Орлица Кавказа (Книга 1)

      - Это накладно будет. На пару конных - по патрону.
      - А на пеших?
      - Тратиться не буду. Пощажу.
      - Я останусь с тобой!
      - Ты уходи к нашим - вот по этой тропе. Цепью рассыпаться надо по гребню.
      - Не уйду!- отрезала Хаджар, соскочила с гнедого и - за Наби. За скалистым выступом затаилась.- Ты с той стороны, а я - с этой. Если уж биться, то сообща.- Опять улыбнулась.- Поглядим еще, кто их больше уложит.
      Наби видел, ее не отговорить. Отвел Бозата в укрытие между скалами, привязал к островерхому валуну, узду закинул на луку седла, снял тяжеленный хурджин, крепко-накрепко притороченный к седлу, и поделил поровну патроны с ней. И у обоих винтовки - айналы! И едва они приладились, изготовились к бою, как показались передние конники врага, скачут по склону.
      Наби прильнул грудью к покатому валуну и повернулся к Хаджар, поодаль замершей за плоской скалой.
      - Что прикажешь, голубка моя?
      - Начнем!
      - Тогда - гляди!
      Молодецкий клич опередил грохот выстрела. В рядах врагов - замешательство. И началось! Метко бьет Наби, Хаджар - не отстает. И остальные поближе к ним подались. Градом летят пули - снизу - по гачагам, сверху - по наступающим. Даже пушки подкатили - скалы содрогнулись, раскалываются, глыбы вниз громыхают по крутым стремнинам горы Арафиса... Дым и пыль взметнулись, пороховая гарь заволокла небо, затмила солнце. Грянул бой. Изрядно потрепали тогда гачаги ряды царских войск. Многие полегли у подножья горы. И вот уже неприятель пошел на попятный, повернул назад. Выстояли!
      Наби, ликуя, смотрел в бинокль на отступающих и громовым голосом крикнул вдогонку:
      - Ступайте, ступайте! Скажите вашему падишаху, что Наби вызывает его самого на бой!
      Куда там - никто и не оглянулся.
      А Гачаг уже готов ринуться в погоню.
      - Стой, Наби!- остановил его повелительно тревожный окрик Хаджар.
      Наби оглянулся.
      - Вернись назад!- повторила Хаджар. Наби одумался, вернулся в свой каменный окоп, усеянный стреляными гильзами, пропахший пороховым дымом.
      Отряд двинулся дальше в горы, в сторону Ганлы-гёля - "кровавого озера", переменив арену боевых действий.
      А там, в нахичеванских краях, прослышав весть о появлении гачагов, куда-то смылись есаулы, и приехавшие в горы обиралы - сборщики. И снова в честь славного боя на Арафисе зазвучала зурна, загремели барабаны - давулы и полились песни величальные. И угощали гачагов, как подобает, костры развели из дубовых дров, что привозили из дальних лесов на лошадях. И эхом отозвались песни в горах окрест Ганлы-гёля...
      А после - отдых.
      Кто из гачагов седло ладит, кто поводья разорванные шилом и суровьем зашивает, кто ружье чистит-смазывает. А одежду исподнюю всю - в огонь, обнова нашлась на всех,- и чарыхи, и джорабы шерстяные... Да и бороды не грех подстричь. Появились и новобранцы - в гачаги хотят. Проверили каждого, кто таков, кто ружьем владеет. А иной раз, если что не так, доверия не внушает,отказывали, да без обиды, крутого слова. Кое-кто и подарки-гостинцы приносил. Седые горянки Хаджар одежду подарили, загляденье одно! Принесли в цветастом, расшитом золотом свертке платье узорчатое, тоже золотом расшитое.
      - Вот тебе, Хаджар, носи на здоровье!
      Хаджар, как обычно, в мужской одежде, подобающей гачагу, в папахе, не могла утаить смущенной радости, улыбнулась, покачала головой.
      - Где уж мне, по горам, по долам, да в таком наряде?
      - Хоть на денечек надень, гордость и слава ты наша, дочь Ханали!- в один голос просили, не отставали седые женщины.
      Хаджар с учтивой благодарностью ответила:
      - А как посмотрит Наби на то, что я вот в таком платье красуюсь?
      - Пусть и он полюбуется хоть раз на веку - какая у него госпожа-красавица!- лукаво подзадорили Хаджар ее сельские ровесницы.
      Наби, вполуха слушавший этот разговор, понимающе усмехнулся.
      А Хаджар, привыкшая к мужскому походному облачению с патронташами наперекрест - на груди, в мохнатой папахе, в сафьяновых сапогах, после долгих уговоров, наконец согласилась принять дар. И пошло веселье, и зазвенел смех.
      Муж и жена взяли узелок с подарком и отправились на приволье. Красота кругом - загляденье, звенят родники, травы колышутся. Журчанье бежавшей вниз речки сливалось с плеском резвых волн Ганлы-гёля.
      Удальцы-побратимы, пережившие тяготы переправы через Араке, преследования, напряжение боя на перевале, поравнялись с Наби и Хаджар, прошлись рядом. А потом, лукаво переглянувшись, отстали... И теперь только двое поднимались цветущим берегом волшебно звенящей речки, вдыхая терпкий, пьянящий аромат чабреца, заполонивший горное приволье. Теплое горное солнце струило ливень лучей в ущелья и распадки, улыбалось... Но и оно, щедрое светило, не могло отогреть многоцветное раздолье, не могло переспорить свежую прохладу клокочущих, студеных вод, разлитую над весенним простором.
      Выбрались на берег озера, густо поросший травами, под рыжую, замшелую, как бы подкрашенную хной скалу. Хаджар остановилась.
      - Может ли наш гачаг покараулить у этой скалы?
      - Покараулить? Кого же?
      - Разве гачагу не известно, что его подруга должна сменить эту пыльную, мятую мужскую одежду на женское нарядное платье?
      - Ну да!- кивнул с готовностью Наби, которому и самому очень захотелось увидеть Хаджар в красивом нарядном платье.- Пусть видят, что нет такой знатной ханум-госпожи по всей округе.
      - Что это ты заладил: "ханум" да "ханум"? Может, и вправду привести тебе какую-нибудь холеную да знатную?
      - Ну, приведешь. И что дальше?
      - А дальше я из ревности - бах!- застрелю удалого муженька...
      - За какие же грехи?
      - А за то, чтобы не помышлял об этих ухоженных, нарумяненных!
      - По мне, нет никого краше и лучше Хаджар!- с жаром проговорил Наби. Хаджар с шутливой угрозой взялась за рукоять сабли:
      - Гачаг, сторожи!
      - Куда ж лицом стать сторожу?
      - Спиной к речке! Ханум изволит купаться!
      - А если краешком глаза глянуть на зангезурскую красавицу - что тогда?
      - Тогда пеняй на себя.
      - А если ослушаюсь?
      - "Айналы" образумит.
      - Ого! С тобой шутки плохи. Беда, если львица моя ярится.
      - А если львица твоя отстанет от гачагов и осядет здесь жить-поживать у Ганлы-гёля?
      - Тогда у Гачага Наби крылья обломятся и к ногам упадут! Свет не мил станет!
      - И мне без моего гачага жизнь не в жизнь,- неожиданно дрогнул голос у Хаджар. Повернулась - и как-то по-новому увидел он ее. Задубели нежные щеки под палящим солнцем, на студеных горных ветрах, огрубели точеные руки. Глазами из-под трепещущих длинных ресниц повела, взглядом обласкала мужнино родное лицо,
      - Гачаг Наби!
      - Гачаг Хаджар!
      И потянулись друг к другу, как после долгой разлуки, обнялись, жарко поцеловались, и, быть может, в нахлынувшей нежности сказывалось еще и захлестнувшее их победительное упоение удачным походом, от перехода через ночной ревущий Араке до яростного боя на перевале.
      Глава тридцать вторая
      В укромном уголке, где увешанная белыми помпончиками трава росла чуть ли не по пояс, Хаджар скинула с себя потрепанную мужскую одежду, сложила на замшелом валуне... И, ступая по холодящей ноги влажной траве, подошла к переливчато искрившейся запруде, где просвечивало голубоватое песчаное дно. Коснулась рукой воды - лед! Сторожкой огляделась, ощупала взглядом заросли: Наби не видать. Окунулась в обжигающе холодную, стеклянно звонкую воду. Наби послушно стоял - сторожил за рыжей скалой. Вдоволь накупавшись, наплескавшись в голубой запруде, поплавав в ледяной купели,- ей не привыкать, сызмала в реке Хакери резвилась... Вышла Хаджар, пообсушилась на песке, тугие буйные волосы расчесала, достала зеркальце из кармана мужской своей одежды, на валуне приставила и прихорашиваться стала. Развязала узелок с платьем, оделась, и белый шелковый келагай с красной каймой накинула на голову, ремешком с пряжкой золотой натуго опоясалась. Башмаки расшитые обула. Знала ведь, что недолго ей красоваться в нарядах таких. Через день-другой, глядишь, скинет она с себя эту роскошь, соберет в узелок, и подарит какой-нибудь беднячке, что в отрепьях ходит. А сама облачится снова в походное, мужское, привычное,- от соколов-удальцов не отличишь. Но как бы то ни было, а сейчас она, отправляя на себе платье, прихорашивалась. И красота ее, казалось, заворожила все вокруг. И так ей шел этот наряд, так преобразил ее, что, считай, никакой чаровнице с нею не тягаться. И в глазах Хаджар влажных, горячих, проснулось и полыхало сокровенное, болью скрываемое. Вот она, стройная, брови писаные, осанка гордая,- не гачаг, а княжна! И не сказать было заранее, впору придется платье или нет, но это был дар заветный, дар седых матерей, и не принять его нельзя... Но подошло - будто по мерке сшитое. Вот что любовь народная может!
      Собрала она гачагские "пожитки" свои в узелок, связала, подхватила винтовку и направилась к скале, у которой поджидал ее Наби. Наби, вздрогнув, резко обернулся, на миг обомлев.
      - Сердце екнуло...- улыбнулся.
      - Что ж ты такой робкий стал? : - Пуле не кланяюсь, а перед тобой робею.
      - А еще гачаг...- лукаво пожурила Хаджар. А Наби глядит во все глаза - не наглядится.
      - Как же перед красой твоей не оробеть!..
      В глазах Наби неженская отвага Хаджар красила ее еще больше. Как это ей шло, как ладно уживались в ней удаль и красота. От похода к походу, от боя к бою росло восхищение Наби. И не будь ее рядом в лихие часы, не будь ее окрыляющей красоты, кто знает, может, и не с такой отчаянной храбростью бился бы Наби, не так метко разил бы врагов... А поглядишь со стороны - трудно сказать, кто кому уступает, кто кого превосходит в ратной доблести - Наби ли, Хаджар ли ?
      Но, видно, у каждого было свое место. Может, не будь на свете одной души, не было бы и другой!..
      И оба были душой отряда!
      И вот теперь Наби стоит в восхищении перед ней - воплощением красоты, перед чарующей дочерью гор, плененный ее ладной, гордой статью. И, казалось, все эти годы не вместе ходили в походы, не сражались плечом к плечу, не делились радостями и горестями, а только сейчас и выпало им встретиться после долгой и мучительной разлуки и соединить судьбы. И по сути, Наби впервые видел свою милую такой в подобающем ей красивом наряде. Внове было ему видеть такую Хаджар - здесь, на берегу журчащей речки, под жарким солнцем, увенчавшим снеговую вершину... И обоих захлестнула оглушительная жажда жить и наслаждаться жизнью, жить в родном краю, среди родных людей. Но судьба рассудила иначе, и долг велел им ринуться в бой, биться с произволом, беспощадно крушить зло...
      ... И вот теперь Хаджар - узница, сидевшая на той же казенной и постылой рогоже, склонившая голову с всклокоченными волосами после изнурительной возни с подкопом, перебирала в памяти яркие, пестрые картины былого, вспоминала те давние золотые мгновения у рыжей скалы. И ей виделась другая, похорошевшая, нарядная, счастливая Хаджар... И виделось ей пиршество в их честь, в кругу соратников, со всем бедным людом. И не успели убрать разостланную скатерть, как уже снова залилась зурна, грянули давулы - барабаны, и пошли-поплыли, заходили песни о славном Кёроглу, ашыг поведал им дастан, спел под звуки саза о подвиге и доблести народной, которые стали им опорой и путеводным примером в лихую годину. Отвели душу, всласть повеселились, и снова Гачаг Наби вспомнил завет: гачагу велено "гач", а не "дур".22 И они, поблагодарив жителей Ганлы-гёля, собрались в путь. Хаджар в алачике переоделась в обычную свою одежду - и снова в седло.
      Уже смеркалось, когда гачаги слаженным отрядом покинули урочище и к ночи добрались до Чалбаира. Наби выставил на крутых скалах испытанных, надежных дозорных. Собрал душистой свежескошенной травы на покосе, приладил к седлу, а на гнедого Хаджар никакой ноши класть не стал.
      - Двинемся наверх,- там пещера.
      - Зачем же?
      - Укрытие, как-никак. Со всех сторон скалы - ни дождь, ни ветер нипочем. Хоть одну ночку "под крышей" переночуем.
      Хаджар согласна. Забрались в пещеру - снаружи поглядишь на скалы - точно орел перед взлетом. Привязали Бозата и гнедого перед входом, поодаль друг от друга, сена положили каждому. Наби наведался к гачагам, проверил дозоры, наказал быть начеку.
      ...Каменный приют, и одна мохнатая бурка - на двоих... а после, сквозь мрак - отсвет полыхнувшей в горах молнии... Нет, это не молния, а луч встающего солнца ударил в узкое решетчатое окно камеры, выхватив из темени сидевшую узницу, и сладостные видения, и пережитые невзгоды, возобновляясь и оживая, окрыляли ее измученное сердце. Губы ее, помнящие жаркие поцелуи, горели. Поднялась, выпрямилась Хаджар, видения истаяли, и она увидела себя не в горах, где разразилась гроза, а в темной камере. И душа ее переполнилась гордой и горькой радостью, щемяще-счастливой памятью о Наби, о жизни, о любви, о блаженных мгновениях!
      Чем больнее сжимала тоска, тем больше крепла ее железная воля и решимость вырваться, взяться за оружие, бороться, отомстить этому зарвавшемуся обидчику в погонах! Но когда, каким образом? Какой выпадет случай?
      Глава тридцать третья
      После обстоятельного знакомства с материалами о каждой губернии, представленными начальником сыскного отделения, главноуправляющему показалось, что он не в роскошном и благолепном зале канцелярии, а в непрерывно сжимающихся гигантских тисках.
      Здесь, в разгар тифлисской жары, донимавшей всех,- лицо главноуправляющего было холодным и угрюмым. Никто никогда не видел его высокопревосходительства в столь угнетенном и нервозном состоянии.
      Его грызли тревога и злоба.
      Он все еще не отпускал созванных в Тифлис губернаторов.
      Через полковника так и передал им: мол, у меня с господами генералами разговор еще не окончен, и пусть они не спешат домой.
      Горечь какая-то была во рту, может, оттого и слова сами собой находились горькие, едкие...
      - Должно быть, иные со своими благоверными сюда приперлись!
      - Так точно!
      - И елизаветпольский?
      - Не могу знать, ваше высокопревосходительство.
      - Так вот. Доведите до их сведения, неважно, с женами приехали они или без оных, что я шкуру с них спущу - за все вот это - наместник сгреб в кучу все папки, донесения, кроме дела Хаджар, и швырнул в сторону полковника.
      - Пусть они немедленно ознакомятся и изволят подписаться, и дату поставить! Снесите им всю эту писанину! Всю!
      - Слушаюсь! В какие же сроки?
      - Даю трое суток.- Наместник извлек из кармана часы на цепочке. Полковник глянул на оставленную папку.- А это дело?
      - Это - княгиня!
      - Княгиня?!
      - Да,- горько усмехнулся наместник.- Кавказская княгиня! Хаджар ханум. Увековеченная местным "иконописцем"- кинто. "Орлица Кавказа".
      - Как же,- мусульманка в чадре - и "орлица"? Его высокопревосходительство встал из-за стола, прошелся с видом превосходства.
      - Это ты спроси у долгополых наших, у святых отцов, что в церквах молитву возносят царю! Спроси, что ж вы, христиане, этакие, с басурманами спелись? Братаетесь? Спроси, зачем горланите спьяна на пиру татарские песни? Вас в Коране неверными объявляют, а вы с ними якшаетесь? И этих армянских попов спроси, куда они смотрят, почему их паства в Зангезуре гачагам-мусульманам помогает, по домам укрывает? Почему бы им своими руками не задушить, не перебить этих крамольников, топорами не зарубить?
      Наместник, распаляясь, рубанул воздух, завершив жест ударом, по лампасам галифе. - Ей-богу, должно быть, и у иных наших подданных-христиан разум помутился. Иначе бы с какой стати им снюхаться с гачагами, у которых сообщники и в Персии, и в Турции! С какой бы стати подпевать смутьянам в гёрусском каземате, цепями-оковами греметь заодно с кяфирами-иноверцами?! С какой стати... - Наместник хотел было пройтись и по адресу солдат, проявляющих симпатии к бунтовщикам, но прикусил язык. Полковник, уловив заминку в гневных филиппиках его высокопревосходительства, счел нужным подхватить эту же "музыку".
      - Действительно... иные соплеменники наши не слишком разборчивы... не очень радеют о достоинстве христианского вероучения... как вы изволили заметить. А то и на Кавказе царил бы полный порядок. А то, при случае, тосты за императора, здравицы! Чаши или рог с вином осушают! А все равно исподтишка с басурманами заодно, с иноверцами-супостатами! Панибратствуют!
      - Более того... - наместник взял папку со стола, рванул тесемку и извлек фоторепродукцию. - Вот -- полюбуйтесь, - полковник! Полковник нацепил очки, близоруко сощурился:
      - "Орлица Кавказа"... Ну и ну! Только... вроде огрузинили орлицу-то!
      - Татарку, так сказать, идеализировали. И вот - ни дать ни взять княгиня! Волосы-то, а? Брови, ресницы какие? В жизни - чернушка поди, а как разукрасили. Обворож-ж-ительный портрет! - произнес главноуправляющий с ироническим пафосом. Полковник подобострастно поддакнул:
      - Да-с, ваше превосходительство. Должно быть, художник под влиянием... винных паров... сотворил себе, так сказать, кумир...
      - Вот именно, кумир! Икона! Сей служитель муз, в приливе вдохновения, может, и сам не подозревая того, вознес на магические высоты искусства разбойницу. Одно название "Орлица Кавказа" !
      Глава тридцать четвертая
      Главноуправляющий, дав волю своей верноподданнической досаде, отобрал злополучный портрет у полковника и жестом показал на дверь. Полковник взял в охапку документы, замешкался на пороге,
      - Не расстраивайтесь, ваше превосходительство! Все будет исполнено в точности!
      - Постой... Ты подыщи на свое место подходящего кандидата.- Полковник, понимая, что указующий перст, нацеленный на него, на сей раз означает не угрозу, а предвещает повышение, прикинулся непонятливым:
      - Неужели я утратил ваше доверие?
      - Отнюдь, - замотал головой наместник. - Я повышу вас в должности.
      Полковник продолжал лукавить:
      - Смею заверить ваше высокопревосходительство, что почитаю превыше всего скромное служение под вашим началом! Если у вас нет оснований для недовольства мною, покорнейше прошу не лишать меня своего высокого покровительства!
      Наместник, давно уже привыкший к подобным излияниям, похлопал верного служаку по плечу.
      - Пора, батенька, пора господину полковнику возглавить полицейский сыск на Кавказе!
      - А как, позвольте спросить, сложится участь теперешнего начальника?
      - Как? - густые брови наместника сошлись на переносице. - В отставку!
      Полковник, злорадствуя в душе, выдавил из себя со смиренным видом:
      - Но ведь я по чину...
      - Приведем чин в соответствие! - наместник самодовольно хлопнул ладонью по столу! - Мигом!
      Полковник, с загоревшимися по-кошачьи глазами, склонил голову.
      Наконец-то! Как давно уже лелеял он мечту о генеральских погонах. Задыхающийся среди бумажной мороки, жаждавший вырваться, добиться положения, ходить в галифе с лампасами, наконец, избавиться от опостылевшей жены, от которой вечно исходил запах квашеной капусты, отхватить себе какую-нибудь молодую княжну и жить припеваючи. Он знал, то, что несбыточно для полковника, то станет возможным при генеральском чине. Хоть оставшуюся жизнь прожить в веселье и благоденствии! Давно ждавший этой благословенной поры, полковник даже дыхание затаил. И потому не спешил уйти. Наместник, уже успокоившийся, взял за руку склонившегося перед ним служаку, стал вразумлять его:
      - Всё зависит от того, как вы распорядитесь вот этим материалом. Какие выписки сделаете, как построите работу. Наместник повысил голос: - Все зависит от того, сумеете ли вы взвалить всю вину и ответственность за происходящие в Зангезуре события на вашего предшественника, не просыхающего от возлияний! И черным по белому изложить, что, вот, мол, до чего дело дошло. Ну, про бездействие сыска и так далее, не забудь и про портрет этот, "Орлицу Кавказа", - вот как, мол, разбойницу-татарку превозносят. - Полковник, уразумев, кто должен стать "козлом отпущения", со всем пылом изъявил готовность:
      - Понимаю. Генерал наш обязан был предупредить всякое проявление недовольства и смуты, пресечь на корню гачагский разбой, - при имеющихся средствах сыска. А он проморгал.
      Наместник добавил: - Не лучше нашего - и елизаветпольский генерал-губернатор: проворонил Зангезур, оставил уезд без надзора - потому и пожар разгорелся! Гачаги разбойничают, да и среди благородных сословий, чиновных господ, глядишь, стишки крамольные строчат, романсы всякие поют, декабристские мечты лелеют.
      - Совершенно верно. - Канцелярист Игнатьев все еще стоял "смирно", держа в руках охапку бумаг.
      - Велика наша империя и сильна. Но надо оградить ее от посягательств. Чтобы наш двуглавый орел продолжал реять над Кавказом, чтобы наш победоносный стяг, водруженный на его вершинах, оставался неколебимым! Везде и всюду - на севере, западе, юге, востоке-неколебимым!-Наместник уже не мог остановиться.
      - Я готов доказывать свою преданность ежемгновенно! Не на словах, как иные, простите, распинаются, а на деле! - полковник устремил покорный, повлажневший от холопского умиления и счастья взгляд на главноуправляющего, и тот презрительно подумал: "Сукины сыны! Готовы хоть на задних, лапках ходить!"
      И показал на дверь.
      Глава тридцать пятая
      После того, как полковник, осчастливленный генеральскими планами, ретировался через массивные, орехового дерева, двери, наместник что было силы хлопнул делом Хаджар о полированное бюро.
      "Надо бы и этим попам местным вправить мозги! - рассуждал он. - Вдолбить им, что всякий, кто распространяет среди черни такие вот живописные упражнения, - антихрист и враг! Подумать только, живописать какую-то худородную выскочку, сеющую смуту в империи со своим разбойником-мужем! Куда же смотрят губернаторы, куда смотрят сыскные наши ищейки!
      Главноуправляющий, прервав свою воображаемую речь, круто повернулся на каблуках, подошел к бюро и, бросив колючий взгляд на ненавистную папку, приоткрыл дверь и кликнул адъютанта, стоявшего в приемной.
      - Игнатьева ко мне!
      - Слушаюсь...
      Вскоре полковник вырос на пороге.
      - Полковник Игнатьев по вашему приказанию!
      - Скажи, Игнатьев, у тебя ли список осведомителей?
      - Так точно, ваше высокопревосходительство. Три месяца тому назад вы сами изволили его мне доверить.
      - Сколько их там, тунеядцев и забулдыг, числится?
      - Да не так уж и густо... - неопределенно промямлил полковник.
      - Не густо! - воззрился на него наместник. - У тебя что, память отшибло?
      - Никак нет, ваше высокопревосходительство. Пока не жалуюсь.
      - Так изволь отвечать точно: сколько?
      - Пятеро, ваше высокопревосходительство.
      - Найти всех пятерых, хоть из-под земли, и - ко мне! Немедленно!
      - Как изволите?.. По одному - или всех сразу?
      - Всех!
      - Слушаюсь!
      - Погоди! Как приведешь - в подвал. Выбрать одного - и при остальных вздуть хорошенько.
      - Одного - но кого же?
      - Кого захочешь...
      Полковник застыл в замешательстве.
      - Может всех пятерых?
      - Нет, выберешь одного - и ко мне. Я сам им займусь.
      - Слушаюсь... - проговорил Игнатьев, пятясь к двери, обескураженный неожиданной переменой в обращении начальника. Выйдя за дверь, полковник истово перекрестился. "Пронеси, господи... Надо же, из-за одной "татарки" такой сыр-бор разгорелся... Теперь-то несдобровать сыщикам... Хоть бы застать их трезвыми, господи, помилуй!
      Глава тридцать шестая
      Аллахверди наконец-то добрался до родного села Айин, что под горой Сингяр. Село-то не ахти какое большое, всего с дюжину дворов. А люди - кремень, умеют воевать, умеют и язык держать за зубами, можно на них положиться. Терпеть не могли наушников, но что поделать, если, как говорится, в семье не без урода. Нашелся такой вот урод и в этом селеньи. Вернее, заподозрили люди одного. Это был цирюльник Кивич Емшан-оглы. Как-то Гачаг Наби гостил у Аллахверди, решил побриться, Кивича вызвали, он бреет, а рука подозрительно дрожит. Никогда не дрожала, а теперь дрожит... Наби почувствовал недоброе, хвать у него из рук бритву. Цирюльнику к горлу приставил:
      - Что, если перережу тебе горло, Кивич?
      - За что, Наби? - вытаращился тот, застигнутый врасплох. Он, к тому же, выдавал себя за близкого родича гачага. - За что, ами-оглы23.
      - Чего рука у тебя трясется?
      - Так это от усердия, клянусь аллахом. Веси мир дрожит перед тобой, Ами-оглы!
      - Люди говорят, тебе есть чего бояться. Ты вроде бы не только бреешь...
      - Не пойму.
      - Поймешь! Кивич взмолился:
      - Могу поклясться, положа руку на Коран, что я сроду не доносил и не донесу на Наби!
      - Не доносил, говоришь... - Наби, все еще не доверяя, провел острой бритвой перед носом у цирюльника, пригрозил:
      - И клянусь тебе Кораном, заруби на носу: если властям продашь- кого наших-глотку перережу и башку с плеч долой!
      Услышала жена Кивича, - по соседству жили, - как Наби разгневался, как грозит, чего доброго, и впрямь оторвет голову кормильцу, прибежала, еле дышит, платок с головы сорвала24, взмолилась:
      - Братец Наби, пощади! Никогда ты убийцей не был... Не сироти наших детей!
      - Ладно, - глухо сказал Наби. - Ради мальцов и прощаю! - Взял за уши Кивича и отодрал как следует, а тот стоит ни жив ни мертв, только кадык ходуном ходит. - Услышу впредь, что ты насчет нас сболтнул чего властям пеняй на себя!
      - Да не слушай ты брехунов! - плаксиво прогнусавил Кивич.
      - Один ты и есть брехун и наушник по всей округе, и щажу тебя только ради детей твоих! -закончил разговор Наби: Уходя, глянул, да так, что Кивича всего скрутило...
      Сельчане после этого случая решили, поделом Кивичу, прав Наби. Взяли его в оборот, отругали, прижали к стенке: сиди, мол, тихо-мирно. После того Шептун Кивич (как его прозвали) вроде и присмирел.
      Но, поди ж ты, опять пялил свои бычьи глаза в сторону двора Аллахверди. Аллахверди каждый раз, уходя или возвращаясь в село, замечал, как Кивич глядит на него из-за плетня, никак ему неймется. Видно, это в крови у Кивича подглядывать, доносить... А что он дела с полицией имел-это люди точно знали.
      Вот и на этот раз, - подходит Аллахверди к своему порогу, а Кивич тут как тут, вышел навстречу и - за ним увязался.
      - Куда ты пропал, сосед? - участливо пожурил. - Что-то не видать тебя.
      - В Гёрус ходил -- уголь сбывать.
      - А... а что слышно про нашу Хаджар-горемыку?
      - Все в каземате.
      - Вот как! -притворно удивился Кивич. -А что ж Наби? Не выручит-вызволит? - Мало, видно, всыпали этой проныре Кивичу, все ему надо выпытать, вынюхать, копается, как наседка в соломе.-Ведь не может же Наби сидеть сложа руки?
      - А тебе какая печаль?
      - Или я уж вам и не свой? - притворно обиделся Кивич. - Я ведь самому Наби родичем довожусь. Племянница моя замужем там у них, в Мовлу.
      Рослый, крепкожилый, кряжистый, как вековой дуб, Аллахверди смерил взглядом соседа.
      - Эх, видно, не впрок тебе урок. Мало тебе Наби уши драл...
      - Но-но! - захорохорился Кивич.
      - Я про то, что жить тебе надоело.
      - Наби тогда мне и рта не дал раскрыть, - сказал Кивич, как бы оправдываясь за свой позорный конфуз. Он к тому же понимал, что и Аллахверди может намять ему бока.
      - Наби великодушно пощадил тебя ради твоих щенят, - грозно надвинулся Аллахверди.
      Кивич, хотя и дрожал весь, а гнет свое:
      - Если уж он такой гордый-славный, что ж честь свою под казенной пятой оставил?
      - Не можешь ты без пакостей! Охота потешиться? - Аллахверди схватил соседа за грудки, тряхнул и, толкая, припер к закопченной стене хлева. - Не можешь ты не совать свой нос, куда не просят?
      - Кабы я доносил, давно бы приставы, урядники у твоих дверей торчали! Кивич на пушку берет, чтобы как-то выкрутиться, но Аллахверди не думает его отпускать.
      - Это ты со страху молчишь, а то бы давно бежал.
      - А кого мне бояться?
      - А хоть бы меня!
      - Тебя? Что ты мне сделаешь?
      - Кишки тебе выпущу и коленки обвяжу, чтоб не тряслись. Вот этим вот кинжалом...
      - И у нас под чохой, на поясе - не пусто, - точеный-правленный! - Кивич было потянулся к кинжалу, но Аллахверди, опередив его, вырвал свой из ножен и приставил к торчащему, как утиный клюв, кадыку. Ткнул легонько, кровь закапала на выпяченную грудь Кивича и он, побелевший как мел, понял, что тут и до беды недолго.
      - Ты брось такие шутки шутить! - выговорил он трясущимися губами.
      - Какие тут шутки?! - Аллахверди покосился на закрытую дверь хлева и процедил сквозь зубы: -Вон она, кровь твоя - и то черная!
      Тут дверь хлева распахнулась от удара, вошла Хатун-хала, услышавшая, должно быть, возбужденный разговор. Прикрикнула на мужа:
      - Не проливай кровь в своем доме, киши!25
      - Коли этому выродку не заткнуть глотку - не уймется. - С этими словами Аллахверди резким взмахом кинжала отсек кусочек уха у Кивича - с ноготок и сунул ему в руки. - Вон! Ступай! И помни о словах Наби!
      Хатун-хала обомлела. Кивич, дико зыркнув по сторонам, сообразил, что дело худо: Аллахверди вне себя и готов на все - может и ухо целиком оттяпать, а то и самого на куски изрубить и волкодавам на съедение бросить... Если бы не Хатун-хала кто знает, как бы еще дело обернулось, то-то и Кивич, с кровоточащим ухом, поспешил смыться. Задыхаясь от злобы, он хотел было вот так, с исцарапанным горлом и подрезанным ухом помчаться в околоток к приставу, найти его, выложить ему все, сказать, что ему житья
      не дают, что Аллахверди, сын Гахрамана, неспроста зачастил в Гёрус под видом продажи угля, что тут какая-то крамола, что он, Аллахверди, вроде связного между узниками каземата и гачагами!.. А снует он, видать, потому, что надумали они каким-то путем подстроить побег Хаджар!..
      Но, поостыв, поразмыслив, Кивич решил, что тогда уж не снести ему головы, как ни крути, ни верти, не спасти шкуру. Не забегая домой, подался, крадучись, в лес, на склон, поросший дубняком и грабами, пусть уж ни жена, ни другие селяне не видят такого срама,- оторвал кусок исподней рубашки, перевязал голову,- прикрыв злополучное ноющее ухо. И причину придумал: мол, с волком схватился на безлюдии, задушил, мол, хищника и скинул в ущелье, да вот, видите, самому тоже досталось...