Странно, но и в такой обстановке продолжалась жизнь. Крестьяне заканчивали полевые работы, подсчитывали убытки, хоронили умерших от непосильного бремени, повитухи принимали роды, начались осенние свадьбы. Имущие, понемногу свыкаясь с повседневной опасностью, обирали до последней нитки бедный люд. Чиновники, словно им предстояло еще жить вечность, набивали карманы: составление каждой бумаги подорожало почти в десять раз. И своим чередом шла вечная игра любви. В соседнем с Гёрусом селении отец, пожилой мусульманин, не из бедных, застрелил свою дочь, застав ее в лесу с русским казаком.
      В освободительных движениях есть своя логика. С самого начала все знают, что бунтовщики обречены на гибель. Знают это и сами повстанцы. Нельзя об этом не знать, когда против тебя стоят не только регулярные войска с пушками, хорошо обученными воинами, не только умелые военачальники, не только сам государь император, но и само время, мудрое время, определяющее ход поражений и побед.
      Но несмотря на это, именно обреченные на гибель повстанцы чувствуют себя победителями, а верха, подавляющие один очаг бунта за другим, втайне считают себя проигравшими. Грозное веселье царит в повстанческих лагерях и тревожное беспокойство в особняках богатых людей. Кто знает, чувствует ли каждый отдельный человек, что принадлежит истории, а история всегда на стороне угнетенных.
      Такими были мысли Андрея, когда он, вскочив в седло, поскакал вслед за новыми друзьями, которые вели его к Гачагу Наби. И теперь ему казалось, что холодность Людмилы, которую он всегда ощущал, не так страшна, что можно прожить счастливо и без любимой женщины, когда есть цель - закончить свою судьбу на взлете, в миг постижения истинной, ничем не стесненной свободы.
      Глава тридцать восьмая
      Гачаг Наби, присев у камня и потеплее закутавшись в бурку, задремал с мыслями о тех героях, которых он вел за собой, о милой своей Хаджар, о прошлом, полном тревог и борьбы, будущем, до краев наполненном неизвестностью. Попеременно накатывались -на него волны страха и радости, надежды и отчаяния, и только когда в небе забрезжила бледная заря, он окончательно стряхнул с себя тяжелое наваждение сна и занял ум земными и неотложными заботами.
      Три дня, как ушли со стоянки Мехти и Тундж Вели, и до сих пор ни их самих, ни "новых мусульман", ни одной хорошей или нехорошей весточки. Попадись они в лапы солдатам, лагерь давно бы знал; может, их схватили ночью и втайне поместили в казематы, и теперь мучают, истязают, - Гачагу казалось, что за последний год он прожил уже тысячу жизней, так много приходилось думать о судьбах других, так близко они проходили возле сердца.
      Поднявшись на ноги, Гачаг Наби стал обходить караулы и был обрадован, что ни один его бесшумный шаг, ни одно движение не ускользает от внимания часовых. Были у него в отряде люди, которые протестовали поначалу против такого железного порядка, строгой армейской дисциплины, но теперь всем было ясно, без этого они не выстояли бы и нескольких дней. Наби прошел к Бозату, потрепал его по спине и услышал в ответ веселое ржанье, отозвавшееся многократным эхом далеко в горах. Чудо-конь, такой же неутомимый, бесстрашный, преданный, как и все, кто окружал в трудные минуты Гачага.
      Умывшись обжигающей водой родника, расчесав свои жесткие черные волосы, Гачаг Наби окончательно стряхнул с себя сон, и тело налилось бодростью. Заря занималась медленно, разгораясь все ярче и ярче, охватывая полнеба, и Наби почувствовал, что вера в окончательное торжество его дела крепнет, растет, пронизывает все его существо. Как бы долга ни была ночь, но день придет, и вот она, эта кровавая заря, которая несет освобождение от тьмы. Вот она!
      Поднимется высоко солнце над всеми и для всех, и люди станут братьями, и на свободной земле не будет места ничему, кроме свободного труда и прекрасной любви. А пока, пока он должен быть неуловимым, как снежный барс, должен повергать врагов, должен огнем и мечом восстанавливать справедливость. Не хотел он крови, не любил он ее, но она была сейчас единственным способом приблизить великий день освобождения.
      В рассветном гулком воздухе послышались человеческие голоса, и Гачагу Наби показалось, что они ему знакомы. Спокойно он поправил ножны знаменитого своего кинжала и выступил навстречу появившимся на тропинке четверым людям. Да это же Мехти и Вели! А эти, двое других, не "новые ли мусульмане"? Высокий темноволосый парень, явно некавказского склада, и девушка с белым личиком, обрамленным золотыми крупными кудрями.
      Приветствуя гостей, Наби пытливо всматривался в их лица и не заметил ни тени смущения или страха, ни тени праздного любопытства, ни намека на высокомерие, которое нет-нет, а проскальзывало в самых гуманных представителях русской нации по отношению к ним, кавказцам. Сдержанность, спокойствие, в котором угадывалось чувство собственного достоинства, и почтительность к нему, к гачагу, почтительность к нему? Этот вопрос Гачаг неожиданно мысленно себе задал. Почтительность к разбойнику? К бандиту с большой дороги, который грабит, убивает, которым пугают в богатых домах детишек, антихристу, осквернившему веру в царя и Отечество? Ведь именно так его преподносят, именно так о нем говорят его враги. Но если это почтение не к нему? Если это почтение к свободе, если это уважение к борьбе, если это надежда на справедливость? Ведь, в сущности, разве дело сейчас в нем, в Наби, не он, так другой взялся бы за оружие и повел бы повстанцев в бой за торжество добра на земле и, наверное, внушал бы такую же почтительность, какую проявляли эти "новые мусульмане", ничем не отличающиеся внешне от обыкновенных христиан.
      - Чтобы быть гостем у такого человека, как я, - нужно большое мужество, улыбнулся ободряюще Гачаг Наби.
      - Мужество порождает мужество, - кратко и ясно ответил Андрей, и Наби незаметно для пришельцев одобрительно кивнул счастливым своими "пленниками" Мехти и Вели.
      Глава тридцать девятая
      Война - это всегда война, это всегда неизбежный страх перед смертью и сама смерть, это боль, ужас, разрушение. И тем прекраснее смысл освободительной борьбы, которая сопровождается тем же постоянным риском смерти, но при этом неодолимо влечет к себе не только испытанных бойцов; люди, робкие по своей природе, люди, с отвращением относящиеся к насилию, вступают в ряды народных мстителей, становятся рыцарями без страха и упрека. И спайка их так велика, мужество так безгранично, что перед ними отступает регулярная армия, соединенная в одно железной дисциплиной.
      И одно страшит их в этой открытой и кровопролитной борьбе - предательство, жуткое, как шорох затаившейся змеи, готовой с самой неожиданной стороны, внезапно, мгновенно нанести смертельный удар, выхватив из восставших самого сильного - вождя, полководца, без которого освободительное движение обречено. Предатель - фигура во всей истории человеческой зловещая и неясная. Нередко симпатии людей к ним искренни, а заблуждения длительны. Гачаг Наби хорошо знал это и потому вновь и вновь думал об этих "новых мусульманах", этих русских, пришедших к нему в отряд, искавших с ним встречи. Их облик внушал доверие, слова говорили о душевной чистоте, но здесь нельзя было ошибаться. Он не имел права делать ни одной, даже незначительной ошибки; в конце концов его жизнь, полная лишений и тягот, беспрестанной борьбы, не так уж важна сама по себе, но за ним стоят тысячи, и его трагедия может обернуться трагедией и для них. Не знавший грамоты сын Ало обладал врожденным чувством такта, мудростью и умел удерживать внимание на главных своих мыслях, ничем их не выдавая. Обменявшись первыми словами с пришельцами, Гачаг разом представил себе, какую огромную моральную помощь они могут оказать повстанцам. Во-первых, поддержать дух бойцов, во-вторых, покажут его правоту перед теми русскими, для которых его цели были в лучшем случае неясны. А потом, потом, разве он не думал установить на земле законы справедливости и равенства? Разве он не надеялся запечатлеть в них извечную мечту народа? Но что он может, не обученный грамоте, не имея в отряде ни одного человека, который мог бы помочь ему в составлении нового закона? Эти русские, несомненно, знают толк в этих делах и, если их помыслы действительно чисты, а сердце так же бесстрашно, как и выражение глаз, то они принесут ему неоценимую пользу. Время покажет, кто они, а сейчас главное для него - это закон гостеприимства.
      - Значит, это вы "новые мусульмане"? - спросил Гачаг, по привычке пригладив усы.
      - Это не так, - улыбнулась смело в ответ Людмила. - Мы не "новые мусульмане". Мы - христиане.
      - Что же тогда привело вас сюда? Если вы не разделяете нашей веры, если вы душой связаны с вашим богом, то почему вам было искать меня?
      - Видите ли, - сказал серьезно Андрей, - мы не "новые мусульмане" и не можем ими быть. Мы, может быть, в чем-то новые люди.
      - Не понимаю, - сдвинув брови, отозвался Ало и повернулся в сторону Вели и Мехти, но те понимали еще меньше, о чем шла речь. - Не понимаю, что означает новые люди, - продолжал Наби. - У вас какая-то новая вера. В нового бога?
      - Почему обязательно бога? - улыбнулся Андрей. - Мы те, кого русский император считает" своими врагами.
      - Вас? Врагами? - переспросил Наби. Ему показалось, что русский хвастает.Ну, я ему враг, потому что воюю против его солдат. А вы почему враги? Разве вы не разделяете его веры, не служите ему?
      - Если бы служили, то были бы мы сейчас здесь? Да, мы ему враги, потому что стреляли в него.
      - В кого? - невольно воскликнул Ало-оглы.
      - В императора, - засмеялась Людмила.
      - Стреляли, а он жив-здоров, - лукаво сказал Ало.
      - Раз на раз не приходится, - грустно сказал Андрей.
      - Да вы не расстраивайтесь, - расцвел дружелюбной улыбкой Наби. - Мне говорил землемер Василий о том, что стреляли в императора. Но я не думал, что это вы.
      - Василий?-задумчиво произнес Андрей.-Василий... Нет, его мы, пожалуй, не знаем. Не помню, во всяком случае.
      - А кого вы знаете, кто знает нас? - спросил Наби неожиданно, посмотрев прямо в глаза Андрею.
      Людмила переглянулась с Андреем и достала из чемодана портрет Хаджар. Сердце Наби забилось.
      - Где вы видели ее, где? - спросил он взволнованно.
      - К сожалению, только на портрете! И знаем ее пока только как "кавказскую орлицу"!
      - А как по-вашему, - заговорил тихо ало-оглы, скорее всего сам для себя,не преувеличена ли ее храбрость в народе? Не приукрашена ли она?
      - Художник,- ответила так же тихо Людмила,- и изобразил великую женщину. Столько же прекрасную внешностью, сколько великую своим служением идее свободы.
      - Да, это так. Это так, - вскочил на ноги Наби и взволнованно сделал несколько шагов в сторону; затем, вернувшись, он снова сел и заговорил уже спокойно,- да, это так. Но это так, не только потому, что наша Хаджар сама по себе храбрая и великодушная женщина. Прекрасная женщина. Потому что храбр, великодушен и прекрасен наш народ. У народа орлиные крылья и орлиное сердце. И женщина, его представляющая, должна быть орлицей!.. А вы знаете, кто написал ее портрет?
      - Не знать близких друзей, это же невозможно! - засмеялся Андрей.- Это все равно, как не знать себя.
      - Вы хотите сказать...
      - Мы хотим сказать, что люди, написавшие портрет "кавказской орлицы", -г наши друзья!
      - Тамара и Гогия?!
      - Тамара и Гогия!
      Как ни нравились пришельцы Гачагу Наби, как искренне себя они ни вели, Ало-оглы насторожился: почему они друзья, где могли
      видеться?
      - Значит, вы их хорошо знаете? - после недолгого молчания
      спросил он.
      - Да! - с некоторой досадой ответила Людмила, и эта досада
      не ускользнула от Ало-оглы.
      - И где они сейчас? - не удержался он от нового вопроса. - У себя в Грузии, в Тифлисе?
      - Они сейчас в Зангезуре. Они сейчас здесь, в твоем отряде.
      - В моем отряде?
      - Ну, не совсем в твоем, - уклончиво сказал Андрей, и неожиданно улыбнулся открытой обезоруживающей улыбкой. Улыбка покорила сурового Наби. Он хотел что-то сказать, но вдруг неожиданно для самого себя громко рассмеялся. Вместе с ним рассмеялись все остальные.
      Так у повстанцев появились новые бойцы, принятые самим Гачагом Наби.
      Глава сороковая
      Княгиня Клавдия Петровна в своих речах была столь убедительна, что даже ее потрясенный бурными событиями супруг не мог этого не заметить. Ах, до чего вовремя она умела прийти на
      помощь!
      Генерал-губернатор в тяжелую минуту готов был бы ухватиться даже за соломинку, чтобы передохнуть и опомниться. А если "соломинка" столь обворожительна и прекрасна... Тут уж сам бог велел! Что за женщина! Можно сказать, ангел во плоти. Нет, более того, ангел-хранитель, спускающийся с небес в тот самый момент, когда он более всего нужен.
      Ласковый голос жены, а, может, легкое прикосновение ее нежных, мягких ручек помогли губернатору обрести - если не душевный покой - то, во всяком случае, ощущение тихой пристани, где можно переждать самый высокий, девятый вал. А там, бог даст, снова в бурное море!
      Пелена спала с глаз бравого старого вояки, дыхание его успокоилось. Глядишь - и он уже в состоянии будет ступить на омываемое пенным потоком скользкое бревно, которое легло единственным мостком через бурную реку сомнений и страхов.
      Он вздохнул глубоко и попытался сделать первый шаг... Однако замешкался на миг - и взгляд его вновь померк, а сознание помутилось от внезапного головокружения - очень уж ненадежным и сомнительным показался ему предстоящий путь. Похоже, что течение готово завертеть его, поглотить и увлечь за собой в неведомую пучину...
      Почувствовав его сомнения, княгиня усилила свой натиск.
      - Итак, генерал, вы должны срочно принять уездного начальника Белобородова.
      - Да? Ну, вот тебе! Как будто и не было у нас разговора, в котором, кажется, сказано было все, чего требовал случай.
      - Да, генерал, вы сами это сказали, и я охотно поддержала вас в этом разумном решении.
      - Я сказал? Впрочем, конечно, конечно...
      - И, надо сказать, что с точки зрения высокой политики этот шаг заслуживает всяческого одобрения...
      Генерал-губернатор, польщенный тонкой похвалой, с довольным видом расправил усы. Как будто и не он размышлял о том, как мало шансов, что эта проклятая поездка в Зангезур хоть на вершок, но приблизит его к цели.
      - Бог всемогущий и всевидящий не оставит нас и поможет нам во всех начинаниях, - истово перекрестилась княгиня, склонив голову перед образом в серебряной ризе, мрачно темневшим в углу.
      Губернатор настолько приободрился, что даже позволил себе пошутить:
      - Бог-то бог, княгиня... А платок-то вы носите мусульманский! Не грех ли это? А вдруг теперь всевышний решит, что вы позабыли Спасителя и теперь поклоняетесь мусульманскому Аллаху и его пророкам?
      Глаза Клавдии Петровны сверкнули.
      - Не извольте беспокоиться, сударь. Благое дело любому богу угодно. Равно, как и горячая молитва.
      - О чем же ты так горячо молишься, душенька? - спросил ее супруг игриво, не желая поддерживать взятого ею высокого штиля. Однако сбить княгиню с избранного ею пути было отнюдь не просто.
      - Молюсь, чтобы восторжествовал дух добра и сгинула нечистая сила! Молюсь, чтобы была нам дарована удача во всех наших делах и начинаниях! Молюсь, чтобы...
      - Продолжайте, продолжайте, княгиня, что ж вы умолкли?
      - Молюсь, чтобы деяния ваши были оценены по достоинству и чтобы вы приняли заслуженную награду из собственных рук Его Величества Государя Императора!
      Высоко вздернутая головка, бесстрашно выставленное вперед плечико, волнующая грудь! Ах, черт возьми!
      - Не привык получать чужие награды, сударыня, - ответил князь супруге, не лукавя. - Не меня здесь надобно награждать...
      - Кого же? - спросила Клавдия Петровна недоуменно.
      - Вас, душенька! Вас, Минерва моя бесстрашная! Да какой бы конец мне ни был сужден небесами, одно сознание, что вы были со мной рядом в мои тяжелые дни... И если даже мне придется принять мученическую кончину...
      - Кончину? О чем вы это?
      - Э, дорогая, всяко может повернуться, что уж тут... Жмурься - не жмурься, судьба найдет и достанет. Уж если суждено...
      Супруга почувствовала, что недолговременный прилив сил уже готов смениться новым провалом.
      - Нет, нет, не помышляйте о худом. Кампания закончится, безусловно, триумфом, и я сама изложу Ее Величеству все ваши подвиги, чтобы она ходатайствовала перед Августейшим супругом о награждении ваших доблестей! А там, глядишь, сделают вас генерал-флигель-адъютантом... Или, например, военным министром, если вас не прельщает карьера при дворе. Только...
      - Что - только?
      - Найдите в себе силы, генерал, и сумейте покончить с этим разбойничьим гнездом! Чтоб раз навсегда тревожные слухи из этих проклятых мест перестали доходить до ушей государевых!
      Губернатор глядел на нее восхищенно.
      - Может ли быть награда больше, чем ваша любовь, сударыня? Клавдия Петровна улыбнулась.
      - Ну, вот и отлично. Значит - дело за малым: начать и победоносно закончить планируемую операцию. Да поможет нам бог!
      И теперь уже оба перекрестились на образа: - генерал широко и размашисто, супруга мелко и торопливо.
      Тем временем губернский врач, дожидавшийся приема и прислушивавшийся к гудению голосов в кабинете губернатора, решился и постучал в дверь. Клавдия Петровна пошла ему навстречу.
      - А, доктор! Входите, входите... Ну, как вы находите губернатора? Ведь орел, верно?
      И действительно, врач, приготовившийся увидеть жалкое зрелище расслабленного старца с дрожащими руками, был неприятно удивлен, застав генерала в расшитом золотом мундире, привычно выкатившем грудь и оглаживающим бакенбарды. Впрочем - руки губернатора подрагивали, но легкий тремор - отнюдь не худшее из зол. Тем более, как точно известно медицине, чудес-то не бывает и быть не может.
      Впрочем, пускаться в ученые рассуждения явно не было случая. Необходимо изобразить на лице широкую улыбку радости:
      - Ваше Превосходительство! Вот уж порадовали! Прекрасно, прекрасно... Видно, что здоровье ваше поправилось совершенно.
      - Да, врач у меня превосходный, - ответил ему губернатор в тон.
      - Благодарю вас, Ваше Превосходительство, но мои скромные заслуги...
      - Кто говорит о вас? - загремел губернаторский бас.
      - Но, Ваше Превосходительство... Позвольте объясниться...
      - Ваша медицина только и может, что клистиры ставить или пули из солдатского мяса выковыривать! Вот кто мой целитель, искусный и преданный!
      Генерал поглядел влюблено на свою златокудрую красавицу.
      - Конечно, конечно, - лукаво соглашался доктор. - То, что сделает стрела Амура, не по силам и Гиппократу. Вы совершенно правы, Ваше Превосходительство.
      Губернатор почувствовал, что наступивший прилив сил требует от него незамедлительных действий. Он сложил руки на груди, велел адъютанту немедленно - во-первых, очистить зангезурскую канцелярию от всякого постороннего люда; во-вторых, поставить вокруг резиденции оцепление, дабы казаки оттеснили подальше всех этих беков, купцов и чиновников, галдящих под окнами. В-третьих, призвать немедленно уездного начальника, полковника Белобородова.
      - Бегу, Ваше Превосходительство, - щелкнул адъютант каблуками.
      А генерал уже никак не мог остановиться.
      - И предупредите всех - шутить не будем! Все распоряжения выполнять быстро и беспрекословно! А иначе - по законам военного времени... Понятно?
      - Слушаюсь, Ваше Превосходительство! - громко отрапортовал офицер и выбежал из кабинета. И только прикрыв за собой тяжелую дубовую дверь, растерянно покачал головой.
      - Вот метаморфозы, а?
      Потом отдышался и вновь вернулся в комнаты. Генерал встретил его недовольным взглядом:
      - Вы еще здесь?
      - Осмелюсь доложить, Ваше Превосходительство, капитан Кудейкин просит вашей аудиенции.
      - Не сейчас!
      - Но он очень настаивает... По-видимому, он располагает какими-то секретными данными... Ну, вы понимаете...
      Губернатору это известие не понравилось. Он все, конечно, понял. Но как старый служака он всегда недолюбливал сыскных, физиономия губернатора перекосилась, но он совладал с собой и ответил адъютанту мягко:
      - Послушайте, объясните этому капитану как-нибудь поприветливей, что я обязательно его приму и выслушаю самым внимательным образом. Но не сейчас...
      - О ком это шла речь? - поинтересовалась прекрасная губернаторша, когда адъютант и поспешивший откланяться доктор вышли.
      - Об одном сукине сыне... Который много крови может мне попортить...
      - Надо быть осторожней!- назидательно сказала супруга, и губернаторская чета рассталась, вполне довольная друг другом.
      Глава сорок первая
      Распоряжения генерал-губернатора были выполнены с отменной быстротой и решительностью. Запруженная беками в черкесках и высоких папахах, купцами в блестящих шароварах, чиновниками в черных парах, с галстуками-бабочками над накрахмаленными манишками, площадь очищалась казаками грубо и настойчиво. Вскоре толпа уже гудела взбудоражено за плотной цепью пропотевших солдатских спин. И людям было невдомек, что среди зевак затесались незаметно ничем не примечательные молодцы в низких цилиндрических шапках, с хурджинами и посохами в загорелых руках, одетые в плохонькие чохи и бешметы, обутые в простые чарыки. Они не стали оказывать сопротивления и уворачивались от жестких прикладов, однако упорно задержались в хорошо продуманных точках, из которых было видно все.
      Народ ждал. Ждал, что предпримет облеченный высшей властью генерал, представляющий здесь особу самого царя. Тем, кто его не знал, губернатор казался почти божеством, мудрым и непогрешимым, наделенным правом карать и миловать, держащим в руках людские судьбы. И, конечно, никто не пытался осуждать его действия, видя во всем происходящем знак высшей, недоступной простым смертным государственной мудрости. То, что он столько времени выжидал, то, что он до сих пор не принял уездного начальника Белобородова, казалось наполненным особым, тайным смыслом.
      Между тем, генерал-губернатор, возрожденный гением своей жены, пытался предпринять нечто такое, что наполнило бы смыслом содеянное им в состоянии крайней растерянности. Нужно было сделать шаг, который загнал бы проклятого разбойника в угол, из коего ему уже не выбраться. И, раздумывая вновь и вновь, приходил к одному и тому же выводу, что есть единственный ключ к душе этого лесного волка, и ключ этот, слава богу, у него, губернатора, в его руке. Это Хаджар. Разбойница и подруга разбойника. Который, судя по всему, любит ее без памяти. Надо же! Любит...
      Конечно, генерал-губернатору и в голову не приходило отождествлять чувства, связывающие этих двух дикарей, и свою трогательную привязанность к красавице жене. Но, тем не менее, генерал невольно ставил себя на место Гачага Наби и не мог не признать, что сам в его положении отказался бы от всего на свете, но выручил бы, вызволил свою несравненную. Да, это единственный выход.
      Так рассуждал губернатор, расхаживая по кабинету и позванивая многочисленными крестами, с трудом умещающимися на его широкой груди. Он казался себе мудрым и решительным. Самое поразительное, что именно таким он казался и множеству так или иначе зависящих от него людей. Только врач и жена знали всю глубину пережитого им падения; о чем-то, может, догадывались и самые близкие из приближенных.
      Два человека особенно старались проникнуть в святая святых губернаторской души. Первый из них - капитан Кудейкин. Он был совершенно сбит с толку и озадачен тем поразительным обстоятельством, что никак не мог добиться аудиенции. Он терялся в догадках, что бы это могло означать?
      Сначала он предположил, что генерал-губернатор попросту напуган и растерян, так же, как и проклятый либерал князь Белобородое. Несомненно, он сбит с толку тем, как ловко этот вездесущий Гачаг Наби умудряется скрываться под самым носом у властей, собравших здесь невиданные силы. Он не преминул сообщить об этом в своих донесениях, написанных неповторимым корявым почерком, который безошибочно узнавали в соответствующем ведомстве далекой столицы. Он писал и о том, что промедление в этой операции представляет собой угрозу всему весу и авторитету сравнительно недавно приобретенной над этими местами власти, и последствия трудно предсказать и предвидеть.
      Надо полагать, что доносы дошли до адресата и возымели ожидаемое действие. Во всяком случае, из Петербурга наместнику в Тифлис последовал жесткий окрик. Смысл его заключался в том, что не пристало опытным генералам разводить с дикарями церемонии и вступать в разговоры. Надо, чтобы покатились головы одна, десять, сто, тысяча... Столько - сколько нужно, чтобы раз и навсегда угомонились самые крикливые. Короче, патронов не жалеть, плетей тоже.
      Николай Николаевич, "око государево", прослышав об этом, внутренне возликовал. Он уже представил себе, как дела будут разворачиваться дальше: как ему, наконец, позволят выплыть из безвестности, и так продолжавшейся слишком долго, навесят на шею золотой крест на муаровой ленте и предложат какую-нибудь вполне уважаемую и достойную его заслуг должность, ну, скажем, пост уездного начальника, благо, в Зангезуре его стараниями, похоже, эта вакансия будет.
      Вот тогда он покажет, на что он способен!
      Николай Николаевич уже явственно представлял себе, как вызовет его к себе Его Превосходительство господин генерал-губернатор гянджинский и спросит:
      - А что, голубчик, ежели вам доверить - возьметесь за усмирение этого неспокойного края?
      Тогда "око государево" мгновенно превратится в карающий меч и ястребом падет на смутьянов, вмиг передушив их одного за другим, словно кроликов...
      Отнюдь не те мечты владели князем Белобородовым. Он помышлял лишь об одном - чтобы гнев государев не оказался для него непереносимым. Конечно, Белобородое был либералом и правдоискателем, но каждый шаг его по пути свободы был столь робок и ограничен, что ловчий, пустившийся в погоню, без труда настиг бы свою добычу. Спасения не было.
      Стоя у казенного стола в сумрачной комнате, где со стены выпуклыми голубыми глазами в упор глядел написанный ловким художником во весь рост император, самодержец всероссийский, уездный начальник тоскливо ждал, когда же начнется тяжелый разговор, который неминуемо ему предстоит. И дождался.
      Глава сорок вторая
      Оставим пока смятенного уездного начальника и посмотрим, что делает в это время Ало-оглы. Все полагали, что, почуяв опасность, он скрылся в какой-нибудь самой дальней из своих тайных хижин, как раз и предназначенных для подобных случаев. Все так думали - и все глубоко ошибались. Ало-оглы никуда не уехал из Зангезура. Более того, он даже не покинул Гёруса.
      Приезд генерал-губернатора в уездный городок Гачаг Наби, естественно, целиком отнес к переполоху, наделанному именно им, и полагал, что губернатор более всего печется о том, как изловить недосягаемого и хитрого врага. Он не ошибался.
      Теперь проследим далее нить его размышлений. Раз все затевается ради поимки Ало-оглы, следовательно, прежде всего надо быть в курсе самых последних событий. А для этого надо находиться на расстоянии вытянутой руки от того, кто расставляет силки. Верно ведь? Да, Гачаг не прост. На мякине его не проведешь. Конечно, в первую очередь Ало-оглы беспокоился о своей голове, которую, надо полагать, большой начальник собрался снять с буйных плеч и отослать в далекий "Фитильберг", как произносили уста Гачага трудное слово "Петербург".
      Но не менее он беспокоился о своей орлице, которую, как он верно предугадал, собирались увезти из здешних мест и отправить сначала в Тифлис, к наместнику, а потом, может, и к самому царю в северную столицу.
      Там, размышлял Гачаг Наби, царь будет показывать пленницу своим придворным и послам из разных стран, приговаривая, что, дескать, эта черная кавказская кошка, немытая дикарка и есть разбойница с наших дальних окраин! Поглядите на нее, сидящую в большой клетке, словно изготовленной для опасных, диких зверей! Клетка немного великовата, но это ничего, это так задумано, потому что недалек час, когда мы посадим туда же и ее, дикарки, милого дружка, за которым уже послан верный человек, называемый при дворе звучным именем "око государево".
      О том, что есть в Гёрусе такой человек, Ало-оглы, конечно, не сомневался. А вот его звучное прозвание, конечно, оставалось для неискушенного в словесности горца тайной. Но в том ли дело? Что за важность слова, если самая суть понятна?
      Да, был, безусловно, в Гёрусе пес, чья преданность трону и самым черным повелениям, поступавшим свыше, не вызывала сомнений. Империи держатся на таких людях. Старцу нужен посох, чтобы опереться, тирану нужны батоги, которые в нужный момент пройдутся по спинам тех, кто не хочет смириться!
      Так или иначе - Ало-оглы чувствовал умом и сердцем, что для гачагов, мятежников и недовольных пришло время суровых испытаний. В первую очередь для него, Гачага Наби, первого среди сеющих смуту. Пришел час суровых, решающих схваток, когда речь идет о том, кто кого, и отстаивать свою жизнь и свободу придется с оружием в руках!
      И если суждено поражение, то печально умолкнут сазы, прославлявшие храбрецов, и наступит уныние среди тех, кто так надеялся увидеть новую и светлую жизнь...
      Но это не все.
      Разозленные долгими неудачами враги сядут за пиршественный стол и зазвучат их здравицы в честь генерал-губернатора, наместника и государя императора! А тем временем на площадях одна за другой подымутся виселицы и закачаются в петле самые достойные и храбрые! А тех, кого миновала веревка, или убьют подло темной ночью выстрелом в упор, в затылок, либо зарежут кривыми кинжалами...
      Безрукие и безногие, сироты и осиротевшие старцы - всем будет суждена единая участь: брести, один за другим, в бесконечной унылой веренице, голова которой уже на подходе к суровым сибирским равнинам, а хвост еще не расстался с родными горами Зангезура! А что будет с Хаджар? С его храброй, нежной и бесстрашной львицей, Ханали-кызы?