В то время на фронте мы старались по-хозяйски относиться к имеющимся у нас штурмовикам, в тылу, в конструкторском бюро, специалисты размышляли о еще не выявленных возможностях этой нашей машины, ставили задачу выжать из нее все возможное и невозможное. В результате, помню, появился приказ Наркома обороны СССР об использовании наших самолетов как дневных бомбардировщиков. В нем говорилось: " Мы располагаем штурмовиками Ил-2, которые являются лучшими дневными бомбардировщиками против танков и живой силы противника. Таких ближних бомбардировщиков нет ни в одной другой армии.
      Мы можем и должны значительно увеличить наши бомбардировочные дневные удары по противнику, но для этого надо немедленно покончить с вредной практикой недооценки самолетов Ил-2 как дневных бомбардировщиков и добиться того, что бы ни один самолет Ил-2 не вылетал в бой без полной бомбовой нагрузки".
      Бомбовую нагрузку отныне предписывалось поднять сразу с четырехсот до шестисот килограммов. В полтора раза!
      "Не резко ли? - брало сомнение. - Почему не постепенно, а вдруг?.." Понимали, предложенный вариант наверняка обкатан на испытаниях, но ведь машины, на которых проводились испытания, наверняка не были так разношены, не биты-перебиты. Кое-кто из бывалых летчиков полка полагал, что перегрузка, на предусмотренная при проектировании самолета, ухудшит его аэродинамические качества, его устойчивость, управляемость.
      Тем не менее кому-то надо было начинать полеты с новой бомбовой нагрузкой, и командир полка, указав на меня, Докукина, Батракова, еще двух-трех летчиков, сказал:
      - За вами - почин!
      И мы взвалили на свои самолеты эти шестьсот килограммов.
      Когда психологический барьер был снят, весь полк утяжелил свой боекомплект. Наши удары по врагу стали еще весомее. А затем у меня произошел случай, лишний раз убедивший в недюжинных возможностях ильюшинской машины.
      При вылете на задание на разбеге я вдруг почувствовал несколько необычное поведение самолета он вяло поднимал хвост, медленнее, чем всегда, набирал скорость. Да и центровка показалась непривычной. Но поскольку в работе двигателя и показаниях приборов отклонений не было, я набрал высоту, ушел на задание, отбомбился, отштурмовался и вернулся на аэродром.
      Тут подбегает ко мне тот человек, который нагружает да оснащает самолет боеприпасами, - вооруженец, лицом, гляжу, бледен, губы трясутся.
      - Товарищ старший лейтенант.. Честное слово, я - нечаянно! Клянусь, обмишурился! Вину готов искупить кровью! Товарищ старший лейтенант...
      Я признаюсь, удивился:
      - Ну и встреча! Чего хоть ты, парень натворил? Никак я что-то тебя не пойму. Отвечай толком!..
      Оказывается, он по ошибке загрузил мне в бомболюки семьсот сорок килограммов бомб...
      Конечно, я сгоряча изрядно сдобрил свою речь перцем. У вооруженца, наверное не только щеки, но и пятки пылали. Потом я поостыл и решил его не наказывать за халатность, а ограничился строгим внушением. Потому что, во-первых, повинную голову меч не сечет. А во-вторых, что мы имели в результате? Лишние сто сорок килограммов бомб по врагу, а это не так уж и плохо!
      В донских степях продолжались ожесточенные бои. В районе Суровикино наш полк принимал участие в танковом сражении. Первый вылет моей группы был удачным - удалось уничтожить пять танков противника. А вот потом получилось не совсем удачно. Цель которую мы бомбили, оказалась сильно защищена: прорываться к ней пришлось через завесу очень плотного зенитного огня. Осколки снарядов настолько сильно изрешетили мою машину, что она стала малоуправляемой. Повреждения касались и мотора. Самолет терял высоту. Выход из подобного положения только один - сажать штурмовик прямо в степи, благо степь здесь готовый аэродром. Но чья территория - наша, противника?..
      Приземлился, оказалось, чрезвычайно удачно, неподалеку от позиций наших артиллеристов. В гостях у пушкарей засиживаться не стал и на перекладных добрался до своего полка. Самолет мой вскоре эвакуировали, отремонтировали, но вот вылет тот не забылся, и, оказалось не только для меня.
      Как-то сидя в ожидании боевого задания, летчики завели разговор о непредвиденных ситуациях, которые не мешало бы все-таки предвидеть. Нашим личным оружием был пистолет ТТ, который одной рукой не перезарядишь. "А вдруг руку в бою повредят - что тогда делать? Сдаваться в плен?" Возник вопрос, и беседа приняла иной поворот. Слово "плен" для нас тогда было, пожалуй, самым страшным и ненавистным. Мы летали и в комбинезонах, и в гимнастерках со знаками различия в петлицах, и с орденами, когда они у нас завелись. Для всех было ясно, что сделают немцы с летчиком, если вдруг им попадешься. Нет, такой вариант категорически исключался. А что же делать?.. И вот родилось деловое решение. Заряжать пистолет на один лишний патрон, который держать уже в патроннике. Тогда, в случае если одна рука будет отбита, остается взвести курок да нажать спусковой крючок другой рукой. На том и порешили . Может быть, не случайно за всю войну мы не знали ни одного случая пленения летчика нашей 1-й гвардейской Сталинградской штурмовой авиадивизии.
      А боевые дела шли своим чередом. Как-то, вернувшись с задания, я поделился с командиром полка любопытным наблюдением. На оставленный нами и некоторое время пустовавший аэродром начали садиться транспортные Ю-52.
      - Вы ничего не перепутали? - с недоверием спросил Болдырихин.
      - Я для уточнения сделал специальный заход. И много их там?
      - Сосчитать было сложно, но за то, что несколько десятков, - ручаюсь.
      - Час от часу не легче! - И мы с командиром полка решили, что транспортные "юнкерсы" в районе Морозовской появились неспроста. Теперь жди боевых самолетов.
      Гитлеровское командование для более эффективных действий своей авиации постоянно стремилось приблизить аэродромы к лини фронта. Поступали гитлеровцы в этих случаях с присущей им педантичностью. Сперва на новое место на транспортных самолетах доставляли команды наземных служб, все необходимое на первое время, а уже затем перелетали боевые самолеты.
      Болдырихин сообщил обо всем в штаб дивизии. За Морозовским аэродромом было установлено пристальное наблюдение, и наш полк стал готовиться к удару по этому аэродрому.
      Действительно, дня через два нам передают: сели боевые - не менее сотни. Вновь, как под Курском, повадился к нам ходить к нам и наш разведчик. Правда, на сей раз он не пугал нас количеством зенитных батарей противника. И на самом деле, как позже выяснилось, их было намного меньше, чем в Курске.
      А удар по тому аэродрому мы произвели двумя полками. Наш полк был головным. Прикрывала нас группа истребителей Як-1.
      Тут я несколько отвлекусь от вылета в Район Морозовской. Должен сказать, что одной из острых проблем на всем протяжении обороны Сталинграда оставалось для нас, штурмовиков, прикрытие наших боевых порядков истребителями. Летая без прикрытия днем, когда с земли по тебе прицельно бьют, а сверху, сзади, с боков черными тенями шныряют "мессеры" и воздух вокруг кажется нашпигованным расплавленным свинцом, невольно думаешь: все ли сегодня вернутся на базу? Кого еще не досчитаемся в нашем редеющем строю?..
      И сколько бы сберегли мы боевых друзей, если бы в каждом вылете были надежно прикрыты от атак истребителей противника! Ведь до конца 1942 года мы летали на одноместных штурмовиках, которые в лобовой атаке превосходили любой истребитель, а со стороны задней полусферы Ил-2 был беззащитен. Враг хорошо знал об этом. Поэтому-то наш командарм Хрюкин даже для прикрытия небольших групп "ильюшиных" при малейшей возможности выделял истребителей. Тогда значительно повышалась эффективность наших ударов, снижались потери штурмовиков. Это особенно было заметно, когда нас сопровождали летчики базировавшегося с нами в Песковатке истребительного авиаполка.
      Тогда к Морозовскому мы шли с истребителями не прямо, а с некоторым маневром, чтобы ввести противника в заблуждение. Подкрались со стороны солнца. На высоте около двух тысяч метров приглушили моторы и в пикировании устремились на цель. Впереди, сковывая оборону противника, летели наши истребители.
      Четыре "мессершмита" предприняли было попытку подняться в воздух. Трех из них "яки" уничтожили на земле, четвертого сбили на взлете. А мы нанесли удар фугасными, осколочными и зажигательными бомбами, затем отработали пулеметнопушечным огнем и реактивными снарядами. Всего по аэродрому противника сделали три захода. Более двадцати самолетов врага горело прямо на стоянках!
      Опомнившись, немцы начали палить изо всех видов оружия: стреляли около шести зенитных батарей, пулеметы. Но мы вернулись с боевого задания без потерь. Соседний полк потерял два самолета, летчики остались живы.
      Вечером того же дня мы еще раз нанесли удар по аэродрому. Надо полагать, не случайно после этих штурмовок в районе Морозовской наши фамилии появились в газете "Красная звезда". "Особенно отличились своей боевой работой старшие лейтенанты Пстыго, Зотов и капитан Лыткин", - писала газета. Доброе слово воодушевляло бойцов.
      Надо сказать, несмотря на тяжелое положение на фронте, дух моих однополчан оставался твердым. Никакого уныния в нашем полку не наблюдалось. Все терпеливо делали свое дело. Может и было плохое настроение у отдельных людей, но боевой дух коллектива, его настрой оставался превыше всего.
      Мне как-то доложили, что один вооруженец при налете немцев на аэродром основательно трусит, что после каждой бомбардировки он отсиживается в кустах и даже работать не может. Я решил помочь делу и вот при очередном налете противника на наш аэродром остался неподалеку от этого вооруженца. Гляжу засуетился, готовится в кусты бежать. Я тогда твердо и решительно приказываю:
      - Лежи рядом. Побежишь - пристрелю!..
      Залег служивый. С каким уж чувством находился рядом со мной - трудно сказать, но бежать больше не порывался.
      После мы, командиры, разъяснили своим подчиненным, где опаснее во время налета: отсидеться ли в укрытии, отлежаться ли в складке местности, или бегать, ошалев, по полю. А вооруженец, получив от меня наглядный урок, не раз рассказывал своим товарищам:
      - Меня, братцы, сам командир эскадрильи учил! От бомб погибну или нет это еще вопрос, а вот комэск пальнул бы из пистолета - наверняка не промахнулся...
      Признаюсь, я и сам испытывал страх при налетах противника на аэродром. Логика тут простая. В воздухе летчик играет активную роль, маневрирует и сам себе обеспечивает выживание. На земле же его роль пассивная. Не случайно и кажется, что каждая бомба со свистом летит именно в тебя. Тут смешение многих чувств, инстинктов, которые так прижимают тебя к земле, что кажется, лежа на ровном месте, ты сделал углубление. И все же страх страхом, но его следует подавить, преодолеть волевыми усилиями - тогда все встанет на свои места.
      Расскажу один эпизод, когда кое-кому было совсем не до аутотренинга. Впрочем...
      Лето сорок второго набирало силу. Мы по-прежнему летали на задания и вот как-то отправились на "свободную охоту". Идем правым пеленгом. Ищем колонны противника.
      Я, как ведущий, стараюсь больше смотреть влево, а мой заместитель, лейтенант В. Батраков, вправо. Время от времени переговариваемся.
      - Как?
      - А никак.
      - И у меня никак...
      И продолжаем наблюдение за землей. Вдруг Батраков передает:
      - Командир!
      - Что?
      - Да посмотрите направо!
      Я взглянул направо. Ба-атюшки!..
      Вижу большое озеро - километра полтора в длину и метров двести в ширину. Скорее всего, это даже не озеро, а прут. А техники то, техники вокруг него!.. Сотни автомобилей, бензозаправщиков, мотоциклов. Озеро же все в головешках немцы купаются.
      Вражеская колонна, должно быть встретив на своем пути водоем, устроила здесь привал.
      Ну, думаю, погодите, будет вам сейчас курорт! Устроим русскую баню! И командую:
      - Разворот всем вправо - все вдруг. Пикируем на озеро!..
      Промахнуться здесь было просто невозможно, и от первых же сброшенных бомб озеро закипело. В воде при взрыве может осколком убить, может звуком оглушить. Так что, думаю, враг с первых же минут многих не досчитался. Ведь мы и отбомбились, ударили и эрэсами, и из пушек. Затем перенесли удар по технике на берегу. Сколько пылало там грузовых машин, бензовозов!.. Гитлеровцы же, успевшие выскочить на берег, нагишом кинулись во все стороны!
      Словом разгром врагу мы учинили полный. Полк вывели из строя или дивизию кто знает. Чувствую, что горючее в баках истощается. Пора уходить. А ребята так разошлись - с трудом собрал да увел всех домой.
      По нас тогда не было сделано ни единого выстрела. Враг, вероятно, от самоуверенности потерял бдительность. Тут уж, прямо скажем, жди паники...
      А вскоре в одном из боев случилось совершенно непредвиденное у нас. Группу вел командир полка Болдырихин. Я шел у него заместителем. Нашли цель и удачно атаковали ее. Истребителей противника, на редкость, не было. Зенитная артиллерия вела огонь средней интенсивности, но никого не повредила.
      Через некоторое время после отхода от цели замечаю из мотора на самолете Болдырихина сначала жиденький, а затем все более интенсивный белый след. Пожара на самолете пока нет. Болдырихин по радио передает мне:
      - Иван, иду на вынужденную посадку. Веди группу домой!
      Я не тороплюсь. Гляжу выпустил Болдырихин шасси и с ходу произвел посадку в поле. Всей группой встали мы тогда в круг над самолетом командира, а Болдырихин поднялся во весь рост в кабине и машет руками, показывая в сторону нашего аэродрома. Сделали мы еще круг - убедились, что самолет целехонек, - и домой.
      После посадки группы меня встречает комиссар полка Левченко и начальник штаба Дунаев. Не дожидаясь моего доклада, сразу спрашивают:
      - Где командир полка?
      Я, как могу спокойнее, объясняю:
      - Жив командир. Сел на колеса, - и показываю на полетной карте район посадки. Однако Левченко в тревоге.
      - Бери связной самолет и немедленно привези командира!
      Со мной полетел инженер эскадрильи Пилипенко. После приземления рядом с машиной Болдырихина осматриваем его самолет - он весь в масле. Разрушился масляный радиатор. Мотор перегрелся. Мог оборваться шатун с последующим, как правило, пожаром. Но на сей раз обошлось все благополучно. Мы с Болдырихиным улетели в полк, а к инженеру эскадрильи тут же выслали группу специалистов. Самолет эвакуировали. Мотор заменили. Так, с боевыми радостями и огорчениями, текли будни войны пока еще в тяжелом отступлении...
      Но июльский отход значительно уже отличался от июньского. Во-первых, подтянувшись, наши войска начали вести на земле серьезные оборонительные бои. Каждый километр продвижения к Сталинграду давался противнику все труднее и труднее. У нас исчезали элементы неразберихи, и враг нес большие потери.
      Наконец на близких подступах к Дону наши войска, попросту говоря уперлись. Причем это не было упорством какой-то отдельной части, полка, дивизии. Упиралась вся наша армия. И только благодаря превосходству в технике, энергетической оснащенности противник взламывал нашу оборону.
      В конце месяца аэродром в Песковатке стал опекаться немцами слишком плотно. 27 июля враг блокировал наш аэродром с воздуха и "мессершмиты" подожгли только что прибывшие Як-1. Вечером того же дня дивизия перебазировалась на полевой аэродром Конная - это было уже в сорока километрах северо-западнее Сталинграда.
      Именно тогда был издан приказ No 227, известный своей жестокостью. Командиры эскадрилий получили текст приказа под расписку и зачитывали его перед строем. В категорической форме тот приказ требовал от войск усилить сопротивление врагу.
      "Пора кончать отступление, - читал я своим подчиненным. - Ни шагу назад!.. Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской территории. Цепляться за каждый клочок советской земли и отстаивать его до последней возможности..."
      Своей суровой прямотой, честной оценкой сложившейся обстановки, жесткой требовательностью приказ No 227 произвел на всех нас очень сильное впечатление.
      И вот вскоре - дело было 4 августа - меня срочно вызывают к командиру полка.
      - Собирайся в разведку, - объявил Болдырихин. - Приказ командующего фронтом. Без данных не возвращаться!
      И тут же посвятил меня в суть задания.
      Гитлеровское командование, очевидно поняв, что Сталинград им с ходу не взять, что дела у них здесь застопорились, отделило от кавказской группы 4-ю танковую армию и бросило на усиление 6-й армии Паулюса. Командование нашего фронта, естественно, было обеспокоено появлением новой танковой армии противника. Но где находится она в настоящий момент - никто не знал. По всей вероятности, уже на подходе к фронту. Но в каком месте? То ли в районе Тацинской? То ли у Цимлянской? То ли у Котельникова? Неизвестность, отсутствие сведений могли обернуться серьезными неприятностями: сосредоточив большие силы на определенном узком участке фронта, гитлеровцы могли нанести внезапный удар.
      Меня и отправляли на поиски головных частей противника. Искать его предполагалось в квадрате Верхне-Кумоярский, Котельниково, Аксай.
      - Начать, видимо, следует с Котельникова: он и близко расположен к Сталинграду, и через город проходит железная дорога, - заметил Болдырихин. Высоту, маневры выбирай сам, сообразно с обстановкой.
      И я взлетел. Со мной вместе на разведку пошли еще четыре летчика: три опытнейших, в том числе Батраков, и один новичок - Семенов. Для прикрытия нам дали одиннадцать истребителей.
      На подходе к Котельникову показалась большая группа Ме-109. Она связала боем наших "яков". Таким образом, мы почти сразу лишились прикрытия и пятеркой продолжали следовать на задание.
      Танки, если они хитро маскировались, разглядеть с воздуха довольно сложно. Они могут спрятаться где-нибудь в овраге или в садах станиц, или прямо в хатах - пробьют стену и стоят под крышей. Но вот на пути штурмовиков стали все чаще разрываться черно-белые шары. Вскоре уже казалось, что наши "илы" летят среди сплошных разрывов. "Значит район охраняется, - подумал я, - наверное неспроста..." И повел группу прямо на заградительный огонь...
      А танки на этот раз не маскировались. Они колоннами двигались в направлении на Аксай, Абганерово, Плодовитое. Кроме танков мы обнаружили и большое скопление автомашин, пехоты. Я карандашом сделал пометки на карте и облегченно вздохнул: "Ну вот и все. Задание выполнено. Теперь пора и штурмануть"!..
      Выбрали мы штабную колонну. Сбросили бомбы, израсходовали реактивные снаряды, проутюжили дорогу из пушек и пулеметов - на земле появились чадящие костры, густой черный дым пополз по степи.
      Конечно, долго "без присмотра" мы оставаться не могли. Через некоторое время, когда группа уже повернула домой, на нас навалилось двадцать истребителей противника. Пришлось занять круг.
      Круг - это наш тактический прием. Я уже говорил, что штурмовикам частенько доводилось действовать без прикрытия истребителями, поэтому мы вынуждены были искать тактические приемы которые обеспечивали бы нам относительную безопасность, особенно после окончания атак.
      Так в нашем арсенале появились маневры : змейка, круг, ножницы. Суть круга состояла в том, что каждый защищал хвост впереди идущего. Восьмеркой самолетов круг замыкался запросто, и мы обычно уходили от противника таким образом. Но нас-то на этот раз было пятеро. Круг в таком составе держать тяжело: крен очень велик. И все же мы решили держаться.
      Крутанулись дважды. Я так делал круги, чтобы постепенно оттягивать группу на свою территорию, то есть продолжал движение вперед эллипсом. Сложность пилотирования при этом предельная. И вот молодой летчик Семенов на каком-то этапе не выдержал. Стоило ему уменьшить крен на два-три градуса, вывалиться из круга, как "мессершмиты" тут же на глазах у нас, расстреляли его.
      Нас осталось четверо. Держимся в кругу. Понятно надежность не та. Чью-то машину покалечило. Остаемся втроем. Не успели поменять тактику, перейти к другой форме защиты, ведомый объявляет:
      - Ухожу на вынужденную!..
      Переключились на ножницы. Но недолго продержались - не помогло. Я оказался совсем один. Один против двух десятков "мессеров"...
      И тут случилось нечто для меня непонятное. Вдруг, гляжу, какой-то шальной заходит мне прямо в лоб. Кто управлял тем самолетом - действительно мастер боя, ас? Или просто пьяный? С разными же приходилось встречаться. В общем идет немец в лобовую атаку. А ведь Ил-2 минутный залп имел в три с лишним раза мощнее, чем у любого другого самолета воюющих стран.
      Но в первой встрече я промахнулся. Мы разошлись.
      Немец снова атакует в лоб. Остальные "мессершмиты" тоже стреляют, но как-то лениво. Возможно наслаждаются "игрой". А меня опять постигла неудача второй раз промазал.
      Смотрю немец третью попытку делает. Я набираю высоту, а он на меня идет со снижением.
      - Не балуй! - кричу я, точно он услышит. И взял его снова в прицел да на все гашетки как надавлю! Попал. Да так, что "мессер" до земли не долетел - в воздухе разнесло его взрывом в клочья.
      Тогда остальные истребители насели на меня скопом. И мало того, что машину изрешетили, так еще и лопасти винта отсекли целиком - сантиметров тридцать от комля осталось. Машину трясло, как больного лихорадкой. Штурмовик еле слушался рулей. Из одной пробоины текло масло, и струя воздуха гнала его барашками по плоскости к фюзеляжу.
      Я прилагал все усилия, что бы удержать самолет в горизонтальном полете. Видя, что машина моя почти неуправляема, но сам я еще жив, какой-то "мессер" решил меня добить. Самолет же мой неудержимо тянуло вниз, он с каждой секундой терял высоту.
      Перед тем, как приземлиться, а точнее, удариться о землю, мой "ил" еще зацепился о телеграфный провода. А "мессершмит" так увлекся погоней, что правым крылом треснул по столбу и отбил около метра консоли. С отбитым крылом он смог протянуть километра четыре (это выяснилось позже) и сел на нашей стороне.
      Ну, а я при посадке ткнулся головой в приборную доску, рассек лоб и потерял сознание...
      Вскоре после приземления, как рассказывали потом, к самолету подкатила легковая машина. Меня вытащили из кабины, усадили в легковушку. По дороге я и пришел в себя.
      - Куда меня везут? - спрашиваю.
      С переднего сидения оборачивается генерал:
      - Очухался, орел?
      Я представился и говорю:
      - Товарищ генерал, мне в штаб надо.
      - Туда и везу, - засмеялся он. - Я заместитель командующего воздушной армией Руденко. Куда летали?
      - Танки искал.
      - Так ты стало быть и есть воздушная разведка? Нашел танки?
      Я начал докладывать, но Сергей Игнатьевич меня остановил и завез в какую-то медсанчасть. Там мне промыли ранки, перевязали голову, дали спирту. Минут через десять я отошел - хоть песни пой!
      А в медсанчасть уже примчался подполковник за разведданными. Стал меня обо всем расспрашивать, знаки с моей карты на свою перерисовывать. Руденко сперва при беседе присутствовал и тоже вопросы задавал, а затем заторопился и уехал. Мы же с подполковником за выяснением деталей засиделись так, что в тот день в свой полк я уже не попал. А надо бы...
      Там дела разворачивались следующим образом. Штабу армии из нашей дивизии заготовили боевой донесение, которое гласило: "...пятерка летчиков-штурмовиков в неравном бою пала смертью храбрых". И отправили это донесение 4 августа.
      Тут следует сказать, что в соседнем полку служил мой земляк - Борис Макеев. С ним мы вместе поступали в летное училище, вместе учились летать. Потом судьба нас развела. А под Харьковом буквально столкнула, да еще как!
      Однажды перед вылетом на боевое задание, а я тогда должен был вести достаточно большое количество самолетов, мне говорят, мол, здесь к тебе присоединиться одна группа, а здесь - другая. "Хорошо", - отвечаю. Вылетели. Действительно, в назначенном месте ко мне пристраивается группа, и старший той группы по радио запрашивает:
      - Кто нас ведет-то?
      Позывных тогда не существовало. Я отвечаю открытым текстом:
      - Пстыго.
      - Иван?!
      - Сам-то кто?
      - Макеев я! - кричит из пристроившейся группы.
      - Борис?! Жив!..
      - Пока жив! А ты, земляк, гляжу, настоящим полководцем стал.. Вишь, какую армаду ведешь!..
      Позже Макеева сбили, ранили. Он подлечился, но ходил с палочкой. Ему дали отпуск на родину. Как раз 4 августа он и приехал к нам на аэродром для следования домой, в Башкирию. Мы с ним немного переговорили - и я улетел на задание.
      Дома при встрече с моим отцом Борис, понятно, рассказал обо всем. Так второй раз я был снова похоронен - слава богу, ошибочно.
      Дома крепко горевали. Но об этом чуть позже...
      К вечеру 22 августа к нам в Конную прилетел командующий 8 воздушной армией Тимофей Тимофеевич Хрюкин. Выслушав доклад командира полка майора Болдырихина, он быстро прошел в штабную землянку, сел за сбитый из досок стол, снял фуражку, расстегнул ворот гимнастерки и, облегченно вздохнув, попросил карту. Начальник штаба Дунаев тут же развернул ее перед командующим.
      - Вот здесь, - Хрюкин остро отточенным карандашом указал на Дон в районе хутора Вертячий, противник навел переправу. Ее надо немедленно уничтожить! Готовьте группу... Вылет назначаю, - он бросил взгляд на часы, - на двадцать часов.
      Затем генерал спросил, кто поведет группу на это ответственное задание. Командир полка указал на меня, как на имеющего опыт уничтожения малоразмерных целей.
      - Добро! - согласился командующий. - Старший инженер полка здесь?
      - Есть! - поднялся со своего места военинженер 3-го ранга Б.Ф. Дзюба.
      - К назначенному сроку чтобы все имеющиеся в наличии машины были готовы.
      Полк к тому времени располагал всего двенадцатью - пятнадцатью самолетами и, Дзюба осторожно заметил:
      - Товарищ генерал, машины только что с задания, побиты изрядно. Все не успеем подготовить..
      - Как это не успеете?! - повысил голос Хрюкин. - Вы представляете какова цена каждого часа существования переправы? Повторяю : готовность - двадцать один час. Выполняйте!
      - Понял, товарищ генерал! - и Дзюба ушел готовить машины.
      Командир полка хоть и казался спокойным, но мы-то знали, что он был сильно встревожен. Подготовить полк к нвому боевому вылету в столь сжатые сроки не в силах никто. Авиатехники при всем старании смогут передать в руки летчиков лишь часть "илов".
      Сказать о своих сомнениях командарму в эту минуту Болдырихин не отважился: Хрюкин был встревожен. Чтобы немного снять напряжение, командир полка стал рассказывать командующему как полк выполнял последние боевые задания. Воспроизводил в лицах эпизоды из нашей фронтовой жизни. Даже шутил.
      Хрюкин слушал внимательно. Потом говорит Болдырихину:
      - Уточните, сколько уже подготовлено машин.
      Тот связался с Дзюбой и сообщил, что только три.
      - А остальные?
      - Остальные к сроку подготовить не сумеют.
      В штабе воцарилось молчание...
      Наступила та минута, когда кому-то надо было брать на себя всю ответственность, и я обратился к командарму:
      - Товарищ генерал, "тройка" для меня счастливое число. Разрешите лететь?
      Хрюкин, видимо, меня узнал:
      - Ты водил группу на станцию Приколотное?
      - Так точно, водил.
      - Вас тогда трое было?
      - Так точно, трое.
      Генерал вывел меня из штабной землянки и взял за руку:
      - Ты вообще-то, старший лейтенант, понимаешь значение возложенной на тебя задачи?
      - Понимаю.
      - Это же основная переправа на Сталинград!
      - И это понимаю.
      - Но переправы не должно быть!
      - Переправы не будет.
      Вижу на лице генерала смятение (мои ответы его, очевидно, не очень убеждали), и разговор заходит на второй круг:
      - Переправы, товарищ генерал, не будет.
      Он еще сильнее сжимает руку, а силищи наш командарм был необыкновенной, и спрашивает:
      - А если бомбами не попадешь?
      - Все равно - переправы не будет!
      Тогда командарм отпустил наконец мою руку и сказал убежденно:
      - Я тебя понял, старший лейтенант, Благославляю!
      ...Летняя ночь. На небе луна вовсю светит. Мы с Иваном Докукиным и Василием Батраковым набрали высоту, как сейчас помню - 2250 метров, и увидели Дон издалека. А подошли чуть ближе и переправу разглядели - черная нитка натянута поперек реки. Немцы понтоны чуть притопили, вроде как для маскировки. Только с воздуха-то они все равно просматривались.
      И вот расчетная точка. Ввожу самолет в пикирование - градусов шестьдесят. Это достаточно круто, особенно в ночных условиях. Начал прицеливаться. Когда понял, что промахнуться не смогу, нажал на бомбосбрасыватель, одновременно взял ручку на себя, чтобы вырвать самолет из пикирования. Шесть соток легли в районе переправы. Из них две или три точно угодили в мост. Он развалился, и нам хорошо было видно, как поплыли понтоны.
      Из пике я выводил машину со страшной перегрузкой. Мне казалось, что самолет вот-вот развалится: все в нем скрипело, скрежетало. Но тот скрежет потонул в радостных возгласах моих товарищей.
      - Попал! Попал!.. - доносилось по радио, и, чтобы не тратить время попусту, я распорядился:
      - Ударьте по войскам!
      Василий с Иваном поняли меня с полуслова. Сбросили свой груз на скопление войск на берегу, и мы ушли в донские степи.
      На нашем аэродроме горели костры. Нас ждали. Из кабины выбрался с трудом усталость неимоверная. А тут сразу команда:
      - Генерал ждет. Скорей на КП!
      Командарм, не слушая рапорта, обнял нас, каждого, поблагодарил за службу, а потом отвел меня в сторону и говорит:
      - А сейчас скажи, Иван Иванович, - имя и отчество мое он, видимо, узнал у командира полка, - что ты имел ввиду, когда обещал мне разбить переправу в любом случае?
      - Известно, что... Но это, товарищ генерал, детали.
      Что я мог ответить командарму? И что придумать, когда приказ надо было выполнить любой ценой...
      А самолетов в полку оставалось все меньше и меньше. Мы перешли на боевые действия методом дежурства малой группы: оставляли экипажи по количеству исправных самолетов для вылета на задание, а всем остальным давали отдых. Для меня этот отдых недолго длился. 10 августа, помню, вызвал начальник штаба дивизии подполковник П.Г. Питерских, расспросил о самочувствии и тут же, как говорится озадачил: