С горной гряды Салварты, со стороны айлагов Уч-тепе дул зябкий горный ветер. И люди сновали вокруг в теплой одежде - кто в плотной чохе, кто в пальто, кто в тулупе...
      И тут, как предания говорят, произошла удивительная встреча.
      Чувствуя на себе взгляды бдительной охраны,- офицер из казаков, уже заметивший, как Томас замедлил шаг, подходил к нему,- кузнец остановился, перекрестился и простодушно выпалил: "Здрасте!" Офицер - это был, конечно, Кудейкин - смерил его подозрительным взглядом. Потом, на мгновение, взгляд его стал бесстрастно-спокойным. "Какой же, право, гачаг из этого пентюха... Устал я. Везде мерещится всякая чертовщина... Впрочем, надо смотреть в оба..." Офицер, все еще не сводя с него цепкого взгляда, ощупывая глазами папаху, архалук, чарыхи, ноги, обмотанные тряпьем, выждал время, последовал за кузнецом на расстоянии... Пройдя через весь город, он увидел, как простолюдин завернул в кузницу. Офицер прислушался: пришелец громко заговорил с хозяином о железе, угле и прочих обыденных делах.
      Офицер полагал, что Томас не заметил за собой слежки. Но кузнец, в народе говорят, смекнул с первого же взгляда, что это, вероятно, тот самый есаул, о котором ему говорил Аллахверди,- тенью волочился за ним! Как бы то ни было, надо замести следы, от греха подальше. Оплошаешь чуть, и тебя, глядишь, этот лиходей попутает, чего доброго нагрянет в село, обыск устроит в доме, Аллахверди застанут врасплох. И аманат, не дай бог, обнаружат. Тогда - пиши пропало. На допрос поведут, на слове поймают, и - какой- никакой, а сообщник, дело пришьют, в Сибирь упекут, хватит, мол, у горна, теперь на морозе погрейся...
      Кузнец-то знал, чем грозит малейшая связь с повстанцами, чем это пахнет. Тут никаких послаблений не жди. Подсобил Наби - стало быть, и ты против императора, против господ всяких и их воинства пошел, тогда - крышка тебе и семье твоей.
      Томас, войдя в кузню и перекинувшись словом с гёрусским кузнецом, взялся помогать ему, ухватил молот и давай ковать.
      Капитан хотел было войти в кузню и арестовать этого увальня в чохе, что ошивался возле каземата,- всыпать бы ему горячих, намять бы бока да и бросить в тюремную конюшню, в навоз, а там, глядишь, и разговорится. "А ну, выкладывай, чего возле каземата ошивался! Чего уши развесил?"
      Худо бы пришлось тогда Томасу. И не только ему - дело бы провалилось, и вышло бы, что он медвежью услугу друзьям оказал. Томас чувствовал, что есаул затаился где-то неподалеку. Ему даже пришло на ум, что может статься, сыщик догадывается обо всей их затее, знает, что и вчерашний "гость" и он, Томас,одного поля ягоды...
      Офицер - сквозь гром и стук - не мог, понятное дело, расслышать, о чем переговаривался Томас с гёрусским кузнецом,- не отставляя молота, он прошел за кузнечные меха, выскользнул на задворки, в сад. Офицер хватился поздно. Вломился в кузню.
      - Куда он подевался?
      - Кто?
      - Будто не знаешь! Напарник твой!
      - Ушел, ваше благородие.
      - Куда?
      - Не могу знать.
      - Кто он таков?
      - По правде, я и сам не понял.
      - Да ведь только что с тобой был, молотом стучал!
      - Так точно, ваше благородие. Стучал.
      - Как же ты его не знаешь?
      - Говорил, железа ему надо.
      - А куда смылся? Кузнец пожал плечами.
      - В чем вы его подозреваете, господин офицер?
      - У каземата ошивался. Ногу волочил. - Да он же - хромой.
      - Хромой - говоришь?
      - Ну да.
      - Что-то ,не верится...
      - Господин офицер в сумерках не разобрался. А я - у огня - заметил...
      Тот кусая локти ушел ни с чем. Томас, притаившийся в саду, выждал и вернулся к кузнецу. От своего друга - его звали Оган - услышал о происшедшем в каземате. Огана же посвятил в эти новости надзиратель того же каземата Карапет, доводившийся каравинчскому гостю двоюродным братом - сыном дяди по отцу. Днем заглянул перекусить в кузню, выпил чарку, которой угостил его кузнец, и доверительно сообщил о неслыханном волнении среди арестантов. Кузнец, конечно, стал выпытывать подробности.
      - Вот так да! Неужели из-за того, что офицер нашу Хаджар обозвал? Поклянись, что не врешь!
      - Клянусь твоей жизнью, взбунтовались!
      - Весь каземат, говоришь?!
      - Провались Карапет на месте, если вру. Весь каземат! На дыбы поднялся! Огнем занялся, что твой горн, да во сто крат жарче!
      - Мусульмане-то?
      - И армяне! И среди солдат русских недовольство.
      - А чьих больше в каземате?
      - Да чьих хочешь, битком набито.
      - Что так?
      - За "здорово живешь".
      - Ты толком скажи...
      - Если толком...- Карапет выпил еще чарку крепкой тутовки, и вскоре язык у него развязался.- Это как посмотреть - кого и за что... На бумаге пишут разное. А если в корень посмотреть - все одно: из-за Гачага Наби и Хаджар!
      - Не пойму я что-то тебя, Карапет.
      - Да что тут понимать, Оган-джан,- кто гачагу хлеба подаст, кто - патроны доставит, кто поможет уйти от преследований, а кто о гачагах песни распевает...
      Кузнец встревожился:
      - Если за это, то всех нас, выходит, пересажать надо!
      - Почему же - нас?
      - А потому, что я и сам песни пою о Наби-Хаджар,- тогда и работа спорится.
      - Куда уж, поешь. Мурлычешь, наверное, под нос,поди разбери.
      - Ну да, мурлычешь! Еще как пою - во всю глотку.
      - То-то и оно... - без видимой связи продолжал Карапет.- Народ ее в обиду не даст...
      Карапет не мог утаить своего сочувствия гачагам и их предводительнице. Тутовка развязала ему язык. Он выболтал и про то, как казачий офицер разделался с самим начальником каземата. Поговаривают, этот тип над всем уездом присматривать прислан.
      - Откуда ж он взялся?
      - Ясное дело, из Фитильборга20.
      - То-то и куражится.
      - А как же... - подхватил Карапет, продолжая выкладывать все подробности тюремных событий. И в заключение, приложив руку к губам, понизил голос: Тс-с-с... Я не говорил - ты не слышал!
      И, выйдя из кузни, пошатываясь, поплелся под гору, безотчетно и бессвязно напевая что-то под нос, должно быть, из песен о Наби-Хаджар...
      Глава девятнадцатая
      Пакет с пространным донесением Белобородова, написанный четким убористым почерком, уже был в пути, не одну лошадь загнал нарочный, мчась по каменистым и пыльным дорогам. По его приезде в Елизаветполь оказалось, что днем раньше генерал-губернатор отбыл в Тифлис по вызову его высокопревосходительства.
      Начальник губернской канцелярии, рассмотрев пакет с печатями, решил спешно переправить его вдогонку за генерал-губернатором. Белобородовское послание продолжало путь и было вручено елизаветпольскому генерал-губернатору уже в канцелярии главноуправляющего. При виде "сургучных" печатей, грифа "совершенно секретно" недоброе предчувствие закралось генералу в душу: "Что у них там в Зангезуре еще стряслось?" Губернатор еще не распечатал пакет, а уж на сердце кошки скребут. И как на грех главноуправляющий спешно собрал губернаторов как раз для того, чтобы обсудить вопрос о положении на Кавказе.
      "Как теперь быть?" - колебался губернатор. Распечатать и прочесть здесь же, немедля, или отложить напоследок? Он покосился на пакет с нескрываемой досадой: конечно же, добра не жди. Опять, должно, Сергей Александрович расписывает тамошние неурядицы.
      Нет, надо немедля, сейчас же, прочесть, невтерпеж было ждать губернатору. Трясущимися руками содрал сургучные печати, рванул пакет с краю. Ишь, расписался, сколько листов! Пробежал глазами, перескакивая через строки. Потом, нацепив очки, углубился в чтение. Вот оно что, в каземате бунт... Достав черный карандаш, он жирно подчеркнул строки о "недопустимом поведении офицера казачьих войск, оскорбившего узницу". Генерал-губернатор решил было оставить письмо при себе, не оглашая перед начальством. Вернется, мол, в Елизаветполь и примет надлежащие меры. Вызовет уездного начальника и этого прыткого Быстроходова из Зангезура, устроит им, так сказать, очную ставку, выслушает, а потом вправит им мозги как следует и отправит восвояси. Нечего на весь Кавказ трезвонить о бунте в каземате, из мухи слона делать, выносить сор из губернской избы перед всем честным народом, наместником и сослуживцами. Но шила в мешке не утаишь... Этим "шилом" был Гачаг Наби, куда его упрячешь, как утаишь! О движении этом знали не только в уезде - по всему Кавказу эхо катилось! Да и во многих других краях империи.
      Генерал-губернатор читал, опустив плешивую голову. Нет, решил он, умалчивать о случившемся бессмысленно и недостойно.
      И вот, когда их вновь принял главнокомандующий в роскошном, искрящемся хрусталем и зеркалами, зале канцелярии, елизаветпольский генерал-губернатор поднялся с места и предложил вниманию его высокопревосходительства тайное послание. Тот тут же прочел письмо, под напряженными, любопытствующими взорами присутствующих, и со стороны казалось, что реденькие волосы на голове его высокопревосходительства встают дыбом. Взгляд его зацепился за подчеркнутые губернаторским карандашом строки.
      Потом, подняв глаза, обвел помрачневшим тяжелым взглядом губернаторов в блистающих позументами мундирах, увешанных крестами, орденами и медалями.
      - Господа! - начал он, и в голосе его угадывался сдерживаемый гнев.Господа! Каждому из вас доверена огромная область нашего отечества.- Он выпрямился в кресле.- Вам следует помнить о заповеди, выражающейся в древнем изречении, должно быть, известном вам: "Разделяй и властвуй!" Властвовать - не ворон считать! Не благодушествовать и рты разевать, до тех пор, пока у вас под самым носом, в каземате, бунт учинят, смуту посеют! И не действовать с тупой прямолинейностью, забыв о гибкости, пуская в ход брань и нагайку при каждом случае!
      Главноуправляющий выдержал паузу,- часть присутствующих, оцепенев на месте, уставилась на него, другие недоуменно и растерянно косились на елизаветпольского генерал-губернатора. Наместник швырнул врученное ему послание на стол:
      - Вот, ознакомьтесь все с этой реляцией...- и поднялся. Сунув руки в карманы брюк с генеральскими лампасами, он последовал в смежную комнату, бросив на ходу: - прочтите от точки до точки! Вы удостоены всевозможных почестей и наград не для того, чтобы созерцать и попустительствовать смуте, но для того, чтобы крепить и возвышать державу. Вы, достопочтенные господа генералы! - и главнокомандующий в сердцах хлопнул дверью.
      Губернаторы, съежившись под градом обрушившейся на них брани и передавая листы из рук в руки, прочли длинное письмо, поглядывая на елизаветпольского начальника - кто сочувственно, кто снисходительно-иронически, а кто с нескрываемой досадой и раздражением. И все бы хотели дружно призвать незадачливого сослуживца к ответу: как же так, ваше превосходительство, как вы могли допустить такое, милостивый государь, да мы бы этих смутьянов в бараний рог, и тому подобное,- но мысль о том, где они находятся, сдерживала их и заставляла умерить свой пыл. Подумать только, бунт в каземате! Мало "красных петухов" гуляло по усадьбам, мало всяких крамольников и разбойников на больших дорогах, а тут еще и в каземате! Чего доброго и в другие губернии перекинется! Слыхано ли, кандалы разорвали, песни о "татарском" разбойнике Наби распевают!
      Судили-рядили, каждый со своей колокольни, и все сходились на одном: оплошал елизаветпольский генерал-губернатор.
      А тот сидел, потупясь, опустив голову.
      О том думал, как распоясался казачий офицер, как мог уездный начальник позволить тому разворошить осиное гнездо?
      Кто, в конце концов, кому подчиняется - губернатор офицерью, или войска официальной власти? А если губернатор - то их благородия пусть изволят считаться с его людьми, с уездным начальством, не зарываться и не лезть, куда не следует. Однако, зарываются и лезут, и, может быть, неспроста.
      Особенно не по себе генералам стало, когда из письма зангезурского узнали они о дерзких набегах и расправах Наби - губернаторов дрожь охватила. И более, чем Наби, похоже, дразнила их любопытство и повергала в тревогу молва о кавказской горянке Хаджар, воодушевлявшей повстанцев даже в стенах каземата.
      Конечно, кое-кто из них слыхал о песнях в честь Наби и Хаджар, переходивший из уст в уста, в печенках губернаторских сидели эти песни... А вдруг и в их губернии перекинется крамола? Очевидно, одними штыками тут не обойтись, нужна иная тактика, иной маневр и образ действий. Только нагайкой и кнутом, военными демаршами окраины империи не удержать в повиновении.
      Губернаторы ломали голову, снедаемые противоречивыми мыслями, сомнениями и страхами, а массивная дверь из орехового дерева открылась, и вновь появился нахохлившийся, побагровевший главноуправляющий, и медленно выйдя на середину зала, остановился.
      - Ну-с, господа, прочли?
      - Так точно, ваше превосходительство!
      - Я хотел' бы услышать ваше суждение о беспорядках в гёрусском каземате.
      - Мы ждем распоряжений вашего высокопревосходительства,- подобострастно выпалил кто-то из губернаторов.
      - Аркадий Филиппович,- главноуправляющий остановил иронический взгляд на елизаветпольском генерал-губернаторе,- может быть, вы изволите поделиться с нами?
      - Смею заверить ваше высокопревосходительство, что знай я досконально, как развязать этот "гордиев узел", то и письма не стал бы показывать вам...
      - Гордиев узел?! - голос главноуправляющего, холеной рукой, затянутой в перчатку, накрывшего исписанную стопу листов, взвился.- И это называется управлять губернией! Уездом?! Это - развал!
      Елизаветпольский генерал-губернатор, вытянувшийся в струнку перед начальником, опустил голову.
      - Вы вправе наказать меня, ваше высокопревосходительство.
      - Успеется! Возмущен не только я... - царский наместник обвел колючим взглядом остолбеневших губернских начальников.- Государь выражал недовольство положением дел на Кавказе и нашим образом действий! - наместник воздел очи к портрету самодержавца в золоченой раме.- Изволите знать, почему? Потому, что уже столько лет мы не можем справиться с разбойником Наби!
      И дальше стал отчитывать генералов, как мальчишек, ругать их последними словами - так народная молва говорит.
      - Ваше высокопревосходительство... - выдавил из себя в воцарившейся тишине елизаветпольский страж империи, облизнув сухие губы.- Я совершенно виноват перед вами.- Губернатор втайне надеялся смягчить признанием разгневанного начальника и хоть как-то отвести угрозу, нависшую над его головой.
      - Вы виноваты перед всей империей!
      - Так точно, ваше превосходительство!
      Наместник, морщась от раздражения и досады, отрезал:
      - Д главноуправляющий, жду от вас всех решительного четкого ответа! губернаторы продолжали стоять у кресел.- Вы вот извольте мне ответить, на руку ли нам было оскорблять кавказскую женщину, почитаемую среди местного населения?
      Губернаторы продолжали хранить молчание, опасаясь сказать что-то невпопад.
      - По-моему, такое по меньшей мере неумно, господа!
      И только теперь, воодушевленные тоном и позицией его высокопревосходительства, губернаторы встрепенулись, ожили и в дружном подобострастии заговорили, косясь на елизаветпольского коллегу, стоявшего с убитым видом.
      Каждый из них на свой лад сказал примерно так:
      -- Конечно же, вы правы, ваше высокопревосходительство!
      Глава двадцатая
      Излив свое раздражение и досаду, наместник немного отошел; достав носовой платок, отер пот со взопревшего лица, затем грузно опустился в кресло.
      - Не грех поучиться у бакинского генерал-губернатора,- продолжал он.- Не все, конечно, у него достойно подражания, но кое-чему стоит поучиться.
      Дородный бакинский генерал-губернатор заерзал в кресле, польщенный начальственной похвалой. Взгляд его скользнул по съежившемуся елизаветпольскому гостю, благоговейно устремился к августейшему образу в золоченой раме, минуя фигуру главнокомандующего. Тот не без некоторого неудовольствия заметил губернаторский взгляд, столь бесстрастно обошедший его персону.
      - Может, изволит высказаться наш бакинский генерал-губернатор? А, господин Пудовкин?
      - Покорнейше благодарю, ваше высокопревосходительство,- польщенно отозвался Пудовкин.- Но, право, мне нечего добавить к тому, что вы сказали.Мясистые губернаторские щеки налились краской.
      - Ну, скажем, начнем с этих самых... белорубашечников... - Наместник сопроводил слова непринужденно приглашающим жестом.- Как у мусульман шиитского толка вершится обряд самоистязания? Посвятите нас в бакинские подробности.
      - Слушаюсь, ваше высокопревосходительство. Господам известно, что раз в году, в день "ашура", мужчины-шииты, в белых длинных рубахах в поминовение убиенных имамов устраивают ритуальное шествие, надсекают себе головы мечами, кинжалами, заливаясь кровью...
      Наместник удовлетворенно заколыхался в кресле, обведя взглядом губернаторские головы, лысины, плеши, мундиры, кресты, медали, удостоверяясь, что эти властные, именитые> родовитые люди сейчас являли дружное подобострастное внимание.
      - Худо или нет, что наши иноверцы занимаются подобным "кровопусканием"?
      Губернаторы - каждый себе на уме,-- уловили по тону, куда клонит его высокопревосходительство и ответили вперебой:
      - Не худо...
      - Хорошо бы им всем принять шиитство...
      - То-то потешатся...
      Бакинский губернатор, видя поощрительное отношение к жестокому обряду, напыжился. Пудовкин умел напускать на себя сочувственный вид, строить горестную мину, скрестив руки на груди, когда подданные - шииты вершили обряд поминовения убиенных имамов, оплакивая их в безутешном горе и исступленно истязая себя. Губернатор настолько преуспел в своем лицемерном сочувствии, что простодушная толпа могла бы, кажется, предположить его обращение в шиитскую веру...
      - Господа, я всячески поощряю обряд,- сказал он.- Более того, из своих средств я вношу вспомоществование в пользу "белорубашечников", велю обносить их, по обычаю, сладким напитком - шербетом!
      - Слышите,- шербетом угощает шиитов! - В тоне наместника уже сквозила ирония. Он не хотел слишком выделять бакинского подопечного перед остальными, пусть даже в пику елизаветпольскому генерал-губернатору.- Да-с, господа, шербетом! Ну, и когда шииты ваши, вооруженные этими опасными штуками, пускаются шествовать по улицам - как тогда, князь?
      - По моему распоряжению, для сохранения порядка и пущей торжественности, выставляются конные пикеты.
      - Ну и как шииты относятся к усердию нашего губернатора?
      - Все шииты, смею заверить вас, изъявляют искреннюю признательность! Это предмет их религиозной гордости!
      Наместник неспроста завел разговор об этой сложной материи, преследуя цель - довести до сознания присутствующих мысль о том, какую неожиданную службу может сослужить рознь между суннитами и шиитами на Кавказе. Он хотел внушить губернаторам не только мысль о расколе и разжигании межнациональной розни, но и о целесообразности использовать сектантские распри.
      - Почему же они гордятся вашим участием? Сделайте милость, растолкуйте...
      Пудовкин приосанился:
      - Они рассуждают так: дескать, глядите, сколь почитаема наша шиитская вера в отличие от суннитской, что сам генерал-губернатор выказывает к нам расположение, и казачье воинство выставляет для охранения, и шербет с нами пьет, и печаль нашу разделяет!
      Наместник не мог удержаться от смеха. Остальные неуверенно хихикнули.
      - Как же так, губернатор - и вдруг слезу пускать по убиенным имамам?
      - Так точно, ваше высокопревосходительство. Если интересы дела требуют...Тут уж все дружно прыснули, расхохотались, заколыхались в креслах.
      Один лишь елизаветпольский генерал-губернатор, сидевший, как на иголках, оставался серьезен. Главноуправляющий заметно оживился и добавил со смехом:
      - Господа, Пудовкин готов, похоже, заодно с басурманами и за кинжал взяться, кромсать себя почем зря! Грохнул смех.
      - Если понадобится... в интересах отечества,- стараясь перекрыть зычные голоса, проговорил Пудовкин, запоздало сообразив, что выказываемое им усердие склоняется в комическую крайность. Наместник неожиданно изменил тон, встал и сказал сурово и властно:
      - Отечество не станет требовать от своих генералов опускаться до уровня диких туземцев!
      Все губернаторы поднялись с мест, вслед за главнокомандующим. Тот продолжал тем же металлическим голосом:
      - Надо смотреть на подданных с высоты вверенной власти! А не якшаться с ними! Истинное усердие в чувстве меры!- Главнокомандующий повернул беседу к весьма серьезной и щекотливой теме.- Что шииты истязают себя, бьют себя цепями...
      - До синяков,- вставил Пудовкин.
      - До синяков, до крови - так пусть и хлещут! Пусть кромсают свои обритые черепа!- главнокомандующий покачал воздетым указательным пальцем в воздухе.Это-то, господа, предпочтительнее, нежели бунт в каземате, как о том нам доносят из Зангезура!- потирая руки, наместник стал прохаживаться по залу, и губернаторские головы поворачивались за ним.
      - Лучше им бить себя цепями, нежели рвать оковы и горланить крамольные песни!
      - Так точно, ваше превосходительство!- поддакнул Пудовкин. Он с прежним самодовольством смерил взглядом елизаветпольского губернатора. Выказывая верноподданический пыл, он даже ухитрился сделать шаг к главнокомандующему и коснуться его локтя со словами - "Разделяй и властвуй". - Я так понимаю суть дела, ваше высокопревосходительство. Так наставляет нас его императорское величество.
      - Итак предписываем мы - вам, господа!- отвечал наместник, отстраняя руку бакинского губернатора. Он вновь воцарился в своем кресле, и все расселись по местам. Изложив мнение о целесообразности и выгоде для империи разобщения и разжигания розни среди инородцев-мусульман, он пространно говорил и об использовании кавказских христиан в этом деле.- Надо повсеместно укреплять церковь! Надо основательно встряхнуть наших святых отцов, чтобы они пускали в дело евангелие в проповеди религиозной нетерпимости к иноверцам! Вдалбливали пастве в голову мысль о непримиримости с исламом!
      - Весьма тонко и резонно изволите заметить, ваше высокопревосходительство!- вставил один из губернаторов, до сих пор хранивший молчание.- Церковь против мечети! Евангелие против Корана!
      - Вот именно, господа,- подхватил главнокомандующий, убеждаясь во впечатлении, произведенном своей инструкцией.- Не только силой надобно действовать, но и умением! А то ведь дров наломать недолго - оскорбить кавказскую женщину, предводительницу, обозвать ее, и дать нашим врагам в руки козырь! Не годится так, господа!
      - Так точно, ваше высокопревосходительство!- раздались голоса.
      - А что - годится?- риторически спросил главнокомандующий.- Как подобает действовать? Если не удается подавить движение Гачага Наби силой, надобно его подорвать изнутри, обезглавить!- Он снова встал из кресла, прошелся по залу, жестом повелев губернаторам, порывающимся подняться с мест: "сидите". Его высокопревосходительство собирался подытожить свое затянувшееся наставление, преисполненный сознания собственной мудрости и проницательности.
      - Что можно предпринять, чтобы пресечь присоединение людей из грузин, армян к гачагам?.. Сунниты-шииты, христиане-мусульмане!.. Используйте их рознь! Но - с умом! Создавайте впечатление, что все они для нас равны. Кто бы ни был, шиит ли, суннит ли, про-персидски настроен или про-турецки, все равно,- дескать, вот вам свобода вероисповедания и свобода совести, мы не вмешиваемся! И ничего не навязываем грубой силой! Мы, империя, ничуть не принижаем закон правоверных перед православными! Более того, при случае, можно и польстить... В меру, разумеется...
      - Совершенно верно!- встрепенулся в кресле один из губернаторов с сонным отечным лицом, не меняющим дремотного выражения. Судя по всему, этот губернатор еще не оправился от недавнего возлияния. Главнокомандующий, сверкнув на похмельного подопечного глазами, продолжал раздраженным тоном:
      - Так-то, достопочтенные господа! Его императорское величество, удостоивший нас высочайшего доверия, внушает нам, что в нашей воле и власти расширять владения империи, осененной двуглавым орлом и победоносными знаменами! В нашей воле уберечь и отстоять завоеванные территории, держать в узде и в повиновении иноверцев и инородцев на окраинах державы!
      Наместник прошелся по кабинету.
      - Я излагаю волю его императорского величества!- раздраженно уточнил он вслух, стараясь придать голосу грозную внушительность, и его недовольство относилось к нерасторопности и нерадивости всех губернаторов, за исключением, очевидно, одного - бакинского.- Да, господа, его императорское величество не погладит нас по головке за то, что там-сям дает о себе знать дух крамолы и печальной памяти декабристов, посягнувших некогда на трон и понесших заслуженную кару; он не допустит, чтобы вы неблагодарно относились к высочайшему доверию.- Главнокомандующий обратил лицо к елизаветпольскому губернатору, и голос его перешел в хриплый крик:- Его императорское величество не допустит, чтобы генерал-губернатор Елизаветполя пускал правление губернией на самотек! Вы не изволили даже наведаться в Занге-зурский уезд, где Гачаг Наби по горам, по долам скачет, а его сподвижница в каземате верховодит бунтарями! Вы предпочитаете сидеть в губернаторском кресле, но долго в нем вы таким образом не усидите...
      Глава двадцать первая
      Кузнец Томас, ловко избавившись от слежки, обошел весь Гёрус, где знал каждый закоулок, порасспросил, разузнал у знакомых людей подробности о положении дел в каземате, сопоставил, где истина, а где выдумка, намотал на ус. Как ни крепки и высоки тюремные стены, а правды не утаишь. Удивился старый кузнец, что вот оно, железо, где сгодилось, вот как обернулось, что и оно, родимое, в арестантских руках грозно заговорило, загремело, голос подняло за правду-матушку.
      Он-то, Томас, знал, что железо, хоть какое-никакое, а всегда сгодится, на снасть, на всякое рабочее, мастеровое орудие... Хлеб растить, поля пахать,без него не обойдешься... Траву косить, скирды возводить, чтобы перезимовать и скотину до весны продержать, концы с концами свести,- опять же, железо. Верно, что из него и всякое смертоубийственное оружие мастерят, друг другу на пагубу. Но все ж, кому-кому, а Томасу, сызмала перенимающему кузнечную науку у отца, Тевоса, железо - это польза и благодать. В умелых, сноровистых руках оно и есть орудие - орудие труда. И служить бы ему во веки веков добру и благодати. И зачем железу быть цепями - оковами на руках, кандалами; зачем ему рты затыкать, волю душить, замками и воротами казематы всякие ограждать! Нет же, во благо должно идти железо! А где еще не служило - пусть впредь послужит, чтобы люди по-людски и жили, добра наживали, с нуждой и голодом покончили!
      И то, что в каземате кандалы-оковы загремели,- так они гремели - говорили точь в точь о том, что у Томаса на сердце наболело. Кто волю людям нес? Кто заступником им стал? Конечно же, Гачаг Наби и Гачаг Хаджар, их удальцы-молодцы, ополчившиеся против мироедов и насильников! И те, кто помогал им, укрывал их, кормил, чем бог послал!
      И гордился Томас, что всем сердцем он на стороне Гачага Наби. И воодушевлялся тем, что оно, сердце, вторит ропоту и бунту в каземате. Он-то видел, что ни Наби, ни Хаджар никто другой из гачагов не печется о своем, никакой себе выгоды-поживы не ждет. Слышал он о большой награде, объявленной за поимку, выдачу Наби,- сулили даже возвести в бекское сословие, землей, поместьем наделить. И Наби знал об этом. А вот никто не позарился на жирный куш, никто не пошел на подлость и на предательство. С голоду умрут, а подачки подлой не примут. Кремень-люди и помогать им - тоже ведь храбрость. Подвести их под удар, выдать их - подлость. Выдай, положим, он, Томас, офицеру тому тайну, заикнись о затее гачагов,- потекло бы золото из царской казны ему в руки, и бросай, скажут, Томас, свою кузню, самое малое - будь старостой своего села Каравинч и цепочку золотую на груди носи... Шагай-расхаживай по селу, грудь колесом, нос кверху, полы голубой чохи развеваются, ходи, как пуп земли, подмигивай молодицам розовощеким, крути себе ус, пальцем о палец не ударь, все равно, глядишь, на месте твоей развалюхи - хоромы в два, а то и в три этажа, крытые красной жестью, с петухом расписным... Словом, катайся себе, как сыр в масле, живи припеваючи. Не месил и не пек, а в руках - колобок, ешь, надувайся, вширь раздавайся! Чего проще,- продать - раз плюнуть!
      Тогда, как говорится, и власть в руке, и сласть в кулаке! Нет, тогда бы железо по-другому зазвенело-заговорило. Тогда бы оно сказало:
      - Ты, сын Тевоса, Томас, насквозь труха, иуда, каких свет не видел, ты предал кунака, с которым хлеб-соль делил, ты предал друга за тридцать сребреников. Грош цена твоей золотой цепочке старосты, кресту, врученному от имени царя-батюшки, твоей чохе льняной, расшитой! И этой твоей папахе, спеси твоей петушиной!
      Да, думал Томас, плевое было б дело,- без труда вынуть золотую рыбку из пруда, и вдруг, одним разом, выбиться из грязи в князи. А какой ценой?
      А на сердце-то каково будет? Спокойно ли? Куда уж спокойно - душа в пятках... Продажный - и есть продажный, знает, .что купил, что продал. Знает, небось, как же не знать, не терзаться страхом, что он хуже во сто крат и торгаша, и вора последнего, и хлеб его замешен на крови, и поперек горла ему станет! Как ни красуйся, ни пыжься на миру, а все нутро - стужа лютая, нет ни сна, ни покоя!
      Нет, Томас и близко не подпускал такие черные мысли, не мог он ни за какие золотые горы запятнать свои крепкие, натруженные руки праведной кровью, кровью тех, кто бился за волю и долю!
      Как бы он ни оставался в стороне, а все ж ощущал свою причастность к узникам каземата, видел себя в их строю, среди тех, кто заставил гневно заговорить железо. Томас гордился своим честным ремеслом. Открещиваться от честного хлеба, зариться на легкую поживу - не про него! Этого быть не могло, для него -- нет! Среди зангезурского люда, среди настоящих мужчин - быть не могло! Честь и доброе имя!
      Вот, гляди, за доблесть и честь как превознесли люди женщину - Хаджар, дочь Ханали, выше гор снеговых поднялась слава ее!- гордо вздымалась широкая грудь кузнеца, наливаясь упоением отваги, предчувствием выбранного опасного пути.