Вот если бы хоть изредка беспокоить врага дерзкими вылазками - налететь, изрубить, спалить, разогнать - потом снова можно исчезнуть на какое-то время.
      Поэтому Ало-оглы серьезно и неотрывно готовился к скорым сражениям. Он был уверен, что их час не за горами. Необходимо сойтись грудь грудью - и победить во что бы то ни стало. Победить, вызволить из каземата кавказскую орлицу и скрыться, запутывая следы, загонять врага, измотать его бесконечными погонями и тревогами, а потом снова нанести удар - и снова скрыться.
      Можно ли при этом рассчитывать на полную победу? А что такое - полная? Пролить кровь двурушников-беков, отнять покой у казаков, сохранить власть над простым людом по всему Зангезуру - более полное торжество трудно ' себе представить.
      Обо всем этом Гачаг Наби любил разговаривать со своими сподвижниками.
      - Нужно так ударить врага по голове, чтобы он обмер с вытаращенными глазами! - повторял он. - Пусть займется тем, что бинтует свои раны и не лезет больше в чужие дела. Пусть этот важный генерал из Гянджи либо уберется отсюда навсегда, либо до конца своих дней разъезжает по Гёрусу в фаэтонах с бубенцами, любуясь на свою златовласую жену в нухинском шелковом платке... Но тогда я не знаю, за что ему царь деньги платит. Хотя - это не наше дело.
      Я должен бросить губернатору вызов! Пусть он его примет I - а не захочет, втопчет в грязь свою мужскую гордость, опозорится перед своей красавицей женой - значит, так тому и быть.
      Но временами славному воину Гачагу Наби и полной победы здесь, в Зангезуре, кажется недостаточно. В мыслях своих он уже не раз устремлялся в Петербург, далекий северный город, где, как он думал, по улицам сплошь ходят генералы и княгини. А уж о Тифлисе и говорить нечего. Сломить не только гянджинского генерал-губернатора, но и самого наместника царя на Кавказе - это Ало-оглы считал делом для себя решенным.
      Да, да. Теперь именно к самому императору устремлялись помыслы гордого борца, потому что даже из своих далеких зангезурских гор он понимал, где первопричина всего происходящего. Настоящий душитель народов, губитель окраин своей громадной империи - сам царь. Именно он заслужил такой оглушительной оплеухи, чтобы она прозвучала не как хлопок пистолетного выстрела, а мощный раскат орудийного заряда! Чтобы эхо от нее отдалось во всем мире и каждый человек на Земле чтобы знал, какая кара неминуемо последует за ранее ненаказуемые злодеяния.