Золото, ценимое испокон веков во всех странах, в любом краю, никогда не утратит свою ценность. И стоило ли хрупкой изящной фаворитке противиться? Уж она-то, мадам, хорошо знала, что как бы ни строила из себя императрица добродетельную особу, та отнюдь не "святая Мария". И если императрица позволяет себе обзаводиться кавалерами, то почему это должно быть заказано ей, скромной гувернантке царствующего дома?..
      Отмахиваясь от омрачающих державных забот, царь предался течению разноречивых чувств, вторгшихся в напряженный мир его теперешних переживаний, чувств, влекущих его за ускользнувшей из рук иностранной чародейкой... Где она теперь, в каких краях, со своим титулованным олухом?.. О, если б им тогда, на балу, не помешал этот генерал, если б не прошаркал, сукин сын, в самый неподходящий момент,- тогда бы он осыпал эту фею ласками... Однако и гувернантка была искусной обворожительной кокеткой... И эти тайные ласки были блаженством для него, бальзамом для ран его уязвленного сердца. Да, это было так. Государь, имевший власть надо всеми, не мог управиться с государыней.
      Государь был беззащитен перед тайным, грызущим его душу черным червем сомнения, не оставляющего его даже в пору увеселений и утех.
      И, как бы он ни опасался, что эта накипевшая досада, эта подспудная желчь вдруг ненароком выплеснется наружу, как ни призывал свою волю, хладнокровие и самообладание: чтобы глухие, затаенные прихоти настроения не влияли на его державные заботы и решения, они так или иначе давали о себе знать.
      Тайная досада, личные неприятности подливали масла в огонь, приводивший к страшным вспышкам гнева, искажая трезвую соразмерность его нареканий и наказаний, укор мог обернуться опалой, недовольство - разжалованием, возмущение - Сибирью.
      Высокопоставленные чины боялись этого грозного преображения властителя, который в такие минуты отнюдь не был похож на учтивого, благовоспитанного монарха, галантного кавалера на балах. Улыбка на его устах, лукавые подтрунивания оказывались иллюзией доступности - истинный облик проступал в грозных вспышках гнева, лицо его делалось желчным, в глазах полыхал холодный огонь,- и эта буря внушала окружающим благоговейный трепет, и он, громовержец, упивался этим жестоким самообожествлением.
      И теперь он нетерпеливо ждал обреченных на высочайший гнев. Он сознательно настраивал себя против них, перевоплощаясь из качеств простого смертного, способного на земные человеческие чувства, в абсолютного и всесильного монарха. Человечность, доброта не только не могли упрочить трон, напротив, могли бы расшатать и поколебать его.
      Августейший гнев должен был висеть, как дамоклов меч, надо всеми министрами, генералами, чиновниками, "чернью"- надо всей империей! Только наивные простаки, не знавшие подноготную благолепия двора и трона, могли бы уповать на "царя-батюшку", "всемилостивейшего государя". А под этим благолепием - кровь. Под бравой улыбкой - кровь. Гром и небесные молнии, бури, стихии, потопы,- воля божья, казни, пытки, ссылки, каторга, "громы" земные, кровопролитие,- воля царя-батюшки.
      Все сущее в империи зависит от верховной воли и повеления государя. Как же иначе возможно было бы абсолютное самовластье - без властителя, повергающего в трепет подданных, леденящего их кровь, заставляющего цепенеть от страха?..
      Быть может, крестьянская дочь Хаджар не представляла как должно, сколь могуществен, сколь грозен властитель, на чьи устои она посягает? Быть может, знай "Орлица" всю безнадежность и обреченность такого противоборства, дрогнуло бы и ее бесстрашное сердце? Нет! Пусть бы и знала-ведала всю неумолимую жестокость самодержца,- она бы не убоялась, не отступилась, все равно восстала бы против грозного идола!
      Хаджар не страшилась. Страшились их сиятельства, их величества, степенства, их благородия, огражденные охраной, штыками, дрожмя дрожали денно и нощно. Страшились потерять чины и посты. Хаджар была в оковах. Ей нечего было терять.
      ...Итак, государь ждал приезда министров, расхаживая по залу. Вот он снова остановился, уставясь на портрет "Орлицы", пытаясь постичь странную загадку ее легендарной славы. Стальные глаза источали холодную ярость. "Орлица", запечатленная кистью, не замечала его давящего взора, охваченная гордым и неистовым упоением боя. Царь же мрачнел все больше*
      Он подступил к дверям в смежные комнаты, прислушался. Не
      пришли: тихо.
      А может, это статс-секретарь выболтал визитерам, что вызов - не к добру, потому и сидят, как в рот воды набрали. Более того, старый болтун мог сказать еще и о депешах и рапортах, полученных недавно и вызвавших чрезвычайное неудовольствие царя: то-то и у министров теперь поджилки трясутся! Да и по одному виду статс-секретаря догадаться можно, по плешивой трясущейся башке, со вздувшимися жилами, и по вспучившимся глазам!
      Ужо вам! Трясутся, небось.
      Как обреченные агнцы, которых вот-вот растерзают в клочья.
      Особенно волновался генерал из сыскного отделения, уже давно замечавший на себе колючие, косые взгляды царя и ломавший голову о возможных причинах немилости, в ряду которых он и не подозревал своего злополучного появления на том, памятном государю балу...
      Министр иностранных дел, тем временем, еще приводил себя в надлежащий вид, повязывая галстук перед большим зеркалом.
      Глава шестьдесят пятая
      Министру иностранных дел удалось узнать у статс-секретаря о составе приглашенных к государю. Как ни уклонялся тот от ответа, а все же вынужден был сообщить.
      И теперь министр размышлял, как может обстоять дело. Надо было прийти на прием во всеоружии, предугадать возможные нарекания и быть готовым ответить на них. В сравнении с остальными коллегами на его долю выпадало меньше "синяков и шишек". Если же нынче грозит головомойка, то, надо, по крайней мере, суметь смягчить удар. Оплошаешь, начнешь заикаться перед государем,- пиши пропало!
      Тогда замаячит впереди опала. Бремя, взваленное на плечи министра иностранных дел - немалое, ведь он выражал и исполнял высочайшую волю, вел дипломатические дуэли с матерыми и прожженными политиканами Запада и Востока. От него зависел во многом успех многих миссий, договоров, демаршей, предварявших, сопутствовавших или заключавших военные кампании и конфликты.
      Личное поведение, красноречие, доказательность, изворотливость и гибкость играли большую роль.
      И если миссия заканчивалась удачно - государь осыпал его милостями.
      Но горе ему, если возвращался ни с чем, не добившись желаемого результата, с повинной головой. Тогда - лучше и не показываться на глаза государю. Но министр его императорского величества поднаторел в дипломатической игре, умел ловко балансировать на политическом канате и, слава богу, пока что ни разу не сорвался с головокружительной высоты своего положения. Государь знал это и ценил. Министр умел угадывать и его настроение, умел, в случае дурного расположения духа, молча проглотить горькую пилюлю, увернуться от сокрушительного удара,- и государь пока не мог предъявить ему сколько-нибудь серьезных претензий. Министр умел обставить дела так, что, как говорится, комар носа не подточит. Он был усердным и сметливым, помнил знаменитые талейрановы уроки, вооружился знанием всевозможных политических хитростей и манипуляций, усвоил наставления и заветы матерых политиканов. Какие могли быть претензии у государя к своему министру, усердно выуживавшему через иностранные миссии, через соглядатаев в дипломатических фраках сведения о тайных намерениях враждебных и соперничающих держав?
      Численность иностранных войск, их оснащенность, пороки и достоинства, слабость и сила тех или иных правителей, военачальников, интриги, вбивание политических клиньев в стане врага,- без этих "иностранных дел" государь обойтись не мог.
      Таким образом, вышеозначенный министр, в отличие от других, пользовался особым расположением и, при случае, мог благополучно увильнуть от грозной десницы. Сей министр, обосновывая те или иные действия, не забывал ссылаться на высочайшее повеление, говорил формулами и предписаниями, высказанными однажды его императорским величеством.
      Придирчиво оглядывая себя в зеркало, найдя галстук не очень удачным, министр сменил его, продолжая размышлять о предстоящей аудиенции и намереваясь произвести возможно более благоприятное впечатление.
      Он хотел бы привлечь главное внимание государя. Как бы тот ни распалялся, распекая других, обычно, обращаясь к министру иностранных дел, смягчался,государь по реакции последнего как бы соразмерял свой тон и обращение.
      В случае, если император разгневается, он, министр иностранных дел, не станет "поджимать хвост", ежиться, морщиться, точно после крепкой чарки, как это делают иные.
      Наконец, приведя себя в надлежащий вид, сдув пылинку с фрака, поправив галстук, министр вышел во двор и сел в карету, которая, прогромыхав по гулким петербургским улицам, вскоре въехала под арку Зимнего дворца.
      Увидев в приемных покоях министров и начальника сыскного управления, он мысленно соотнес свои шансы с их шансами на благополучную развязку и, вместе с тем, пытался угадать мысль, побудившую государя вызвать их всех разом. Конечно, эта совместная аудиенция говорила о какой-то общей тревоге, которая грозила бурей. И надо было приложить немало терпения и умения, чтобы выдержать эту бурю и уйти отсюда целым-невредимым.
      Статс-секретарь при виде запоздавшего министра сокрушенно покачал головой.
      Два других министра встретили новоприбывшего холодно-учтивыми взглядами. Министр иностранных дел ответил предельно любезной заученной улыбкой, изъявляя полнейшее расположение. Он позволил себе даже лукаво-фамильярно подмигнуть генералу сыскного отделения, который, однако, никак не реагировал на этот знак: похоже, что у него на сердце кошки скребли. Он ждал, оцепенев от недоброго предчувствия.
      Статс-секретарь, обозрев всех четверых, сделал им знак: быть наготове, прошел в кабинет и доложил государю о прибытии приглашенных.
      Государь хмуро выговорил:
      - Что так долго?
      - Все ждут, государь.
      - Я спрашиваю: почему они не в срок явились?
      - Простите великодушно. Непредвиденная, должно быть, заминка. Они сами изволят объясниться.
      - Впусти!
      Министр иностранных дел опередил всех, выказывая предельную почтительность и благоговение.
      Царь, не приглашая садиться, перевел взгляд на грузного и рослого начальника сыскного отделения и проговорил с усмешкой:
      - Эк, вымахал...- и посуровел.- И как тебя земля держит?
      - Не понимаю, ваше величество...
      - Или ты не знаешь о том, что творится на Кавказе? О бунте в каземате Зангезурского уезда? Почему же не докладываешь?
      - Не смели вас тревожить подробностями, ваше величество. Но принимаем надлежащие меры.
      - Какие?
      - Все, которых требует положение.
      - Все ли?
      - Я не смею утверждать, что у нас обходится без упущений... Бывает, не поспеваем...
      - А на балах шаркать? - государь нанес рассчитанный удар.- Совать нос куда не надо?
      - Мы лишь печемся о вашей безопасности.
      - Благодарю покорно... Стало быть, обо мне печетесь... А мне известно иное... Отвоем чрезвычайном внимании к некоторым сплетням. Кто с кем, когда и как... Это тоже входит в круг твоих обязанностей?
      - Ваше величество, я клянусь вам...
      - Молчать! Кто тебе позволил следовать за мной по пятам? И это вместо того, чтобы позаботиться о спокойствии в империи, о пресечении беспорядков? Ты вот знаешь об этой особе? - Император поднял со стола портрет "Орлицы Кавказа".- Полюбуйся: уже и бунтарка в героях ходит. Тебе известно, чем там, на Кавказе, занимаются твои люди? Баклуши бьют! Ворон в небе считают!
      - Кое-кого из нерадивых мы разжаловали.
      - Вот и ты - вошел сюда генералом...- медленно произнес царь,- а выйдешь солдатом.
      - Ваше величество,- содрогнулся генерал.- Я готов принять смерть ради вас и отечества! Помилуйте! Простите великодушно... Я верой и правдой служил...
      - Как служил - мы убедились. За преступные, злонамеренные деяния ты будешь призван к ответу! И понесешь заслуженную кару.
      - Пощадите, государь... Мы непременно отыщем... пресечем...- заикался генерал.
      - Поздно зарекаться! - отрезал государь, не обращая внимания на побелевших от страха других министров, съежившегося статс-секретаря; до него дошли слухи, что генерал сыскного отделения приударял не за кем иным, как за самой императрицей, и эти подозрения усугубили слишком частые и лестные высказывания государыни о генерале в последнее время. Теперь царь почти поверил, что именно этот рослый, здоровенный детина в эполетах и является ее фаворитом.
      Тайная ревность выплеснулась вспышкой мстительного гнева.
      - Вон! - государь указал на дверь.
      Не поручимся за подробности, но в народе говорили, что все именно так и было.
      На этом месте рассказчик обычно делал паузу, оглядывал затаивших дыхание слушателей и уж потом продолжал.
      ...Затем его величество обратил взор на оставшихся, словно 'только что заметил их. Воцарилось тягостное молчание.
      Царь подозвал статс-секретаря и понизил голос: "Приготовьте приказ... Разжаловать... И под суд..." И затем, уже громко обратился к военному министру, многозначительно чеканя слова:
      - Сопроводи бывшего генерала, куда следует, и сдай, кому следует. И пусть позаботятся о надлежащей охране...
      Глава шестьдесят шестая
      Увязавшимся за Дато агентам, конечно, не могла и в голову прийти мысль о внутренней перемене, происходящей в представлениях и намерениях их поднадзорного.
      Неожиданно потеряв его из виду на лесистом берегу Куры, ищейки растерялись, думая-гадая, куда мог подеваться Сандро? Что за странная игра в прятки?
      То шарахнулся в сторону гор, то теперь в долину подался. И вот, как в воду канул. Сгинул, леший! Сколько же можно шататься? Птица и та выбилась бы из сил.
      Они рыскали в зарослях, в прибрежных камышах... Увы...
      Ищейки всполошились не на шутку, представив, какими последствиями чревато для них исчезновение объекта их внимания: влетит им от начальства, да еще как влетит! Куда вы смотрели, скажут, олухи царя небесного! Как могли вы проворонить его! Как умудрились?
      Да вы знаете, скажут, кого вы упустили. Изменника, преступника, предавшего интересы империи, переметнувшегося к врагам. Вы не подумали, что Сандро может оказаться заодно с врагами, с крамольными приверженцами "Орлицы"?
      Если вам велено: не трогать, это еще не значит, что надо было отпускать его на все четыре стороны! Приставили вас, стало быть, неспроста! Да мы вас в бараний рог! Сквозь строй! На каторгу! В Сибирь!
      Ну, конечно, сразу всех собак понавешают на них, вы и есть собаки, скажут, только и нюх у вас ни к черту. Вышестоящие, конечно, выйдут сухими из воды, отвертятся, только им, сыщикам, придется расхлебывать кашу... Так уж повелось, верхние чины на нижних выезжают, отыгрываются. И теперь так станется, их высокоблагородия открещиваться будут, дескать, мы не так распорядились, не то говорили, а нижестоящие - без вины виноватые,- это был неписаный закон, тверже писаного, и нижние чины испытали это на своей шкуре.
      Грозы не миновать, думали незадачливые, ошарашенные сыщики, всыплют им теперь за милую душу, разжалуют, выгонят, это еще ладно, а то ведь недолго и за решетку угодить, и по этапам отправиться. Пришьют дело, в соучастии обвинят, не отвертишься,- за иноверцев, мол, басурман, стоите, врагам отечества потворствуете! Ни капли в вас христианской веры! Так вот вам, получайте по заслугам, подыхайте, пуля отпоет вас, земля пригреет! Тогда и поймете, каково ушами хлопать, даром казенный хлеб есть, по трактирам шляться! Гореть вам в геенне огненной! - С тем и погубят их по велению его разгневанного превосходительства.
      - Уведите! Под суд их! Всех до единого! И семьи - на поселение! - Они хуже врагов заклятых. Можно снизойти к врагу, в особых случаях. А оборотням пощады нет!
      Агенты, провалившие задание, с ужасом представляли нависшую над ними неминуемую кару. Они уже в мыслях обреченно заклинали, умоляли, каялись перед грозным начальством.
      - Да, ваше превосходительство, виноваты...
      - Виноваты - не то слово,- гремел зловещий голос.- Вы - преступники перед богом и отечеством.
      - Так точно, преступники...
      - Вероотступники!..
      - Так точно...
      - И не грешники, а дьяволы...
      - Бес нас попутал... Вольно-невольно мы сослужили службу этому... черт бы его побрал... Сандро!.. Это он сбил нас с толку... Пощадите, помилуйте... Заклинаем вас именем господа бога и царя-батюшки... Где ж нам было знать, что так обернется? Что этот Сандро, будто колдун какой, околдует нас, околпачит! Не сиротите наших детей, Христа ради!
      Но презрительный голос продолжал греметь, раскатываться:
      - Прочь, сукины сыны!
      Вощеный лоснящийся сапог брезгливо отпихивал припавших на колени:
      - Прочь, пьянчуги!
      - Накажите! В цепи! В кандалы - на все согласны! Только не губите!
      - Как можно простить такое?!
      - Покарайте, только не сиротите детей наших!!!
      - Так что ж мне, по головке вас погладить! - зло хохотал начальник.- К награде представить?
      - Хоть батогами... розгами... Хоть в Сибирь...
      - Ишь, куда захотели! Что ж там, в глуши, вы будете делать? Замерзнете,усмехался голос.- Морозы там, сказывают, отменные.
      - ...Пусть хоть в геенну огненную...
      - До геенны еще далеко. "Страшный суд" предстоит...
      - Господь милостив... Может, отпустит наши грехи, живыми вернемся домой...
      - Куда это - домой?
      - На Кавказ.
      - Кавказ - не про вас...
      - Господи, помилуй...
      Голос главноуправляющего раскатывался эхом, потрясая свод небес, гремел барабанным боем.
      - Именем Его императорского величества агенты сыскного отделения канцелярии его превосходительства... за невыполнение приказа... умышленное потворство... сочувствие государственной преступнице, известной под именем Гачаг Хаджар... подсудимые... приговариваются..."
      Ясно, какая участь ожидала их всех, упустивших Сандро, не сносить им головы. Не миновать карающей десницы наместника...
      Черный, убогий ужас при мысли о неизбежном наказании, который испытывал каждый сыщик,- будь эти все видения собраны воедино,- составил бы жалкую и подробную картину их слезных заклинаний, унизительного и мерзкого содрогания, покаянного словоблудия перед грядущим гневом его превосходительства или другого блюстителя самодержавного порядка.
      И теперь, потеряв Сандро из виду, эти понурые ищейки обшаривали прибрежные кусты, песчаные дюны, за каждым из которых им мерещилась примета - соломинка, за которую хватается утопающий... Они рыскали и там и сям, продолжая сокрушаться, обвиняя друг друга в оплошности, переругиваясь, дескать, не надо было такому-то там^то высовываться, что бы ни было, "надо найти Сандро, хоть из под земли достать!" "Куда он мог деться?"- недоумевал другой, пяля глаза на заросший травой бугорок... И вдруг его безнадежный взгляд загорелся: он пристально всмотрелся в ту часть бугра, которая была обращена к реке, на кромку берега, которую лениво лизала мелкая волна. И там он разглядел подозрительное подобие скрытого жилья. Достал пистолет, подкрался туда и увидел сквозь заросли дверь-крышку и подкатил к ней большой валун. Это случилось в момент, когда Дато уже проводил своих новых друзей.
      Теперь, поднявшись по стремянке к двери, Дато обнаружил, что она закрыта снаружи.
      Глава шестьдесят седьмая
      Дато огляделся. Кое-где, сквозь слабый свет, просачивавшийся в подслеповатое окошко, смутно виднелись старые кувшины, а на полках вразброс лежали тюбики с красками, кисти, холсты, листы с эскизами, и он разглядел на некоторых из них - голову коня, скалистые кручи, снова летящий конь, фигуру наездника в бурке... нет, это наездница с выбившейся из-под мохнатой папахи длинной прядью волос, подхваченных ветром... Хаджар! "Орлица Кавказа!"
      ...Может, лучше было бы ему и не пускаться на поиски. Он рвался найти "смутьянов" - и вот, нашел, предостерег, выручил, а не рад.
      Может, лучше было помотаться по городу день-другой, для виду, вернуться и доложить: нету, мол, никого не обнаружил: казните, убивайте, только их нет...
      Пусть бы наказали, посадили, сослали, прикончили... Да уж верно, на расправу они скорые, их превосходительство рвет и мечет. Оплошал, попался под горячую руку - крышка...
      И тогда не видать бы Дато этих хороших людей, тогда бы прямая дорога - за решетку или, в лучшем случае, взашей...
      Но теперь, когда нашел, увидел своими глазами - не перевелись на свете настоящие люди,- и помереть, ей-богу, не жалко. Не мог он отложить розыски на потом, не мог,- ведь кто-то другой напал бы на их след, и тогда быть беде...
      Теперь назад пути нет. Это была судьба.
      Этот странный то ли погреб, то ли землянка? - его тайный храм, мог обернуться крепостью, полем брани, последним приютом.
      Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Он выпил вина из кувшина, думая о смелой Тамаре, о Гоги, об "Орлице Кавказа".
      Пробил твой час, говорил он себе. Кругом враги - твои вчерашние сослуживцы, недавние соглядатаи - затаились где-то рядом. И через другой ход не уйти - поставили, наверное, человека.
      Он не сожалел ни о чем. Теперь он - человек, знающий, чего хочет, он воин, он - борец! Это - начало его честного пути. Начало... и может статься, конец... Но все равно, пусть один,-он с теми, кто сражается за свободу Кавказа.
      Он выбрался из трясины, он окунулся в очистительную купель, прозрачную, как горные родники.
      Дато видел себя в ряду тех, которым поклонялся. В упоительном предчувствии боя он казался самому себе непобедимым, он ощущал себя сказочным витязем, который "и в огне не горит, и в воде не тонет".
      Нет, еще не отлита пуля для меня! - думал он.- Стреляйте, хоть из пушек.Дато не испугается!.. Сила в моих руках неодолима. Горы свернет Дато, реки вспять повернет...
      Нет, Дато не боялся, не страшился.
      Он волшебным образом переменился, становился сильнее и выше, казалось, головой до облаков доставал, как седой Казбек.
      Увидеть бы ему сейчас зангезурского абрека - Гачага Наби! И тогда он сказал бы своему собрату по духу, что ни у каких царей и владык на свете нет жены, равной Хаджар... Они и в подметки ей не годятся... Кабы у меня не путались в ногах дети,- что ни год, пополнение,- я бы и сам махнул к вам, в горы. На славу повоевали бы, плечом к плечу, показали бы их превосходительствам, где раки зимуют. В бой пошли бы с песней на устах! Но где ты теперь, Наби! Узнай ты обо мне - выручил, поспешил бы, на крыльях прилетел бы, сюда, на куринские берега. И задал бы жару этим душегубам, что сейчас с пистолетами наготове затаились, всыпал бы им по первое число, матерей бы их заставил кровавыми слезами плакать!
      Пусть войско двинет главноуправляющий, пусть пушки бьют - ты бы и тогда не дрогнул, не оставил бы меня в беде. Бросишь клич- горы сотрясая, как удалой Кёроглу, людей поднимешь на борьбу и ополчишь - и двинутся они на помощь! И никто из моих друзей-земляков не пожалеет горячей грузинской крови своей! И потечет вражья кровь, и Кура обагрится ею, и понесет кровавые капли в себе! У человека должно быть доброе имя, Наби! И имени доброму - песня своя, что перейдет из уст в уста. И зазвенят в лад твой саз и мой чонгури...
      Пусть наши песни сольются в одну, соединятся в борьбе против мучителей, томящих и морящих нас в тюрьмах, в темных казематах,- и Кавказ восстанет.
      И проклятье тому, кто позарится на господскую подачку, на хлеб, добытый ценой чести! Проклятье тому, кто поверит их величествам и их высочествам, сиятельным и светлейшим милостям!
      "Хвала тебе и жене твоей, брат мой! - улыбался своим мыслям Дато.- Такой женой гордиться можно! Где еще найти равную по отваге и красоте! А есть пусть назовут... Ты не видел меня, и я не встретился с тобой, но я вижу тебя сердцем своим. И не может быть, чтобы ты не догадывался, что есть на свете Дато. Не может же быть, чтобы наш Гоги и Тамара не нашли бы путь к тебе, чтобы ваши дороги не сошлись.
      Эх, содвинуть бы с вами чашу за столом, раз по кругу пустить! - озорно подумал Дато и спохватился, грустно глянув на кувшин в углу.- Пить - вы не пьете, мусульмане, да и некогда пить - вон, эти крысы наверху скребутся... А жаль, что не пьете, жаль. Выпили бы за здравие раба божьего Дато-Давида, или за упокой души, на худой конец. Чую, крысы, как вы там готовитесь мне горло перегрызть, мордочки - здесь, а хвостики ваши - в руках у главноуправляющего. Может, уже и доложить успели,- человека послали в канцелярию: так, мол, и так, Дато нашел крамольников, а мы их прихлопнем вместе, подкиньте, мол, солдат... Ну, придут солдаты, ладно, и что? Слова из меня клещами не вытащите. Не дождетесь, ваше превосходительство, ни слова. Пусть рвет и мечет, я не из пугливых. Да как ты смеешь, кто тебе позволил? - пусть кричит. Я ему отвечу: "Кавказ позволил! Горы научили меня, ваше превосходительство". Он мне: "Ах, ты, такой-сякой, еще и язык распускаешь!
      А я ему: "Никак нет, ваше превосходительство, язык у меня не длиннее вашего" - "Да ты знаешь, что тебя ждет?" - "Знаю... вечная память, ваше превос..." - "Молчать! Памяти захотелось, да еще вечной..." - "Ну если не вечная память, так воскресение..." - "Какое, - спросит,- воскресение?" - "А такое,- отвечу,- был я вроде покойника, а теперь воскрес..." Тут уж главноуправляющий взбесится вконец, а может, заинтересуется: "Что за бред? Что значит - воскрес?" - "А очень просто, ваше превосходительство... Вы отняли имя у Дато - он и умер. А теперь Сандро умер - Дато воскрес." - "Ну, мы вот тебя прихлопнем - тогда попробуй воскреснуть". Вот непонятливый его превосходительство. "Я же помирал раньше, подыхал, как пес, а теперь уже никак невозможно, извините".- "Подыхал, говоришь?.." - "Так точно, и не однажды. Как вам служил - так вроде и не жил... О ком доложил - честь заложил, кого предал - себя продал... И, конечно, его превосходительство захочет для начала вырвать у меня язык. И пусть заткнут мне рот, глотку перервут - а все равно, глядишь, пойдут слухи. "Дато самого наместника отбрил! Дато им всю правду-матку выложил". Так и пойдет молва гулять в народе, обрастая небылицами, и дойдет дело до того, что сам император, скажут, допрашивал нашего Дато, от его смелых речей царь стал дрожать, как осиновый лист... И все больше люди станут верить, что было именно так, потому что Дато говорил от имени всех бедных...
      Глава шестьдесят восьмая
      Неслыханная отчаянная сила поднималась в Дато, сила, озарившая, окрутившая его! Эта сила вознесла его из сумерек в неведомую высь, от которой дух захватывало.
      "Я буду биться, как человек, умру, как человек! Не поминайте лихом Дато! Лучше помяните старым добрым вином! Выпейте за меня, Гоги и Тамара! Выпейте с гачагами там, в Зангезуре, поднимите наполненный рог и скажите: "За Дато!" И мне этого довольно... Простите, люди. Прощайте, люди... Дато - не продажная шкура. Дато - человек! Дато не продавал никого, не думайте, не верьте. Скажите, в жилах его текла настоящая грузинская кровь. Он не гасил свет в очагах. Он не сиротил чужих детей ради хлеба детей своих. Люди земли моей, картвелы, мингрелы, имеретинцы, кахетинцы, гурийцы,- не продавал он вас, не продавал! Грузины ли, негрузины ли - не продавал!
      Люди Казбека, люди Эльбруса, люди Шахдага, не верьте Сандро, верьте Дато! Пусть кровь его обагрит чистый горный снег - и останется память о нем. Дато ваш джигит, ваш абрек, ваш кунак! Дато не боится царя!
      Разве Дато хуже других! Разве в нем не осталось чести? Женщины восстают, а я? Хаджар не сдается, а я? Наби борется, а я? Эх... голова моя бедовая, душа непутевая, жизнь бестолковая... Песней излейся, вольной, раздольной..."
      Уж и не шептал Дато слова, не произносил их, а выпевал их в отчаянном воодушевлении, в дерзком равнодушии к смертной угрозе.
      Уже подтягивались к обрыву над Курой конное стражники, солдаты оцепили со всех сторон неприметный холм. А - тихо, не идут на приступ, предполагая бог весть какую силу, может, бом
      бы у них там, у смутьянов, заговорщиков, сунешься - перебьют
      людей...
      А сыщики пуще всех боятся, тушуются, их-то первыми хотят послать - обманом выманить "тех" из погреба... Если пошлют - крышка им, сыщикам, прихлопнут. Потому и в душе каждый из них молится: хоть бы не меня. Другого прихлопнул не велика беда, пусть подыхает, пусть жена вдовеет, вдовушку и утешить можно, такое бывало у ищеек царских-государских, заложит за галстук, к вдове постучится:
      - Открой, голубушка.
      - Чего тебе надо?
      - Дружка помянем, царствие небесное ему.
      - Какого еще дружка?
      - Мужа твоего.
      Вот и теперь, иной сыщик, глядишь, помышлял и о таком исходе для ближнего своего, а не думал о том, что и к его овдовевшей молодухе может уцелевший сукин сын постучаться...
      И вот команда по цепи пошла: вперед! А Сандро - если с ними - не трогать, живым взять. Его превосходительство главноуправляющий желает самолично поговорить с ним "по душам".
      Тифлисский начальник не склонен был умалять дело с "Орлицей", напротив, он видел в таком факте неимоверную скрытую опасность, крамольную "заразу", которая могла разрастись в мор.
      Его превосходительство, расхаживая в своем тифлисском чертоге, метал громы-молнии.
      - Что за чертовщина! Под землей орудуют смутьяны! "Орлицу" эту намалевали и пустили по свету! И этот Сандро - хорош. Водил наших людей за нос - и дал деру. Уж верно, спелся с крамольниками! В Гёрусе - узники бунтуют! В горах гачаги самочинствуют, черт бы их побрал! Много же крови попортил нам этот Кавказ. Мало нам своих русских социалистов, злоумышленников, террористов! К ногтю их всех, к ногтю! И - никаких гвоздей! А то, дай им палец - руку откусят! Тогда штыками коли, из пушек пали - а не управишься...
      Глава шестьдесят девятая
      Главноуправляющий был далек от щепетильных колебаний в выборе средств, от угрызений совести. Его долг - защита монархии. На то он был и поставлен на Кавказе высочайшей волей. И ему на йоту нельзя отступаться от повелений и предписаний его императорского величества.