От бесконечных метаний, лазания по лесу, по скалам и кручам вид у сыщиков, глядишь, плачевный, одежда изодрана, котелки в пыли, модные брючки сплошь унизаны прицепившимся репейником, колючками, руки в ссадинах.
      Сандро же продолжал без устали рыскать по непонятным, одному ему ведомым путям-дорогам.
      Но Сандро не довольствовался одним лишь злорадным и мстительным чувством, изматывая своих "конвоиров". Он жил заветной, всепоглощающей думой - найти автора "Орлицы". Увидеть его собственными глазами. Кто он, невидимый живописец?
      Молод ли, стар?
      А может быть, это... женщина... Если это так, то непременно она должна быть красивой, стройной, обворожительной.
      Почему именно красивой? - Дато и сам не знал. И еще он предполагал, что неизвестная художница - будь это женщина, - не из простонародья, где бедной крестьянке выучиться? - это, наверное, княжна какая-нибудь, которая училась где-нибудь в России. А если знатного рода - выходит, она отреклась от своей сословной гордыни?
      Может статься, у портрета - не один автор. Ведь вот же Наби и Хаджар плечом к плечу в бой поднялись, против царя пошли. Мало ли их, бунтарей...
      Дато перебирал все мыслимое и немыслимое, обходил все уголки, где мог бы напасть на след. Вдруг у него возникло предположение: а если это и вовсе не грузин нарисовал!
      Но очень ему хотелось, чтобы это был грузин. А если - грузинка, которая виделась бы сестрой и соратницей по духу с легендарной героиней? Чем черт не шутит! Вот было бы диво! Может, это какая-нибудь мечтательная княжна, барышня из обедневшего знатного рода?
      Обедневшего - потому, что богатые катаются, как сыр в масле, живут в праздности и увеселениях, им некогда витать в облаках, искать журавля в небе, им синицу в руки подавай.
      Да, попортил Наби кровь этим толстобрюхим, батраков против господ ополчил!
      Дато, вершивший суд в себе самом, над самим собой, устремился на зыбкий свет замаячившей впереди надежды, на свет своей мечты. Как же эта "княжна из обедневшего рода" могла решиться на такое? Что это - просто бездумная прихоть, романтические грезы? Или сознательный шаг, вызов, гимн гордому Кавказу, который взбудоражил власти? Нет, что ни говори, все-таки тут чувствуется твердая мужская рука, дерзание искусного мастера.
      Не женское это дело... - И тут же Дато возражал себе: "- А почему, собственно говоря, не женское? Разве мало на земле моей доблестных дочерей! О, как бы мне хотелось, чтобы это была Она - чистая, прелестная!"
      Дато продолжал поиски, заглядывал в духаны, прислушивался к разговорам служителей муз, но прямо спрашивать не решался, - можно ведь вспугнуть, насторожить, да и кто ему назовет адрес, если это порядочный человек...
      Она или Он - в сущности, это не имело никакого значения, главное-найти, доискаться, докопаться...
      А тем временем, "тени" неотступно следовали за ним, подойти - не подходят, и отстать - не отстают. Здорово же он измотал их, так их раз этак, пусть карабкаются, крадутся, твари! Хорошо же он поиздевался над ними, всласть доконал их! Пусть ползают, хоть на четвереньках, пресмыкаются, гады ползучие!
      Стелитесь, изгибайтесь, а он, Дато, плюет на вас. Уж он отыграется на вас за все свои терзания.
      Порой, резко оглянувшись, он замечал ускользнувшую за угол, за дерево фигуру, и его так и подмывало подбежать, схватить бывшего коллегу за грудки и встряхнуть как следует: чего ты стараешься, ублюдок, чего выслуживаешься, холоп! Пока живой - очухайся, опомнись, стань человеком! Что вы все лижете подметки его превосходительству? Хлеб вам боком выйдет, добытый подлостью! Пощадите детей своих! Идите трудитесь, как люди! Стройте! Пашите! Сейте! Тюки тащите! Сады сажайте! Я - ушел от вас! Я бросил это грязное ремесло! Я выпрямился, в полный рост выпрямился, с поднятой головой иду. Вы еще узнаете Дато! Еще услышите! Мое место-там, в горах, там, где орлы реют, где Казбек седой, где дух и память моя...
      А вы? И день, и ночь ползать, пресмыкаться, скользить, как гадюки, ящерицы?..
      И спать - не спите... Как бы меня не проморгать, думаете. Как бы не удрал этот ваш Сандро! Черта с два - ваш! Уже проморгали! Проворонили. Нет вашего Сандро. Сбежал, пропал, сгинул Сандро. Дато его задушил в себе! Но ,в каждом из вас - по одному маленькому жалкому Сандро, который трясется перед мундирами и эполетами! Заячьи душонки! На кого вы похожи! Как головешки обуглившиеся, чурбаны иссохшие... Я не боюсь... - Дато гордо вскидывал голову, как бы прислушиваясь к своим мыслям. - Не боюсь, потому что убил страх в себе. Вычеркнул себя из списка тайных агентов главноуправляющего. Пусть еще имя мое там числится, в бумажках этих, но душу-то не запишешь. Сердце мое не запишешь. Никто не знает, никто из охранки, кого и зачем ищу? Или, думаете, ищу, чтобы подвести под пулю человека, которому вы и в подметки не годитесь? Кто "Орлицу" написал? Вынь да положь... Как бы не так! Я ищу затем, чтобы предупредить, вашу желанную добычу, спасти вашу жертву, пусть даже ценой собственной жизни но спасти. Дато знает, что ему делать. Дато - и больше никто. А я-то думал, глупец, деньги не пахнут... Каково мне было бы смотреть в глаза осиротевших детей, овдовевших женщин... В глаза людей, чьих братьев и сыновей я выдал бы в руки императорских душегубов. Нет, лучше уж смерть! Если придется под пулю пойти, - встретить с поднятой головой свой последний час! А не ходить, поджав хвост, с бегающими глазами, не поворачиваться спиной к врагу. Лицом к лицу... Тот человек, которого я спасу от всяких сволочей, узнает, каков Дато. А погибну - не оставит детей моих без призрения. И скажет детям моим: ваш отец Дато был и умер человеком. Не слушайте, что говорят злые языки, он никого не продавал, хоть и числился одно время в тайных доносчиках, оступился, с кем не бывает, но смыл с себя пятно, пришел к людям, на сторону нашу, понятно? И вы, скажут детям моим, будьте, как отец ваш Дато, любите правду, честь берегите, не ходите на задних лапах перед самодурами, не гните шею перед господами!..
      ...Конечно, спасенный от расправы человек рано или поздно, узнает и оценит, кто был его спаситель на самом деле. Пусть даже и никто не узнает, пусть мнят его выпивохой и бедолагой, который сдуру влип, попался на крючок, а спасенный, дескать, сам и выкрутился. Пусть. "Но я скинул ошейник ищейки. Я не стану глодать кости и объедки с вашего стола, господа, не ищите и не ждите меня. Никто не свернет меня с этого пути, господин главно... отравляющий... С меня хватит! Нате, подавитесь своими подачками! На смерть пойду, а с дороги не сверну. Не купите!"
      Дато взвинчен, взбудоражен предчувствием неминуемого яростного противоборства, рокового и светлого часа судьбы своей, он устремляет взор к небу, по которому ползут пасмурные тучи, замирает у крутой скалы и, молитвенно воздев дрожащие руки, шепчет:
      "Господи милосердный и всемогущий! Прости грехи мои! Прости Дато, отрекшегося от имени своего! Прости меня, святой Иисусе! Дай мне сил встать на путь праведный, дай мне вернуться в лоно веры своей и рода своего!"
      Глава пятьдесят девятая
      Где же искать этого человека, от которого, наверное, ведет тайная ниточка к другим людям, хорошим, честным, отважным? Где затерялся их след? Нет обнадеживающих примет ни в каких потаенных уголках, нет их в заброшенных башнях старых крепостей и замков, нет их ни в горных пещерах, ни в одиноких лесных сторожках. Не видно их в тифлисских погребках, среди завсегдатаев духанов и ресторанов над Курой...
      Шпики из сил выбились, ошалело следуя за ним, что это Сандро вытворяет? То несется, как угорелый, то плетется еле-еле, то часами из духана не вылезает, а выйдет ни в одном глазу - то усядется на крутом берегу Куры и глядит-глядит в воду, не шевельнется. Спятил, что ли, чертов сын?..
      Издевается?.. А нам велено: следите, куда пойдет, с кем переговорит, себя не выдавать, сообщников схватить, привести живыми, любой ценой - но живыми.
      Наконец Дато, обшарив всю округу, напал на верный след. И направился к берегу Куры.
      Лето было в разгаре.
      Приречное приволье заполонили люди. Были среди них и служивые, солдаты, казаки, приведшие коней на водопой.
      Там и сям взвивались дымки, разносился острый дразнящий запах шашлыка, звенели голоса. Разношерстная публика расположилась по обе стороны реки, на прибрежных песках, на зеленых лужайках, у опушек лесов.
      На тихих раздольных плесах и лодках катались веселые компании.
      Дато, облазивший уже всю округу, направился в гущу отдыхающих, метая по сторонам цепкие быстрые взгляды. Кто купался, кто загорал на песке, кто, расположившись на траве, вокруг расстеленных скатертей, потягивал в компании вино, передавая рог по кругу.
      Шпионы навострили уши: что-то будет...
      Дато продолжал путь пологим берегом Куры. Он миновал небольшое сельцо с глинобитными мазанками, иные с крышами, поросшими травой и заброшенными, заросшими подворьями. Трудно было в густой, буйно расползшейся зелени угадать давнюю тропу, дорогу...
      На отшибе, ближе к берегу, горбились холмы, заросшие колючками, окруженные кустами красноватого жилистого тамариска. Вверх по течению песчаные плеши редели, там и сям виднелись огнища.
      Вниз по течению - пески, тамариск, безлюдье.
      Сыщики плелись за Сандро, уже и не очень заботясь о скрытности, то шастая от куста к кусту, то плюхаясь в песок.
      Но сколько бы шпионов ни следовало за ним по пятам, дюжина, тридцать, сотня, Дато теперь было нипочем, он уже выбрал свой жребий.
      "Орлица Кавказа", в его представлениях, превращалась в удивительную легенду, в манящий мираж, в символ бессмертия. Все уйдет бесследно, все канут в Лету - и длиннохвостые помпадурши, и бекские жены, а крестьянская дочь Хаджар останется жить дастаном в памяти народной, песнями, славящими ее. И эта слава вечно сохранит имя героини!
      У Наби-голубым-голубые глаза,
      Наш Наби для врага-супостата гроза,
      Кров Наби подпирает собой небеса,
      Пусть же славят тебя, ай Гачаг Наби,
      Чья Хаджар посмелей, чем смельчак Наби!
      Над вершинами гор нависает туман,
      Опасается враг и мучитель: аман!
      И сродни Кёроглу - наш Наби-гахраман!28
      Пусть же славят тебя, ай Гачаг Наби,
      Чья Хаджар посмелей, чем смельчак Наби!
      Хмурит брови Наби - лиходею грозит,
      В сердце злого врага беспощадно разит,
      Бекам, ханам пощады просить - не просить...
      Пусть же славят тебя, ай Гачаг Наби,
      Чья Хаджар посмелей, чем смельчак Наби!
      Полуденное солнце стоит в вышине,
      И Хаджар понеслась на своем скакуне,
      И молва разнеслась по родной стороне.
      Пусть же славят тебя, ай Гачаг Наби,
      Чья подруга смелей, чем смельчак Наби!
      Глава шестидесятая
      Когда дверь закрылась за сконфуженным статс-секретарем, государь взял со стола портрет "Орлицы Кавказа", долго сверлил его глазами и вновь бросил на прочитанный рапорт главноуправляющего. Увидеть бы эту "татарку" воочию... Поглядеть на эту узницу-недотрогу... Никак, видишь ли, там, в каземате, не могут к ней подъехать, подступиться...
      И не чета она ветреным строптивицам, которых можно приблизить ко двору, осыпать милостями и умаслить... Не чета она светским жеманницам, которым можно вскружить голову комплиментами и бриллиантовыми перстнями, растопить их сердце лобзанием ручки.
      Царь вспоминал... В народе считали, что так вспоминает он о своих приключениях:
      - Вы говорите от чистого сердца, государь?
      - Да, совершенно чистосердечно, мадам. Вы - ангел, сошедший с небес!
      - С небес?
      - Да, да, ангел небесный...
      - Вы преувеличиваете, ваше императорское величество.
      - Я не кривлю душой, мадам.
      - Покорнейше благодарю.
      - И я благодарю вас, - царь огляделся, нет ли поблизости нежелательных ушей.-Но, право... ценит ли ваш супруг свое божественное сокровище...
      - Увы... Он меня не замечает.
      - Почему же?
      - Все по сторонам смотрит...
      - Вы - звезда нашего бала-маскарада...
      - Внушите это моему благоверному...
      - Вы, стало быть, недовольны им?
      - Да...
      - Я готов преданно служить вам. Я готов доказать свою верность...
      - А вдруг...- лукаво усмехнулась покорительница императорского сердца,мой муж вызовет вас на дуэль!
      - Я приму вызов...- хмелея от восторга, пылко прошептал царь и, взяв нежную руку, хотел было приложиться устами, как тут промелькнула тень: это был шеф третьего отделения. Государь отпустил руку, пряча конфуз и досаду и стараясь сохранить подобающее достоинство.
      - Ради вас я готов стреляться с кем угодно.
      - О нет, государь!.. Я бы не хотела, чтобы вы рисковали своей бесценной жизнью... столь необходимой вашей империи... К тому же... дуэли нынче вышли из моды...
      - Я не очень больно стиснул вашу ручку?
      - Чуть-чуть... пустяки...
      - Увы, я хотел поцеловать вас...
      - Что же вам помешало?"
      Ну, и так далее...
      После такого общения в кулуарах дворца они, как ни в чем не бывало, устремлялись в зал, в ослепительное сияние бала-маскарада.
      Теперь, спустя год, глядя на злополучный рапорт с Кавказа, государь испытал щемящую боль при воспоминании о давнем флирте, который, увы, был прерван: вскоре господина N отозвали вместе с обворожительной супругой, увезшей на точеном пальчике бриллиантовую память о высочайшей благосклонности...
      Да, принесла тогда нелегкая этого генерала охранки!..
      Глава шестьдесят первая
      Государь вернулся к мыслям о портрете "Орлицы Кавказа". Она оставалась для царя загадкой.
      Кто же эта женщина, способная постоять за себя, даже в столь безнадежном, обреченном положении, среди мундиров и штыков?..
      Да уж, эта непокорная "дикая кошка" не чета покладистой светской ветренице... С ней... должно быть, шутки плохи. Государь не знал об участи Кичик-хана, жившего по ту сторону Аракса, который поплатился головой за посягательство на честь воинственной "татарки"... Будь она покладистей - могла бы давно уговорить Наби прийти с повинной или даже подыскать себе более подходящую "партию".
      Но тогда Хаджар не была бы Хаджар.
      "Как же быть с этой разбойницей? - размышлял государь.- Как сломить ее волю?"
      Затоптать ее в грязь, опозорить на весь мир? Взять ее силой? Это ли не худшая кара для нее и всех ее сородичей? Уничтожить ее - если не физически, то нравственно! Тогда неповадно будет ей петь дифирамбы! То-то будет пощечина!
      Развенчать, ославить эту "туземную амазонку"! Тогда ей одно останется умереть! Тогда и Гачаг Наби станет на колени... Всему Кавказу урок впрок пойдет... И магометанским бунтарям, и христианским еретикам..."
      Самодержец упивался мстительными грезами, не сводя ненавидящего взора с портрета летящей на коне воительницы. И вдруг ему почудилось, что Хаджар повернула лицо к нему и их взгляды скрестились... От этого наваждения государя передернуло... Он стряхнул головой, откинулся на спинку кресла, пытаясь отогнать навязчивую иллюзию...
      Самодержец позвонил, вызвал статс-секретаря.
      - Слушаю вас, государь.
      - Вели приехать сюда министрам...
      - Каким, государь?
      - Внутренних дел, иностранных, военному и начальнику третьего отделения...
      - Еще кого изволите вызвать?
      - Довольно и их.
      - Врозь примете или...
      - Неважно...
      - Должно быть, дело чрезвычайно важное? - осторожно полюбопытствовал статс-секретарь, уловив в царской иронии недоброе предзнаменование.
      - Да уж, взбучку задам. Так и скажи. Шкуру спущу! Понятно?!
      - Так точно, государь.
      Очень, очень государь гневался. До чрезвычайности.
      Глава шестьдесят вторая
      Человека очеловечивает, возвышает и утверждает в жизни его духовная чистота, его нравственная сила, его благородная вера. Эта сила и вера помогают ему с честью и достоинством пройти через все испытания. Так вели себя борцы против самодержавия в мрачных казематах, в сибирской каторжной глуши...
      Те, кто строил свое благополучие на несчастьях других, кто за тридцать царских сребреников продавал и предавал, погрязли в болоте нравственного убожества, теряя свой человеческий облик.
      Дато выбрал иной путь.
      И этот путь вел его к одной из землянок на берегу Куры, затерявшейся в густых зарослях.
      Но сперва надо было избавиться от "хвоста". Нельзя было петлять, кружить до бесконечности.
      Он дождался наступления сумерек, и описал ложный крюк, уведя шпионов далеко от этого места, затем, при полной темноте, круто изменив направление, неслышный и невидимый, берегом подкрался к ничем не примечательной, казавшейся заброшенной и необитаемой землянке. Но Дато знал то, чего не могли знать его преследователи, бывшие сослуживцы.
      Конечно, сыщиков не так-то просто провести, рано или поздно они снова нападут на след и обнаружат Дато. Надо спешить. Надо дать понять тем, кто в землянке, что пришел "свой", убедить их в этом.
      Недаром говорят: "Земля слухом полнится"
      Дато удалось прослышать о подполье, откуда начался путь "Орлицы Кавказа". Но он еще не знал смельчаков, которые нарисовали портрет и распространяли его в фотокопиях, он не знал Гоги и Тамары, исключенных из Петербургской академии художеств за участие в студенческих волнениях, не знал об их общей вере и романтической любви... Дато не знал, что именно они - могучий, плечистый Гоги и хрупкая красавица Тамара - посвятили себя высокой и опасной миссии, и Гачаг Хаджар стала их кумиром и источником вдохновения, а из их восторженно написанных эскизов сложился будущий портрет...
      - Это необыкновенная женщина, Тамара! - говорил Гоги любимой.
      - Да, милый, да. Это живая легенда...
      Они показали портрет единомышленникам, в узком кругу, и все в один голос одобрили их работу. Тогда и возникла мысль о фотографических копиях...
      Пусть эти "мундиры голубые" бесятся...
      Гоги и Тамара с петербургских времен осознали, какую игру ведет самовластье, отменившее крепостничество в шестидесятых годах, чтобы продлить свой век...
      Они видели растущую волну народного гнева против твердокаменного самодержца и его верноподданных сатрапов. Они видели боевое сплочение смелых и отважных людей, знали о тех, кто томился в мрачных казематах Петропавловской крепости...
      Закат уходящего века предвещал царю революцию, которую не могли остановить ни казни, ни гонения.
      И надо было бить в набат, будить забитых и униженных, встать на вооруженную борьбу... Пусть еще иные наивно уповали на террористические бомбы, пусть движение гачагов было "безумством храбрых", но закипала широкая волна народного гнева, зрела решимость сокрушить "тюрьму народов"! Слезами горю не поможешь. Надо бороться!
      Глава шестьдесят третья
      Дато подошел к землянке, и на крыше, покрытой сухой травой, разглядел подобие люка. Он тихонько свистнул. Снизу откликнулся мужской голос. Он поднял крышку и, увидев лестницу-стремянку, приставленную к проему, ступил на нее. Шаг, другой... И он увидел перед собой две фигуры - плечистую, высокую и хрупкую, тонкую...
      - Кто ты? - спросил плечистый.
      - Я... "свой"...- выдавил из себя Дато. Плечистый выступил вперед, всмотрелся ему в лицо.
      - А... да это же Дато! Какими судьбами? - в тоне сквозила насмешка.- За что мы удостоились такой чести? Говори, шпик!..
      - Я не за тем. Я пришел к вам, чтобы выразить свое восхищение...
      - Мы, наверное, окружены! - плечистый повернулся к стоявшей рядом молодой женщине. И снова - к Дато:
      - Сколько тебе заплатили?
      Дато закусил губу.
      - Я пришел помочь вам!
      - Врешь!
      - Выслушайте меня, прошу вас...
      - Видали мы таких доброхотов...
      - Можете убить меня. Но я говорю правду. Я знаю, что вы - за "Орлицу".
      - "Орлица"? Какая еще "Орлица"? Ты что, выпил?
      - Нет... Но я знаю... Вы - за Гачаг Хаджар.
      - Ты ошибся дверью. Она далеко. В тюрьме.
      - Знаю. Вам надо уходить...
      - Чтоб нас сцапали твои шпики? - не выдержала Тамара.
      - Я не уйду. Я прикрою отход.
      Гоги выхватил из-за пояса пистолет.
      - Зачем пришел? Говори!
      - Не будем ссориться, друг! - Дато достал свой пистолет и бросил под ноги Гоги.- Не будем стрелять...
      Гоги все еще сверлил его недоверчивым взглядом.
      - Ты нас не проведешь, лягавый! Дато сжался, как от удара.
      - Я не лягавый... Я покончил с этим. Навсегда.
      - Ого? И давно?
      - Хотел - давно. А теперь - решился.
      - И что - теперь?
      - Теперь я - за вас. 'J.. - Чем докажешь?
      - Кровью своей!..
      - Зачем же привел этих гадов сюда?
      - Я хотел - один... Но сам под слежкой... У вас, наверно, есть запасной выход...
      - Пронюхал?
      - Нет... Но я знаю вашу сметку и отвагу...
      - Ну и куда же нам податься, сметливый земляк?
      - К реке... в камыши, и вплавь...
      - А ты?
      - Я останусь. Отстреливаться буду.
      - От своих сыщиков?..
      - От врагов своих.
      - Героем хочешь прослыть?
      - Нет. Искупить вину.
      - Никто не узнает о твоем геройстве.
      - Пусть. Я не ради этого. Я умру спокойно.
      - Тамара, может, нам это снится?
      - Да, Гоги, похоже на сон.
      - Сердце мое говорит: "Кто за "Орлицу"- тот человек. Кто прислуживает наместнику, царю - предатель".
      - Да, странный ты шпион...
      - Не называйте меня так...
      - Как же величать тебя?
      - Дато.
      - Наш незваный гость, выходит, благодетель? - Гоги все еще смотрел недоверчиво.
      Дато гордо выпрямился.
      - Я буду счастлив помочь вам. Не мешкайте! К реке! - Гоги нерешительно переглянулся с Тамарой.
      - У нас здесь кое-какие пожитки...- Гоги кивнул, показал на угол, где на полке лежали какие-то бумаги.
      - Забирайте с собой.
      - Нельзя. Вода погубит.
      - Доверьтесь мне! Клянусь Христом богом...
      - А у тебя есть бог? - усмехнулась Тамара,
      - Совесть и честь - вот мой бог.
      Гоги снова переглянулся с подругой.
      - Ладно. Вот тебе моя рука.
      - Вот - моя.
      Три руки соединились вместе.
      - Спешите, друзья.
      - Постой... Что ж твои сыщики не сунулись сюда следом?
      - Я их увел в сторону, а сам - сюда. Но они могут нагрянуть с
      минуты на минуту...
      - А мы дадим им прикурить. Не с голыми же руками.
      - Ваше лучшее оружие - кисть, сотворившая "Орлицу"! - с этими словами Дато шагнул к углу и взял листы: так и есть, фотокопии! Это уверенное движение вновь насторожило тех двоих и чуть не оборвало тонкую нить доверия между ними. Рука Гоги потянулась
      к пистолету.
      А ты не переметнешься к сыщикам?
      - Я сказал! - Дато угрюмо потупился.
      - Ладно, верим.
      - Бегите.
      - А ты?
      - Я сказал! - твердо повторил Дато.
      - Но это не дело - оставить друга.
      - Я их задержу. Встречу честь по чести.- Дато поднял с пола свой пистолет, сдул приставшую пыль.- Уцелею - за вами двинусь, берегом. Найдемся.
      - И дальше?
      - Дальше - в горы... Может, и к гачагам.
      Гоги и Тамара вышли через потайной ход, оттуда, по узкой, спрятанной в кустах лесенке, спустились к реке...
      Дато с бьющимся сердцем подбежал к маленькому окошку и уставился в темень, где слышалось могучее дыхание мерцающей Куры, гулко звенящей на перекатах и у песчаных отмелей.
      Впотьмах Дато наткнулся на что-то покатое и твердое: это был большой кувшин с вином. Он нашарил чашу, зачерпнул и жадно выпил прохладную бодрящую влагу...
      Глава шестьдесят четвертая
      Разумеется, вина за все грехи и беды империи неминуемо ложилась на нижестоящих исполнителей непогрешимой высочайшей воли. Независимо от их причастности или непричастности, они должны были представать перед самодержцем с повинной головой и держать ответ. Ложное в самом своем начале высочайшее повеление катилось вниз по ступеням субординации, попутно обрастая усугубляющим их верноподданническим усердием, росло, как снежный ком, и обрушивалось со всею силой на стоящих в самом низу общественной лестницы.
      Самодержец метал громы и молнии: когда же, наконец, его верные слуги проникнутся подобающим сознанием важности державных предприятий, когда же они будут достойно радеть о троне и отечестве, когда же они станут людьми, государственными мужами, черт побери!..
      Проштрафившиеся или без вины виноватые чины стояли с убитым видом, признавая свои грехи, каялись, клятвенно уверяли в своей преданности его императорскому величеству и решимости пресечь всякий разлад и непорядок.
      Доколе, вопрошал раздраженный повелитель, вы, господа, будете превратно толковать мое повеление, валить все с больной головы на здоровую, вы, сановные мужи, доколе будете проявлять столь пагубную нерадивость в государственных делах? Вы, граф, такой-то, вы, князь такой-то, вы, генерал-фельдмаршал!
      И начальники будут стоять тише воды, ниже травы, уменьшаясь и умаляясь до микроскопических размеров, боясь встретить давящий, ледяной и грозный взор, готовые провалиться сквозь землю, думая, быть может, о своих прегрешениях, еще и не подозреваемых верховным судьей.
      Да, они виноваты, да, они заслужили наказание, иначе непогрешимый император не стал бы произносить гневные речи в их адрес. Если царь-батюшка распекает их, стало быть, за дело, все это ясно, как божий день.
      И таким образом, самодержец оставался чистым как стеклышко, и корона приобретала сияние божественного нимба. Царь и сам проникался мыслью о своем божественном предназначении, не говоря об окружающих. Что же касается иных подозрительных слушков и сплетен, имевших место в высшем свете, в земных владениях венценосного "небожителя", то это все было кощунственным наущением дьявола, кознями сатаны, проникшего в святое семейство и сеющего рознь между высочайшей четой, или завистливых врагов - оборотней, исчадий ада, принявших человеческий облик!..
      Самодержец всячески поддерживал этот миф, пряча всеми правдами и неправдами свои тайные пороки и прегрешения. И черные, зловещие сомнения, закрадывавшиеся в его собственное сердце, точившие его изнутри, он приписывал воле злых сил. И так, ревностно ограждая свой ореол от плевел злословия и кривотолков,
      он льстил себя сознанием неомраченной "озаренности". Подавляя сомнения, он стремился уверить себя и окружающих, что он и есть единственный, незаменимый мессия отечества, божественный столп империи, помазанник божий на Земле. И в этом самомнении он "радел" о "будущности отечества". Он думал, дескать, нам, самодержцу всея Руси, судила судьба оградить страну от смут и невзгод, внешних и внутренних, нам, императору, дано спасти державу от раскола и раздора в столь бурный век. Что же будет дальше, куда поведет императорский корабль наследник!.. Бог знает... Да, самодержец не страдал избытком скромности. Он мнил себя единственным, всемогущим и тревожился за участь империи, которую, увы, рано или поздно ему суждено осиротить своим уходом. И кто может возвыситься до него, любой венценосный преемник выглядел бы сиротливой былинкой рядом с ним, Столпом Мира. И при мысли обо всем этом, он впадал в меланхолическую печаль или, напротив, ударялся в самовластительный раж, и тогда горе их сиятельствам и превосходительствам, попадись они под горячую царскую руку,- в бараний рог скрутит!
      Что там бог - повыше бери, да некого повыше. Сиятельные господа, не смея поднять глаз перед "божественной тенью", безропотно и смиренно выслушивали тирады из высочайших уст, изъявляя полнейшее согласие и преданную уверенность. Да, бесспорно, мы несокрушимы под сенью вашей мудрости, нам не страшны никакие бури и напасти, что бы ни случилось, наш несравненный кормчий благополучно приведет корабль к "обетованной земле".
      Монарх держал приближенных в ежовых рукавицах. И на сей раз, вызывая к себе министров, он намеревался продемонстрировать им тяжесть августейшей десницы, расчехвостить, приструнить как следует, чтобы эта встряска, волнами распространившись по ступеням иерархии, произвела надлежащее мобилизующее воздействие.
      Пусть эти министры, советники и столоначальники помнят о возложенном на них бремени, пусть у них побаливает время от времени голова, пусть глотают горькие пилюли, как мед, да еще и облизывают губы...
      И чтоб ни пикнуть, ни слова поперек сказать не смели, чтоб не корчили кислую мину. А кто посмеет - тот может и головой многомудрой поплатиться. Тем временем, перед предстоящей аудиенцией, царь мысленно прикидывал и соразмерял будущие удары сообразно достоинствам и качествам каждого. Одним из главных поводов предстоящего "разноса" станут, конечно, события на этом диком неугомонном Кавказе, где еще были живы воспоминания о дагестанском бунтаре Шамиле, а теперь вот заявились гачаги, будь они неладны. Мало того, что их главарь бесчинствует себе в горах, так еще его арестованная подруга в каземате сеет смуту, еще песни крамольные ходят в народе,- все это обрушится в серый петербургский день на министерские головы так, что свет не мил им будет.
      Как бы монарх ни распространялся о политической изворотливости, также и прочих имперских "добродетелях", в конечном итоге все в стране зиждилось на силе. Бывало, что приходилось прибегать и к хитроумным маневрам, к заигрываниям с непокладистыми партнерами. И... партнершами, конечно, но это относилось уже к области "амурной политики", как, например,., император на минуту предался приятным размышлениям,- как, например, с посольской женой, столь благосклонно воспринявшей его ухаживания, но, увы, уехавшей с бриллиантовой реликвией восвояси, или с кокетливой "мадам"-гувернанткой, перед которой он мнил себя по меньшей мере Наполеоном. Мадам не оспаривала эти амбиции так же, как не упускала случая поживиться за счет императорской казны. Конечно, гувернантка рано или поздно должна была уступить домогательствам, но надлежало соблюдать "конспирацию" перед императрицей, и еще требовались щедрые дары, бриллиантовые, золотые презенты, а золото, что роют на сибирских приисках, хотя и уплывает за границу, а все не перевелось, слава богу.