Орлица Кавказа (Книга 1)

      - Изволь пройти со мной в гостиную, чтобы завершить наш разговор.
      - Ну что ж...-- она решительно поднялась.
      Вместе прошли в просторную и роскошную гостиную. Стены зала украшали картины, изображающие исторические баталии и пейзажи. Император мягко ходил по паркету. Наконец он подступил к государыне, выжидающе застывшей у мягкого кресла. Царь смерил ее укоризненным взором.
      - Быть может, вам не терпится увидеть час, когда ваш сын унаследует престол? Та пожала плечами.
      - Но ведь ему еще надлежит многому научиться для того, чтобы воссесть на трон!- Государь повысил голос со страстью уязвленного самодержца, отнюдь не желавшего уступать бразды правления.- Наследник должен пройти основательную военную выучку! Поднатореть в политике...
      - Что же он унаследует от вас? - Государыня была иронически спокойна.Что! Эту необъятную больную империю?
      - Я вас не понимаю...- царь пробарабанил пальцами по столу.- Что вам угодно?
      - Для начала - извольте приказать, чтобы привезли сюда сию строптивую татарку!- Императрица направилась к дверям, стуча каблуками. Остановилась на пороге.- Более того, я думаю, вот у Петра Великого был арап,- почему бы и мне не обзавестись туземкой-камеристкой?
      Государь криво усмехнулся.
      - То-то будет разговоров! И впрямь - ужели столь ослабла империя наша, что какую-то разбойницу под конвоем, с шумом препровождают из богом забытой глуши в Петербург. Мало того: еще в камеристки определяют!
      Царица лукаво улыбнулась.
      - Ну, а все же - почему бы этой, как ее?- Хаджар не пожаловать сюда? Познакомились бы с ней,- не унималась государыня.- Привели бы ко двору - мы бы и поглядели, что это за чудо-юдо? Татарка ли, гадалка ли бессарабская?..
      - Ее можно переправить сюда лишь вместе с мужем - после его поимки, разумеется.
      - Как понять это?
      - Политика, государыня, политика!- Царь сел в кресло, чувствуя усталость в ногах.- И еще мусульмане... Коран...- Он запнулся.- Будьте уверены, мне в точности известно, что происходит в тех краях. Есть люди, которые докладывают мне об этом неукоснительно.
      По-своему оценив примирительный тон супруга, императрица с победительным видом прошествовала по гостиной, поравнялась с креслом, где сидел вымотанный препирательством государь, и картинно опустилась в кресло напротив.
      - Ну и что там узрели эти люди?
      - Они не сидят сложа руки.
      - А что они думают касательно применения силы? Царь вздохнул.
      - Следует помнить, что подданные обязаны почитать императора как бога. Считать его воплощением божественного милосердия и справедливости... И потому никто не должен знать о царской осведомленности в вынужденных жестокостях, чинимых на окраинах... буде царь знал бы-он покарал бы виновных... Так-то...
      Глава сорок девятая
      Дато-Сандро метался, как затравленный, не зная, что предпринять, как выкрутиться. Его подручные, почуявшие, что у покровителя дела неладны, как в воду канули, за ним самим волочились неотступно подозрительные тени. Но, по сути, главноуправляющий питал уверенность, что Дато-Сандро, этот стреляный воробей, знавший все ходы и выходы, вынюхает-таки автора злополучного портрета и тех, кто множит его. Тем самым, наместник исполнит частично серьезную и ответственную задачу, возложенную на него государем. И уж если этот узелок окажется Дато-Сандро не по зубам, вряд ли кто другой его развяжет.
      Да, Дато-Сандро и впрямь был лихой, проворный человек, в сыскных делах огонь. Как говорится, брось под жернова - невредимым выйдет. Он имел широкие связи с преступным миром. И если в Тифлисе у кого что пропадет - тут же к Дато, одна надежда на него. Взяли его на службу несколькими годами раньше, по ходатайству именитого человека, близкого к правительственным кругам, причем после основательной приглядки и проверки. Однако, по сути, за эти годы Дато-Сандро, помимо толики мелких услуг, не сообщил в канцелярию ничего сногсшибательного, что имело бы "государственную значимость". Такую услугу он мог оказать сейчас, в связи с шумихой вокруг "Орлицы Кавказа", тем самым доказать свою преданность патронам и отработать царские золотые империалы, которых он истратил немало.
      Служебное рвение Дато оценивалось его превосходительством главноуправляющим вполне трезво: последний приходил к заключению, что пресловутый сыщик попросту втирает очки,- оплачивают его услуги золотом, а толку ни на грош. Ни одного разоблачения, поимки опасного преступника при его содействии. Что ж тогда этот нахлебник - так и будет жить в свое удовольствие? Каким образом этого Дато-Сандро предоставили самому себе, не спрашивали с него? Вспомнилось, что инспектору сыска, выговаривавшему Дато за бездеятельность, тот отвечал, дескать, не может же он возводить напраслину на порядочных сограждан и представлять в канцелярию ложные сведения... чернить достойных подданных, выдавать верных людей за врагов - несправедливо и оскорбительно для населения! И так можно нажить действительных врагов кавказским властям и его императорскому величеству, что явилось бы преступлением перед законом и грехом перед христианским долгом.
      Так разглагольствовал Дато-Сандро, чтобы отвести подозрения и укоры.
      В сущности, Дато-Сандро, вынужденный служить за царские рубли, начал тяготиться своим положением и в душе питал тайную неприязнь ко всей самодержавной машине. Что касается "Орлицы Кавказа", то он осознавал, что вовлечен в грязную погоню за хорошими смелыми людьми...
      После оскорбительных внушений главноуправляющего Дато начал трезветь мыслью, думать о том, какой путь ему избрать, как себя повести. В мучительных раздумьях он спрашивал себя: "Скажи, Дато, положа руку на сердце, на чьей же ты стороне - его величества царя, его превосходительства наместника, или той "Орлицы", что томится в каменной клетке?"
      И голос, исходящий из сердца, отзывался:
      - "Ты - за "Орлицу", Дато, Гачаг Хаджар пострадала за правое дело".
      Он-то хорошо знал, что отряд Гачага Наби - это вовсе не орава грабителей с большой дороги. Они смелые люди, ринувшиеся в бой против царя, наместника, губернаторов и всех прочих, против беков и князей, восставшие против произвола и насилия, они бесстрашные абреки, доблестные мужи - "важи"! Иначе ведь кто бы посмел выступить против такой империи, кто бы другой смог скрестить оружие с властью? Они - "важи". А ты кто, Дато-Сандро? Что же, так и будешь всю жизнь, "покручивая лихие усы, рыскать по углам, шляться по духанам? Доносить, предавать своих, душить в себе совесть и ропот, пересчитывать тридцать сребреников? Жить, подставляя других под удар? Обрекать их на Сибирь, рушить очаги, сиротить детей? Выуживать из потоков горячей крови золотые империалы,за доносительство, пресмыкательство в угоду самодержавной сволочи? А не похож ли ты, Дато-Сандро, на заплывшего жиром черного буйвола, что ворочается в луже слез и крови, отфыркиваясь, тупо поводя мордой по сторонам? Что ж, Дато-Сандро, так и будешь купаться в кровавой купели, так и будешь бесстыже тешиться на пирушках и нагуливать жир?..
      Дато-Сандро, поначалу смотревший на ремесло сыщика и соглядатая, как на легкое и занятное дельце, теперь начинал осознавать все страшное уродство этой службы. Его посещали неведомые раньше мысли и сомнения. Выходит, куда лучше было батрачить, пасти отару, служить в лакеях в Тифлисе, или где еще, воду разносить, или вкалывать грузчиком-амбалом на вокзале, или улицы подметать! Все эти тяжелые занятия имели одно преимущество перед сыщицкой работой чистую совесть, честный хлеб!
      Вышестоящие, должно быть, терпели его, до поры до времени не раскусив, что кроется за его странной безалаберностью. Но теперь, если не на этой, так на другой операции, чаша их терпения переполнится. И они припрут его к стенке, призовут к ответу: "Где сведения? С чем пришел? Ах, не нашел, не уследил, не вынюхал? Тогда получай!" Всыплют ему по первое число, взгреют и - в подвал.
      Ну, положим, неудачу с "Орлицей" простят - так за другую осечку шкуру сдерут! Теперь ему ни шагу без "хвоста" и ступить не дадут, жалованье ему боком выйдет! Сдерут шкуру, как пить дать, сдерут! Даже с сановных-чиновных холеную шкуру спускали, что уж говорить о таких, как он, мелких сошках!
      Значит, Дато-Сандро попал в западню, кинулся в бездну, со дня поступления в агенты, как только вложил в карман билет тайного осведомителя. Теперь - или выплыви, выкарабкайся на берег, или задыхайся, тони.
      Думал он об этом, и мороз пробегал по коже. И везде, со всех сторон "хвосты". Хоть и не высовывайся, но ведь и так было ясно. Тяжко, жутко Сандро. Уж лучше эти мерзкие тени пошли бы в открытую, напали бы, схватили бы, повели в сыск, не смог, не справился, не нашел - так пустите пулю в лоб, черт побери!
      Уж лучше так,- разом прикончить, чтобы не мучился, не терзался, чтобы не грызла совесть, чтобы не плелись бы за ним эти ужасные тени!
      - В какую же грязь ты влип, Дато, когда обернулся в Сандро! Кровью отольются тебе вино, и кутежи, и сребреники иудины с царской печатью! В какую же грязь я угодил - казнился Дато, готовый в отчаянии в Куру прыгнуть. Пронюхают такое приставленные к нему "ищейки"!
      Со всех бы сторон накинулись, затравили:
      - Признавайся! Признавайся!
      - Кошки на сердце скребут!
      - Рыльце в пушку, значит!
      - Говори! Правду говори! Дато-Сандро попытался бы отделаться:
      - Да просто так, ребята, загрустил я.
      - Шалишь, братец.
      - Отца вспомнил,., долю сиротскую...
      - Отец-то когда помер?
      - Я еще в пеленках был...
      - Ха-ха! Да у него и кости-то истлели,- а ты - хватился!
      - Вам, что ли, тошно не бывает?
      - Еще чего? - загоготали бы "ищейки".
      Такие уж теперь времена... И насупиться нельзя, и поглядеть косо. И не дай бог - тоска на душе, уж неважно - почему?
      Чего он тоскует? Подозрительно - скажут.
      Хоть об стенку головой бейся!- и то, наверно, не дадут, за каждым шагом следят. Ну, а если и совершил бы что-нибудь похожее - тогда уж совсем пиши пропало! Тогда уж Сандро выдал бы себя с головой! Тогда бы ищейки, откормленные на казенных харчах, заматеревшие, поднаторевшие, привязанные друг к дружке одной целью, одним миром мазанные, вцепились бы в Сандро и приволокли бы пред очи его превосходительства. И опять учинили бы допрос:
      - А ну-ка, Сандро, признавайся, отчего головой об стенку бился?
      - А потому, что голова у меня ни к черту не годится! Дурь выбивал.
      - Какую же дурь?
      - А ту, что не могу выполнить повеление вашего превосходительства, не могу докопаться, вывести на чистую воду этого окаянного портретиста, смутьянов этих, и сдать в ваши руки, заслужить крест и нацепить на грудь!
      - Теперь-то, похоже, ты образумился и говоришь верные слова...
      - Я всегда говорил правду...
      - Нет, Сандро, нас не проведешь. Выкладывай начистоту, где собака зарыта?
      Да, воображал Сандро такую вот или похожую картину и получалось одно, что хоть локти кусай, хоть головой об стенку бейся, хоть в лепешку разбейся, а найди,- из-под земли достань тех, кто вздумал намазюкать эту "Орлицу", раскрасил-расписал, в икону превратил и пустил в оборот! Один - так один, сообщники есть - так и их вынь да положь. Орава - так ораву, сотня - и сотню на расправу. Сотню очагов погаси, детей осироти, и за это все - крест на грудь, да и крест - не носи на виду, на свою беду, а под пазуху спрячь, а то и держи в сундуке,- никто не должен знать, скажут ему, за какие-такие доблести ты этой милости царской удостоился? Никто не должен знать, даже твоя благоверная Медея... И тогда Дато-Сандро спросит:
      - Но почему, ваше превосходительство?
      - Я же сказал: никто не должен знать о твоей службе!- повысит голос главноуправляющий,- никто не должен и подозревать, кто ты есть.
      - А если - раскусит?
      - Тогда из вас не получится сыщика по кличке Сандро.
      - А кто же получится?- продолжал он воображаемый диалог с главноуправляющим, осознавая все нагляднее тот заколдованный круг, в котором он метался, трепыхался, пытаясь вырваться из него и отвести неминуемую угрозу, нависшую над его жизнью, над семьей, над пятью детьми - мал-мала меньше.
      - Тогда - увольняйте меня,- мысленно обращался он к покровителю.
      - Нет, Сандро,- следовал ответ,- согласно высочайшему предписанию, чиновники сыска обязаны оставаться до конца верными избранному поприщу!Звенели грозные нотки в голосе, и Дато-Сандро виделся тычущий в него указующий перст.- Тот, кто изменил нашему делу, отступился - должен сгинуть бесследно!
      - Но... помилуйте... ваше превосходительство... Жена этого не переживет...
      - А вдруг и переживет?
      - Но я обожаю детей... Я должен их вырастить!..
      - Сколько их?
      - Пятеро... ждем шестого... Я видите ли, женился рано...
      - Представь - ты награжден крестом... И твое чадо, из бахвальства ребячьего болтает... ну, своему сверстнику...
      - Но что вам от детских россказней?
      - А у детей, между прочим, есть старшие... родители...
      - Так точно, ваше превосходительство, у детей есть родители... Дато-Сандро представил себя озадаченно почесывающим затылок...
      - Вот, видишь... Коли служба тайная, то и крест - под замком...
      - Но до каких пор?
      -Как преставишься,- так и представишься...- почудился усмехающийся раскатистый голос...
      - И тогда все проклянут и возненавидят имя и память мою.- Обреченно вздыхал Дато-Сандро, представляя вероятный ход воображаемой аудиенции, пытаясь в безысходном одиночестве предугадать доводы главноуправляющего, и не дрогнуть, когда действительно предстанет перед ним.
      - Тогда я упаду в глазах собственной семьи, детей, в глазах прекрасной моей Медеи...
      - Дети твои и жена твоя могут вечно гордиться заслугами твоими перед империей!
      - Они заклеймят меня позором!
      - Отчего же?
      - Они назовут меня продажным. Они скажут: мой крест куплен ценой могильных крестов!
      - Сандро будет похоронен за казенный счет и зачислен в памятный реестр его императорского величества.
      - Мне даже не дадут исповедаться святому отцу...
      На воображаемом хмуром бородатом лице проступала усмешка.
      - Святой отец споет отходную, а мы помолимся за упокой души твоей! И возрадуется она, уходя в мир иной. И ты ощутишь неземное блаженство! Шутка ли - с крестом на груди да под вечный крест... В казенном почетном гробу...
      - Изволите смеяться! Это не честь, а проклятие мне! - воодушевлялся Дато мнимым ропотом, и голос его наливался силой.- Увольте от такой милости! Дайте мне спокойно дожить век и лечь в грубо сколоченный простой гроб! Дайте мне без почестей ваших уснуть в объятиях родной грузинской земли, хоть безвестным, хоть безымянным! Дайте кануть во мрак Сандро, изменявшему своему доброму имени - Дато!
      - Это никак невозможно,- слышался непреклонный голос.- Мы не можем допустить такое нелегкое погребение!
      - Выходит, когда ваш сыщик подохнет, вы его и на том свете не оставите в покое?
      - Да, господин Дато-Сандро, точно так.
      - Что же вам надобно - от покойного?
      - А пусть докладывает нам - как там, в царствии небесном?..
      - Вы... глумитесь над участью моей!
      - Ну что вы! Я совершенно серьезно! - продолжал голос...
      - Так, значит... и на этом свете, и на том... доноси... виляй хвостом!
      - Назвался груздем, то бишь - Сандро - полезай в кузов.
      - Я клюнул на вашу удочку...
      - А теперь?
      - Теперь - плюнул...
      - Взялся за гуж - не говори, что не дюж...
      - Не по мне этот "гуж"...
      - А тащить придется...
      - Любую ношу - но не эту!
      - Сыск - твой крест!
      - Нет!
      - Да, Сандро, да...
      Терзаемый мучительными видениями воображаемого противостояния могущественному наместнику, то впадая в отчаяние, то негодуя, то кляня свою судьбу, плелся неприкаянный Дато-Сандро, поминутно останавливаясь, отирая лицо рукавом архалука. Куда?
      Не в поисках ли мифического художника, сотворившего "Орлицу" и его приспешников?
      Рыскал он и днем, и ночью. И за ним неотступно следовала зловещая тень... А может быть, это была его собственная тень, его совесть?
      Глава пятидесятая
      Действительно, в нем словно жили два человека, один - настоящий, прежний, тот, которого звали Дато, и другой - теперешний, жалкий, затравленный, которого окрестили Сандро... И Дато восставал в нем против ненавистного Сандро, начиная осознавать всю мерзость и убожество дела, в которое дал себя вовлечь, в ремесло ищейки, то, что прежде не мог предвидеть и представить... Дато начинал осознавать падение своего двойника, то, на какую низость он обрек себя, заглушив в себе голос совести, идя наперекор сердцу своему...
      И теперь исстрадавшееся сердце говорило ему, что человек живет по велению сердца лишь один только раз, и другой жизни не дано. Сердце призывало его к ответу: зачем ты обольстился казенной подачкой, зачем прожигал жизнь на иудины харчи, зачем ты душил меня, терзал меня в пьяном угаре, в затмении души? Зачем ты, заглушая мой ропот и крик, принял другое обличье, предал имя, которым тебя одарила седая память рода твоего, зачем ты не послушался, ты пренебрег мной, ты отрекся от меня! И вот отмщение!
      Наставало тяжкое похмелье - после служебного смрада и чада, после пьяного угара, и измученное, опустошенное сердце призывало к ответу... Оно, сердце, предъявляло счет за похотливые вожделения, за жажду денег, за повиновение пьяной похоти, когда он заигрывал с проходящими дамами, с бесцеремонной шутливостью перенимал из их рук корзины с базарными покупками, сопровождал их до дверей, а то и, поощренный благосклонной уступчивостью, распоясывался, когда потом трусливо плелся восвояси, и, чтобы отвести подозрения в грехе, учинял скандалы по пустякам... Это сердце предъявляло ему счет за разного рода темные дела, в смысл которых он и не пытался вникать, высвечивало его тайный мир беспощадным светом, уличало его, если и не в столь злостных грехах верноподданнической службы, то в сделках с совестью, в разрушении человеческого существа своего, в предательстве чести своей, в пустом и никчемном разгуле и тунеядстве.
      Голос совести, исходящий из еще незамутненных, не оскверненных глубин души обвинял: на какую же скользкую дорожку ты вступил, Дато-Сандро! И в какую грязь тебя засасывает она! В то время как там, в Зангезурском уезде, простая крестьянка, взявшись за оружие, вместе, с мужем своим восстала за бедных и сирых, Ушла с горсточкой храбрецов и стала сражаться против царя и богатеев, снискала честь и славу, в песни воплотилась... И картину написали, а написал, наверное, такой же грузин, как ты, в то время как эту женщину чтят и мусул-ьмане, и грузины, и армяне, а может, даже и солдаты, и мужики невольно удивляются ее отваге, ты прохлаждаешься и служишь тем, кто купил даже имя твое. Ты скатишься в болото, в скверну! Ты валяешься в этих помоях! Кто станет уважать тебя, Сандро? Кто не испытает омерзения при виде тебя? Ты дал надеть себе на шею ошейник ищейки, разве что еще не залаял в угоду твоим хозяевам, не вцепился еще зубами в их врагов. Но твои господа науськивают, натравливают тебя, и ты должен бегать, вынюхивать, хватать "дичь" и ждать, пока не подоспеет "ловец", схватишь одного - беги за другим! И еще, и еще! Тебе будут говорить: хватай! Хватай своих, родных по крови! А мы, мол, тебе накинем собачий паек, повысим в чине! И так всю жизнь - против воли своей и совести лови своих, хватай, ощеря свою пасть, показывая клыки, так и подыхай, оскалившись! Испусти дух, как верный пес империи! Хватай, грызи, кусай, покуда в силах! До последнего издыхания, до седин, до старческой немощи, но как и кого выследил, вынюхал, отдал на растерзание - о том молчок, ни-ни! Прячь эту тайну крепко, прячь даже от самого себя, прежнего и честного Дато, прячь, грешный и жалкий Сандро! Прячь и от жены, и от детей своих, и друзей, как ты обернулся в Сандро! Лай из-за угла, кусай в подворотнях! До самой смерти! А там подыхай, и стань падалью, наживой стервятникам!
      А если твой род и потомство твое узнают о низком усердии твоем, и потупят головы со стыда и позора, перед родной землей, ты не стыдись, не омрачай свое "потустороннее блаженство!"... Пусть они клянут твою память, что был их родитель и предок продажной шкурой. Пусть казнятся и сокрушаются, что он, Дато-Сандро был тайным слугой сильных мира сего, грабаставших чужие земли, всей этой сиятельной, титулованной своры, катавшихся, как сыр в масле, и их присных, и таких же оборотней, переметнувшихся к врагам!
      Выходит, ты, Дато-Сандро, поганее поганых, подлее подлых и таким тебе пребыть в жизни и в памяти людской! Кто бы ни был, каким бы ни был,- продажный и есть продажный, мразь есть мразь! Мерзка плоть его, и мерзок прах его, смешавшийся с землей! И грешен он перед самой землей! Ибо в чем повинна земля, что ты, Дато-Сандро осквернил ее, опоганил смердящим духом своим! Осквернил ее алчбой и хищностью, пуще голодной волчицы! Лисьим нутром, линяя и меняя обличье свое - осквернил! Дьяволом, чертом стал - осквернил!
      И, при таком размышлении, в сравнении с тобой - кто Хаджар? Гачаг Хаджар? Узница? Нет, и в заточении - она свободна! А он, Сандро, свободен - и заточен! "Да, это я узник!"- метался и задыхался он в мире терзаний, не в силах прибиться к мирному, покойному берегу: и думы его попадали из одного вихря в другой. И этому запоздалому раскаянию, этим странным и незнакомым мыслям не было конца. И не было горше муки, и не было выше суда, чем неумолчный голос совести!
      А тем временем за ним следили другие глаза, и он, догадываясь об этом, продолжал терзаться двойным гнетом, потерянный - продолжал искать себя. И эти скрытые для стороннего глаза терзания были порождены его собственным прозрением. Да, я вижу, эти зловещие тени. Да, господа, теперь вы пустили ищеек вслед за подозрительной ищейкой своей. И тем невдомек, может, чего ради они рыскают за мной. Сказано: рыскайте, вот и рыскают. Они не знают, что преследуют собственную свободу!.. Как и я, из-за которого их спустили с поводка! А завтра они сами попадут из разряда гонителей в разряд гонимых! Только так и бывает...
      Глава пятьдесят первая
      Угрызения совести не давали ему покоя ни днем, ни ночью. Суд ее продолжался. Он сам был на этом суде и обвинителем и судьей, и защитником своим, и суд шел негласный, за закрытыми дверьми,- в душе его. И, бывало, изнуренный, он валился с ног, где-нибудь на лесистом склоне, на окраине города, под кустом, в укромном уголке или в тени полуразрушенной древней крепости, валился пластом и забывался - но суд продолжался и преследовал его кошмарными видениями, и лицо его то яснело от мимолетного просвета, то снова затмевалось. Где бы он ни забывался сном, он просыпался в холодной испарине...
      "Орлица Кавказа" - названье-то какое! - Ох, брат-грузин, ах, земляк, здорово же ты это придумал,- невольно дивился Дато.- Куда уж им, татарам, им, армянам, до такого красивого имени додуматься! - наивно воодушевлялся Дато.Черт тебя возьми! Ай да земляк! Встретить бы тебя - не грех бы и горло промочить, рог осушить! Я, Дато, теперь тебя по-другому ищу, по-доброму. Я ищу тебя, брат, с открытой душой, с восхищенным сердцем, ищу, как истинного "важу"! - продирался Дато сквозь клубок путаных мыслей, частокол укоров и сомнений - к твердому выбору.
      "О, господи, прости меня, грешного! Прости и помилуй! - крестился он.Прости мои грехи, ради Христа, дай мне очиститься от скверны! Дай мне очиститься от корысти, от грязи тридцати сребреников, от дьявольского наущения и обрести первозданную чистоту! Дай мне вернуться в лоно народа своего, чтобы я ощущал себя плоть от плоти и кровь от крови его! Дай мне ощутить себя сыном Картли! Чтобы я мог смотреть в глаза ее сынов и дочерей, тех, кто освятил и благословил "Орлицу Кавказа"! Дай мне искупить свою вину кровью, чтобы не запятнать имя рода своего и чад моих, и потомков, чтобы вернуть достоинство имени своему!..
      И когда спросят у них: "За что обрек себя на гибель ваш отец и отец вашего отца?" - они бы могли ответить: "За честь свою и честь сограждан своих..."
      Он, Дато, уже привык к негласному надзору, довлевшему над ним и во сне, и наяву, и на миру, и на пиру, но им, ищейкам, готовым при случае перегрызть друг другу глотку, был нужен другой человек по имени Сандро, его худший двойник, а он, Дато, все больше отдалялся от этой тени.
      "Кто же такая эта "Орлица"?., задавался он вопросом.- Мне, наверное,-толком не понять... Но ведь неспроста же молва о ней ходит, не зря чтят ее мои земляки, собратья... Не зря таким именем назвали ее! Не кто иной, а мои же земляки, грузины!.. Вскормленные молоком грузинской матери... гордые сыны гор Картли! Я хочу вернуться к вам... Пусть, ценой крови... жизни... но вернуться... вернуть себе имя истинного грузина - кавказца!
      Чтобы меня, Дато, не могли сломить и согнуть никакие бури, никакие грозы и метели... Чтобы я взошел на седые вершины Казбека и услышал клич упоительной свободы... Взойти на вершины... Где реют орлы и орлицы...
      "Орлица Кавказа"!..
      Хвала тебе, крылатое имя!
      Хвала тебе, неведомый грузин! Ты истинный сын моей земли. Ты не променяешь имя свое, как променял его я, ни за что. Ты не станешь гнушаться им! Как презренный холоп, не помнящий родства!
      Я - Дато! Прочь, Сандро! Я - с вами! Я иду с вами, чтоб кровью заслужить искупление! Я паду в честном бою...
      Не так, как вы пригрозили, ваше превосходительство!
      Не нужен мне крест - ваша честь и мое бесчестье, крест, пятнающий грузинское имя мое, чернящий кровь мою.
      "Орлица Кавказа"!
      Я с теми всем сердцем, кто чтит тебя, "Орлица"! Всем взроп-тавшим, прозревшим сердцем!
      О, если б "Орлица" оказалась дочерью земли моей! Но - это неважно, игит есть игит... Герой есть герой... где бы он ни был... какого бы ни был роду-племени..."
      Черные тени-сыщики, приставленные к нему, похоже, учуяв перемену в нем, недоумевали и удивлялись. Что с ним? - думали они, не спуская глаз с Сандро. Следили за каждым его движением, не в силах проникнуть в тайну движений душевных.- Что нашло на него? Столько ходит-бродит, а устали не знает, мы с ног сбились, а он и в ус не дует, откуда только силы берутся? - ломали голову ищейки.- А не водит ли он нас за нос? Улучит момент - ив горы... А тогда ищи-свищи, оставит нас в дураках,- что мы скажем начальству? И тогда ломай голову, кусай себе локти - прошляпили, проворонили, проморгали! Ведь ходили по пятам, ни на шаг не отпускали! Нет, тогда несдобровать, влетит, да еще как, шею намылят! Кости переломают! А то и дух вышибут вон, глядишь, ночью швырнут трупы на арбу, вывезут на окраину и где-нибудь под обрывом и зароют, все будет шито-крыто!
      Нет, этот Сандро не похож на прежнего! Тот - ходил не шустро, уставал быстро, иной раз, глядишь, шлепает, как гусь, вразвалочку, кряхтит, войлочной шапкой лицо отирает. А этот Сандро - несется на всех парах, грудь колесом, вроде, все ему трын-трава, и не ему отдуваться перед главноуправляющим. Нет, Сандро словно подменили. Не тот Сандро.
      Да, действительно, Дато-Сандро шагал теперь легко и споро, не переводя дух. Шел стремительно к цели, но не по долгу службы, а по зову сердца. Он так жаждал найти, разыскать, напасть на след неведомого автора "Орлицы" и его друзей. Я бы мог им пригодиться, думал он. Я мог и сам людям рассказывать об "Орлице", и разносить портреты... И тогда я стал бы в одном ряду с ними. И пусть вычеркнут меня из списка платных агентов!
      Никто из тифлисской родни и друзей не одобрял дело, которому он решил служить, и он чувствовал их глухое презрение и отчуждение. Его, вроде, и не считали за грузина. Он знал, что таких называют лягавыми. И его, если не в лицо, так за глаза, наверное, так честили.
      Дато мысленно оглядывался назад, на себя вчерашнего, жалкого, отринутого, и все более отдалялся от этой тени, от опустившегося, расхлябанного, потрепанного Сандро. И шаг его становился тверже, прямее, решительнее. И глаза уже не шарили по сторонам, подозрительно щурясь.
      Он шел и шел, повинуясь безотчетному зову, через холмы, распадки, молодые дубравы, петлял, кружил, и сыщики крались по пятам, ползли как кроты, - чтобы ни Сандро, ни окружающие не догадались о тайном преследовании. Иначе ведь могут помешать, накинуться: "За кем гонитесь? Кто он, да откуда... И вы кто такие-сякие?" На шум сбегутся городовые, сыр-бор разгорится, дело дойдет до канцелярии, и тогда пиши пропало, главноуправляющий не простит им провала.
      Сандро, конечно, чувствовал, что будь он даже птицей, ему не уйти от преследования, не вырваться из кольца. А если попытается бежать в открытую - и за пулей дело не станет. Тогда ищи, Дато, своих желанных друзей... Застынет в глазах твоих тоска навеки! И не увидеть ему вовеки, какие они, эти смелые, отчаянные люди - его земляки! Увидеть бы, хоть краешком глаза взглянуть! А там и умереть не жаль! Сколько ни живи - от смерти не уйдешь! Но прожить бы жизнь с честью, с поднятой головой, а не ползая и пресмыкаясь, не таясь, как мышь! Жить бы, как горные орлы над кручами седого Казбека! Реять в поднебесье, чтобы отовсюду тебя видели, и ты видел всех с высоты! В этих раздумьях он поднимался по крутизне в гору... Оттуда, с высоты Мтацминды, можно полюбоваться на родной Тифлис, на песенную даль Куры... Возможно, и художник, который написал портрет Хаджар, любил созерцать оттуда сбегающие по склону к реке дома, черпая вдохновение на приволье... ведь он поэт, а поэты любят витать в облаках, предпочитают уединение на лоне природы, в первозданной тишине горных вершин... да^ наверное, они не станут корпеть в полутемных подвалах, да и как там, в затхлом жилище, можно сотворить такую красоту! И, быть может, "Орлицу Кавказа" сотворил художник, воодушевленный злосчастной и горестной судьбой прекрасной и легендарной грузинки, разбудившей великую любовь в сердце скитальца Шейха Санана? И тогда, может статься, между ними произошел бы такой разговор:
      - "Ты говоришь, Хаджар у вас в Грузии называют "Орлицей Кавказа"?- спросил бы Наби.
      - Да, батоно!27
      - Это для нас и честь, и радость, и поддержка, брат!
      - Мы гордимся вашей отвагой.
      - Я вижу, славословя Хаджар, вы превзошли меня самого.
      - Уж не ревнует ли сын Кавказа?