Презрительная кличка, адресованная ей, как бы касалась всех жен и дочерей узников, задевала достоинство всех зангезурских женщин. Надо же так обнаглеть, так распоясаться, чтобы куражиться и за стенами каземата, и тут глумиться! Схватить посетителя с передачей и выставить вон! Соваться в камеру к женщине и оскорбить ее! Поедом ела, грызла узников ярость. Ропот рос, гремели цепи, все громче и громче, и грохот их разносился по каземату, эхом отзывался в горах.
      Железный звон волнами плыл, -выплывал на волю, терзал слух надзирателей, охранников, солдат и казаков, оцепивших каземат.
      И Николай Николаевич, слушая оглушительный красноречивый звон, хмурился и мрачнел, свирепо накручивая кончики усов на палец.
      - Какая наглость! Вроде мы им нипочем. Здесь, в государевой тюрьме, позволять себе такие дикие выходки! И не соображать, что поднимать голову в тюрьме, чинить беспорядки - это так просто с рук не сойдет! - ярился он.- Да мы вас в бараний рог согнем! Все спалим, под пушки - и сметем! Коли надо, и горы своротим, с землей сровняем! И никому тогда не упрятаться! Леса вырубим под корень - в прятки с нами не будут играть. С империей шутки плохи! - офицер стискивал кулаки, охваченный неописуемым гневом.- Ну и музыку закатили! На кандалах! А песня все та же - разбойничья. Ишь, разошлись...
      Николай Николаевич подождал, послушал кандальную "музыку" и снова продолжал брюзжать - бранить себя.
      - Ах, голь проклятая! Да вы благословляйте судьбу, что мы такие милосердные, а то бы вам всыпали по первое число! И вас, басурманов, и православных не пощадили бы, если кто вам подпевает!
      Подходя к воротам каземата, он обнажил шашку и во всю глотку заорал на начальника тюрьмы, вышедшего навстречу:
      - Немедленно прекратить этот шум!
      - Позвольте заметить, что вы сами и всполошили их.
      - Всполошил или нет - мое дело! Я требую - прекратить это безобразие! Пре-кра-тить! Прекратить этот кандальный скандал! Заткните им глотки!
      - А мы, господин капитан, согласно распорядку, подчиняемся не вам, а начальнику уезда.
      - Я приказываю! Прекратить этот шум! Пусть в каземате воцарится тишина, кладбищенская тишина! - орал царский "посланник".- Уж мы найдем управу на злоумышленников, на строптивцев! Мы заткнем им рты.
      Начальнику тюрьмы этот горлопан надоел.
      - Это было бы самоуправством. Это... беззаконие.
      - Закон, закон! - у Николая Николаевича, казалось, глаза выскочат из орбит.- Что вы мне законом тычете! Для вас закон, что дышло, куда повернул туда и вышло!
      - А для вас? - парировал начальник тюрьмы.- Вы-то с какой стати всю тюрьму всколыхнули?
      - Я просто назвал разбойницу своим именем! - Они продолжали препираться в тесном кабинете начальника тюрьмы. Распаренный, взмыленный есаул отирал платком' лицо и шею.- "Кара пишик",- "Черная кошка" - он заколыхался от смеха.- Ну, пусть не черная, а белая! Что вы, как мыши, перепугались! Или вы боитесь мести Наби? То-то и хвост поджали, а?
      - Вы не смеете оскорблять! Мы - при исполнении служебных обязанностей,- не выдержал начальник.
      - Ах, так! Да вам надо всыпать еще, сукины сыны! - С этими словами капитан схватил начальника за грудки, потряс что было силы.- Вам дали государственный мундир, жалованье, чтоб вы служили отечеству, а не разбойницу выгораживали! Начальник, резко отстранив есаула, выпятил грудь:
      - Служим, как подобает!
      - Оно и видно! Во-он, ваша служба - каземат вверх дном перевернули!
      - Тут уж ничего не попишешь: заключенные есть заключенные. Дальше их некуда девать.
      - Есть куда!
      - Куда же, позвольте спросить?
      - В расход! К стенке! Да я могу и сам, собственноручно, если угодно! Вот в этом дворе!
      - За такое... За такое начальство по голове не погладит!
      - Ты так думаешь, усатый кот?
      Начальник тюрьмы побледнел. Слышал он разное о капитане Кудейкине и потому держал до поры язык за зубами. Но такого оскорбления старый служака вынести не мог. Он посмотрел обидчику в лицо и медленно, сквозь зубы, процедил:
      - Ты сам и есть... кот... а еще вернее, скот...
      - Я?! - взревел тот, взбешенный неслыханной дерзостью, кинулся к начальнику каземата, сорвал с него погоны и швырнул под ноги. Все произошло в мгновение ока, и капитан, уже выскочив за порог, орал казакам:
      - Окружить каземат! Арестовать начальника! Немедленно сообщить полковнику! Пусть сам немедленно пожалует сюда, полюбуется на этот... вертеп!
      Звон цепей, доносившийся из камер, нарастал, и вдруг, перекрывая железный лязг, взвилась песнь, и среди хриплых, надсадных голосов выделялся высокий фальцет Лейсана.
      И Хаджар, услышав родную песню, воспряла духом, вот уже и сама подхватила ее, взлетел звонкий женский голос в грубом хоре мужских голосов, все пронзительнее наливаясь щемящей болью, и постепенно перекрывая другие, утихающие, уступающие, и уже весь каземат внимал одной поющей.
      Заточили меня, заковали меня,
      От друзей, от любви оторвали меня,
      Пусть не видят в беде и печали меня,
      Ты на выручку мне поспеши, Наби!
      Каземат окружи, сокруши, Наби!
      Из соседней камеры отозвался голос Лейсана:
      Одеяло, солома - постель хороша!
      Как начальник нагрянет - замру, не дыша.
      За допросом допрос, истомилась душа.
      Ты на выручку мне поспеши, Наби!
      Каземат окружи, сокруши, Наби!
      Я здесь жить не могу, умереть не могу.
      На замке ворота, отпереть не могу.
      Злую стражу мою одолеть не могу.
      Ты на выручку мне поспеши, Наби!
      Каземат окружи, сокруши, Наби!
      Казалось, каземат с узниками превратился в мятежную крепость.
      Глава двенадцатая
      Могучий хор, громовой хор, голос непокорной узницы поверг в замешательство и изумление даже самих казаков, ринувшихся во двор каземата по команде есаула. Тем временем уничтоженный, посрамленный начальник тюрьмы кинулся бегом в уездное управление.
      Запыхавшись, он предстал перед полковником и заплетающимся языком доложил Сергею Александровичу о происходящем в каземате, о самоуправстве капитана, заварившего всю эту кашу и превратившего каземат в кипящий котел.
      Полковник немедленно вышел из канцелярии, сбежал по ступенькам и сел в поджидавший внизу фаэтон, позабыв о "разжалованном" начальнике каземата, и вскоре в сопровождении конного конвоя подъехал к воротам каземата, клокотавшего, как вулкан... Шум, крики, песни... Полковник и подошедший казачий офицер встретились взглядами.
      - В чем дело?
      - Виновен тот, кто попустительствует крамольникам. Стало быть, вы.
      - А может, вы?
      - Моя совесть чиста. Я верный солдат...
      - Ах, полноте! Мы тоже не ворон считаем.
      Капитан подозрительно уставился на полковника и изрек:
      - Этот ропот - следствие вашего либеральничанья!
      - Ну нет! - вскипел полковник.- Сие чрезвычайное положение - итог вашего самоуправства! И рукоприкладства! Кудейкин подступил к Сергею Александровичу.
      - Я не стану расшаркиваться перед преступниками, рассыпаться в любезностях перед врагами!
      - Вы нанесли им оскорбление!
      - Это смотря кому...
      - Всему здешнему народу! - полковник показал рукой на каземат.- Слышите?
      - Я бы вообще не стал церемониться с ними. К стенке их - и точка!
      - Вы в своем уме? Такая расправа была бы неслыханным... прегрешением перед императором! Да что бы тогда мы выгадали?
      - Успокоили бы этих разбойников навсегда.- Глаза казачьего офицера налились кровью.- Тогда,- взревел он,- тогда и другие зарубили бы себе на носу, что никаким разбойникам спуску и пощады не будет!
      Сергей Александрович пытался говорить как можно спокойнее:
      - Тогда мы уничтожили бы сотню врагов, а нажили бы тысячи и тысячи - весь Кавказ.
      - У страха глаза велики!
      - Поймите - полковник пытался утихомирить зарвавшегося выскочку.- Поймите же, что никоим образом нельзя узников без суда и следствия ссылать в Сибирь, лишать жизни!
      - А если происходит мятеж в каземате,- распалялся Николай Николаевич, чувствуя уступчивую терпеливость начальника уезда,- если песни разбойницы превращают чуть ли не в знамя ?
      - Осознаете ли вы, любезный,- процедил полковник,- всю пагубность оскорбительного обращения с этой узницей, чье имя переходит из уст 6 уста - на всем Кавказе?
      - Во всем виноват ваш славный начальник тюрьмы. Он боится Наби! Потому и виляет хвостом перед арестантами! Да, да! За свою шкуру дрожит...
      - Ну, я-то за свою голову не боюсь.
      - Тогда чего же вы опасаетесь, при таком превосходстве в силах?
      Препирательство длилось долго с переменным успехом сторон - один наскакивал, стращал, другой -г отбивался, урезонивал, вразумлял, так они и оставались за закрытыми дверьми, отложив обход бурлящего каземата. Оба покинули кабинет во флигеле с недовольной миной, и так, нахохлившись, не глядя друг на друга, уселись бок-о-бок в фаэтоне и покатили обратно в канцелярию. По настоянию капитана после краткого совещания, было решено затребовать отправки в Гёрус дополнительного подкрепления для пресечения беспорядков.
      Глава тринадцатая
      Гачаг Хаджар ощутила единодушную поддержку узников, не страшащихся никаких кар, слышала, как они ополчились против ее обидчика, против власти. И никто не брал в расчет тяжелые последствия, не думал о собственной участи, о родне, о женах и детях, о невестах, с тоской ждавших их, о старых родителях... Возможно, будь люди в одиночестве, каждый сам по себе, иной бы пораскинул умом, да и помалкивал. Но в такой тяжкий час никто из узников не дрогнул. Каждый выдержал испытание мужества. Понимали: не дай они отпора за первую обиду Хаджар, стерпи ее, завтра будет еще ужаснее, завтра может последовать посягательство, на честь Хаджар, и эта беда покроет их всех в глазах народа смертным позором!
      Как ни разнились беды узников, заточенных в каземате, а в сущности одна беда привела их сюда. Большинство из них поплатились за то, что не склонились перед городским кнутом, не смирились с произволом властей. И было немало тех, кто пострадал за сочувствие и помощь гачагам: "Ты носил гачагам хлеб. Ты их укрывал в доме... Ты умаслил охрану самогоном, чтобы притащить к отряду патроны... Ты помог улизнуть задворками... Ты их славословишь в песнях, сказы сказываешь, на сазе бренчишь..." Хватали всех, и правых и виноватых, долго ли следователю состряпать и пришить дело, лжесвидетелей хоть пруд пруди. Среди этой мрази - и господские прислужники, и всякие лизоблюды... Немало было таких доносчиков и в среде беков, старост, есаулов, Осужденные всеми правдами и неправдами, обвиненные всякими уловками имперской фемиды в смертных грехах,эти горемыки, конечно же, неизбежно должны были присоединиться к ропоту в каземате! Изболелась душа, исстрадалась - хоть в неволе, а надо же постоять за себя, дать выход накипевшему, поднять свой голос песней о Наби и Хаджар!
      Узников такого рода было ничуть не меньше в каземате, чем осужденных по другим поводам и статьям. И освободи их сейчас, дай им волю, несомненно, добрая половина узников, хоть безоружные, вновь немедля подались бы в горы и влились бы в отряд Наби, и не отставали бы в бою, в схватках с врагом, с властями, ни от какого удальца.
      Гёрусский каземат, ставший местом заточения, стал и школой борьбы, раскрывал глаза темным и забитым поначалу людям. В этом кровавом, мучительном прозрении им открывался путь Наби и Хаджар. Они видели, как косили свинцом смельчаков, отстаивающих свои человеческие права, как их гнали в острог, в Сибирь! В этом каземате им открывалось истинное лицо "царя-батюшки". И если ныне станут покушаться на честь узницы, то завтра эти кобели распояшутся еще пуще, и, глядишь, начнут приставать к их сестрам, невестам! Простые, обездоленные люди вели борьбу с самодержавием - за землю, за честь, за волю и долю, за человеческое достоинство, не отступались ни перед тюрьмами, ни перед Сибирью, ни перед виселицей. Не хотели молчать! Вырвавшись из неволи, совершая побеги из самой сибирской глуши, они возвращались в горы. Многие из них становились испытанными вожаками. И народная молва сохранила их имена: Сибир-Фарадж, Сибир-Хамам, Сибир-Геюш, Сибир-Гюльмалы,- еще и еще "сибиряки" поневоле... Их, этих сибирских, особенно страшились самодуры-помещики, служаки в погонах...
      И нынешний всеобщий ропот в тюрьме послужил уроком для каждого узника, уроком, стоившим нескольких лет иной житейской школы! У батраков, у бедного люда раскрылись глаза - люди стали хорошо различать, кто им друг, а кто враг. Они уразумели, что Гачаг Наби бьется с властями отнюдь не ради своей корысти, что их отряд всегда стоит на стороне правды, на стороне униженных и забитых. Они везде и всюду заступаются за бедных и сирых, дают отпор зарвавшимся мироедам, не щадя себя и жизни своей. И бьются они по ту и по эту сторону Аракса-реки, и в России, и в Персии, бьются со львиной отвагой!
      В распрях между хозяевами и подневольными они горой стоят за брата-бедняка! И не скупятся на пули для бесчинствующих беков, ханов, меликов, мубаширов, помещиков...
      И глядишь, все чаще и чаще, и по эту сторону Аракса, в Карабахе, Зангезуре, и по ту - в Карадаге мироеды всех мастей хвостом виляют, язык попридержали вроде, и худого, ^непотребного слова не услышишь от них, и кнутом, дубинкой не замахиваются, отложили до поры до времени, когда смогут подобающим образом заручиться поддержкой властей.
      И чем дальше, тем больше народ помогал отряду, слагал дастаны о мыслимых и немыслимых подвигах гачагов. Пополняли люди их ряды. И при таком обороте событий не только сами господа-кровопийцы уняли спесь, но и их женам-привередницам пришлось подсластить язык, переменить обращение с прислугой, с батраками, с горничными...
      Старики, старухи творили намаз дома и в мечетях за Наби и Хаджар, удальцов, а на их недругов молили всевышнего обрушить кару небесную. Ашыги слагали песни, стихи, распевали их в народе, поднимали на борьбу против самодержца и шахиншаха, помогали арестованным и схваченным чем могли.
      Мятежные песни обходили кавказские края, звучали и по ту сторону, в городах и селах Персии.
      То были не песни, рожденные праздной прихотью души,- то были сгустки народного гнева, воспламеняющие дух повстанцев, вдохновляющие и благословляющие их поход, песни, которые были сильнее царских штыков и шахских мечей.
      Это они, неслыханные, несравненные мелодии, подвигнули гёрусских узников поднять бунт. Да, нынче мало нашлось арестантов, кто бы остался в стороне от мятежного хора! А как воодушевилась в тот день Хаджар, отважная женщина, и верная жена, дочь бедняка Ханали!
      Гачаг Наби пылал жаждой возмездия, готовый воздать сполна мучителям, гонителям, всем тиранам, и, в первую очередь, он выколол бы "недреманное око", поставленное здесь царем с посулами высочайших наград.
      Ведь не от хорошей жизни покинули родной очаг Наби и Хаджар, оставили мирные труды, пустились в опасные походы по зангезурским, карабахским горам, бились в Карадаге,- по ту сторону Аракса. Их вынудили на эти скитания и походы беззаконие, рядившееся в тогу закона, вещавшее, "именем его императорского величества"; их вынудили на это зарвавшиеся держиморды, беки и ханы, подпиравшие трон, кулаки, торгаши, всякая тунеядствующая нечисть, пиявками присосавшаяся к народу; их вынудила на это самодержавная машина, охранявшая этих господ именем закона, силой регулярных войск, жандармских нагаек и каторжной расправы; наконец, сам император, его великокняжеская, генеральская, полицейская и прочая свита, гигантские тиски гнета и насилия! И надо было сокрушить эти тиски, разломать, уничтожить! Без этого ничего не добиться, никакой мечте заветной не сбыться!
      Хаджар знала, что, в случае надобности, ее могут отсюда, из Гёруса, переправить под конвоем и в другую тюрьму, считавшуюся наиболее надежной и укрепленной, своего рода крепость в крепости - в шушинский каземат. Или могло статься, что ее отправили бы этапом в Петербург, чтобы сгноить в мрачном сыром подземелье Петропавловской крепости. И что же? Можно ли отступиться, отречься от избранного пути? Нет и не было такого в душе Хаджар! Если прежде и посещали ее сомнения и колебания, то отныне они были перечеркнуты здесь, в каземате. Идти к цели, бороться еще решительнее - вот что было начертано у нее в душе. Биться с врагом до последнего. Не дрогнуть в какой бы то ни было тяжкий час, не сломиться.
      То, что она была здесь единственной арестанткой, исключало всякую возможность подсунуть ей в камеру, под видом узника, какого-нибудь прожженного провокатора. Такой "подсадной утке" не поздоровилось бы. Сама бы Хаджар, прежде чем незваный сосед переступил порог ее камеры, показала бы ему, где раки зимуют!
      Растерзала бы, задушила бы, вышвырнула бы вон! Такая сила в ней всколыхнулась, поднялась, такая неимоверная, львиная мощь! И эту могучую силу вдохнул в нее удивительно дружный, единодушный ропот узников, песни, сотрясавшие стены, бунтарские гимны свободы!
      И взорлили, полетели песни. Уже и мелодия в народе сложилась в ее честь "Хаджари", и хороводы - яллы заводили на иной лад, под эту мелодию, и кружились, плясали, взявшись за руки, стар и млад, и Хаджар сердцем и душой чувствовала себя в их стихии, как-никак, она на воле при случае сама становилась "яллы-баши" - заводилой хоровода, и ловкости, удали ее больше всех дивился Гачаг Наби. А отпляшут, отбушуют, с глазу на глаз останутся - Наби скажет:
      - Да ты молодчина, Хаджар, гляжу на тебя - и сердце заходится, трепещет...
      - Отчего же оно трепещет?
      - Положено так: женщине - женщиной и быть! - Наби сжимал ее руку в своей жаркой пятерне. И эти горячие руки, огрубевшие в бою, в трудах, сообщали о тайном огне, бушующем в их сердцах. Наби, заливаясь краской, продолжал:
      - Я вот думаю: откуда у тебя эта мужская прыть, и норов, и удаль!
      - А ты не слышал,- гордая и собой, и славным мужем, отвечала Хаджар,- в народе говорят: "что лев, что львица - норов один".
      - Слышал, как не слышать,- улыбался Наби.- Но я знаю и то...- Наби принимался гладить ее черные пышные волосы,- знаю и то, что в отваге и львица с тобой не сравнится!
      - А не завидуешь?
      - Ну, завидовать - это как еще посмотреть... У всех богатеев в округе при имени Наби душа в пятки уходит...
      - А у Наби?
      - А у Наби - когда он слышит о Хаджар!
      - Терпеть не могу трусов! Глаза бы не глядели!
      - Да я и самого аллаха не боюсь!
      - А только что говорил: кого-то боишься.
      - Да, говорил, кроме Хаджар - никого! Ничего!
      - Будь иначе, разве стала бы дочь Ханали знаться с тобой?
      - Знаю, из-за Наби дочь Ханали пошла скитаться по горам, по долам.
      - Только ли?
      - А из-за кого же еще?
      - А из-за края своего, народа своего!
      - То-то и народ тебя выше Наби поднимает, до небес превозносит!
      - Ну нет, Наби - нам всем и голова!
      - В отваге-удали Наби за тобой не угнаться.
      - Так я только на миру, на пиру...- поежилась, словно от холода, Хаджар, преступая привычную грань сдержанности.- Я-то вижу, как ты заливаешься краской,- когда пляшу "яллы"! Или вдруг тучей нахмуришься, черной-черной тучей. С чего это ты?
      - Ас того, что страшусь: вдруг вдовой останешься, врагу достанешься!
      - Не овдовею я, и врагу в руки не дамся!
      - Мы все - в кольце огня,- Наби нахмурился.- Ведь мы против царя - сами царствовать стали...
      - А ну, спой из дастана, сын Ало!
      - Нет уж, дочь Ханали споет получше.
      Кёроглу удалого сильнее Наби.
      Беки, ханы взывают: "Аллах, не губи!"
      Так явись к нам на помощь, врагов изруби!
      Пусть тебя назовут: удалой Наби!
      Разметай, разорви вражий строй, Наби!
      - Слушай, Хаджар, ты уж через край хватила!
      - Как через край?
      - А так: я тебя прошу спеть о Кёроглу, а ты меня славословишь.
      - И о Кёроглу спою...
      Удалые! День настал и пробил час!
      Царство горя сокрушить пришел черед!
      Воин храбрый не боится в битве пасть,
      Кровью землю оросить пришел черед!
      - Пой, пой, Хаджар! - И Хаджар, воодушевляясь, запела высоко, страстно и гордо:
      Кличь отважных, бой начнется: кто кого!
      Дичь и сокол, поединок роковой.
      Меч булатный, просверкай над головой,
      Вражьи туши потрошить пришел черед!
      Хаджар умолкла - Наби подхватил:
      Он народ освобождает от оков,
      Соколом настичь любую дичь готов...
      Шестиперой палицей разит врагов,
      Руки намертво им скрутит Кёроглу!
      Пусть дорогу сквозь туманы не видать,
      Пусть мечи в ножнах ржавеют - не достать,
      И Стамбул, Мисир и Шам16 содвинут рать,
      Вражьи рати встретит грудью Кёроглу!
      Слушая Наби, Хаджар любовалась им, ей по душе, что ее храбрый муж ставит Кёроглу выше себя.
      - Спой еще,- просит. Наби рад уважить просьбу.
      По коням, мои удалые бойцы!
      Злодея мы с престола скинем! Аида!
      Разрушим хоромы, друзья-молодцы?
      И крыши на них опрокинем! Аида!
      Кейсара прикончим, сардара17 долой,
      Хватай их, вяжи их, народ удалой!
      Пусть голову враг посыпает золой
      Шатры в Ченлибеле раскинем, айда!
      Хаджар заслушалась - поет ее любимый от души. Нравится ей, что джигит поклоняется славному устаду - Кёроглу.
      - Хвала тебе, сын Ало! Наби не остается в долгу:
      - Будь жива Нигяр - подруга Кёроглу, она тебе воздала бы хвалу! И первенство не за мной - за тобой бы числила! Наби крепко прижал ее к груди:
      - Львица моя!
      Жаркое дыхание у Хаджар:
      - Мой храбрый... единственный...
      И в этот миг редкого счастья дрогнуло сердце Наби, защемило - при мысли о предстоящих битвах...
      - Если погибну - сама вырой мне могилу.
      - Что это взбрело тебе в голову?
      - Туча нашла на сердце...
      - Ну что ты, милый, зачем ты так? - Хаджар сняла с его головы папаху, ласково погладила кудри.- Пока мы изо всех боев живы-невредимы выходим. Ну, пусть и ранят, но смерти в руки не дадимся...
      - Нет, не в открытом бою я паду...
      У Хаджар глаза слезами налились.- Может, ты в ком усомнился... Кого-то заподозрил?
      - Нет, пока что некого мне остерегаться, никого не подозреваю...
      - Тогда что помрачнел?
      - Чует мое сердце - сыщется предатель.
      - Тогда, может, и отряд распустить?..
      - Один в поле не воин, Хаджар. Что мы без Мехти, без Тундж-Вели, без Исмаила, без таких героев нас бы смяли - тут царские, там шахские войска...
      - Как ты можешь думать об этом?
      - К слову говорю.- Черные брови Наби сошлись на переносице.- Говорю, надо ко всему быть готовым. Надо быть начеку. Гачаг должен смотреть в оба...
      ...Хаджар, как все узники, лишенная света, воды, вечером после тюремного бунта одиноко томилась в темной камере. Лежала на койке, накрывшись с головой серым одеялом, и думала невеселую думу, перебирала в памяти минувшее.
      Тревожилась и загоралась надеждой при мысли о начатом подкопе, о возможности побега из неволи. Лейсан уже сообщил ей, что Аллахверди передал ее наказ Наби, и тот исполнил все точь-в-точь - и одежду раздобыл, и айналы, и кинжал!
      Но как быть теперь, когда весь каземат всполошился, когда взвились дружные дерзкие песни, когда узники разгневали своих мучителей? Что-то будет завтра?
      Глава четырнадцатая
      Весть о внезапно вспыхнувшем "кандальном бунте" в каземате не на шутку встревожила зангезурского уездного начальника. Кто бы ни был повинен в этом, а главный ответчик за непорядки в уезде - он, начальник. Да тут еще и этот капитан - принесла нелегкая! Он все еще не мог окончательно понять, что это за гусь - то ли просто выскочка, то ли человек, наделенный какими-то негласными полномочиями, данными свыше, и потому ведущий себя так беспардонно. Сергей Александрович, исходя из этого предположения, перебирал свои поступки, судил-рядил, и приходил к успокоительному заключению, что не позволил себе ничего зазорного и нелояльного по отношению к интересам империи. Впрочем, мало ли что можно донести генерал-губернатору, наместнику или еще выше... Дескать, имярек проявляет странную инертность и бездействие по отношению к мятежнику Наби. Иди - оправдывайся. А доносчик может обскакать уездного начальника и снискать высочайшее одобрение! А там, глядишь, и в звании подняться повыше может... Да что там его звание - ведь такое пятно на начальника ляжет, опорочат его перед всей империей, и угодит он, Сергей Александрович Белобородое, в список неблагонадежных лиц!
      Значит - крепись, сохрани внешнюю учтивость с этим заштатным офицеришкой... А на душе кошки скребут. Сергей Александрович решил, что не мешает посоветоваться с женой, Марьей Федоровной,- ум хорошо, а два лучше.
      - Мария,- начал он разговор, оставшись наедине с женой,- знаешь, этот новоприбывший офицер что-то мне не нравится.
      - В каком смысле?
      - Во всех. Особенно, когда речь идет о Наби и Хаджар.
      - Хаджар же - за решеткой.
      - Это верно... Но мой незваный подчиненный не довольствуется принятыми мной мерами.
      - То есть?
      - Требует препроводить узницу в более... гм-м... надежное место заключения. А там, если не повесить, так - в Сибирь.
      - Разве это не резонно? Белобородое помедлил.
      -...Ты понимаешь, что это значит - здесь, в условиях дикого Кавказа - в мусульманском мире, сослать женщину в Сибирь, оставив ее мужа на воле?
      - Но чего выжидать? До каких пор это будет продолжаться?- Мария не преминула выказать свое неизменное презрение к гачагам.- До каких пор можно терпеть этот разбой, позволять им бесчинствовать? - Давно уже расходилась жена с мужем во мнениях на этот счет, но теперь Мария в порыве накипевшей и вдруг выплеснувшейся досады, укоряла Сергея Александровича в опасной нераспорядительности. И тот, уловив, в какую точку бьет Мария, не стал более сдерживаться, дав волю своему раздражению.
      - До тех пор,- отвечал он язвительно, вспыхивая и багровея,- покуда кавказские тюрьмы будут битком набиты, покуда будут чуть ли не подряд заковывать в кандалы... А потом... потом возьмутся они за оружие, за кинжалы, за топоры. И валом повалят в отряды разбойные, и хлынут потоком, сокрушая все на своем пути!
      В голубых глазах Марии Федоровны засверкали холодные искорки.
      - Я уже не раз замечала, что ты говоришь, словно бы из пушкинских стихов. "Кавказ, Кавказ..." а между тем этот твой поэтический Кавказ полон диких, необузданных племен! Особенно ненадежны иноверцы-мусульмане.- Мария Федоровна распалялась все больше, сверля мужа почти враждебным, чужим взглядом; длинные пальцы ее хищно скрючились, как когти, и, глядя на супругов, трудно было предположить, что эти люди когда-то были молодыми и любили друг друга, беспечно и счастливо путешествовали и просто были близки. Все это для Марии Федоровны, Маши, Машеньки давно уже миновало, угасло, все было похоронено глубоко в недрах памяти, и от их согласия и союза осталась лишь хрупкая видимость.
      - Да, да,- твердила она, и рыжая борода мужа топорщилась, щетинилась у нее перед глазами, усугубляя отвращение,- эти мусульмане - наши извечные враги и губители. И дед мой пал в бою с ними! Да ты и сам прекрасно знаешь об этом, господин Белобородое! Знаешь и о предсмертных словах в дневнике моего деда: о том, что главная внутренняя опасность - это вроде бы смирившиеся иноверцы.
      - Нельзя всех стричь под одну гребенку! Видеть во всех мусульманах врагов! - Сергей Александрович похолодел при мысли, что он, искавший подозрительной опасности на стороне, в лице казачьего офицера, может оказаться поднадзорным в собственном доме! Он поразился удивительному сходству рассуждений Марии и подосланного соглядатая.
      Он чувствовал, что ситуация складывается трудная. Хотя его, начальника уезда, трудно было заподозрить в сочувствии гачагам, тем не менее, его обдуманная осторожность в действиях обращалась в козырь в руках его злонамеренных обвинителей. И если так говорит его собственная жена, чего же ждать от чужих людей...
      Сергей Александрович удрученно расхаживал по комнате, теребя бороду, и не сразу заметил Марию, снова стоявшую в дверях.
      - В нашем роду не якшались с инородцами и чернью! - по слову выдавила она.
      - А мы, а я, по-твоему, кто?
      - Вы, испокон веку, либералы! - Мария Федоровна грозно повела указующим перстом перед носом у мужа.- В вашей бело-бородовской родословной нет столбовых дворян, одни выскочки!
      Сергей Александрович был оглушен оскорбительным выпадом той, которая некогда благоговела перед ним. Сдерживая закипающий гнев, он спросил как можно спокойнее:
      - Ну, а вы?
      - Мы - солдаты, прирожденные воины.- Белокурая Мария, выглядевшая моложе мужа, иронически скривила губы.- Хаджар... Хаджар... Мадам Хаджар... Какая же из нее, черной "татарки", мадам, позвольте спросить? - Мария всплеснула руками и глумливо расхохоталась.
      Не глядя на жену, полковник ходил по комнате, раздраженно потирая лоб. Но Мария не унималась:
      - Да, да, господин Белобородое, нельзя миндальничать с этими кавказцами! С "татаркой" этой цацкаться - нельзя! Он вздохнул:
      - Стало быть, ты, Мария, придерживаешься совершенно одинаковых убеждений с новым офицером, Николаем Николаевичем !
      - А почему бы и нет! Да эту сволочь надо штыками переколоть!
      Сергей Александрович осторожно взял ее за тонкое, нежное запястье.
      - Переколоть, говоришь?
      - Покончить с иноверцами! - кричала Мария почти в истерике.
      - А если тут, на Кавказе, христиане и, как ты изволила выразиться, басурмане-татары уживаются друг с другом? Хлеб-соль друг с другом делят? Если клина никакого не вбить меж ними?! Ну, оставим гачагов в стороне, тех, что против нас восстали, но ведь и в мусульманстве просвещенные умы тянутся сердцем к России, Пушкину поклоняются, оплакивают его смерть в стихах... Вот, послушай...
      Сергей Александрович направился к шкафу, достал томик Пушкина и извлек из книги вложенную между страницами газету с прозаическим переводом "Восточной поэмы на смерть Пушкина", принадлежавшей перу Мирза Фатали Ахундова. И зачитал вслух строки: