' Движение гачагов, дух сочувствия гнездился в глубине, был подобен искре в стоге сена. Или горящей головне, брошенной в пороховую бочку...
      Для наместника важнейшим долгом было проводить бдительную и хитроумную политику кнута и пряника, натравливая народы и племена друг на друга.
      Это все подсказывал ему верноподданнический инстинкт, интуиция монархиста, что въелась в его плоть и кровь.
      Тем более, у него были веские основания для беспокойства, основания, изложенные в письме уездного начальника.
      И потому портрет Хаджар представал уже не как невинное упражнение кисти, а как опасный символический образ!
      Не может же быть, чтобы и сам художник не осознавал рискованности выбора такой "натуры"! Конечно же, решившийся на такой дерзкий шаг человек не мог не представлять всех пагубных для него последствий. Ведь и распространители портрета не могли не знать о политической репутации сего "персонажа".
      Да, в незавидном положении оказался главноуправляющий, долго пришлось ему ломать голову, морща и потирая многодумное чело!
      Сколько же усилий надо приложить, чтобы заставить отстоять всякую "муть", обуздать взбаламученный поток и направить в русло, отвечающее интересам империи.
      Не совладаешь с искоркой, попавшей в стог, подует ветер, возгорится пожар!
      И испепелит все дотла.
      И все потонет в чаду и дыму, и вознесется черной тучей в небо.
      В таких размышлениях и чувствах было написано и послание на высочайшее имя о сложном положении на Кавказе, к которому он счел необходимым присовокупить красноречивый портрет "Орлицы Кавказа". И, с другой стороны, осознавая неслучайность появления этого "опасного" портрета, он приказал поинтересоваться историей его появления штатному агенту охранного отделения Дато-Сандро.
      Главноуправляющий знал свое дело.
      Знал свое дело и Дато.
      И оба испытывали тайное смятение и страх. Главноуправляющий опасался потерять высочайшее доверие, навлечь августейший гнев и попасть в опалу, лишиться всех внушительных чинов и положений. И быть выброшенным за борт, как гнилой орех.
      Подобный трепет испытывал и елизаветпольский генерал-губернатор, и иже с ними.
      Да, страшившие других испытывали не меньший страх. И этот магический страх, при внимательном рассмотрении, довлел надо всеми и каждым по всей империи. Но до каких пор?! До каких пор можно было управлять такой державой, держать подданных в повиновении - страхом? И если страх - бесспорный залог послушания, то ведь и не должно бы вроде вспыхнуть движение гачагов в глухом уезде, взбудоражившее Кавказ, лишившее благопристойных господ покоя и сна!
      Вот вам и страх, вездесущий, мертвящий страх! И больше всего этот страх грыз сейчас и терзал Дато-Сандро.
      Он продолжал рыскать, вынюхивать, но нигде не мог напасть на след.
      Времени, отпущенного на выполнение приказа, оставалось все меньше и меньше.
      Глава сорок третья
      Не было мира и покоя во всей необъятной империи. И окраины, и центральные губернии переживали кризисные потрясения.
      Власть предпринимала тщетные усилия по пресечению и предупреждению этих грозных "толчков", ужесточая давление и гонения. Как ни силился император казаться незыблемым и гордым столпом, не было в высочайшей душе покоя и уверенности. Да, царь-батюшка внушал впечатление силы и могущества в кругу дворян, на приемах, среди министров и сиятельных вельмож. Да, его приближенным казалось, что бразды правления в надежных руках. Да, иностранным визитерам и дипломатам виделся властитель, умеющий хранить официальную невозмутимость, принимать "божественную" позу вершителя мировых судеб. Бесчисленные сиятельные льстецы твердили о высочайшей мудрости: о воле, решимости и дипломатическом даре, снискавших империи невиданные победы, о могуществе, с которым не мог сравниться ни один другой правитель, ни короли, ни шахи, ни канцлеры.
      Император, не сходя с недоступных высот надменности и гордости, в душе тешился панегириками.
      Но когда тайная радость переходила в чрезмерное умиление, он превозмогал и подавлял ее в себе и метал громы-молнии, сотрясая дворцовые своды.
      В такую пору мало кто осмелился бы предстать высочайшему взору. И те, которым надлежало явиться на прием, случалось, сказывались больными.
      Но и это не спасало: император дотошно допытывался у врачей степени серьезности и причины внезапного недуга. А те отнюдь не всегда сообщали истину, искажая ее из корыстных интересов, личной приязни или нерасположения.
      - Ваше императорское величество,- докладывал, допустим, придворный эскулап,- господин министр имярек, верно, недомогает от несварения желудка. Но, право, это не столь серьезный повод, и при некотором усилии можно вполне, так сказать, и на ногах стоять!..
      - Что ж господин министр не встает?- усмехался император,- Что ж он на лебяжьей перине бока отлеживает?!
      - Должно быть, господин министр печется о своем здоровье.
      - Кто же не печется о здоровье, сударь?- недовольно возражал царь.
      - Вы, государь, только вы и не печетесь,- ловко выкручивался льстец.
      - Мы не можем нежиться в лебяжьих пухах, как кисейные барышни, в грозный для империи час.
      Эскулап, дрожавший за свое тепленькое местечко, тянувший служебную лямку и державший нос по ветру, благоразумно сникал перед августейшим взором.
      - Увы, это так, ваше императорское величество,- подобострастно сокрушался лекарь,- увы, немало у нас сиятельных ленивцев, недостойных ваших милостей.
      - Таких бы иглами колоть!
      - Мы и колем, государь.
      - Не той иглой, значит, колете,- царь напускал на себя свирепый вид.- Этих высокопоставленных притвор, не радеющих о деле, так бы уколоть, чтобы и с места не вставали! К чертям бы их отправить...
      - Смею заметить, государь...- запинался эскулап, не зная, как понимать эту гневную тираду. За неукоснительное повеление? И решил заручиться высочайшей поддержкой на случай возможных неприятностей со стороны Третьего отделения.Но не будет ли противоречить такое... гм... иглоукалывание внушаемому вашим императорским величеством милосердию?
      - Высшее милосердие - карать тех, кому наплевать на отстаивание интересов отечества, оплаченных православной кровью нашего воинства!
      Император при этом красноречиво окидывал взором карту державы, висевшую на стене зала и грозно повышал тон.
      Эскулап, цепенея, пятясь и запинаясь, вопрошал:
      - Быть может... ваше величество... вы недовольны тем, как ваш покорный слуга исполняет свой долг?
      - Да, сударь, недоволен. В известном смысле...
      - Понимаю... Я не пожалею сил и проявлю наивозможное усердие... чтобы исполнить долг перед вами...
      - И более всего - перед отечеством!-Императорская длань легла на карту.
      - Вы... вы для отечества - господь бог!- лебезил врач.
      - Ах, полноте,- устало отмахнулся царь.- Бог... там...
      - Вы на земле и царь и бог.
      - Кстати, кажется, у нас захворал кое-кто в Третьем отделении. Его-то и придется врачевать...
      - Ваше имя...
      - Не смею больше задерживать.
      Таким дошел до нас этот разговор в народных пересказах. А дальше - говорят в народе - и того круче было.
      Глава сорок четвертая
      Придворный доктор хорошо, до жути хорошо уразумел высочайшую подсказку.
      Подумать только... замахнуться на самого шефа третьего отделения, перед которым весь двор трепетал, который, небось, и всю подноготную Его императорского величества хранил в досье. От этого всеведущего и всевидящего недреманного ока! Придворный
      врач боялся пуще огня генерала, который, казалось, видел все насквозь, чья зловещая тень довлела над дворцом! И по сути сам он, врач, находился под негласным надзором охранки! Человек, в котором, казалось бы, император души не чаял, который в глазах двора был первейшей опорой высочайшей особы, на деле оказывался его врагом! Кому же можно верить? Чего после этого ожидать? Каким бы колоссом ни выглядела империя, а изнутри ее точил червь, там и сям шла тайная грызня.
      И тут сколько ни молись за батюшку царя, что проку! Не батюшкой он был для страны, а первым жандармом империи! Сколько он ни твердил про отечество про "матушку-Россию",- он оставался самодержцем - душителем всех инакомыслящих, вольнодумцев, бунтарей, заклятым и кровавым их врагом!
      И что мог сделать придворный лекаришка! Ведь генерал охранки, на чью жизнь готовилось покушение, мог и сам отправить врача к праотцам, "подстроив" ловушку! Такова была "царственная" натура царя - его руки были обагрены кровью, пролитой явно, именем закона, и пролитой тайно...
      Царственный корабль плыл в море невинной крови. И кто знает, когда и как отомстится эта праведная кровь, когда и как канет ненавистный корабль самовластья в пучину! Но кормчие знали одно - так и должно плыть, топить в крови всякую ересь и бунт!
      Придворный врач, вернувшийся домой после высочайшей натаски, сидел с убитым видом, как приговоренный к смерти. Одно из двух - либо он по негласному повелению "обезвредит" шефа охранки, либо тот разделается с ним! В итоге получается, что оба они, и генерал, и придворный врач - отправятся к чертям. Они и еще многие и многие...
      Не было мира и покоя - ни там, в зангезурекой вотчине, - ни здесь, во дворце.
      Самодержца, ощущавшего шаткость устоев, зыбкость основы, на которой он возвышался, снедали сомнения и подозрительность, тайные страхи и тревоги.
      Предавался ли он утехам наедине с ветреной и жеманной царицей или нет, заводил ли роман с фавориткой, наставляющей рога своему благоверному, государь не мог доверяться до конца никому даже в этих куртуазных забавах. Одна-единствен-ная державная страсть владела им и тешила его. И это упоение властью захлестывало, обуревало его сердце. И он крушил врагов империи, разил покушавшихся на ее устои, не щадя и титулованных недругов.
      Только кровью можно было упрочить их, по глубокому убеждению императора.
      Но, увы, несмотря на немыслимый произвол и насилие, эти устои продолжали расшатываться и сотрясаться.
      "Подземные толчки" продолжались, порождая неверие и унылые мысли о будущности империи, которые посещали и статс-секретаря Его императорского величества. Обозревая исходящие-выходящие бумаги, реляции, депеши, представляя их государю, он испытывал тягостное чувство.
      Вот и сейчас, перебирая почту, он наткнулся на пакет, запечатанный сургучом, из Польши. Должно быть, опять безотрадные, неприятные для государя вести, думал статс-секретарь. Мало было им восстания, и теперь не уймутся. "Повременим,- решил он.- Сейчас никак нельзя, государь не в духе". Пакет был заперт в сейфе. За ним последовали донесения с финской стороны, из азиатских краев, и еще бог весть откуда. А как быть с этим пухлым пакетом из канцелярии главноуправляющего на Кавказе, который только что привез фельдъегерь? "Отложить? Но доколе?"
      Ему виделась реакция государя.
      Вот августейший взор скользнул по пакетам, положенным на массивный стол с гнутыми ножками и гербом.
      - Что это за бумаги, генерал?
      - Почта, государь!
      - Заладили: "Его императорскому величеству"!
      - Так точно, государь. . - Ну, положим... А сами-то о чем думают, господа?
      - Должно быть, им нужна высочайшая воля и споспешест-вование... Не исключено, что и военная помощь.
      - Штыки - для охраны границ и расширения наших владений!- Государь вновь обратился к карте.- Вот здесь - Манчь-журия!- Государевы сапоги следовали со скрипом дальше.- Вот здесь - Персии надо утереть нос!
      Статс-секретарь не смел поднять глаз под прищуром колючих царских очей.
      - Ну-с, как же? Или мнишь, что я не видел на твоей этажерке пухлые томики персидских рифмоплетов?
      - Позвольте объяснить, государь,- статс-секретарь пытался увернуться от неожиданного натиска.
      - Не позволю!- загремел царский глас, сотрясая стены.- Пусть о нас говорят, что хотят!
      Статс-секретарю стало дурно. Государь возносился в его глазах все выше и выше, расплывался, заслонял собой весь зал, всю карту, весь мир.
      Глава сорок пятая
      В народе тогда говорили, что стареющий статс-секретарь все больше тяготился своей службой и подумывал об отставке. Однако разве посмел бы он заикнуться об этом государю? Скорее всего, государь поднял бы его на смех, уничтожил бы иронией. "Как?!- спросил бы он.- Отставка? Или тебе уже не мил царский хлеб? Или в тягость государево доверие? На покой захотелось? Удрать от службы и прохлаждаться на генеральском довольствии? Шалишь, ваше сиятельство".
      "Я уже стар годами... и не могу подобающим образом..."
      "Это уж решать мне".
      "Помилуйте, государь... И здоровье у меня..."
      "Придет черед - проводим тебя честь по чести..."
      "Покорнейше благодарю..."
      "Уразумел?"
      "Так точно, государь".
      И представляющий этот вероятный диалог, не видящий в себе силы возражать, тянувший лямку с привычным, заученным "так точно, государь, совершенно верно", дряхлеющий генерал не мог никак избежать августейших попреков. День минует на другой грянет гром.
      Встав раньше обычного после маятной, проведенной в тягостных думах ночи, даже не удосужившись справиться о самочувствии занемогшей супруги, статс-секретарь покатил во дворец.
      Вскоре генерал-адъютант вызвал его к царю.
      Царь, кружа вокруг стола, вдруг остановился, поглядел на генерала, ткнул указательным пальцем в карту:
      - Европа должна склониться ниц перед нами!- И умолк, будто ожидая, что скажет собеседник.
      - И я думал об этом...
      - Так кто же должен диктовать? Кто, я спрашиваю вас?
      - Ответ ясен: вы, государь.
      - Вот, гляди, господин статс-секретарь. У кого столь же великие владения? Вот - от Афганистана... до границ Персии... Турции и дальше...'и дальше... У кого на свете столько земли?
      - Только у нас.
      - Ни у кого больше. Ни у англичан, ни у французов. А вот материк - этот... Он для них. Но мы доберемся и туда. А вот сии господа из губерний в слезливых депешах клянчат у меня штыки, военную силу! И ведь не думают, а как с иноземными врагами нашими? Как с Черным морем, с проливами? А что станется с константинопольскими церквами, превращенными в мечети? Как их защитить голыми руками? Нет, сударь, силой оружия! И потому - главное условие и предпосылка успеха наших кампаний...- в чём, как полагаешь, генерал?
      - Я... я совершенно...
      - Я полагаю,- нетерпеливо оборвал государь застигнутого врасплох собеседника,- что сперва надо позаботиться о внутренней прочности державы! О прочном равновесии! Таком равновесии, при котором волки уживались бы с овцами! Чтобы мы не тратили расточительно военную силу на наведение внутреннего порядка, а нашли бы ей более полезное применение! Пора бы понять, что свято место пусто не бывает. Утратим сферы влияния в Персии, туда сунутся англичане, провороним арабские пустыни - турки тут как тут. А не турки, так французы или те же лорды. Понятно?
      - Так точно...
      - Ну вот... Потому-то и мы должны укрепить южные пределы, Кавказ, вразумить этих иноверцев, склонить их к смирению...
      Государева длань с нацеленным, как штык, указующим перстом замаячила перед статс-секретарским носом.
      - Не укрепив тылы, окраины, не собравшись с силами, не водворив спокойствие в империи, нам дальше не сдвинуться! Вам ясно, почему, господин генерал?- иронически спросил государь.- О чем думаете?
      - Все мои думы об одном - о покорнейшем служении государю. И ни о чем более.
      - Так-таки ни о чем?
      - Так точно. Мой высший долг и смысл всей жизни - усердное служение.
      Царь неожиданно мягко опустил руку на ссутулившиеся генеральские плечи.
      Слезы умиления скатились из-под набрякших век секретаря, поползли по морщинам обрюзгшего лица.
      - Покорнейше... благодарю,- выдавил он из себя.
      Император между тем продолжал развивать свою мысль о необходимости мира в державе во имя дальнейших шагов на Востоке, на Черном море, Дарданеллах.
      - Если мы не добьемся этих целей,- вдруг с угрюмой отрешенностью проговорил самодержец,- уж лучше тогда смерть...
      - Помилуйте, государь!
      - Но это все, голубчик, между нами,- император прошел к креслу и картинно скрестил руки на груди, не сводя взора с карты.- Увы, наши владетельные князья, увенчанные крестами, и осыпанные милостями наместники не вникают в суть событий. Ну, скажите на милость, как впредь я могу полагаться на кавказского главноуправляющего, вопиющего "караул!" перед горсткой тамошних карбонариев, как их там... гачаги или абреки... шут их разберет!- Император в ожесточении и досаде рухнул всей тяжестью тела в кресло и... раздался скверный деревянный треск, кресло подломилось и развалилось, и Его императорское величество тут же отпрянул, как ужаленный, сочтя этот факт отнюдь не добрым предзнаменованием... В раздражении государь отпихнул сапогом полированную развалину.
      Статс-секретарь благоразумно ретировался, оставив сконфуженного самодержца в печальном уединении с обломками.
      После, как рассказывают, дня три царь не тревожил статс-секретаря, точно и забыл о нем...
      Поток тревожных реляций и депеш не прекращался.
      Пришло новое донесение от кавказского главноуправляющего. Как же быть? Статс-секретарю становилось не по себе<при воображении августейшего гнева. Нельзя же задерживать неприятные сообщения до бесконечности! И трудно гадать, какие из них могут быть отложены, а какие не терпят отлагательства. А если собраться с духом, была не была, забрать в охапку эти запечатанные сургучом "бомбы" и все разом бухнуть на императорский стол? И пусть грянет взрыв! Пусть эти вот "сургучи" разъяренная царская десница швырнет ему в лицо пусть!
      Глава сорок шестая
      Император пребывал в пасмурном, угрюмом расположении духа.
      Зима донимала лютыми морозами и метелями. Скованная льдом, отсвечивающая мутным зеркалом Нева, наглухо закрытые окна и ворота, тяжелые гроздья сосулек, свешивающиеся с карнизов и водостоков, студеный ветер с залива, взметавший снежную порошу и громоздивший сугробы, замерзшие у подворотен, занесенные снегом экипажи,- все это удручающе действовало на царя и усугубляло его и без того скверное настроение.
      А тут еще и жалобы иностранных посольств на нехватку дров и угля для растопки,- доходящие слухи о ропоте убогой черни... А еще "подземные толчки" по всей империи, эти строптивые окраины, этот разброд в обществе, это обнаглевшее мужичье, у которого после отмены крепостничества развязались руки и язык, эта Лапотная, бородатая голь, хлынувшая в города в поисках хлеба и работы,- все это радости не доставляло.
      Голь, ютившаяся в подвалах и на чердаках барских домов, грезила чрезмерными надеждами. А ну как тронется лед? Земля воспрянет... и перестанут мозолить нам глаза барские шубы и меха... Может, и царь-батюшка, что разъезжает с казачьей охраной, на нас глянет краешком глаза и разжалобится? Снизойдет до нашего брата? И из нас, худородных, может, кое-кому удастся выбиться в люди? Держи карман пошире... Ишь чего захотели, молочных рек с кисельными берегами...
      Вышло не так, как мечталось обитателям трущоб. И не так, как хотелось царю,- не было желанного покоя. Пришла весна - сырая, дождливая - все в жизни оставалось по-прежнему, лето с белыми ночами настало, но и оно не радовало царский взор, и черные тучи, нависшие над дворцом, не рассеивались. А при дворе все так же продолжались светские сплетни, сиятельные дамы шушукались, жужжали по темным углам, камергеры и камер-лакеи все так же косились и следили друг за другом, советники и министры волочились за чужими женами и флиртовали на балах и маскарадах. Сиятельные графини и княжны щеголяли французским на раутах и приемах, перемывали косточки высочайшей -фамилии и, конечно же, императрице, обсуждая на все лады ее ненасытные вожделения, амурные дела, приплетая к были небыль, приписывая ей то интрижку с молодым светским львом, то связь с каким-нибудь тайным советником, то пикантный адюльтер с неким камердинером. Хотя эти разговоры и шли в отдалении от императорских' ушей, хотя все приближенные ко двору ходили перед самодержцем, что называется, тише воды, ниже травы, а все же эти сплетни просачивались сквозь толстые дворцовые стены и долетали до высочайшего слуха. Но он благоразумно не показывал виду, не преступал грань внешних приличий. Он вел себя как ни в чем не бывало, храня невозмутимое достоинство. Никто не смеет наговаривать на императрицу,-"жена Цезаря - вне подозрений"! Мог ли государь вести себя иным образом? В противном случае надлежало бы не только вырвать злые языки, но даже и тех, кто в мыслях допускал подобные подозрения, стереть со всем родом-племенем в порошок, смешать с землей, сжить со свету!
      Императрица также стремилась вести себя на балах с подобающей властной внушительностью. Казалось, ее напускное величие не знает предела. Она умела пускать пыль в глаза августейшему мужу и представать воплощенной добродетелью. Но слухи, проникавшие к нему, в конце концов заронили зерно сомнения, и оно, делая свое дьявольское дело, прорастало изнутри в императорском сердце. Но мог ли царь ему поддаться? Как мог он, облаченный державной властью, божественной волей, один из могущественных владык мира, главнокомандующий миллионной регулярной армии,- как мог он поддаться этим сатанинским наущениям?.. Нет, Его императорское величество должен выглядеть на миру выше всех этих подозрений, и сердце его должно быть наглухо закрыто для колебаний.
      Но как ни заталкивал вглубь он зловещую тень, как ни прятал шило в мешке, как ни противился мучительной догадке,- он не мог отмахнуться от нее.
      ... У каждой головы - своя боль. Боль императорской головы была нескончаема и велика, как сама империя.
      Косые взгляды императрицы красноречиво говорили о том, что француженка-гувернантка, пользовавшаяся симпатией царя, вовсе не вызывает ее восторгов. В ней, в государыне, сказывались и кровные, пронемецкие пристрастия. Она не жаловала французоманию и ратовала за ведущую миссию немецкого духа в цивилизованном .и просвещенном мире. Наверное, и этим объяснялась ее неприязнь к мадам, обучавшей ее детей. Она доходила в своем предубеждении до того, что не хотела и слышать о достоинствах французских нравов. Что же касается царя, то, как в восточной легенде, душа джинна находилась в бутылке, так и душа государя находилась в цепких холеных пальцах государыни. Ее колючие, уничтожающие взоры были хуже смерти для него, грозного вседержателя. Во всяком случае, так в народе говорили. И прибавляли, что императрица могла бы в два счета развенчать и сокрушить всесильного мужа, обломить, как лучину, не то что в семейном кругу, но и перед всем миром! Мол, потому-то неустрашимый государь страшился приступов гнева императрицы, как черт ладана.
      Подумать только - в то время как весь мир опасался его самодержавной власти, его гнева, его крутой и жестокой силы, его могущественных армий, он сам опасался императрицы. Дело житейское...
      И потому императрица, прекрасно чувствовавшая эту опасливость, крепко держала его в руках, его, первого жандарма мира.
      Супруги остерегались предавать свои отношения огласке. Но, увы, тайные свары в высочайшей семье не могли ускользнуть от недреманного ока третьего отделения. Итак, помимо государыни, было еще одно лицо, которого он остерегался,- шеф охранки, человек, от которого он хотел избавиться и искал подходящего случая. Государь мог бы разделаться с несокрушимым генералом, но мог ли он управиться с этой женщиной - хрупкотелой, длинношеей, увенчанной пышной короной пепельно-серых волос. Мог ли он, готовый растерзать неугодного генерала, пальцем тронуть могущественную царицу? В народе считали - не мог! Боже упаси! Что тогда будет: шум, крики, истерика, врачи и свои, и из посольств сбегутся, так и будет лежать она в шоке, пока не натешится его позором, а очнется - и того хуже! Царь представил ее, закатывающей глаза, горько рыдающей, как бы говорящей всем своим видом, как ей тяжко в этой золотой клетке, ей, великомученице, невинной жертве бессердечного мужа. Это был бы ужасный скандал, не подобающий императору, правящему такой державой! Значит, надо терпеть, остерегаться; он так и вел себя, в отличие от вздорной и не церемонящейся с ним государыни: как ни изворачивался он, как ни старался избежать сцен, это не всегда удавалось.
      И терпя поражение "в тылу", он изводился, и это раздражение сказывалось в обращении с приближенными.
      Вот и теперь, в один из утренних часов, увидев императора, она задержала его в дверях.
      - Не знаю, отчего ваши российские камергеры не могут откреститься от старомодных привычек?
      В ее тоне государь уловил накипевшую злость. Он застыл в напряженной позе, окидывая взглядом покои, где они оказались в уединении, и, наконец, выдавил из себя с сухой официальностью:
      - О каких старомодных привычках вы изволите говорить?
      Ее лицо пошло пятнами. Прошелестела, подобрав шлейф, до двери и бесцеремонно открыла ее. Впрочем, это устраивало и государя - так-то спокойнее. Если и собирается излить желчь, так пусть, только бы тет-а-тет...
      Далее народные рассказчики передают этот разговор примерно так.
      Императрица сверкнула гневными очами:
      - Я о том, что никак вы не хотите заставить придержать язык этих обожаемых вами французов!
      Государь попытался перевести разговор в иное русло.
      - Что вам эти французы? Можно ли оспаривать то, что Франция стоит в авангарде европейской культуры?
      - Ого! Ваше императорское величество, стало быть, является апостолом франкомании?
      Государь, не сдержавшись, парировал:
      - А может, это вы - германофил?
      - Я родила России наследника престола! Завтрашнего императора!
      - Куда вы клоните?
      - К тому, что я кровно связана с судьбами империи. Да, я причастна к возвышению славы и чести империи. И я желаю, чтобы мой сын правил счастливо и спокойно.
      Глава сорок седьмая
      Государя больно уязвило это "мой сын". У него потемнело в глазах, и он готов был отшвырнуть эту надменную, чужую женщину от двери, и уйти прочь. Но он задушил в себе гнев при мысли о неизбежной истерике и скандале.
      - Однако...- продолжала она и запнулась.
      - Что же - "однако"?
      - Наследник может успешно служить трону и отечеству, ежели его родитель сможет водворить порядок и покой в государстве. То есть...- она била в самую больную точку,- я слышала, что не только подданные из числа мужчин, но даже и женщины ополчились против трона, следуя примеру "Орлеанской девы"! Вот вам и французские "моды"!
      - Кто, например?
      - Вы лучше меня знаете. Эта кавказская татарка! Отвлечемся ненадолго, дорогой читатель! Рассказчик понимает, что такой разговор, равно как ряд предыдущих и последующих, скорее всего, никогда не происходил. Нам, однако, важно, что так говорили в народе, видя в царе первого противника Наби и Хаджар... Вернемся теперь в царские покой и послушаем.
      - Так вот вы о ком... О Хаджар-ханум!
      - Да, об этой самой особе! Должно быть, это титул: "ханум", которого она удостоилась за антиправительственные деяния.
      - Она - под стражей.
      - А муж?
      - Он сам объявится и придет с повинной, следом за ней. В тишине раздался саркастический хохот.
      - Ха-ха, придет!- царица стиснула пальцы, сплошь унизанные драгоценными каменьями.- Придет, бросит оружие, каюсь, мол, казните или помилуйте!
      - Да, непременно,- убеждал царь, не желая идти на попятный.- Гачаг Наби падет ниц.
      - Откуда такая уверенность?
      - По кавказским обычаям, мужу не подобает оставлять жену в заточении ни под каким видом!
      - Это почему же?!
      - Это пятнает мужскую честь!- с пафосом произнес император, принимая горделивую позу, поскольку речь зашла о столь высоких рыцарских добродетелях.
      Но - говорят в народе - на императрицу, видевшую его насквозь, эта демонстрация не произвела никакого впечатления. Государь, однако, как истинный рыцарь, чинно взял ее под руку и препроводил в соседние покои, более располагающие к беседе, усадил в мягкое кресло и сел напротив.- Любопытно, не так ли?
      - Уж не опасается ли самодержец своей вотчины?- не удержалась императрица от иронического выпада. Но, ощущая некоторый перевес, государь ударился в полемику:
      - Ни Кавказ...- воздел он руку.- Ни шляхта... ни Туркестан не страшны моим штыкам!
      - Ну, поговорим хоть однажды спокойно! - вкрадчиво и интимно понизила голос государыня.
      - Наша восточная политика - вот что это!- уловив примирительное настроение и ощущая свое мужское превосходство, изрек воспрявший духом царь, забыв о тайном своем смятении и жестикулируя железной десницей, он стал посвящать жену в политические нюансы:
      - Мы должны, хотя бы внешне, соблюдать неприкосновенность магометанских нравов! Иначе ведь как мы можем двинуться на османских турок, имея в рядах регулярных войск части из числа вооруженных кавказских татар?..
      Я полагаю государь, крепости всегда нужно брать силой! - сказала императрица со значением.
      Глава сорок восьмая
      Хотя укоры императрицы и задели государя за живое, но они невольно помогли также рассеять некоторые страхи. Ведь, бывает, что и испуг можно "отпугнуть". Клин клином вышибают. Неожиданное преображение государя пошатнуло позиции императрицы, если и не обезоружило, то, по крайней мере, остудило ее воинственный пыл. Она испугалась мысли, что при нынешней подозрительности и страхах, в случае покушения на августейшую персону, государь, чего доброго, не остановится и перед тем, чтобы обвинить ее в соучастии.
      Государь же уразумел, что, уступая и отступая, не спастись от ца-рицыных деспотических капризов! Видно, и не стоило доныне, страшась светских слухов и сплетен, уклоняться и увертываться. Надлежало противостоять, дать отпор! Твердость - вот удел мужчины.
      И потому государь в душе был доволен собой, тем, что не стал уклоняться, как бывало, от объяснения, на которое вызвала его сама царица.
      И потому государь вообразил себя привычно расхаживающим перед державными владениями, изображенными на карте, и решил, что так он будет лучше выглядеть.