- Вижу, так и прет из него благородство... Вылитый... князь. Ха-ха...
      - Не смейся, начальник. А то Лейсан-бек может в Петербург падишаху пожаловаться на тебя.
      - Пожаловаться?!
      - Да. Напишет, что казачий офицер смеется над кавказским князем.
      - Пусть хоть самому богу пишет. Какой он князь! А ты живо убирайся отсюда.- Есаул пихнул его в спину. Аллахверди подхватил порожний хурджин. Хотел было и есаулу в карман впихнуть червонец из суммы, которой его снабдил Наби, но, видя гонор офицера, раздумал. "Может, из новоприбывших на Кавказ, еще не научился красть. А если научился - и того хуже, чего доброго, кликнет казаков, отведут в укромный уголок и не отпустят, пока не обдерут до нитки, не выпотрошат... Тогда кусай локти, да поздно. Отдадут на растерзание следователю, и все пойдет насмарку, дело провалится, и позора не оберешься".
      И потому Аллахверди бочком-бочком,тише воды, ниже травы, поспешил скорее стушеваться, шмыг в ворота и с глаз долой, скрылся в густых зарослях, обступивших стены каземата, долго продирался, прежде чем остановился перевести дух. И рад был, что дело так обернулось.
      Глава восьмая
      Капитан Кудейкин обходил камеры, двор, коридоры каземата, остановился у дверей камеры Хаджар, велел отпереть, заглянул внутрь. И хорошо, что Хаджар по топоту, по руготне в коридоре уже догадалась, что к чему, и мигом легла на нары, укрывшись с головой серым облезлым одеялом.
      - Эй, разбойница! - рявкнул есаул. Хаджар не отозвалась, прикинувшись спящей.
      - Эй кара пишик!11-заорал офицер.
      Хаджар не выдержала, вскочила на ноги.
      Капитан смерил ее взглядом: лицо женщины пылало гневом, - Самая что ни на есть цыганка,- сказал он.- Насмотрелся на таких - в Бессарабии!
      Хаджар решительно шагнула вперед.
      Сызмала она слыла отчаянной задирой, не боялась и с гадюкой столкнуться, схватить кизиловый прут, преградить змее путь, размозжить голову. Как мать и отец ни пытались вразумить ее, предостеречь от рискованных затей, да уж такой она, видно, уродилась, куролесила с мальчишками по округе.
      Как раз в ту пору отец Наби, старый Ало-киши стал "подъезжать" к ее отцу:
      - Слушай, Ханали, твоей бы озорнице мальчиком родиться!
      - Эх, Ало, я эту самую озорницу на сотню сыновей не променяю!
      - Но все же, как ни верти, дочь дочерью, а сын - сыном.
      - Ханали, отцы наши говаривали, лев ли, львица ли - все одно: львы. Так ты не очень-то задавайся, что у тебя одного Наби сорвиголова.
      - А что? Как погляжу - наш-то растет удальцом вроде Кёр-оглу!
      - А может, и наша вырастет Арабзанги12.
      - Да какой же из девчонки герой? В лучшем случае - выйдет подруга нашему удальцу!
      - Погоди! - Ханали не унимался, бахвалился.- Вот, вырастет моя Хаджар, опояшется мечом моим, нагонит страху на наших удальцов мовлинских, тогда ты поймешь, что сама Арабзанги перед нашей Хаджар - дитя!
      - Ты так превозносишь свою дочь, думаю, может, породниться с беками возмечтал?
      - Ну, ты загнул, Ало! Нет уж, как ни верти, кто мне ровня - тот и родня.
      - Я ли тебе не ровня? - подхватил Ало.- И чоха у нас схожа, и папаха, и чарыхи13. И кинжал на боку...
      - Да я разве перечу! - Ханали смягчился.- По мне родство с тобой всемеро выше шахского!
      Ало, видя, что разговор клеится, решил не упускать момента:
      - Тогда, может, насчет Хаджар сговоримся?
      - Не-ет, это уж она сама... как решит.
      - Как так, девушка - и сама?
      - Ну да, пусть сама и выберет парня по себе. А то ведь нельзя с, бухты-барахты в невесты рядить такую норовистую - с парнями, видишь, наравне джигитует: не отстает.
      - Может, все-таки, загодя пометим ее колечком обручальным, серебряным?
      - Похоже, что не выгорит дело.
      - Почему ж?
      - Опасаюсь,- пробормотал Ханали.- Эта девушка сперва должна сама признать Наби! Не то, чего доброго, она нам житья не даст, в постель гадюк напустит, с нее станется!
      - Ты все на шутку сворачиваешь, а дело затягивается!
      - Всерьез говорю!
      - Тогда чего ты про гадюк плетешь?
      - Я-то ее нрав знаю... Говорю, чтоб ты, Ало, знал наперед, что невестушка твоя желанная не из тех, что гостя разувает, ноги ему моет!
      - А на кой мне такая - разувать, ноги мыть! - Ало важно приосанился.- Нам нужна справная - славная, благонравная!
      - Ну, а если найдет коса на камень, если распря случится, тогда тебе одно остается - беги из Мовлу без оглядки, хоть до самого Цицианского уезда, до села Дорабес!
      Поглядывая со стороны на Ало и Ханали, которые то незлобиво препирались, а то, набычившись, спорили1 и не хотели уступать друг другу, Хаджар почувствовала, что неспроста старики по-молодому горячатся, и догадывалась, в чем дело.
      Жили они душа в душу, хлеб поровну, горе пополам, жизнь одна - по горам, по долам! И если за дело какое возьмутся, так уж с толком, основательно. Хаджар во всей округе никого из парней не замечала, только вот Наби огневзорый ей приглянулся, при нем она и язык свой острый в ход не пускала. Глядишь, прядь с лица откинет, платок на голове поправит - и молчит...
      И Наби при ней таял, смущался, терялся. Разговоры шли не только между взрослыми, уже и молодые с той и этой стороны перешептывались. Глядишь, обе семьи дружат, водой не разольешь, на эйлаге стан разбили рядом, помогают друг другу, делятся чем бог послал, и еда, и беда,- все вместе. И матери сблизились - Гезел и Баллы, и они предчувствовали зарождающийся союз молодых. Чувствовали, что быть им в родстве, и их дети потянутся друг к другу, потянутся, и соединят судьбы.
      А бывало - становился суровым Ханали, словно бы и не хотел этого союза. То ли дочь проверял, то ли себя. Тогда летом, уезжая на эйлаги, располагались семьями по-разному, то рядом, то врозь. Ханали, бывало, перебирался после Ало, и, под предлогом неудачного выбора места соседом, располагался где-нибудь поодаль.
      Ало, уже привыкший к таким переменам в отношениях, не выказывал недовольства. Более того, думал он, так-то оно поспокойнее.
      Но чем дальше друг от друга располагались семьи, тем ближе становились сердца молодых, тем больше тянулись они друг к другу.
      Молва о Наби, о его смелости, его молодеческой удали, отчаянной храбрости пленили Хаджар. И где б ни носило Наби - по горам, по долам,один-единственный был он для Хаджар, и всегда она была с ним, сердцем и душой. И, быть может, испокон веков не было любви беззаветней и преданней.
      Иначе откуда у Наби брались бы силы, чтобы проявлять чудеса храбрости! Заняла бы Хаджар такое место в его многотрудной жизни?
      И как бы у Хаджар хватило духу дать отповедь казачьему офицеру, оскорбившему ее. "Я молю судьбу, чтобы мы с тобой встретились лицом к лицу на поле брани". И от этих слов безоружной узницы самоуверенного есаула оторопь взяла.
      Глава девятая
      Капитан совал нос во все дела каземата, вмешивался, кстати ли, некстати ли, никому от него спасу нет, от надзирателя до самого начальника. По сути, сей "господин офицер" был не кем иным, как "недреманным оком", отправленным в Зангезур по тайному распоряжению высших властей. И это "око" присматривало за всем, и даже за самим начальником уезда Сергеем Александровичем Белоборо-довым. И тот никак не мог уяснить, откуда, с какой стати взялось это наглое, всевидящее "око". Кто его послал сюда, в эту дыру, в эту глушь?
      А дело было нехитрое: Николай Николаевич - так звали капитана - был на особом счету у царя, доказал не раз свою верноподданность при охране августейшей персоны.
      Вот потому, говорят, в народных преданиях, и отправил его царь в Зангезур - выяснить, каким образом некий гачаг, "татарин", сеет смуту там, на Кавказе. Каким образом сей смутьян ускользает живым-невредимым из окружения, как ему удается водить за нос регулярные войска, местное ополчение, сколоченное беками и ханами? Какая тут кроется загадка? И почему такая молва о Наби - Хаджар идет, песни о них сочиняют, сказы сказывают.
      Да вот, они бумаги эти, перед самим императором, в сафьяновой папке, сам затребовал, и теперь, перелистывая дело, он пробегает взглядом по строкам донесений. А там и хулительные стишки приводятся.
      Вот с ищейками мчится пристав-ага14,
      Вынюхать хочет, верно, врага,
      Как увидит Наби - ежится, как чага15,
      Пусть тебе говорят: удалой Наби!
      На скаку нам стрелять не впервой, Наби!
      Читает император, покусывая желтый ус, листает дело, страница за страницей, давится злостью: "Гм... Этот черный "татарин" в Пугачевы метит... Кавказский Пугачев"! Он готов уже изорвать в клочья эти листы, бросить в камин, но, опомнившись, прерывает чтение, поднимает взгляд. И снова читает... "Сей смутьян, оказывается, не только в Зангезуре разбойничает, и в Турцию, гляди, подался, и в Дагестан хаживал... Ах, он еще ухитрился со своими разбойниками в Астрахань уплыть... Ну и ну... И в воде не тонет, и в огне не горит... Заколдованный, что ли? Да, тут уж не до шуток... Смутой пахнет!
      Это уже угроза империи!.. И разбойничьи его песни кровью пахнут..."
      Я стою нерушимой твердыней - горой,
      Я за бедных и сирых, народный герой,
      И пускай к вам доносится песня порой:
      Свою силушку взял у народа Наби!
      Доля - счастье его - вот забота Наби!
      Царский взор скользит по бумаге... Императору неприятно, он не хочет читать дальше. А дальше - и того хуже...
      Непокорны вихры у Наби-удальца,
      Он поклялся сражаться с Хаджар до конца,
      Ханов-беков разят, не скрывая лица,
      Говорят, равных нету в отваге Наби,
      Метко бьет из ружья, знает всякий, Наби.
      Он с шестнадцати лет наш заступник-гачаг,
      Стал грозой для врага, как покинул очаг,
      Среди всех смельчаков самый первый смельчак,
      И гроза для султанов и ханов, Наби,
      И пощады не ждет от тиранов, Наби!
      - Выходит, сей отрок с шестнадцати лет разбойничает? - Царь поднял голову, обращаясь к офицеру, стоявшему перед ним.
      - Так ведь, Николай Николаевич?
      - Так точно, ваше величество! Император встал.
      - Опасный враг.
      - Надо полагать, ваше величество!
      - Надо полагать,- с ироническим нажимом продолжал раздраженный император, подступая к офицеру.
      - И еще, полагаю, что немалую роль в сей поэтизации разбойника играет его вдохновительница и сообщница по имени Хаджар. Хаджар! - император с досадой подошел к столу и поворошил бумаги.- Офицер, командируемый в Зангезур, обязан смотреть в оба, знать все досконально и информировать нас обо всем.
      - Покорнейше благодарю, ваше величество.- И Николай Николаевич вытянулся в струнку. - Готов исполнить любой приказ, как верный солдат.
      - Солдат империи!
      - Так точно.
      - Запомни: самое трудное - держать в беспрекословном повиновении всех подданных империи. Труднейшее - беречь ее как зеницу ока от внутренних врагов, смуты, крамолы! Труднейшее - не упустить вот такого "татарского" разбойника". И - не допустить такого вот крамольного одописания, образчики которого нам представлены. Надо мечом пресечь дорогу этим песням, подстрекающим чернь к бунту. Заткнуть рты, выжечь каленым железом эти слова из памяти толпы! Зарубить на корню вообще сочинительство на "татарских" наречиях!
      - Вы совершенно правы, ваше величество.
      Император терпеливо вразумлял своего верноподданного, посылаемого в очаг крамолы на Кавказе, каким считался Зангезур. Он хотел, чтобы офицер-осведомитель до конца уразумел свою миссию "недреманного ока", зоркого и всевидящего.
      - Иноверцы особенно опасны ныне в условиях Кавказа, опасны умением сеять смуту в горах, привлекать сообщников и сторонников! - Царский перст указующе замаячил перед вытаращенными глазами. -- Они льют воду на мельницу наших приграничных врагов на окраинах и поощряют их к набегам.
      - Будьте уверены, ваше величество! - с апломбом проговорил офицер.- С божьей милостью мы в скором времени разгромим мусульманских разбойников в их собственном логове!
      - Совершенно верно, ваше величество! - офицер таял, польщенный откровенностью батюшки-царя в державных вопросах, видя в этом знак августейшего расположения к собственной персоне. Ведь царь вряд ли стал бы откровенничать с иными из своих генералов и министров. Царь мог бы и с ним исчерпать аудиенцию односложными "да-да", "нет-нет". А вот гляди, ведет разговор. Могла ли быть более великая честь и счастье?! Царь продолжал, словно обращаясь не единственно к нему, а ко всему воинству, опоре и стражу империи:
      - Что значит - гибкая политика? - говорил император вслух.- Это значит, что надо по возможности разобщать и ссорить главарей разбойных отрядов. А сию "кавказскую амазонку", то бишь Хаджар, надо схватить, заковать и доставить сюда. И я не премину представить ее на лицезрение европейским послам, дабы они удостоверились в том, с какими дикими племенами и народностями нам приходится иметь дело.
      - Дальше, полагаю, этапом, в Сибирь...
      - Вы бы довольствовались таким наказанием?
      - Я представляю дело так: Гачаг Наби, посягнувший на незыблемые основы державы, заслуживает виселицы. А Хаджар - на каторгу!
      - Гм... Вы делаете успехи,- покровительственно заметил царь-батюшка напыжившемуся офицеру.- Восточная политика империи требует от нас именно таких разборчивых действий. Почему мы, преисполненные решимости казнить разбойника, должны отправить его сообщницу-жену, представляющую не меньшую опасность, не на эшафот, а в Сибирь? Потому что наша "исламская политика" обязывает нас считаться с установлениями пророка Магомеда, проводить различие между узницей и узником, проявлять снисхождение к женщине! Вот так-то, братец,прочувственно, с видом отеческой заботы проговорил император, кладя августейшую десницу на позолоченную спинку кресла.- На Востоке, по исламскому вероучению, существует пропасть между положением полов! Издревле на Кавказе властвует обычай особого отношения к женщине. Мне известно, что там у них женский платок, как парламентерский флаг, брошенный между ссорящимися, способен остановить обнаженные кинжалы, опустить нацеленные ружья, предотвратить кровопролитие!
      - Хоть эта женщина и выступает против законов, участвуя в возмутительных разбойных действиях, мы должны, ваше величество, почитать вашу волю высочайшим для себя законом!
      - Да, эту женщину можно упечь в ссылку и сгноить в Сибири за ее преступные деяния, но подводить ее под петлю, или под дуло на виду у всего мусульманского Востока не свидетельствовало бы о мудрости и разумности. К тому ж об этой восточной "амазонке" сложены такие прочувствованные, душещипательные вирши, такие дифирамбы...- царь прошел за массивное бюро, полистал наскоро бумаги в папке, пробегая глазами свои резолюции и пометки, и нашел отрывок:
      У Наби, говорят, голубые глаза.
      Наш Наби для врага - наказанье, гроза,
      Все его называют - Гачаг Наби,
      Чья Хаджар посмелей, чем смельчак Наби!
      ...Да, да, друзья, в народе до сих пор уверены, что именно так эта аудиенция и происходила...
      Император поднял голову, перевел дух с выражением иронического восхищения: "Каково!" и уставился на казачьего офицера, то бишь, тайного осведомителя, который весь обратился в слух и всем видом показывал готовность умереть во имя царя-батюшки. И, в счастливом сознании этой готовности, с известной толикой верноподданической фамильярности, подступил и оперся о державный стол с резным изображением львиных лап. И эта фамильярность отнюдь не вызвала неудовольствия царя, а, напротив, пришлась ему по душе. Немало таких "недреманных очей" разослал царь по империи, и его осведомительская сеть проявляла немалое усердие. Доносчик на доносчике сидел и доносчиком погонял! Они следовали за всеми и даже друг за другом неотступными тенями. Так и подобало, согласно исконному династическому разумению, так и следовало, без этого не сомкнуть было глаз в царских опочивальнях. "Око" над "оком". И вот еще одно "зангезурское".
      Запинаясь, под покровительственным царским взглядом, офицер проговорил:
      - Ваше величество, очевидно, молва преднамеренно превозносит
      разбойницу Хаджар.
      - Да, сударь, седоглавый Кавказ хочет противопоставить эту новоявленную мятежную орлицу нашему двуглавому орлу!
      Холеная императорская длань, сжатая в кулак, обрушилась на папку. Царь резко поднялся.
      - Будьте решительны! Не раскисайте, как иные наши сердобольные князья-начальники, в душе оплакивающие декабристов. Не развешивайте уши перед стихоплетами, напичканными декабристской блажью. Не распускайте нюни! Уступать инородцам, веками владычествовавшими над нами, в пору слабости нашей страны, расколотой междоусобицами - значит предать Отечество!
      - Так точно, ваше величество!
      - Мы вовсе неспроста столь раздвинули границы империи...- царь подошел к карте империи, жестом подозвав собеседника.- Мы должны разить врагов вдали от родных земель.
      - Клянусь: либо сложу голову в горах Кавказа во славу вашего величества, либо исполню со всей решительностью вашу высочайшую волю и возложенную на меня миссию!
      - Могу тебя заверить: по исполнении моего повеления, когда "татарский Пугачев" со своей амазонкой в железной клети будет доставлен сюда, в Петербург, собственноручно прикреплю к твоему мундиру высочайшую награду!
      Вот такой донесли до нас эту сцену предания. И еще говорится в этих преданиях о том, что как ни боролась самодержавная власть против распространения песен о Га чаге Наби, как ни грозили сочинителям и исполнителям вырвать им язык, голову снести, не так-то просто было задушить голос народа. Эти песни кипели и бурлили, как зангезурские родники, разливались ручьями, гремели водопадами, оглашая округу, доносились до Гёрура, проникая даже в каземат, вдохновляя и окрыляя сердца соратников Наби и Хаджар, повергая в смятение их врагов, порождая смуту в рядах войск. Эти песни, исполнявшиеся под звуки саза, бесили императорское "око"- Николая Николаевича. Но что делать, если даже император сам не волен был искоренить, уничтожить эти песни, заставить народ замолчать! Как же быть? Разве можно зашить в дело, упрятать в папку могучее громовое эхо, порожденное народным ропотом и гневом?
      Глава десятая
      Хаджар с бьющимся сердцем внимала песне, доносившейся из-за стен каземата.
      Я в темнице своей глаз сомкнуть не могу,
      На ногах кандалы, разомкнуть не могу,
      Враг силен, одолеть и согнуть не могу.
      Ты на помощь ко мне поспеши, Наби!
      Каземат окружи, сокруши, Наби!
      Жарко мне в каземате, болит голова,
      Долго ль петь мне о скорби и боли слова,
      Песнь мою повторяет людская молва.
      Ты на помощь ко мне поспеши, Наби!
      Каземат окружи, сокруши, Наби!
      Как ни бесили тюремное начальство эти слова, слагавшиеся как бы от имени Хаджар, для нее самой они были животворными, и, слушая их, она чувствовала, как прибывают силы.
      А следом неслись слова, вложенные народом в уста Наби. Бывало, внимая им, он поглядывал на своего верного Бозата, навострившего уши. И снова песня устремлялась к Гёрусу, проникала во мрак застенка.
      Мой Бозат, конь мой верный, в бою начеку.
      Смотрит соколом зорким, хорош на скаку.
      Мне привычны винтовка и меч на боку!
      Мчись, Бозат, передышки не зная,- беда!
      В заточеньи моя дорогая, беда!
      Губернатор, начальник! - строчй, доноси.
      Только милости ты с Наби не проси.
      Мчись, Бозат, до Хаджар ты меня донеси,
      Мчись, Бозат, передышки не зная,- беда!
      В заточеньи моя дорогая, беда!
      Да, никаким властям, никакой силе не дано было удержать эту песню, вырвать ей язык, зажать рот поющим! И вот что было самой большой опасностью: эти гошма, эти крылатые мелодии призывали народ к восстанию, к борьбе! Крепла песня борьбы, ширилась и росла, и горы отзывались ей. И творил ее народ, и множество ашыгов брали саз и вели сказ. Что за наваждение? И небо, и земля вторят песне! И где первоисток, где ключ этой песни, где он затаился? Что предпринять? Как поразить крамолу огнем и мечом?! И не эта ли крамола всполошила власть - от Петербурга до Зангезура - как говорится, загнала ей блоху за шиворот, головешку - в постель!..
      Особый предмет повсеместной тревоги властей составляли отзвуки движения Наби - Хаджар, громом прокатившиеся в кавказских горах, донесшиеся и до многих российских краев, по сути, это был глас народный, клич народный, вольные волны народного моря, потрясенного повстанческим движением. Будь иначе, каким образом горстка отважных борцов могла противостоять отборным частям регулярной армии, конному ополчению беков и ханов, со всех сторон теснивших и преследовавших смельчаков?! Как мог отряд Наби - Хаджар с боями прорубаться сквозь засады и заслоны! И как могла молва о поимке и заточении Хаджар, переходя из уст в уста, превратиться в легенду?
      И как бы ни усердствовал капитан, получивший инструкции от самого царя, тайно доносивший батюшке-государю о крамольных песнях, как бы ни успокаивал агент императора кичливыми заверениями,- тщетно! Нельзя было заковать эти горы в цепи, заткнуть рот народу и заставить его вечно жить в оковах.
      И уж никакими оскорблениями, презрительными прозвищами вроде "кара пишик" нельзя было удушить крамолу.
      В ту пору офицер, не обнаруживая истинной цели своего назначения, советовал перевести Хаджар из гёрусского каземата в Гянджу, в губернскую тюрьму, однако уездный начальник урезонил советчика:
      - Не спешите, любезный Николай Николаевич, не вмешивайтесь в наши дела. Оставляя Хаджар в "русской тюрьме мы преследуем цель: утихомирить Наби, завлечь в ловушку и взять в заложники с тем, чтобы раз и навсегда покончить с этой напастью. А отдай мы Хаджар отсюда, Наби распалится еще больше, всех поднимет на ноги, и не только тут, в Зангезуре, а в Нахичевани, и, может, по всей кавказской округе. И поведет против наших войск. Что тогда? Крови-то сколько прольется! Ну, перебьем кавказскую чернь - черт с ней, но ведь жаль, если наша кровь обагрит кавказские горы!
      - Господин полковник, похоже, что вы, надев мундир уездного начальника, поддались страхам! - Офицер, заручившийся царским благословением, не мог унять своей спеси.
      - В каком смысле понимать вас?- побагровел бородатый полковник.
      - В том смысле, что я не стал бы думать о возможных жертвах. Пусть даже ценой крови своих казаков, пусть даже в ходе боев она обагрит эти горы, но, нисколько не затягивая эту канитель, я завершил бы ее разгромом гачагов.
      - Где, каким образом, извольте объяснить?
      - Да на всем Кавказе!
      - И как бы вы этого добились?
      - Будь я на вашем месте, я бы наглухо перекрыл границы с сопредельными мусульманскими странами - Ираном и Турцией - и обрушил бы артиллерию на все подозреваемые села и районы. Предал бы их огню, сравнял бы с землей.
      - Стало быть, вы вольно или невольно вновь раздули бы в недрах империи пугачевский пожар - собственными руками раздули бы и разнесли по всей округе!
      - Полагаю, ваши опасения о том, что разбойничий мусульманский бунт может перерасти в "пугачевское" движение, напрасны!
      Начальник уезда, возмущенный наглым тоном и непомерным самомнением офицера, с трудом сдерживал себя, пытаясь закончить спор миром и отвязаться от назойливого, как овод, Николая Николаевича. Откровенно говоря, начальник уезда с самого начала испытывал неприязнь к этому заносчивому и вздорному человеку.
      - Да,- продолжал он,- одной спички довольно, чтоб стог вспыхнул. Одного неосторожного движения. И ветер разнесет пожар повсюду. Огонь умножится огнем.
      - Чего мы добьемся, осторожничая и выжидая?
      - Говорят, на ловца и зверь бежит. Надо только умеючи расставить капкан! Без уловки, без политики нам не разделаться с отрядом Наби! - Полковник подрагивающей рукой поглаживал свою окладистую бороду.
      - А на что годятся, позвольте спросить, все эти местные горлопаны, беки, и ханы, на которых вы, так сказать, опираетесь?- вскинулся осведомитель, сидевший в кресле, и начальник уезда, вынужденный стерпеть и этот выпад, заерзал.
      - Беки, ханы бессильны.
      - А не кажется ли вам, что сии господа под эгидой "национальных свобод" подливают масла в огонь смуты?
      - Пока что не видно, чтобы кто-нибудь из местных высоких сословий примкнул к гачагам.
      - Стало быть, у Наби в отряде нет ни одного бека, хана, моллы?
      - Будьте уверены.
      - Выходит, это движение неимущей черни?
      -Да
      - Как же тогда именовать его, ваша светлость?
      - Ну, если угодно, движение закавказских безземельных крестьян.
      - Иными словами?
      - Иными?.. Гм... движением, посягающим на власть и, при случае, ставящим целью захватить ее на местах в свои руки.
      - Так как же все-таки нам быть? - сбавил тон Николай Николаевич, очевидно, вспомнив о воинском чине и княжеском происхождении своего собеседника. Он сплел пальцы и картинно скрестил руки на груди.- Как нам быть?
      - Действовать не теряя ни минуты! - отвечал начальник.- Повторяю, мы должны не раздувать огонь, а заманить Наби сюда, схватить и посадить под стражу, как Хаджар, и обезглавить движение!
      - А если заявится новый главарь?
      - Пока что не видно другого героя на эту роль! Нет на Кавказе столь же популярного.
      - Итак, вы хотите отделить голову от тела?
      - Да. Это будет умно.
      - Значит, целесообразно Хаджар оставить здесь?
      - Уверен.
      И тут Николай Николаевич чуть ли не вздрогнул, представив ' на миг разгневанное лицо царя и выпалил:
      - Может быть, независимо от нашего чина и сословного положения, сыновний долг, воинский долг перед Отечеством требует от нас иного образа действий?
      - Мы вас нисколько не ограничиваем в угодных вам действиях- в пределах уезда! -Полковник смерил иронически-испытующим взглядом самоуверенного собеседника.
      - Вы могли бы помочь нам и с другой стороны.- Полковник пустил пробный шар.- Полагаю, вы могли бы надзирать за делами в Зангезуре... в интересах Отечества...
      - Надзирать? За кем?
      - За нами!
      - Позвольте...- Николай Николаевич встал, похолодев от страха и кляня себя за то, что, видимо, выдал себя, однако, пытаясь сохранить невозмутимый вид:
      - Откуда у вас столь неуместные подозрения, господин полковник?
      - Какие подозрения, помилуйте...- отозвался тот.- Я хочу только сказать, что вы, с вашей завидной любознательностью, можете держать в поле зрения все наши действия и распоряжения заодно с нашими скромными соображениями...
      Николай Николаевич заколебался было, но решил,- будь что будет,- взять высокомерный тон, вспомнив о своей ответственности за порядок в этом краю. Он "приубавил пару": -Я сам, сколь ни мал мой чин, всегда готов умереть за это.
      Полковник убедился окончательно в подлинной миссии сего "обычного" офицера. И потому ответил обезоруживающе осторожно:
      - Верно. Каждый мыслящий военачальник, как и вы, должен считать себя солдатом Отечества.
      - А вам не кажется, что вы допускаете неуместную иронию?
      - С чего вы взяли?
      - Я не военачальник. Я всего-навсего казачий офицер.
      - Во всяком случае, в будущих возможных военных действиях в Зангезуре против гачагов вы вполне можете взять на себя командование.
      Капитан смекнул, что начальник уезда умышленно преувеличивает его возможности, намекая на чрезвычайные полномочия и заставляя раскрыть карты.
      Он попытался выправить положение, убеждая начальника уезда в том, что не собирается посягать на его права и вмешиваться в его дела:
      - По-моему, вы, господин полковник, человек вполне надежный. Его превосходительство, наместник Кавказа, вас прекрасно рекомендовал.
      - Меня? Меня разве что гянджинский генерал-губернатор знает...
      - Вы - на хорошем счету,- не сдавался капитан.- Кроме того, к вам благоволит и сам министр внутренних дел. Что касается меня, сами посудите, какая дистанция, сколько ступеней отделяют меня от вас!
      Сергей Александрович смерил собеседника насмешливым взглядом.
      - Должно быть, при всех моих, известных вам связях, за вами все-таки не угнаться. И вы, мой друг, уведомили высшие власти о происходящих в уезде событиях, не так ли?
      - В интересах империи такие уведомления не только допустимы, но и необходимы! - заметил спесивый служака. Он вменял в вину полковнику пассивность и нерешительность в отношении движения Наби - Хаджар. И, покинув кабинет, вернувшись к себе, сразу взялся за перо и стал выводить на бумаге то, что услышал, узнал и уразумел.
      И следом за новыми песнями, сложенными в честь Наби и Хаджар, отправил секретной почтой депешу в Петербург на высочайшее имя.
      Глава одиннадцатая
      Говорят, земля слухом полнится.
      Весть о том, что офицер оскорбил Хаджар презрительным словом "кара пишик", каким-то образом дошла до арестантов. Это сообщил надзиратель Карапет, втайне сочувствующий гачагам, и, при случае, передававший узнице кое-какие припасы. Среди узников возникли возмущение и ропот. Оскорбительное обращение с единственной узницей, женщиной, томившейся в одиночке, вызвало взрыв их негодования. В гёрусском каземате никогда не было узницы-женщины. В здешних краях, в народе, это считалось позором и срамом - допустить, чтобы женщину увели чужие люди, а тем более, заточили в неволю.
      Правда, зангезурские мусульманки испокон веку не знали, что такое чадра. Большинство из них, что называется сызмальства, росли в седле, судили-рядили, вершили дела на равной ноге с аксакалами, умудренные опытом почитались за наставниц. И то, что Хаджар, выросшая на такой почве, стала отважной воительницей, сражалась плечом к плечу с Гачагом Наби, преисполняло гордостью сердца зангезурских женщин. Они гордились своей землячкой - "львицей". Все наслышались о ее выдержке, отваге в бою, о том, как она разит врагов. Все знали, что бьет она их из ружья без промаха, ей в волосок попасть - раз плюнуть, а ее молодецкий клич птицу на лету собьет. Взметнется в седло, помчалась, глядишь, бурка взвилась, точно два крыла выросли за спиной, буйные черные пряди вихрь подхватил. Ни дать ни взять, орлица, невиданная, несказанная. Многие из гёрусских узников видывали ее в деле - какой она стрелок, какая наездница. И теперь они согласились бы скорее на смерть пойти, чем стерпеть обиду, нанесенную беззащитной-безоружной Хаджар.