Орлица Кавказа (Книга 1)

      - А Хаджар -"Орлица"! Пусть враги знают. Наперекор этому двуглавому... петуху! "Орлица"- так мы величаем ее!
      - Кто же дал ей такое имя?
      - Мой соплеменник... ваши друзья...- гордо думает и грезит Дато, словно и не помнящий о грозящей, гибельной опасности. И ему видится смущенная хвалой Хаджар, и чудится улыбка Наби.
      - Ты хвали ее, да не перехвали.
      - Хаджар - драгоценный венец твой. Хаджар - краса и гордость наших гор..."
      Хаджар, кажется, качает головой, зарделась, глаза лучистые звездами мерцают, и Дато ищет взглядом их светящуюся глубину, нет это не звезды, это мерцающая в кувшине-квери хмельная влага, и он хочет зачерпнуть из квери вино, и провозгласить здравицу...
      И длится еще это блаженное наваждение, похожее на сон, где нет опасности, нет оцепивших погреб жандармов, сыщиков, солдат, где только он, Дато, легендарный герой...
      И он поднимает чашу с вином и пьет.
      "За тебя, Гачаг Наби! За твою Хаджар, смельчак Наби!"
      И вдруг видения преобразились, сверкнули глаза Хаджар, выпрямилась она, стала рядом с Наби:
      "Пора, Наби!- рванулась к лесенке, ведущей к выходу. Наби удерживает:
      - Путь перекрыт, Хаджар.
      - Прорвусь!
      - Там их тьма-тьмущая... Птице не пролететь...
      - Не беда!..
      - Сам наместник командует... с биноклем...
      - У него бинокль - у меня "айналы"..."
      Дато отшвырнул осушенный рог.
      Рог ударился о деревянный настил, загремел.
      Те, снаружи навострили уши: что это Дато шумит?
      Дато ощущал за собой неодолимую силу. Ему казалось, что Наби и Хаджар смотрят на него.
      Пусть Наби далеко в горах, пусть Хаджар в каземате, но их взоры проникают сквозь скалы, стены, решетки, штыки, перелетают через вершины, через воды Куры...
      Гачаги видят его.
      И не только они. Кажется Дато: весь Тифлис высыпал на улицы и площади, толпы усеяли склоны, до самой Мтацминды, и среди них - гордая Медея, взявшая детей на руки. И в глазах ее нет обычной усталой и печальной укоризны, нет, она может теперь гордиться своим Дато, она любит его, жалеет его, и в глазах ее слезы: "Не бойся, мой Дато! Я знаю, что ты не мог иначе... Прости меня... Я хотела видеть тебя человеком... Я хотела, чтобы детям твоим не пришлось краснеть и стыдиться за отца своего..."
      Удивительные картины представали в его воображении. Они были отчетливы и подробны, как явь.
      Он представлял, как молва летит из уст в уста, через дворы, заборы, улочки Тифлиса, и ему виделись орлы, реющие над Мтацминдой - горой Шейх Санана, как называли ее жители-мусульмане, и эти орлы наводят на мысль о легендарной "Орлице".
      Тифлис - от мала до велика, стар и млад - жил думой о героях, воодушевлялся их примером, молва о них шумела в духанах и лачугах, усадьбах и особняках...
      - Ай, да Дато!- дивились люди.- Был сыщик, и вдруг - абрек! Надо же! Да он, видать, с самого начала и был абреком! А к ним позатесался с умыслом! Под самым носом у наместника орудовал, всю их подноготную узнал! Кто знает, еще чего отколол бы! Может, в доверие втерся, чтобы потом до самого императора добраться. Подстеречь - и кокнуть в укромном уголке!
      Другие могли досадливо отмахнуться: брехня, мол, это все, Дато как был кутилой, так и остался, куда ему в герои лезть, только и знал, что по кабакам шляться, в казино деньги продувать.
      Видно, мало ему было казенных харчей, вот и снюхался, наверное, с каким-нибудь подпольным мошенником, чтобы нажиться на фотографиях, открытках или фальшивых монетах. Может, и контрабанду возил морем... Разжился, денег куры не клюют, вот и сорил направо-налево.
      И пошли бы чесать языками: дескать, то-то и власти всполошились, смекнули, что в обороте денег больше отпущенных из казны, и напали на след, оказывается, видишь ли, этот Дато фальшивые ассигнации печатал, по Куре до Каспия на лодках сплавлял, или, опять же, на арбе до железной дороги мешками перевозили, а там, тайным путем по глухим городкам... а золото им в карман рекой текло...
      Иные рады бы навыдумывать и похлеще, мол, фальшивые ассигнации и монеты за границу контрабандой вывозили, золото из казны имперской - псу под хвост... Вот, дескать, и прижали молодчиков, живыми схватят, выпытают, что да как, и под петлю... Да, с царем шутки плохи.
      Но ведь найдутся и такие, которые все истолкуют, все поймут, как есть. И действительно, уже среди споров и кривотолков проглядывала правда.
      И у этой правды были убежденные приверженцы, доказывавшие, что вся эта история связана с "Орлицей" что, как по всей империи, так и здесь, закипает волна ропота и гнева против "царя-батюшки", против его прихвостней. Даром, что ли, бомбу швырнули в царя - и где?- в самом Петербурге! В самой России были и есть отчаянные смельчаки! И теперь есть такие сорвиголовы, которые непрочь "угостить" царя свинцом. Вот и наш Дато заодно с ними... У нас тут абреки, и у них - в Петербурге - свои "абреки".
      Рассуждавшие таким образом тоже не могли обойтись без вымысла. По слухам, говорили они, Дато, переодевшись пастухом убогим, с палкой кизиловой в руке, хаживал в горы, к самому Наби похаживал, совет держал, как сообща служивых бить. Даже, вместе через Араке переплыли, мироедов таможних потрепали, а Дато прозвище дали - Гюрджи-оглы, что означает "Сын грузина"... Кто, как не Дато, мог тут, в Тифлисе, о гачагах молву пустить, кто, как не он, мог еще открытки с "Орлицей" сработать... Дато, видать, и есть наш главный абрек, и никто ему не указ, чихать ему на власть. Иначе зачем было двинуть такую силу против него? Куру с обоих берегов оцепить? По тифлисским улицам носиться, посты расставлять чуть ли не на каждом углу?..
      А над Тифлисом, и вправду, парили орлы, кружили...
      Главноуправляющий в невеселых размышлениях взглянув в окно, заметил высоко в небе величавых птиц - и нахмурился - принесла нелегкая...
      "Пальнуть бы по ним, хоть из пушки" - подумал в сердцах его превосходительство.
      Увы, это было бы нелепостью.
      Видел орлов и Дато сквозь проем на крыше погребка. Видел - и радовался их вольному полету, воодушевлялся надеждой.
      Они господствовали в небе.
      Они вольно реяли над удивляющимся городом, гордые обитатели кавказского неба, крылатые небожители, ангелы свободы!
      Набожные старики вздыхали: знать, прогневался господь бог на рабов божьих, небесных вестников послал...
      Пристальный взгляд различил бы две противоборствующие стороны в империи. На виду - регулярные императорские полки, воинство главноуправляющего, жандармы, полиция, ищейки...
      А в недрах, в глубине - угнетенные и обездоленные люди, порабощенные народы, отважные бунтари. Верно, что самовластье пока было куда сильнее, в тысячу раз сильнее... Но если ряды низов, разрозненные дружины борцов еще не могли обозначить единый сплоченный фронт, то это сплочение угадывалось в будущем.
      И если силы царя неотвратимо шли к еще невидимому печальному закату, то вторые, подспудные силы упорно продвигались к медленно встающей солнечной заре завтрашнего дня... И на еще сумрачном, подернутом тучами горизонте уже пробивались первые лучи этой желанной и долгожданной зари...
      И отважные вольнодумцы, подвижники и тираноборцы всем сердцем верили, что власть тьмы не может длиться вечно на свете:
      Товарищ, верь! Взойдет она, Звезда пленительного счастья! Россия вспрянет ото сна, И на обломках самовластья Напишут наши имена!
      Они жили пророческим предчувствием, что начало двадцатого столетия сулит "неслыханные перемены, невиданные мятежи". И в итоге будет нанесен сокрушительный удар по власти тьмы, царившей на протяжении долгих веков!
      Дато был одним из тех, оступавшихся, заблудшихся, но совестливых граждан империи, которых предгрозье заставило выпрямиться и прозреть.
      Он предпочел ошейнику сатрапа стезю борца. В руке его был только пистолет, но за ним стояли незримые полки.
      Он ждал часа.
      Приказ главноуправляющего: "Взять живым!"
      Прозвучала команда.
      Голубые мундиры, серые шинели двинулись вперед. Что могли поделать сочувствовавшие Дато? Все попытки помочь были обречены.
      Не было у них оружия, не было ничего, кроме гнева и ненависти к этой прогнившей власти.
      Глава семьдесят пятая
      Дато дрался как лев.
      Узкое окно превратилось в бойницу.
      Он уложил выстрелами пару сыщиков в гороховых пальто. Котелки покатились по склону горы. Двинулись цепью жандармы. И их настигли меткие пули. Один из них, раненый, взвыл от боли. Другой уполз за валун, волоча раздробленную ногу. Вскоре из-за кустов тамариска показалась круглая фуражка без козырька: жандарм.
      В подземелье - тихо. Дато нажал на курок. Щелкнуло. И все. Пули израсходованы.
      Метнулся к дальнему углу - оттуда лестница круто спускалась к обрыву над Курой.
      Но в щель разглядел: штыки.
      Он был в капкане.
      - Эй, шкура, сдавайся!- взвился где-то близко гнусавый крик.
      - Сдавайся, Сандро! Все выходите! Кто добровольно сложит оружие - тому именем его императорского величества будет смягчено наказание! Кто будет упорствовать - пусть пеняет на себя. Пощады не будет! Даем минуту на размышление! Не образумитесь :- ваш "бастион" сровняем с землей!
      Ну что ж... Выйти? Сдаться на милость победителя? Как бы не так! Он выйдет, но не как побежденный...
      Держись, Дато! Выше голову!- Казалось, его голос множился, отзываясь эхом, и теперь он слушал ' хор голосов, и это были голоса Наби и Хаджар, это были голоса Гоги и Тамары...
      Крышку погреба подняли - внутрь хлынул свет. Хриплый крик:
      - Эй, кто там! Выходи!
      Жандармы увидели коренастого плечистого человека с лихорадочно горящими глазами.
      Навалились.
      Кинулись связывать руки, Дато рванулся, раскидал нападавших.
      Пришлось изрядно потрудиться жандармам, прежде чем им удалось справиться с бывшим сотрудником канцелярии его превосходительства...
      Наконец, связанного, его повели, под усиленным конвоем, по узким кривым улочкам глухой окраины, под сочувствующими, печальными, изумленными взглядами жителей, наблюдавших за этой сценой, затем втолкнули в карету, на запятках стали жандармы, и в сопровождении конных казаков карета прогромыхала по булыжным мостовым, проехала по мосту над Курой, и вскоре остановилась перед двухэтажным зданием канцелярии, расположенной рядом с церковью и гимназией.
      Главноуправляющему было доложено о поимке "опасного преступника".
      - В арестантскую! Сам допрошу!
      Слуги царя были довольны.
      Но по глухим тифлисским улочкам, по укром,ным уголкам города уже летела весть о Дато.
      Орлы в тифлисском небе продолжали описывать круги, поднимались все выше и выше, и закатные лучи солнца обагряли их могучие крылья.
      Глава семьдесят шестая
      Смеркалось. На улицах зажгли газовые фонари.
      Наместник допоздна задержался в канцелярии.
      Устав от волнений дня, он опустился в кресло и обхватил ладонями отяжелевшую голову. Его не покидало ощущение чрезмерности усилий, предпринятых в отношении слежки и поимки подозрительного агента.
      Он мысленно соотносил соразмерность предпринятых шагов с требованиями момента.
      "Не переусердствовали ли мы? Не перегнули ли палку?" Немигающий холодный взор императора с портрета словно
      усугублял его сомнения: "Из пушки по воробьям стреляете?" - как бы укорял царь.
      "Но этот Сандро - отнюдь не безобидная птаха... И еще эти орлы в небе! Что за чертовщина! Точно сговорились - орлы в небе - "Орлица" в горах, и под носом у нас - открытки...
      Черт знает что! Может, и вправду их кто-то запустил в небо. Все глазели... Поди пойми этого Сандро - на сколько далеко он метил. Ну, что мы узнаем?.. Может, и террористы завербовали... С них станется... Мало нам было караказовской бомбы... Воюют же! Вот эти гачаги - не густо у них народу, а попробуй - схвати! Нет, ваше императорское величество, я не должен делать слона из мухи... Но из капли - море... Из потока - потоп... Глядишь, нахлынет, нагрянет... Так - испокон веков. История учит,- покушений, посягательств на трон было предостаточно, от римских рабов до петербургских террористов... Все норовят престол расшатать. Знаем мы эту ересь, самочинство, анархию! Гачаги, абреки - и еще этот Сандро! К ногтю их надо, ваше величество!"- Наместник ощущая себя полномочным выразителем высочайшей воли, готов был, казалось, взять гусиное перо и подписаться под этими словами... "Посягающим на закон словом и делом пощады не будет! Никакого снисхождения!"
      Вошли служители и зажгли свечи. Процедура заняла изрядное время.
      Наместник велел вызвать к себе генерала и, вернувшись к столу, вновь погрузился в раздумья.
      Взгляд его вновь остановился на высвеченном царском портрете, скользнул по редеющим волосам, нафабренным, лихо закрученным кверху усам, мундиру его величества. Наместник как бы держал ответ перед царем, вновь перебирая факты своей деятельности. Да, он одобрял позицию бакинского генерал-губернатора в отношении верующих мусульман, лицемерное "сочувствие" религиозным страстям. Но, главное, надо свою российскую ересь пресечь, террористов, анархистов, там, в центре, надо и в своей российской "избе" порядок навести! - Наместник, осведомленный о северных новостях, о тамошних покушениях и передрягах, сокрушался от сознания того, насколько пагубны эти события для престижа власти здесь, на окраине. Сжимая сплетенные пальцы, он горько сетовал в душе: "Как бы эта крамола не расползлась, не разъела империю. Вот что опасно! Кавказский ропот - эхо северных громов. Там аукнулось - здесь откликнется. От Сенатской площади идет, от тайных обществ, комитетов, народовольцев! Черт бы их побрал! Здешнюю крамолу без наших отечественных, русских дел и представить нельзя!"
      Главноуправляющий настолько увлекся своими заочными перевоплощениями, что уже, казалось, ощущал себя на высочайшей аудиенции в Петербурге.
      И ему виделся самодержец, недовольный, грозный, выговаривавший ему, и он, главноуправляющий, стоял с повинной головой. Неприятное видение сменялось реальностью, вновь переносившей его из петербургских далей в южный чертог, где он, главноуправляющий, чувствовал себя полновластным хозяином.
      Он намеревался радеть на этой державной стезе до конца дней своих, служа империи, и отойти в мир иной под гром пушек.
      Глава семьдесят седьмая
      Да, главноуправляющий мог обольщаться высочайшим доверием, своей "полуимператорской" миссией, ролью одного из высокопоставленных вершителей судеб, который, помимо всего прочего, решительно терпеть не мог вольнодумцев-литераторов. Он мог бы, продолжая воображаемую исповедь перед высочайшим повелителем, поделиться своими чувствами на этот счет: "Никак я не могу взять в толк, отчего эти наши российские сочинители, причем из благородных сословий, вместо того, чтобы клеймить позором здешних бунтарей и разбойников, живописуют их в сочувственных тонах?.. Странная, больная приязнь! И как сии просвещенные мужи... не разумеют, что их "сантименты" подрывают предприятия отечества, повсеместно расширяющего свою мощь, оттирающего надменную Европу... Мы ее не трогали - так Наполеон пошел на нас, Москва первопрестольная сгорела... Благодушие нам дорого обошлось! Либо господство, либо холопство! Либо имперские ощеренные штыки, либо новая "Золотая Орда"! Везде бы надо их давить, чтобы их глазки-щелочки и вовсе закрылись! Так бы и с кавказскими татарами! Пусть прислуживают нам! Пусть черной работой занимаются, перебиваются с хлеба на воду...- и поправляет себя: - ...Если бы его величеству было угодно обратить внимание на эту сторону вопроса... а также... гм... не быть столь беспечным к сохранению тайн интимной жизни и пресечению неблагоприятных слухов относительно... гм... этой жизни... то, право же, государственные дела приобрели бы надлежащее равновесие... и мы были бы избавлены от многих неприятностей в столице и здесь..."
      Главноуправляющий, не смея поднять глаз на царский портрет, похолодел от того, что в мысли его закрались столь непочтительные нотки. Но, должно быть, и в его верноподданической душе оставались затаенные, глухие уголки, куда уже не проникал ни свет божественного ореола, ни холодный страх "святотатства". И потому, преодолев оторопь, он не осторожничал в своих рассуждениях: "Царь должен умело вести имперский корабль через все бури! Царь должен навести порядок у себя дома! Не позволять никому совать нос в державные дела, не быть под башмаком..."
      - Да, Кавказ за мной... Я за Кавказ в ответе...- Наместник, избавившись от тайного холодка страха, положил руку на увешанную крестами и медалями грудь.Я. должен утихомирить Кавказ и тем подать пример служения империи. Покончить с этими "террористами" в бурках и черкесках, с этими "амазонками" и "орлицами".
      Его превосходительство прошелся по кабинету, не без усилий избавившись от навязчивых, сбивчивых мыслей, от неприятного горького осадка в душе.
      Вошел начальник штаба.
      Наместник придал лицу приветливое выражение.
      - Что скажете, генерал?
      - Признаться, ваше превосходительство, конфуз вышел.
      - Конфуз?
      - Так точно, ваше превосходительство... Лучше для нас, если бы в том самом погребке поболее врагов находилось... хоть с полсотни Сандро.
      - Что ж - одного вам мало?
      - Я не о том... Брошенные силы оказались несоразмерны цели.
      - Оплошали, значит, генерал?
      - Так точно, ваше превосходительство.
      - Как бы не так...- усмехнулся главноуправляющий.- Мы вовсе не стреляли из пушек по воробьям. Ты ведь слышал: "Из искры возгорится пламя..." Так вот, в Гачаге Наби есть такая искорка. И из нее может... понимаешь? Ты, кстати, видел орлов над Тифлисом? Раньше я их что-то не замечал...
      - Действительно... Знаменье какое-то. Или учуяли что...
      - Ну да, кавказские орлы заранее знают, где запахнет порохом! - Кулак главноуправляющего обрушился на стол.- А не вернее ли сказать, что их привлек "пороховой погреб" - тот, где Сандро орудовал?!
      Генерал коротко и нерешительно хихикнул. Он попросил разрешения закурить и, достав золоченый портсигар, извлек папиросу, чиркнул спичкой, задымил.
      - Право же, ваше превосходительство... Мы, кажется, склонны преувеличивать опасность.
      - А "Орлица"? Эти открытки-своего рода прокламации! И эти орлы в небе неспроста, голубчик... умысел тут...
      - Да, странное явление. Что-то я не припомню, чтобы орлы сюда наведывались.
      - Короче говоря, мое мнение: надобно показать силу.
      - Где? - генерал отставил папиросу.
      - Пока - здесь! Надо привести в движение войска...- Начальник канцелярии Его императорского величества выразительно рубанул по воздуху.- Чтобы сбить крамольную спесь, осадить смутьянов.
      Генерал откинулся на спинку кресла.
      - Я, право, не ожидал увидеть вас столь решительно настроенным...
      - Так вот,- наместник отодвинул кресло с гнутыми ножками и поднялся из-за стола.- Устроить бы смотр, маневры...
      - Если угодно...
      - Я приказываю...
      - Слушаюсь, ваше превосходительство!
      - Пусть наши сапоги порастрясут тифлисские мостовые, пусть знают бунтари, что с нами шутки плохи. Пусть гремит канонада, рухнет небо на этих гачагов. Вот так - мощь, всесокрушающая мощь,- главноуправляющий выпятил грудь.- Пусть их слепит блеск наших штыков! Пусть знают, что мы с ними церемониться не станем, и по головке гладить не собираемся!
      - У местных смутьянов, ваше превосходительство, и заступники нашлись, либеральные доброхоты... Из числа сочинителей русских... - Генерал "попал в точку".- Витийствуют о любви к ближнему! А нам, верно изволите заметить, не до "сантиментов". Нам штыки и шашки нужны.- Генерал погасил папиросу.- На кой нам черт эти литературные "кисейные барышни", эти благотворители от изящной словесности!
      Наместник подошел к карте, увлекая за собой генерала.
      - Вот он, Зангезур... Здесь они, в горах. А мы их - цап! За горло. Никуда не денутся. И с этим усатым Сандро поговорим... Попляшет он у меня. Покончим с ними, водворим порядок и доложим Его императорскому величеству: "На Кавказе все спокойно". И его верные солдаты готовы снова - хоть на Царьград...
      ... И - заработала машина. Застучали телеграфисты, полетели депеши, затрубили трубы, загремели барабаны. Полки двинулись маршем... По булыжным мостовым загромыхали орудия, зацокали копыта.
      В горах прошли стрельбы...
      Глава семьдесят восьмая
      Гоги и Тамара, переплывшие Куру и затаившиеся в прибрежных зарослях, не могли долго оставаться на месте. Облава была неминуема. Возвращение в Тифлис исключалось, так же, как поиски прибежища в окрестностях. Ищейки и жандармы рыскали повсюду.
      Путь на север, в Россию, наверняка, усиленно контролировался.
      Наиболее приемлемым представлялось одно: двинуться вниз по правобережью, пойменными лесами, а оттуда, глухими тропами, в горы, в сторону Зангезура.
      Ночью они направились к сторожке лесника, которого знали, как надежного человека. Переночевав у него, чуть свет они двинулись в соседнее село, где жил связной тайного общества "Орлица"- тот раздобыл одежду, заставил друзей переодеться и провел окольной дорогой дальше. Так, с провожатыми из верных людей, переход за переходом, эйлаг за эйлагом,- долгая дорога, в конце концов приведшая их в зангезурские края.
      Распахнулось горное приволье, воздух бодрил их. Дымы от костров, разведенных перед бедняцкими жилищами, уходили ввысь, туда, где сверкали седоглавые вершины. Гоги и Тамара невольно залюбовались распахнувшимися перед их взором чарующими картинами первозданной природы, поэзией могучего и дикого великолепия. И это очарование настолько властно овладело ими, что они порой забывали об опасностях преодоленного и предстоящего пути, о тоске по покинутому родному крову. В их сердце жило благородное чувство к неожиданному союзнику и помощнику, который предупредил их о надвигающейся беде, и выручил их, быть может, ценой собственной жизни, хотя они и долго уговаривали его покинуть их пристанище, вокруг которого уже затягивалась петля... Но Дато убедил их, что его уход с ними делал бессмысленным побег и обрекал их всех на неминуемый арест, а то, что он остался, усыпило бдительность преследователей и помогло двоим благополучно скрыться.
      Всего-то минуту-другую они с Дато говорили, но Гоги и Тамара запомнят эти мгновения на всю жизнь. Они никогда не могли бы забыть своего спасителя, бывшего сыщика канцелярии главноуправляющего на Кавказе, который пошел против своих хозяев... Уже переплыв Куру, из зарослей, они видели, как враги подступают к заброшенному подворью, видели стоявших поодаль конных стражников, подползающих солдат, слышали выстрелы... Славно дрался Дато... Они видели и то, как он вышел к врагам-с поднятой головой, непокоренный, гордый... Он дрался как воин "Орлицы Кавказа".
      И как бы ни было важно дело, которому они посвятили себя и ради которого они согласились на предложение Дато уйти вдвоем,- их сердца грызла совесть: спасенные - они вынуждены были покинуть своего спасителя.
      Но опасность таилась повсюду, беспощадная рука власти, недреманное око императорских соглядатаев подстерегало их повсеместно.
      Верно, и "крамола" давала о себе знать на всем пространстве империи, от окраин до самого Санкт-Петербурга, помнившего дерзкие посягательства, покушения на венценосцев.
      И при внимательном взгляде можно было понять, что стольный северный град гигантской империи сам оказывался средоточием ропота, гнева. Волны его катились по стране. 198
      Зангезурский уезд не составлял в этом отношении исключения,- сюда докатывалось эхо грозных событий.
      И ведь неспроста иные из земских работников, путешественников, интеллигентов проявляли сочувственный интерес к такому врагу империи как Гачаг Наби, неспроста были с ним на дружеской ноге... Были и среди солдат такие, которые поплатились за помощь повстанцам арестом,- разве не они переправляли патроны через посредников гачагам?
      Да, волны гнева расходились от столицы до самых гор и вновь, отраженные, умножившие силу, возвращались. Кавказские орлы реяли над канцелярией главноуправляющего - кто знает, не предвестие ли это рокового конца?..
      И надо же такому случиться, что это "нашествие" орлов наблюдали на отдаленных эйлагах, горных урочищах Зангезура! И люди, оседло жившие в низинах, и перекочевавшие на летние эйлаги, и сами гачаги диву давались.
      - Что за наваждение?
      Глазели, запрокинув головы, папахи на затылки съехали, ладони - к бровям:
      - Чудеса... и только...
      Открытка с портретом Хаджар и до гачагов дошла; кто-то привез из Зангезура. Наби усмехнулся: "Вот, братцы, дочь Ханали и тут нас обскакала..."
      По-разному рассуждали гачаги.
      Одни говорили, мол, зазорно это женщину изображать, картинки распространять.
      Спрашивали:
      - Отчего?
      - Не по обычаю,- отвечал недовольный. Кто-то подначивал блюстителя нравов:
      - Да какая же она тебе женщина? Она и не таких, как ты, за пояс заткнет. Даром, что ли, львицей, орлицей называем ее!.. Даром, что ли, ашыги о ней песни поют...
      У Наби на душе иной раз всколыхнется, кольнет ревность. После одумается, успокоится, да еще и себя корит: "Чего это взъерепенился? Чего грешу на нее обеими руками за меня держится, и я в ней души не чаю. Молодчина она. По заслугам и честь..."
      И совестливые уколы самому себе захлестывали гордость Наби. Наби воодушевлялся отвагой подруги своей, Наби равнялся на нее, не хотел ничуть уступать!..
      И то верно - Хаджар уродилась такой. Сызмала только и знала, что с мальчишками куролесить, игры затевать,- подружки ей не чета - глядишь, в лапту играет или "папагалды-гач"- была и такая забава у сельской детворы, да в ловкости и силе парням не уступала, заводилой была, верховодила.
      Эта отчаянная недевичья храбрость и привлекла Наби, и они потянулись друг к другу... И вот теперь - задира-заводила детских лет, товарищ по играм стала соратницей по борьбе, закалилась, и пусть она хоть в каземате, хоть в крепости другой за семью стенами, в каменной клетке - какой-такой надзиратель, стражник или прочий душегуб посмел бы взглянуть на нее? Люди верили ей, как самим себе - не сломится, не уронит себя - иначе бы разве стали бы славить ее?..
      ...И вот она, Хаджар-уэница, гордо стоит в камере напротив узкого окна, забранного решеткой, и глядит на башни крепости, а там, за ними, в высоком зангезурском небе, реет и кружит орлиная стая.
      И она сердцем рвалась к ним, крылатым и вольным птицам, парящим в синеве, она уже ощущала себя парящей с ними, такой же вольной орлицей, и сама не подозревая, что восхищенная молва неведомых и далеких друзей провозгласила ее "Орлицей Кавказа"! Она чувствовала в себе крепнущую силу и решимость. И это ощущение своей силы подавляло в ней темную ползущую волну страха. Конечно, она жаждала жить, конечно, она рвалась на волю из душного и мрачного застенка, хотела вознестись на высокие вершины, захлебнуться родным, пьянящим воздухом, испить истрескавшимися иссохшими губами из сладостного родника - родника свободы и жизни!
      Не зная всех подробностей происходящего вокруг, она чувствовала и догадывалась, что после "тюремного бунта" поднялся переполох среди властей, так же, как ропот в народе,- она не чувствовала себя одинокой. Она верила, что в противостоянии гнету и насилию, потоку угроз и приказов, хлынувших в горстке сплотившихся вокруг них смельчаков - она, эта сила, уходит корнями в глубокую гущу народа, в родную землю, в зангезурские горы, эта сила- в орлиной гордости, в высоких гнездовьях на крутых стремнинах, в тех, кто за "потворство" гачагам расплачивается свободой своей, в этих белокурых, русоволосых солдатах в грубых мундирах, брошенных в камеры каземата, в этих доблестных узниках, поднявших голос в ее защиту и поющих песни свободы, песни о ней...
      Орлиные стаи, прорвавшись сквозь черные тучи, сквозь бури и грозы, реяли над казематом, вселяя надежду и веру в грядущую победу...
      И никто из вооруженных стражей тюремного мрака не решался - или не желал? - пальнуть в воздух, разогнать этих вольных птиц...
      "К добру ли?"- думали-гадали наблюдавшие полет...
      Быть может, и с этими легендарными птицами произошла беда?.. Быть может, у них отняли небо, простор, и свободу, и их тесный, скученный, однообразный полет, ограниченный кругами,- это их "небесная" неволя?
      Или орлы, избравшие своим боевым станом седые вершины и крутые стремнины, каким-то наитием угадали земных собратьев по духу, людей с крылатой душой, и устремились к ним?
      Иначе - как объяснить их неожиданное и дружное появление, их сплоченный упрямый полет - от зангезурских гор до Тифлиса? Мало того, шли слухи, что такое скопище видели за хребтами Кавказа, к северу...
      Чем как не судом, сказочным единением птиц и сердец могло выглядеть такое необычайное событие, и не это ли сокровенное единение влекло стаи к ристалищам человеческой борьбы, доблести и подвига?!
      Они летели так высоко, что их было видно далеко окрест, их видели люди, даже не видевшие и не знавшие друг друга.
      Они соединяли в своем полете взоры Наби и Хаджар, гачагов и узников.
      Узники видели в птицах вещий знак грядущего отмщения, летящий символ возмездия!
      "И земля, и небо и орлы - за нас!"
      Они предстали взорам и двух зачарованных пришельцев из Грузии, продолжавших свой долгий и опасный путь в горы с помощью провожатых - местных жителей. Оба - он и она, остановившись у горной поляны, следили за полетом орлиной стаи.
      Оба - он и она - думали об одном и том же,- и их думы и восхищение были похожи на то, что думали и испытывали жители всей округи. Они находились у знаменитого родника Бузбулак, и не сразу услышали голоса провожатых, приглашавших их к скромной трапезе,- поверх скатерти-дастархана, постланной на сочной, цветущей траве их ждал домашний хлеб, свежий сыр...
      Потом они испили родниковой воды, прозрачной и студеной, от которой ломило зубы.
      И вновь устремили взоры на небо, где царствовали орлиные династии...
      И небо было их троном, и солнце - их венцом... Они парили над царями...
      "Боже! Где найти такие краски? - мечтательно думал Гоги.- Как вобрать в глаза это небо и эту землю - колыбель легенды!.."
      Глава семьдесят девятая