Орлица Кавказа (Книга 1)

      Однажды Андрей пришел к ним радостно-возбужденный, в руках у него было письмо.
      Людмила пробежала глазами строки: "Вы просили прислать образцы народной поэзии... Спешим вас обрадовать... Вот стихи о вольных гачагах, помните, я рассказывал... Их распевают в горах среди простонародья... Быть может, и сгодится вам для великих научных открытий, а более всего, для просвещения "любознательных читателей". Я, как мог, пересказал их по-русски... Жаль, что не умею рифмовать..."
      - Что это вы опять штудируете, голубчики мои? - спросила старая княгина, щуря подслеповатые глаза.
      - Песни кавказских татар.
      - И о чем они, песни? Небось, вроде тех, что давеча читали, о любви?
      - И о любви, конечно.
      - А еще о чем?
      - Ой, милая, рассердишься.
      - А ты читай, читай, а я погляжу, сердиться или нет.
      - Ну, узница попала в темницу и зовет на помощь Друга - заступника своего...
      - А за что ее упекли?
      - Против царя пошла...
      - Ох, молодо-зелено, - сокрушенно вздохнула Пелагея Прокофьевна. - Мало было напастей на наши головы... Ну, да ладно, читай, читай, послушаю.
      Глава восемьдесят третья
      Итак, интересы молодых петербуржцев не преследовали чисто научные цели. Через образцы народной поэзии и "изящной словесности" они хотели постичь сокровенные чаяния народов этого романтического края, доискаться до коренных причин их ропота, давших толчок к повстанческому движению гачагов. По слухам, доходившим до столицы, из разговоров с просвещенными людьми из Кавказа Людмила и Андрей узнали о раздражении в верхах и переполохе властей, вызванных этим движением. Да только ли в далекой уездной глуши происходило такое!.. Даже по официальным вестям о судебных процессах, арестах, ссылках можно было понять, что "вольнодумство" и "ересь" пустили корни по всей многоязыкой державе.
      И молодые друзья понимали, что вольнолюбивые песни кавказцев - не праздное стихотворство, а голос тысячеустой народной молвы и совести. Это - мятеж против насилия и самовластья! Это вызов "униженных и оскорбленных", у которых чаша терпения вся до краев полна! Это было рождение нового эпоса народного подвига, которому жить в веках. Слово, песня, сказ, исторгнутые из сердца народа, издревле запечатлевали живую летопись борьбы, передавались из уст в уста, из поколения в поколение, становясь неисчерпаемым родником для грядущих творцов, возрождаясь вновь и вновь, обретая новую силу и звучание, клокоча, бушуя, бунтуя, как мощные горные водопады...
      Захваченные всецело идеей служения народу, такие, как Андрей, Людмила и их единомыслящие ровесники видели естественную связь народных песен и сказаний с бытием народа. Народный гений был первоосновой, из которой преемственно черпали поколения, сменяющие друг друга, и это обеспечивало совершенным творениям долгую жизнь, и герои, порожденные одним народом, становясь художественным и литературным достоянием других народов, вырастали в героев всего рода человеческого.
      Но молодые радетели народного блага, при всей серьезности своих подвижнических намерений и занятий, ощущали неутолимую жажду борьбы; их пылкие мечты занимали люди реального действия, их сердца бились пока еще несбыточной и наивной мечтой сплоченного и дружного тираноборства... Их влекла к себе романтика далекой животворящей легенды, и они хотели бы причаститься к ней не только словом, но и делом. Как бы ни выглядели неравными противостоящие силы, каким бы колоссом ни представал царизм, логика истории общественного движения была неумолима! Хотя и ни декабристы, ни народовольцы, ни гачаги не могли сокрушить монархию и были обречены на поражение, на арену выходила и крепла сила, которой суждено было стать могильщиком самодержавия. Эта сила, зреющая на фабриках и заводах, в шахтах и на промыслах, еще не предстала во всеоружии, но она выказывала себя там и тут нарастающим упорством и отвагой.
      Два русла трудового фронта, пролетарский и крестьянский еще не соединившиеся в один мощный поток, тем не менее уже обозначали этот порыв к единению.
      Конечно, наши молодые правдоискатели-подвижники, в своих пылких мечтаниях и наивных умозрениях могли, в лучшем случае, только смутно догадываться о грядущей роли этих зреющих общественных сил, но в их сердцах уже горел священный огонь возмездия. Настал день, когда "Орлица Кавказа", написанная дерзкой кистью далеких друзей, "долетела" и до старого петербургского особняка княгини Семеновой.
      Людмила с Андреем пришли в восторг, разглядывая фоторепродукцию: это было больше, чем картина, воплощение окрепшей кисти - это был клич!
      И вновь оказалось, что нельзя однозначно отвечать на вопрос:
      "муза или меч?"
      И муза, и меч! Их союз чудодейственен!
      "Струн вещих пламенные звуки" всегда воодушевляли борцов. Борьба без песни обойтись не могла. Пусть даже и безыскусная песня, зато от сердца идет...
      - Знаешь, что я надумал, - поделился Андрей заветной мечтой с Людмилой. Побывать бы там. Увидеть бы воочию отважных горцев...
      - На Кавказ?
      -Да.
      - Я... готова...
      - А как на это посмотрит Пелагея Прокофьевна?-скептически усмехнулся Андрей, - Думаю, наше "предприятие" не приведет ее в восторг...
      - Верно... Но надо попытаться уговорить ее.
      - Не стоит ее посвящать в истинную цель... Едем собирать материал: так-то будет спокойнее.
      - Пожалуй, ты прав. Тем более, у нее сложилось уже благоприятное представление о тамошних литературных образцах... Поверит...
      Людмила обрадовалась несказанно. Ее серые глаза лучились.
      Она прошла в покои старой княгини, сидевшей в кресле и читавшей пожелтевший номер "Русской старины". Обняла ее за худые, острые плечи, взглянула на раскрытые страницы: "Восточная поэма на смерть А. С. Пушкина".
      - Бабушка, ты - прелесть!
      - Полноте! - незлобиво проворчала та. - Стара для комплиментов.
      - Нет, правда! А что ты это читаешь? - лукаво полюбопытствовала внучка.
      - Вашего кавказского поэта...
      "Ломоносов красотами гения украсил обитель поэзии
      мечта Пушкина водворилась в ней.
      Державин завоевал державу поэзии - но властелином
      ее Пушкин был избран свыше.
      Карамзин наполнил чашу вином знания - Пушкин выпил
      вино этой полной чаши...
      ...Удалился ты от земных друзей своих - да будет
      же тебе в небе другом милосердие божье.
      Бахчисарайский фонтан шлет тебе с весенним зефиром
      благоуханье роз твоих.
      Седовласый старый Кавказ ответствует на песнопения
      твои в стихах Сабухия..."
      - А чем тебя заинтересовали эти стихи?
      Пелагея Прокофьевна вскинула укоризненный взгляд.
      - Как - чем? О Пушкине же... Твой покойный дед знавал Александра Сергеевича... Стало быть, и там - на юге, оплакивали Пушкина - благородные люди.
      Старая княгиня отложила журнал на колени, провела дрожащими руками по подлокотникам, вздохнула с горечью.
      - Господи, сколько дорогих имен... Отольются царю ваши слезы... Отольются...
      Глава восемьдесят четвертая
      Гачаг Наби, наказав своим людям позаботиться о грузинских друзьях, накинул бурку и отправился на другой край плоскогорья.
      Он чувствовал себя в долгу перед своими гостями, перед незнакомым и благородным их спасителем Дато, который наверняка попал в лапы своих недавних работодателей, а теперь - разъяренных судей.
      Он был бессилен предпринять что-либо сейчас для Дато-сейчас, когда Хаджар в каземате и с каждым часом суживалось вражье кольцо.
      Быть может, лучше было бы Гоги и Тамаре не пускаться в долгий путь, а скрыться там же, попытаться с помощью друзей выручить или, по крайней мере облегчить участь схваченного товарища? Но, должно быть, опасность была велика и у них не оставалось иного выхода.
      Уединившись среди скал, Гачаг Наби погрузился в невеселые думы.
      Но что они могут здесь, эта прекрасная, отважная и, должно быть, любящая пара? Вправе ли он подвергать их риску, держать при отряде, который с минуты на минуту может ввязаться в бой...
      В голову приходила почти невероятная, мечтательная мысль: вызвать Хаджар, предоставить ей вести отряд, а самому отправиться с несколькими людьми в Тифлис... Но и толком не знал, чего можно добиться в этом далеком городе для освобождения Дато.
      Для Наби выручить друга из беды было вопросом чести. Дато - незнакомый, далекий, становился для него столь же дорогим человеком, как его родной брат Мехти, как Тундж Вели, как все соратники...
      Солнце клонилось к закату.
      От скал потянулись длинные тени. Голоса необыкновенно ясно и звонко разносились окрест.
      Все ярче мерцали низкие звезды.
      Сквозь сгустившиеся сумерки, почудилось, донесся незнакомый голос:
      - Здравствуй, Гачаг...
      - Здравствуй, гость...
      - Ты узнал меня?
      - Ты... Дато...
      -Да...
      - Как славно!.. Твои друзья мне все, рассказали... Я разбужу их! Пойдем к алачику. Вкуси хлеба с нами!
      - Это невозможно...
      - Почему?
      - Я в темнице...
      - Как вызволить тебя?
      - Увы, мой друг...
      - Я доберусь... усыплю стражу... обману.
      - Нет, гачаг... У тебя долг поважнее...
      - Спасти друга - вот мой долг.
      - "Орлица" в клетке. Помни о ней, А обо мне не думай. Ты сражаешься с царем десяток лет, Дато - и десяти дней не успел. И вот - в оковах...
      - Почему рок не пощадил тебя?.. Почему ты дал врагу себя изловить?
      Почудилось Наби: придвинулась к нему смутная тень, проступило смуглое лицо, засветилось улыбкой, встопорщившей пышные усы:
      - Наш господь проворнее вашего аллаха. Вот и покарал меня, вероотступника...
      - Не теряй надежды, друг мой. Пока сердце бьется в груди - не теряй...
      - Пусть "Орлица" взлетит... Я знаю, так и будет. Гачаг Наби, кутаясь в бурку, глядел в гулкую бездну, где мерцали звезды.
      Голос Дато замер где-то вдали.
      Глава восемьдесят пятая
      Это может показаться странным, но с арестантом - бывшим сыщиком жандармского отделения - обращались вежливо.
      Возможно, подобным обращением хотели показать "великодушие" его высокопревосходительства. Более того, может быть, рассчитывали, что "милосердие" заставит заблудшего узника встать на "путь истинный", раскаяться и вернуться, чтобы искупить свои грехи верной службой.
      Дато хотели дать понять: мол, мы неспроста выказываем к тебе такое милосердие, одумайся, кайся, спасай свою жизнь. А нет - тебя ждет неминуемая кара, дни твои сочтены, подохнешь, как собака.
      Падай ниц, Дато, проси прощения! Скажи, бес попутал, молись, заклинай: дайте мне умереть по-христиански или искупить вину свою.
      Буду служить - божись, клянись, - верой и правдой, истреблять врагов империи! Если надо - помогу в поимке Гачага Наби, я еще вам пригожусь, поверьте, я проникну в стан врагов и брошу к вашим ногам голову разбойника, я заставлю его подругу прислуживать вам!
      Дато догадывался, чем объясняется столь терпимое и "учтивое" отношение к нему. И представлял себе, что за ним кроется, какие требования, условия могут последовать в дальнейшем...
      Но даже если предположить невероятное - что он "раскололся" бы, был бы прощен и искупил бы вину неслыханной подлой услугой - подвел бы Наби под удар, - даже тогда ему вряд ли бы дождаться царских милостей... И тогда бы не снести ему головы - чтобы неповадно было впредь ему впадать в "ересь" и "вероотступничество".
      Много голов слетело бы с плеч в устрашение и назидание... и "мусульманских", и "христианских"... Кто за "смутьяна" Наби - того и на плаху...
      Дато, представляя неминуемую расправу, оставался тверд и непоколебим.
      Дато - за Наби, за тех, кто бьется за волю, за честь и правду, за бедных и обездоленных.
      Если он дрогнет, если станет юлить и просить пощады - позор ему во веки веков:
      И что бы тогда сказал Гачаг Наби?
      Он мысленно советовался с далеким героем, с друзьями, с Медеей, с детьми своими...
      И темные стены расступались, и доносились до него тревожные родные голоса.
      Солнце закатилось за холмы. В подвале сгустилась мгла.
      Щелкнул замок. Двери наверху приоткрылись. И донесся зычный голос:
      - Как ваша светлость поживает?
      - Не жалуюсь.
      - А не изволите ли побеседовать с его высокопревосходительством?
      - Карета еще не подана...
      - Что ты надумал?
      - Скажу, когда время придет.
      - Долго думаешь. Может, одумаешься?
      - Одумался...
      - Ну как так? Хочешь дать показания?
      - Мне нужно время.
      - Не век же.
      - Господин сыщик, смертников полагается уважать.
      - Сам полез в петлю. С мусульманами спелся? Дато повысил голос:
      - Да, представь себе.
      - Ты - вероотступник.
      - Это смотря во что верить...
      Луч света, падавший в проем, исчез.
      Дато подумал, что, возможно, с чиновником сыска пожаловал сюда сам главноуправляющий.
      Да, завтра, глядишь, поволокут его наверх, без всяких любезностей.
      Прошло некоторое время.
      Дато, погруженный в невеселые думы, вздрогнул: вновь шелкнул замок, скрипнула крышка-дверка и по лестнице, то ли сполз, то ли скатился человек. Дато успел разглядеть, что голова у незнакомца перевязана.
      Жалость стиснула сердце.
      Но в следующую секунду Дато насторожился: а если "подсадная утка"? Эта догадка пронзила его мозг. "Началось!"
      Дато подступил к нему:
      - Кто ты такой? Человек застонал.
      - Что с тобой стряслось? Откуда взялся? Говори!
      - Умираю, брат...
      - И хорошо бы подохнуть тебе!
      Дато уже не сомневался, он узнал по голосу: это был тайный осведомитель, изрядно поколоченный, видно, для того, чтобы вызвать сочувствие у Дато.
      Дато плюнул ему в лицо.
      Сыщик плаксиво протянул:
      - Ты и впрямь спятил!
      - Подыхай, сукин сын!
      Дато в сердцах пнул его ногой.
      "Нет, ваше превосходительство, не клюну я на вашу удочку..." - подумал он.
      Глава восемьдесят шестая
      Гачаг Наби взбирался по скалистой круче, на самый гребень, откуда хорошо были видны окрестности, почтовый тракт, где огибавший скалы, а где прорубавшийся сквозь них.
      Воинов мало, а потому не только смекалка, чутье и отвага гачагов определяли исход борьбы. На них смотрел народ, за них стоял народ, и каждый шаг надо было выверить, предусмотреть возможные последствия для поддерживающих и сочувствующих им людей.
      От похода к походу, от боя к бою крепла закалка, рос ратный опыт гачагов.
      К этому их вынуждал, сам того не ведая, обученный, вымуштрованный, намного превосходящий в силе враг.
      Каждый из чиновных-сановных, от пристава до старосты, от урядника до бека, опасался внезапной расправы, страшился возмездия. Могло ведь случиться и так, нагрянули бы гачаги, схватили бы, связали бы кого-нибудь из лиходеев - и поминай как звали...
      Мало ли чего могли выкинуть эти "разбойники"...
      Итак все обставят, так обмозгуют, что комар носа не подточит, словно у них, необученных, неграмотных там, в горах, какой-то штаб военный действует... И писать-то не могли, и читать, не говоря о каких-то там топографических и прочих картах...
      А слухов о гачагах, изустных и печатных - хоть отбавляй: небылиц, россказней всяких хватало...
      Просвещенный мир обвинял царизм в угнетении народов.
      Говорили о "кавказском Пугачеве", о катаклизмах, подтачивающих устои. империи. Эхо движения катилось по страницам печати, будоражило умы.
      Гачаг Наби и Гачаг Хаджар, даже не представлявшие масштабы этой повсеместной молвы и народной славы, высоко держали голову, отважно и ревностно оберегая свою честь и благородство цели, которой они посвятили себя.
      Гачаг Наби, взойдя на вершину сомкнувшихся скал - "Башбаша гаялар" обозревал распахнувшуюся перед ним панораму, напоминавшую вздыбленное море, вспыхивавшее грозными огнями. Естественно предположить, что Гачаг Наби, крестьянский сын, отважный бунтарь, вынесенный на гребень этих волн стихией народного гнева, не мог постичь глубинной исторической значимости происходящих событий. Но таково было реальное влияние движение гачагов, независимо от остроты политического зрения его вожаков.
      Будь они в оковах, на поле брани, в кольце врагов, - они не падали духом, не склоняли головы, боролись до конца, умели чудесным образом выплыть, удержаться на гребнях вздыбившихся валов, в водовороте разбушевавшейся стихии... смыкался мрак, обволакивая все вокруг, растворяя громадные тени гор...
      Удивительная, волшебная картина представала взору Гачага Наби...
      В этой ночной темени будто таился сокровенный, особенный смысл. Гачаг Наби любил это ночное безмолвие, это торжественное молчание гор...
      Где-то внизу, на плоском плато, спали, укутавшись в бурки, Гоги и Тамара... Нежданные гости, наивные и отважные друзья...
      Скорее бы вызволить Хаджар...
      Рука Гачага сжала рукоять кинжала.
      "Где ты, Хаджар?" - мысленно обращался он к заточенной соратнице.
      И она представала его воображению. И чудился родной голос.
      " - Наби... Я должна вырваться на волю...
      - А после попытаемся выручить далекого друга, попавшего в беду...
      - Как скажешь...
      - Сможем ли мы протянуть руку помощи в "тифлисскую темницу"?
      - Дотянись до меня... Если можешь..."
      Гачаг Наби очнулся.
      Хаджар просит его о помощи?..
      Но ведь она решила сделать подкоп.
      Не блажь ли это? Вряд ли она сможет, там же копать-не перекопать, рыть не перерыть!
      Как могла Хаджар, при всем своем желании и упорстве, усыпить бдительную охрану, прорыть ход под каменной основой каземата, под мощеной дорогой, чтобы выйти к берегу реки, сбегающей по ущелью?!
      И как можно прорваться в каземат, оцепленный вооруженными до зубов жандармами, проломить железные ворота, проникнуть в камеру?..
      Гачаг Наби, кутаясь в бурку, прислонился к скале, думая думу свою, и так и задремал, не заметив, как рассвело, как занялась заря...
      Глава восемьдесят седьмая
      Недавно доставленное фельдъегерской почтой письмо его императорского величества повергло главноуправляющего в крайнее смятение. Царь негодовал: как посмел наместник самоуправно переслать на высочайшее имя послание уездного начальника, адресованное генерал-губернатору? Вместо того, чтобы самому распорядиться, разобраться, принять надлежащие меры, в конце концов, он, главноуправляющий, ничтоже сумняшеся, обременяет государя разбирательством провинциальных безобразий!
      Главноуправляющий просчитался: он и предположить не мог столь неожиданной реакции на свою служебную откровенность. Ведь он полагал, что нельзя утаивать от его императорского величества столь тревожные события. Увы, он, главноуправляющий, не мог предвидеть, в каком настроении застанет его послание августейшего адресата.
      И, читая раздраженный ответ царя, проглатывая, словно горькую пилюлю, ядовитые и колючие слова, главноуправляющий чувствовал, как кровь приливает к вискам. Даже плешь его побагровела, скуластое, крупное лицо набрякло, под глазами вспухли отечные круги, руки подрагивали.
      Царь не стеснялся в выражениях, безжалостно бил по самолюбию его высокопревосходительства. "Очевидно, вы не в состоянии держать в надлежащем порядке Кавказ, обеспечить там надежное и прочное правление. Вы, должно быть, возгордились своими былыми заслугами и оказанным Вам благорасположением.
      Предполагаю, что Вы, вместо подобающего рвения в делах, заняты праздными увеселениями. Я ожидал увидеть твердую и верную руку, способную управлять кавказскими губерниями, а не упивающегося своею властью нерадивого столоначальника, который возомнил о себе бог весть что! Вероятно, высочайшее доверие не про вас..."
      Можно было представить, как император, диктовавший это письмо, распаляясь, повысил голос. - Может быть, дает о себе знать возраст? Но Вам еще нет пятидесяти! Или Вы витаете в облаках - там, над вершинами? И не можете опуститься на грешную землю, осознать значение вверенной Вам миссии, наших намерений и пушек, нацеленных на Восток? Как мы можем успешно противостоять проискам наших иностранных недругов, лезущих в Азию, Африку и на Восток, не обеспечив надежного порядка внутри страны? Письмо, к которому Вы не постеснялись присовокупить еще одно, г-на Белобородова, говорит о полной растерянности, не подобающей в Вашем положении. Сия наивная откровенность меня поражает. Вы же тем самым расписываетесь в своем бессилии пресечь и подавить бунт горстки разбойников, вместо того, чтобы предпринять решительные действия.
      Мало того, Вы сочли возможным посвятить меня в преступные художества, возвеличивающие разбойницу, прославленную смуту! Кто такая эта "Орлица"? Зачем, скажите на милость, эта "кунсткамера"? Я не коллекционирую письма и открытки. Я жду дела, Ваше высокопревосходительство. Если же Вам в тягость должность и регалии, могу избавить Вас от этого бремени..."
      У главноуправляющего началась мигрень.
      Высочайшая немилость усугубила и без того сложное его положение. Теперь любое промедление и малейшая оплошность могли дорого обойтись. Но наместник принял все надлежащие меры, приступил к "решительным действиям", и их никак нельзя было ускорить.
      "И еще этот рехнувшийся сыщик! Думали, козырем бьем, а оказалось козырь-то липовый".
      Теперь попробуй доложи его императорскому величеству, как у нас из-под самого носа крамольники удрали! Как нам собственный же агент, черт бы его побрал! - свинью подложил! Тогда уж лучше сам подавай в отставку, покуда шкуру не содрали! Этого "кинто" надо убрать. Заставить замолчать. А то ведь, чего доброго, в "либералы" еще угодишь. Нужен "козел отпущения"...
      Но ведь надо бы допросить, выудить из него все, что возможно, глядишь, ниточка и потянется... А пулю в лоб - всегда успеется.
      Вам нужна кровь, ваше императорское величество? Будет сделано... Найдем тифлисских смутьянов, в дугу согнем, дайте время. И заслужим вновь высочайшее благорасположение и милость... И с гачагами управимся, отлетала свое "Орлица", словим и "орла"...
      С корнем вырвем крамолу, кто голову поднимет, с плеч долой. Проучим строптивый Кавказ! Заставим упасть на колени. ... И тогда не будет нужды обрушивать на мою голову высочайший гнев, метать громы-молнии в письмах...
      Дайте время, государь, дайте время, я докажу свое усердие, осуществлю задуманную "экспедицию"...
      Главноуправляющий отложил высочайшее послание, которое более напоминало грозную инвективу.
      "Надо ухватиться за кончик ниточки - допросить Дато. Выбить из него, вышибить сведения о его дружках. Потрошить, пока дух не испустит!"
      Главноуправляющий, сунув руки в карманы галифе, стал расхаживать по ковру с восточным орнаментом.
      Глава восемьдесят восьмая
      Гачаг Наби, не располагавший "оперативными сведениями", тем не менее, чувствовал, что раздражение и злость его превосходительства на гачагов нарастают. Войска направляются сюда, на Зангезур, на Гёрус, на каземат...
      Усиленная охрана, воинское подкрепление, посланное в горы, недвусмысленно свидетельствовали о тревоге властей. Да еще и сыщики, лазутчики, которые шныряли в уездном городке и по округе.
      "Недреманное око" его императорского величества, тем временем, усердно наблюдал уездного начальника.
      Он аккуратно строчил доносы на Белобородова.
      Соглядатай в эполетах чернил Белобородова, который-де со своими "продекабристскими" настроениями и "странным либерализмом" один и виноват в том, что очаг крамолы в уезде не погашен, а напротив, разгорается с угрожающей силой. В ход шли и упоминания о подозрительных литературных пристрастиях полковника, о "вольнодумных стихах", которые он читает... Конечно же, при таком "либерализме" и отсутствии твердости становятся возможными всякие преступные выходки и демарши, наподобие бунта в гёрусском каземате. Да, крепко вцепился его недреманное высокоблагородие в полковничью глотку - мертвая хватка!
      Очевидно, доносы царского соглядатая, летевшие в Петербург, усугубляли раздражение царя в отношении главноуправляющего. Упреки самодержца имели более глубокую основу, чем это могло показаться на первый взгляд,-дело было не только в том, что главноуправляющий неосторожно переслал послание уездного начальника царю, а и в том, что сведения самодержца о реальных сложностях черпались из источника, намеренно достаточно мутного.
      ... Хаджар, чувствовавшая, что положение осложнилось, не отказалась от своего намерения - довести подкоп до конца.
      Быть может, ее решимость поколебали известия о хлынувших в горы царских войсках?
      Нисколько.
      Одно ее смущало и тревожило: время. Продолжая подкоп, она вынуждена была смириться с мыслью о необходимости помощи извне... Иначе ведь упустишь момент, осенние холода были не за горами, - холода, которые заставят перебравшийся на эйлаги народ спуститься вниз, и тогда, вольно или невольно, раздробится сила, на которую можно было бы сейчас опереться...
      В таком случае, думала она, дело может убыстрить и спасти встречный подкоп в нужном направлении, и надеялась, что удастся передать на волю Гачагу Наби эту идею.
      Дело осложнялось еще и тем, что Карапет уже несколько дней не мог возобновить контакт с узницей: царский "глаз" усилил надзор.
      Наконец, Карапет решился пойти на уловку, умаслить соглядатая его императорского величества. Как-то подошел к офицеру, во дворе каземата.
      - Ваше благородие, не удостоите ли нашу семью чести?
      - О чем ты?
      - Хочу пригласить вас в гости...
      - А-а... по какому случаю?
      - Ну, как вам сказать... хочу, чтоб вы отведали наших яств...
      - Хитер...
      - Вы не подумайте... Я от чистого сердца. Тутовка у нас отменная... Вам ведь тоже нужен отдых... развеяться надо.
      - Некогда.
      - Но почему, ваше благородие?
      - Служба.
      - Мы все служим. Но, как у русских говорят, делу время, потехе час...
      - Оно-то верно.
      - Да, да, служим верой и правдой царю-батюшке, дай бог ему здоровья.
      - Не могу, - отмахнулся офицер, зевнув.
      - Клянусь, не пожалеете, - не отставал Карапет. - Ну, чарку-другую за здоровье его императорского величества.
      - Что ты так расхваливаешь свое "зелье"? Крепость какая?
      - Этого я не могу сказать с точностью. Но спичку поднесешь - горит синим огнем.
      Офицер усмехнулся.
      - Так уж и горит? - полюбопытствовал он.
      - Христом богом клянусь,- перекрестился Карапет.
      - Пробовал я вашу тутовку.
      - Такую - никогда.
      - Ну, будет врать.
      - Честное слово! Попробуйте - увидите.
      Офицер приостановился, покосился на низкорослого Карапета.
      - Напоить, значит, хочешь?
      - Угостить, ваше благородие.
      - Настырный ты, однако...
      - Мы гостей любим... Вы же тут без семьи... Дом далеко, жена далеко...
      - Нет у меня никакой жены.
      - Как?
      - Так. Холостяк.
      - Тем более. А как же, извините, ваше благородие... без семьи? Трудно же...
      Офицер вздохнул, не сводя взгляда с Карапета, застывшего с просительным лицом перед ним. При упоминании о семье ему вспомнилась белотелая дама, с которой у него был роман.
      - И барышни у вас нет? - простодушно удивился Карапет.
      - Есть. Далеко.
      - Пусть приезжает...
      "В эту дыру?" - усмехнулся про себя офицер и не ответил.
      - Пусть, говорю, приезжает. Здесь хорошо. Природа, воздух.
      - На кой черт! - с досадой проговорил господин Быстроходов. - Вот кончу дела и уеду в Петербург.
      - А если останетесь в Зангезуре?
      - То есть?
      - Ну, уездным начальником, например.
      - С чего ты взял?
      - Слухи ходят. Все говорят, что вы "царский" человек.
      - Как это "царский"? - насторожился офицер.
      - Вас царь, наверное, жалует...
      - Жалует или нет - служу.
      - И я служу!-подхватил тюремный надзиратель.-Да святится имя его! Как христианин говорю.
      - Ну и служи...
      - Я молюсь на нашего царя! - Карапет в порыве "верноподданнических" чувств приложил руку к сердцу. - Как ваша душа,
      - он коснулся офицерских аксельбантов, - так моя душа! Одинаковая, христианская... Поэтому, говорю, не откажите в любезности зайти, а?
      - Ну, шут с тобой! - согласился тот.
      Карапет чуть не подпрыгнул от радости, довольный тем, что удалось-таки уломать офицера. И как ему раньше не пришло в голову!
      Вечером они уже сидели за столом в скромном жилище на окраине Гёруса, выпили чарку-другую, закусывая жареным цыпленком, домашними соленьями.
      Затем, улучив момент, Карапет стал наливать себе в чарку из кувшина чистую воду и пить вместо водки, кряхтя и морщась всякий раз, смачно обгладывая цыплячьи ножки и отирая тыльной стороной ладони свои лоснящиеся усы.
      Тутовка возымела действие.
      Господин капитан расстегнул ворот мундира, завалился на бок и осовело уставился на бутылку. Затем вылил в медную миску остаток тутовки и поджег спичкой: взметнулось голубое пламя.
      - Пусть гор-рит... - пробормотал он заплетающимся языком.
      - Пусть сгор-рит... к чертовой бабушке... - Дальше, после бессвязного бормотания, опьяневший в дым офицер завалился на лавку и захрапел.
      Карапет, подождав немного, выскользнул за дверь и помчался в каземат...
      Вскоре он уже направлялся оттуда в кузницу своего двоюродного брата Томаса, чтобы передать новое поручение Хаджар.
      ...Их офицерское благородие еще храпело, завалившись на лавку, а Карапету пришлось приложить немало усилий, чтобы
      разбудить своего наклюкавшегося гостя. Обрызгав водой лицо "жертвы" своей крепкой тутовки и потормошив как следует, хлебосольный хозяин уже в сумерках, подпирая плечом, проводил гостя восвояси на квартиру возле каземата, нашарил в кармане его благородия ключ, отпер дверь и уложил на койку, кое-как стащив с него сапоги...
      Глава восемьдесят девятая
      Главноуправляющий пребывал в дурном, подавленном настроении.
      С одной стороны, его изрядно расстроили раздраженные высочайшие нарекания из Петербурга.