Орлица Кавказа (Книга 2)

Цена залога так еще более возросла бы. Но, поостыв, Гачаг Наби понял, что в этом немного смысла. Во-первых, неизвестно большая ли охрана сопровождает губернатора. Если казаков будет много, может завязаться длительный бой, что в планы восставших не входило. А потом, где гарантия, что власти будут торговаться за губернатора. Время сейчас такое, что заложников не торопятся выкупать, зато отомстить могут: казнят Хаджар, и этого Наби себе никогда не простит.
      Затеять перестрелку, убить нескольких казаков, а посчастливится, и генерала, а затем уйти, тоже не имело никакого смысла. Дразнить войска мелкими уколами не стоит: следует поберечь силы, сохранить каждого человека для будущих испытаний. И, вообще, можно ли рисковать сейчас, устраивать шум, когда его друзья ведут подкоп под гёрусскую тюрьму. Лучше не возбуждать власти, усыпить их бдительность. Ну, а с другой стороны, люди ему могут сказать: долго ли мы будет отсиживаться в кустах, Наби? Мы ведем себя не как мужчины, не как народные мстители, а как стыдливые девушки, украдкой поглядывающие из-под чадры на то, что творится вокруг.
      У горизонта появилось легкое облачко пыли, и скоро вдали, на дороге, показались первые вооруженные казаки, за ними пролетки, фаэтоны, кареты, снова казаки, снова фаэтоны, и опять гарцующие всадники. Гачаг Наби весь напрягся и поймал в бинокль первый ряд конвоя. Угрюмые бородатые лица, огромные морды лошадей, грызущих удила и роняющих белое пено с раскрытых губ, безучастные кучера и форейторы; непомерно толстый господин, богато одетый, дремал, мотая головой, скрестив для удобства руки на животе; далее быстро тараторили что-то, смеясь, два молодых человека в легких городских костюмах. Это было похоже на сон: люди были рядом, стоило протянуть руку, но ничего не было слышно, ни звука голоса, ни одного удара копытом, ни шелеста шин.
      Где же генерал? Гачаг Наби покрутил окуляр и снова поднял бинокль. Вон тот - высокий и важный. Нет, генерал вероятно в военной форме, не на свадьбу едет. Куда же его запрятали? И вдруг Гачага Наби точно обожгло. У одного из фаэтонов на статном коне ехал красивый молодой человек в черкеске. Ало-оглы опустил бинокль, потом снова поднял. Не могло быть сомнений! Это его обидчик. Бинокль несколько размывал черты его лица, но от этого они стали еще красивее: тонкий, с горбинкой нос, щегольские усики, надменно поднятые брови; изредка, свешиваясь с седла, молодой красавец что-то говорил в сторону фаэтона с опущенным верхом. Его сам аллах послал мне, подумал побледневший Гачаг Наби. Сейчас они рванут лошадей, и в миг он будет рядом со своим врагом; лезгинский кинжал у него острый, рука верная, а там - будь, что будет.
      Короткий приказ уже готов был сорваться с губ, как вдруг в стеклах бинокля мелькнули совсем рядом генеральские эполеты. Генерал ехал в открытом фаэтоне. Ничего особенного в нем не было, генерал, как генерал, но сидящая рядом женщина приковала внимание Гачага Наби. Не красотой, не роскошным одеянием, а платком келагаи, обыкновенным местным платком.
      Гачаг Наби смотрел не отрываясь, забыв о Генерале, о своем обидчике. Что-то смутило его в этом платке. Жена генерала, но почему в таком головном уборе? Да еще на виду у всех! Мусульманская женщина, но тогда почему рядом с губернатором, почему в таком открытом платье? Что за загадка такая! Какое у нее красивое лицо и волосы, кажется, золотые, локон выбился из-под платка.
      И вид царицы.
      И тут Гачаг Наби понял, даже не понял, почувствовал, почему так взволновал его этот исламский платок. Именно на такой манер подвязывала его Хаджар, не пряча своего лица. Сердце Наби заныло. Что, если это ловушка для Хаджар? Трудно сказать, какая, и что может погубить "кавказскую орлицу", которую не испугали ни солдаты, ни жандармы, ни оковы темниц.
      Что же это я, подумал с тоской Гачаг Наби. Что я думаю о каком-то женском платке? Странный ты человек, Наби! Женщина всегда женщина, и какая разница, какой платок она носит. Нужно действовать. Достаточно сейчас свистнуть, чтобы его люди ураганом хлынули с горы, смяли, опрокинули казаков. И тогда он расправится со своим давним врагом, возьмет в плен губернатора и разрешит загадку этого проклятого платка.
      Но Гачаг Наби не двигался, бинокль провис на ремне, звякнув о рукоятку кинжала. Рядом презрительно пофыркивал Бозат. Бойцы встревоженно и недоуменно поглядывали на своего вожака. Последний конник исчез за крутым поворотом дороги, и на ней осталась только оседающая бурая пыль.
      Предсказания генеральши о магической силе ее платка начинали сбываться.
      Глава двадцать первая
      Кудейкин, как и всякий жестокий человек, был крайне сентиментален и набожен. Безо всяких колебаний, вопреки запрещению Белобородова, он решил расстрелять крестьян, обвинявшихся в поджоге господского имения, и, сделав приятный сюрприз прибывающему генерал-губернатору, доказать свое усердие, не имеющее границ, когда речь идет о безопасности Отечества, утвердить свою могущественную, хотя и неофициальную, власть над зангезурским уездом. Но при этом капитан хотел, чтобы все было сделано по-человечески, по-христиански, то есть освятить казнь обреченных посещением духовника, исполнить даже их последнее желание, скажем, дать им по стакану вина перед смертью.
      Гуманные намерения капитана встретили неожиданное препятствие. Утром, в вычищенном мундире, торжественный и серьезный, он явился в тюрьму и велел доставить армейского священника. И здесь началась путаница. Приговоренные были мусульманами, и священник их/исповедовать не мог. Кудейкин не знал местных обычаев и послал мальчугана, который с недавних пор стал понемногу прислуживать ключнику Карапету, за муллой или за каким-нибудь другим духовным лицом. Тот ушел и исчез, потом ушли еще двое/солдат и тоже пропали. А затем прискакал вестовой и сообщил, что генерал-губернатор на подъезде к Гёрусу и через полчаса будет здесь. Взбешенный Кудейкин за десять минут успел избить приговоренных до полусмерти и отправился на маленькую главную/площадь перед канцелярией начальника Белобородова. Никогда не видел еще Гёрус столь пышной свиты: казаки запрудили площадь и окрестные улицы; блестящие экипажи простирались от канцелярии до окраин города. Но встреча была скомкана. Князь Белобородое в парадном мундире, бледный и грустный, сделал несколько шагов навстречу губернатору и по всей форме приветствовал высокого гостя. Кудейкин видел, что Белобородое не понимает сам толком, что говорит, а генерал его не слушает. Вид губернатора его поразил. Полгода назад ему довелось видеть генерала: это был цветущий мужчина со спокойным и насмешливым выражением лица, с властными движениями, легкостью и быстротой проницательного взгляда. Теперь это был старик. И Кудейкин понял, что все его надежды привлечь на свою сторону губернатора, найти в нем могущественного покровителя, - бессмысленны.
      Губернатор вяло покивал по сторонам и прошел вместе с женой вслед за князем в отведенные ему покои. Разочарованная толпа медленно расходилась. Гёрус стал шумен и оживлен как никогда прежде. Экипажи разворачиваясь, сталкивались друг с другом, кучеры переругивались. Именитые люди Шуши где хитростью, где жестокостью, где золотом старались занять лучшие квартиры и без того забитые до отказа военными.
      Безучастным казался лишь один офицер, прозванный здесь "оком его величества". Через час, не вмешиваясь ни в одну беседу, избегая знакомых, он разузнал все же, что завлекло сюда столько мусульманской знати. Сведения, которые ему сообщили под строгим секретом, были секретом Полишинеля. Все знали, что дни Белобородова, как начальника уезда, сочтены, и царские власти решили сменить его на татарского уездного начальника, и это привлекало сюда даже тех, у кого почти не было шансов занять высокое место.
      Капитан сделал и другой вывод. Ни губернатор, ни Белобородое не в состоянии сейчас представлять истинную власть; вокруг полная сумятица, разброд, и с каждым днем положение будет ухудшаться. В такой суматохе мятежники внезапным нападением могут смять войско, табунившееся в Гёрусе, разгромить тюрьму и вызволить "черную кошку". Случись так, ему смерти не миновать, все равно - от руки разбойников или по приговору военно-полевого суда. Поэтому капитан вернулся в тюрьму и стал принимать срочные меры по усилению охраны, одновременно обдумывая, как понадежнее упрятать "черную кошку", чтобы ни одна живая душа не могла проникнуть к ней, даже с помощью силы...
      Воспользовавшись общей толчеей и занятостью Кудейкина, Карапет, стараясь быть незамеченным, пробрался к своей хижине и тихонько окликнул Аллахверди. Тот вылез Из ямы, отряхивая комья грязи, и спросил нетерпеливо, что еще случилось. Карапет рассказал, что губернатор в Гёрусе, вместе с ним прибыл еще один вооруженный отряд, огромные казаки,' точно медведи; в городе полно богатеев из Шуши, повсюду шныряют какие-то темные субъекты.
      - И что же теперь? - спросил Аллахверди, с трудом привыкая к свету дня и понимая не все, о чем говорил Карапет.
      - Теперь нам крышка! А Томас, где Томас? - воскликнул ключник.
      - Томас ушел далеко, он сегодня один метра два прорубил... Значит, говоришь, войска, шушинские беки! Нам-то что за дело! Мы землекопы, честно зарабатывающие кусок хлеба.
      - Ты не знаешь самого страшного!
      - У тебя все страшное!
      - Да нет же, Аллахверди, послушай. "Око" ходит по казематам, все что-то про себя бормочет, заставляет открывать пустые камеры одну за другой, и все недоволен: наверно ищет ту темницу, что поглубже, к которой никакого хода ниоткуда нет!
      - Ты думаешь...
      - Я ничего не думаю, а я знаю. Это змеиное отродье хочет перевести нашу Хаджар в "расщелину смерти".
      - Какую еще расщелину? Страх совсем связал тебе язык.
      - У нас есть такая - сказал, покачав головой. Карапет. - Ты не знаешь, что это. Гранитные скалы, скалы кругом, по бокам, внизу, на потолке. Туда ходу нет. Только дух может туда проникнуть.
      - Я все понял, - побледнел Аллахверди. - Томас, - позвал он, склонившись над ямой. - Томас!
      - По-моему, у тебя бред, Карапет, - сказал тот, выслушав друзей.
      - С чего бы вдруг сейчас Хаджар переводить в эту самую "расщелину смерти"?.. Тем более, губернатор здесь, и он, вероятно, захочет посетить тюрьму, чтобы побеседовать с "кавказской орлицей". А царским начальникам нравится, когда их пленники содержатся в чистоте, выглядят хорошо, точно их поместили в шахский дворец.
      - Ничего вы не понимаете, - разозлился ключник. - Дайте мне хоть слово вставить. В конце концов, кто из нас ключник - вы или я, и кто своей шкурой больше сейчас рискует? Кудейкин давно хотел упрятать Хаджар, но Белобородое не разрешал. А теперь, говорят, Белобородое на все махнул рукой, а губернатор слег, так что у моего капитана руки развязаны! А он терпеть "черную кошку" не может. Он однажды принялся было приставать к ней пьяным, она ему кипятком в рожу плеснула.
      - В этом есть что-то похожее на правду, - задумчиво проговорил Томас.
      - В этом есть что-то похожее на виселицу, - мрачно усмехнулся Карапет. Ничего хорошего я не жду.
      - Ладно, подумали и хватит, - повысил голос Аллахверди. - Надо выступать. Если навалиться на Гёрус с нескольких сторон, ночью, можно спасти Хаджар без всякого подкопа... Я к Наби. - И Аллахверди стал переодеваться.
      - Лучшие будет, если Гачаг возьмет в плен губернатора и его жену, а дотом обменяет на Хаджар, - вставил свое слово Карапет.
      - Ты поумнел, братец. Опасности делают из ключника мужчину, - улыбнулся Томас.
      - Не время говорить друг другу приятные слова! - произнес Аллахверди. Ты, Карапет, собери мне еды на дорогу. Томас, копать продолжайте, да побыстрее! Теперь нужно уже рисковать. Меняйтесь чаще!
      Скоро Аллахверди был в пути. Это был человек действия и дорогой не думал о том, что теперь будет, что предпримет Гачаг, он помнил одно: надо быстрее дойти до цели, и потому не знал усталости.
      Глава двадцать вторая
      Генерал тяжело опустился в кресло и поднял глаза на свою жену, стоявшую рядом с врачом.
      - Поди прочь! - сказал он вдруг врачу.
      Тот почтительно склонил голову и, многозначительно взглянув на Клавдию, вышел в свою комнату.
      - Я вас не узнаю, ваше превосходительство, - строго сказала губернаторша. - Служебные неприятности - не повод забывать правила хорошего тона.
      - Правила? - усмехнулся генерал.
      - Полноте, мой друг. Вы утомлены с дороги, и все вам видится в дурном свете.
      Клавдия устала от резких перемен в настроении мужа и на этот раз выбрала, видимо, не те слова, так что генерала покоробило.
      - Все мишура, - сказал он, немного отстраняясь от руки жены. - А какая под этой мишурой нагая правда, никто не ведает. Ты заботишься обо мне, пока эта забота приносит и тебе какую-то пользу...
      - Федор! Очнись, о чем ты! - воскликнула она.
      - Я устал, - бросил, поднимаясь, генерал. - Хочу побыть один.
      Несколько дней в доме висела тяжкая тишина. Слуга Белобородова несколько раз приходил сказать, что князь спрашивает не нужно ли чего, но генерал досадливо отмахивался; он часами сидел в кресле, закутавшись в плед, рассеянно отвечал жене, равнодушно позволял вести себя обедать, равнодушно съедал все, что ему подкладывали и так же равнодушно отказывался от изысканных вин, до которых был всегда большой охотник.
      Временами на него нападал озноб, поднимался жар, накатывались навязчивые кошмары, и тогда начинало казаться, что он теряет рассудок. При таких приступах он лежал весь в испарине, быстро бормотал обо всем вперемешку, путая прошлое, настоящее, желаемое и действительное, отдавал приказания каким-то солдатам, просил избавить его от соседства с наместником, жаловался императору на клевету и интриги, ложь и предательство.
      В минуты прояснения генерал становился спокойным и грустным, вспоминал сам для себя о своей няне, каком-то дворовом мужике, который научил его свистеть сквозь пальцы, походные марши, боевых друзей, но чаще всего майский, светлый, тихий петербургский вечер, когда произошла их первая встреча с женой.
      Холодная тревога заползла в сердце Клавдии; она могла примириться с любым недугом мужа и уже примирилась с мыслью, что при разнице в летах, быть ей рано или поздно сиделкой при генерале, а потом и стареющей вдовой, но находиться долгие годы рядом с душевнобольным, не смея ни отдать его в больницу, ни покинуть его! Думать об этом было невыносимо.
      - Неужели же ничего нельзя сделать, чтобы прекратить эти ужасные приступы? -спрашивала она у врача почти униженно.
      - Я Делаю все, что в моих силах... Если же мне нет доверия...
      - Прошу вас, не надо, - трогала она его за руку, - прошу.
      - А! Эскулап, - говорил неожиданно генерал. - Как, по-вашему, что бы это значило с точки зрения медицины: я пью лекарства, а жена моя, хорошеет.
      - Федор! Перестань!
      - Нет, почему же, - снисходительно улыбался врач.- При нервных расстройствах шутка - хорошее лекарство.
      Он и в самом деле не придавал значения колкостям генерала, вспышкам его грубости и явным признакам пренебрежения. Пока все удавалось без лишних усилий, и он был спокоен: губернатор оставался беспомощным как дитя и вряд ли мог заняться делами в ближайшее время. Вокруг уже начинает складываться мнение, что он понемногу теряет рассудок, то есть воля наместника исполняется сама собою, о чем наместник никогда, конечно, не узнает, думая, что это дело врача. Правда, сам врач немного помогает болезни: обронит где надо невзначай смутное слово, загадочно усмехнется или быстро переведет разговор на пустяки, стоит завести речь о губернаторе или о его здоровье. Ничего не сказав, он говорит все, и это быстро становится предметом пересудов, полезных ему.
      И самое приятное в его положении, чувствовал врач, что губернаторша из госпожи понемногу становится просительницей. Почему бы не случиться тому, чего он давно ждал бессознательно, томясь возле Клавдии и тоскуя без нее. Почему бы и нет? В нем много сил, молодости и красоты, она одинока, нуждается в поддержке и доверительности, кроме того, чувственность свою удерживает порой с трудом. А потом, ему приходилось слышать, что вынужденная все время поддерживать мужа, она переступала уже самую щекотливую заповедь, о чем, правда, не смели говорить громко. Возможность близости, все больше волнующая врача, делала для него поведение губернатора вовсе не обидным, а смешным и глупым.
      Клавдия переживала пору зрелости. Налитое, как тяжелый осенний плод, ее тело не было обременено полнотой, а тонкие белые руки и хрупкая шея не производили впечатления худобы; нос был слегка вздернут, но лицо от этого не казалось курносым, глаза были большими, но не настолько, чтобы выражать лживую, кокетливую невинность. Словом, еще бы чуть-чуть, и она была бы простовата и вульгарна, но этого "чуть-чуть" не было. Сама того не осознавая, эта женщина ждала любви. Исподволь ожидание томило ее, и она подавляла его энергичной работой мысли, властью над окружающими, из-за этого занималась она делами мужа, которые ей стали ближе, чем самому губернатору.
      Клавдия предлагала план за планом. Как подчинить себе Бе-лобородова, переиграть наместника, отомстить его жене, сухопарой старой козе, что сделать, чтобы в войсках, теснившихся в Гёрусе, был наведен порядок, заполучить симпатии местного населения и обложить, как волка, Гачага.
      Но более всего Клавдию занимала "кавказская орлица". Узнав о ее красоте, губернаторше захотелось увидеть ее, поколебать стойкость мятежницы, перехитрить, выйти победительницей в соперничестве женщин, достойных друг друга по уму, изобретательности и отваге. Предлагая способы затмить блеск этой орлицы в глазах народа, разрушить ее власть, Клавдия доходила до самых фантастических проектов, но сама же их отвергала, либо наталкивалась на глухое, раздражительное непонимание мужа.
      И все же она действовала. Губернатор категорически запретил ей видеться и говорить с Белобородовым; тогда она, надеясь на свои чары, решила уломать тюремное начальство и посетила темницу, где содержалась "черная кошка". И здесь ее постигла неудача: жидковолосый и тонкогубый офицер рассыпался в любезностях, пожирал ее глазами, но был непреклонен; и, хотя не отказывал прямо, женщина поняла, что ничего здесь не добьется. Ореол вокруг "кавказской орлицы" окончательно лишил губернаторшу покоя, и она в минуту прояснения сознания мужа даже предложила ему применить коварную уловку.
      - Мы дадим ей бежать, а по дороге она исчезнет!
      - Да, мне только этого не хватало, чтобы она сбежала.
      - И не одна сбежала, - не слушая генерала, продолжала Клавдия. - Шепнем нечаянно кому-нибудь, как сможет Гачаг Наби выкрасть из темницы свою возлюбленную. А потом, потом исчезают в пути муж и жена, он и она, мятеж остается обезглавленным. Дальше уж дело военных, твое дело.
      - Ишь ты! - махнул рукой губернатор. - Это все-таки жизнь, политика, а не сказки Шахразады... И вообще, не впутывайся ты в мое дело, раз уж увязалась за мной, - сказал генерал, входя в состояние крайней раздражительности, и она умолкла, но думать об этом продолжала.
      Догадайся она, какую мучительную боль приносит мужу напоминание о мятежниках и обо всем, что с ними связано, оставь его в покое со всеми прочими делами, губернатор быстрее пришел бы в себя, но Клавдия относилась к нему по-прежнему как к неунывающему, сильному мужчине, которого трудности службы лишь забавляют и сама того не зная, не щадила мужа. Врач не останавливал ее, хотя и не поощрял.
      Федор Матвеевич совсем угас, слушал не слыша, говорил не понимая, думал о чем-то своем и, кажется, слишком серьезном, чтобы посвящать кого-то в свои мысли...
      Поздно ночью, уже засыпая, почуяла Клавдия странный шум в комнате мужа, будто по паркету шлепали босыми ногами, затем был стук не то двери, не то какого-то ящика. Накинув на себя шаль, Клавдия вошла в комнату мужа и обомлела: в длинной рубашке, босой, взлохмаченный генерал стоял у оружейного ящика и рассматривал пистолет, близко поднеся его к глазам, будто впервые видит.
      - Федор!- крикнула она и бросилась к нему.- Господи, что же ты делаешь?!
      - Уйди, - сказал он спокойно.
      - Федор, родной, Федор, умоляю, оставь это! - плача говорила Клавдия.
      - Стой не двигаясь, и тогда, может быть, я скажу тебе, почему я это хочу сделать.
      - Не смей, - крикнула она. - Я ненавижу тебя, ты позер, ты никогда этого не сделаешь, никогда! У тебя не хватит духу! У тебя ни на что не хватает духу, кроме как на баб и на вино, и, видно, ты уже сам давно обабился!
      Генерал стал еще бледнее, и по выражению его лица было ясно, что он решился. Клавдия бросилась вперед, генерал этого не ожидал: пистолет упал с глухим стуком, Клавдия проворно его подхватила, подскочила к двери, которая вела в комнату врачами неистово загрохотала по ней.
      Перепуганный врач вышел через минуту в халате, Клавдия плакала, прислонясь к стене, безжизненно опустив руки, но не выпуская пистолета. Генерал сидел в кресле, опустив голову. И врач, и Клавдия засуетились вокруг него, и через час, после большой дозы снотворного, обласканный женой, умиротворенный врачом, губернатор заснул глубоким сном.
      - Это ужасно,- сказала Клавдия, подняла с полу шаль, но не накрылась ею, забыв что она почти не одета.
      - Это ужасно,- повторила она, садясь в кресло.
      - Будет еще ужаснее, - сказал врач, отводя глаза, - если мы его оставим здесь. Ему нужно усиленное лечение...
      - Нет, только не это! Только не это! - проговорила Клавдия, вспомнив свои страшные мысли об ожидающей ее участи - жизни с душевнобольным мужем.
      - Это, к сожалению, не зависит ни от вас, ни от меня. Такова объективная природа болезни. Это все равно, что трещина в горах, от каждого малейшего сотрясения все шире, шире, пока скала не раскалывается. Я бы на вашем месте стрелой летел в Петербург, чем скорее, тем лучше.
      - Подождем, - всхлипнула Клавдия, - хоть немного подождем. - хоть немного.
      - Это ваше дело, - отвечал врач. - Во всяком случае я должен довести свои соображения до его превосходительства наместника.
      - Вы жестокий человек, - продолжала всхлипывать Клавдия. - Речь идет о моем муже, понимаете, о муже?!
      - Но он в данном случае не просто муж, а государственное лицо, усмехнулся врач. - Он временами сам не ведает, что творит, и не скажется ли это на жизнях сотен подданных? Об этом нужно помнить. Впрочем, - сказал он, утро вечера мудренее, спокойной ночи!
      Врач прошел к себе в комнату, а через несколько минут следом вошла и губернаторша; он, выкурив папиросу и сняв халат, собирался спать, когда она появилась.
      - Я прошу не делать этого, - сказала она, подходя совсем близко. - Я прошу. Для меня, я умоляю.
      - Успокойтесь, - сказал он. - Пойдите, отдохните.
      - Неужели вам непонятно, что я прошу вас, - и она тихо опустилась на колени перед ним.
      Растерявшись, он сделал то же самое.
      - Я не могу, - говорила она, - я не могу, он стал невыносим, он не был таким. Я больше не могу.
      Она опустила голову на его плечо, бормотала, плакала, не помня себя. Дыхание ее было жарким...
      Глава двадцать третья
      Чувствовалось по всему, что империя в том состоянии, в каком она есть, просуществует еще двадцать, тридцать, ну, пятьдесят лет и рухнет под собственной тяжестью. Трудно было рассчитывать, что такие восстания, как мятеж Гачага Наби, плохо подготовленные, во многом стихийные, вызванные гневом и протестом обездоленных людей, не подкрепленные ясной программой, без четких целей, принесут народам свободу. Но каждое, такое выступление пробивало брешь за брешью в стенах огромной государственной темницы.
      Именно это ощущение скорой гибели империи придавало силы даже таким робким по природе людям, каким был ключник Карапет. Он мечтал быть богатым, но не разбогател. Он хотел честной работы, которая позволила бы ему жить в достатке, Но такой работы для него на земле не было. Он вынужден был служить тюремщиком, чтобы существовать, но это лишало его покоя. И только примкнув к восставшим, занявшись делом не ради себя, а ради других, ради тысяч таких же обездоленных людей, ключник почувствовал, как распрямляются его плечи, как вольно дышится на этом свете.
      Усатая кафанка не могла налюбоваться на мужа. В нем появилась осанка уверенного в себе мужчины. Сноровка и ум талантливого человека. Отвага и осторожность существа, вынужденного сражаться за свою свободу. Ключник поспевал всюду. Заслужив полное доверие Кудейкина тем, что проявлял по отношению к заключенным жестокость, Карапет заслужил любовь тех же заключенных, поскольку жестокость его была для виду, а сочувствие и помощь искренними. Несколько раз Карапет поймал на себе взгляды Хаджар, "черной кошки", в которых можно было прочесть: ты человек от Наби, сразу видно по храбрости и благородству. И это наполняло его жизнь смыслом и радостью.
      Недюжинное искусство проявил он в обращении с "оком его величества". Нужно было уметь все время с утра и до вечера пить с офицером и самому не напиваться: во всяком случае Айкануш с того дня, как у них стали рыть "пшеничную яму", пьяным мужа ни разу не видела. Ключник считался у Кудейкина одним из лучших осведомителей. По поручению капитана он рыскал по базару, заходил в дома местных купцов по разным поводам и врал "оку" с такими тонкими подробностями, что не поверить ему было нельзя. Карапет убедил таким образом Кудейкина, что Гачаг Наби вовсе не собирается атаковать гёрусскую тюрьму и брать в заложники кого-нибудь из высокопоставленных администраторов; он спешно, в связи с приближением холодной поры, готовится уходить с отрядом за границу с тем, чтобы, перезимовав там, начать открытое выступление против России.
      Ни сна, ни отдыха не было у Карапета. Ночью он гремел тюремными ключами, днем помогал Томасу или кому-нибудь еще из отряда Наби в рытье подкопа, пробирался с едой в пещеру Диликдаша, успевая при этом помогать жене.
      - Смотри-ка на него, - думала Айкануш, - огород стал вскапывать. Нет, поистине чародей этот Гачаг Наби и его великая Хаджар, дай бог им здоровья.
      Ключник заморочил голову Кудейкину с "расщелиной смерти". Да, говорил он равнодушно, это самая надежная в тюрьме темница. Но помнится, когда господина капитана еще не было в Гёрусе, одного ключника задавило там куском скалы. Ненадежные там скалы. Когда они падают на заключенных, то туда им дорога, но, упаси господи, окажется рядом кто-то из уважаемых господ. А так, конечно, можно бы и перевести Хаджар туда, почему бы и не попробовать, и Кудейкин тер пальцами пьяные глаза и не понимал, как ему все же поступить.
      Тем временем Аллахверди был уже в отряде Наби. Того не было. Аллахверди рассказали, что в километрах двадцати отсюда бек стал сгонять силой крестьян с земель, испокон веков принадлежащих им. Гачаг взял с собой тридцать смельчаков и ускакал. "Надо же так запоздать, - с досадой думал Аллахверди, - давно я не держал в руках ни кинжала, ни винтовки."
      Отряд добровольцев вернулся к вечеру; он привез богатые трофеи и двух убитых товарищей. Прежде чем их завернули в саван, Наби поцеловал каждого и затем обернулся к Аллахверди. В глазах его стояли слезы.
      - Скажи, Аллахверди! Что сюда тебя привело!?
      - Ничего особенного, пришел проведать и сообщить, что все в порядке, сказал Аллахверди, решив отложить серьезный разговор о Хаджар на утро. - Лучше расскажи, как это все было, - и он кивнул в сторону белеющих саванов.
      - Что было? То и было, чего я всегда боюсь. Вначале все шло хорошо. Пришли мы неожиданно. Хозяин, тот, что земли у народа отбирал, и два жандарма с ним перепугались. Убивать я их не стал. Взял с бека слово, что он больше крестьян не тронет. А тронет, сказал я, разговор будет другим. Кажется, он меня понял. А не успели мы отъехать от села метров на двести, нас настиг отряд казаков. Их было человек двадцать, не больше. Но они хорошо воюют, Аллах-Верди. Мы дрались храбро. А эти особенно, но еле-еле отбились, потом ушли к лесу, захватив с собой раненого русского. Позже обменялись: они нам этих наших убитых товарищей, мы им - раненого. Впрочем, он был, кажется, уже мертв.
      - Эх, меня там не было! - огорченно вздохнул Аллахверди.
      - Дело не в тебе, - произнес задумчиво Гачаг Наби. - Не в тебе, не во мне и* не в десятках таких же героев. Мы к большой войне не готовы, а мелкая война мне не нужна. Не разбойники же мы. Уйти бы куда-нибудь, дать людям передохнуть, поучиться военному делу, а потом вернуться, поднять весь народ. Весь народ, Аллахверди! 'Иначе нет смысла драться!
      - Ты великий вождь, Наби, - возразил Аллахверди. - Но ты сейчас не прав. Разве мы мало делаем? Мы держим в страхе Власти, мы мстим за несправедливость.
      - Это нехорошо, Аллахверди. Я не хочу мести. Ступай, до завтра, Аллахверди, я очень устал сегодня.
      Утром Аллахверди рассказал о последних событиях, о прибытии в Зангезур губернатора Гянджи, о новом пополнении солдат и о том, что Хаджар собираются перевести в другую камеру, так называемую "расщелину смерти", куда при помощи подкопа уже не добраться. Гачаг Наби опустил голову и закрыл лицо ладонями. Весть сразила его.
      Перед глазами встала эта страшная темница, о которой он уже слышал. Узкая расщелина в сырых скалах, по которым все время сочится вода. Острые выступы: нельзя ни повернуться, ни присесть, и там Хаджар, прислонясь к холодному камню, шепчет имя своего мужа, она верит ему, верит, что он придет, вызволит ее, и снова перед ней расступится день, блеснет солнце, зазеленеют травы, воздух напоит своим ароматом. И они будут счастливы, как были всегда вдвоем!
      - Что будем делать, Аллахверди? - спросил Гачаг Наби через несколько минут.
      - Я думал об этом дорогой. Прямой атакой тюрьму не возьмешь, у них артиллерия, расстреляют уже на подходах к городу. Ночной набег тоже опасен. В Гёрусе несколько эскадронов гусар. Это бравые воины, они могут смять нас. Во всяком случае, я распорядился, чтобы подкоп вели быстрее, может, мы еще успеем.
      - А если нет, что тогда? Что я скажу своей совести, что я скажу народу?
      - Тогда... Тогда надо брать в заложники как можно больше людей, губернатора Гянджи, его жену, князя Белобородова, а если удастся, и самого наместника.
      - И самого царя, - усмехнулся Наби.
      - У нас нет другого выхода, кроме как выкупить Хаджар. Без нее нам всем гибель.