На боевом курсе

      - Самолетов у меня, братец, нет. А воевать надо всем. Автоматом владеешь?
      - Пистолетом...
      - Пистолет это не оружие. А винтовкой?
      - Владею.
      - Получишь винтовку.
      - Дайте автомат, научусь как-нибудь.
      - Как-нибудь не стоит. У меня их немного.
      Командир 189 полка 162 стрелковой дивизии майор Загорский, оказывается, связи ни с дивизией, ни с корпусом не имеет. И ведет свой полк... на запад. Немцы продвигаются на восток, а он со своим полком - на запад!
      - Может быть, вы не знаете... Они же Днестр перешли!
      - Знаю, у меня разведка.
      - Так куда же вы?..
      - Куда? Куда предназначено. Приказ, братец.
      - За вчерашнее число.
      - Устарел, считаешь? Наверное, устарел. А как убедиться?
      И продолжал вести свой полк на запад. Наша колонна растянулась верст на десять.
      В четырех - пяти километрах по шляху параллельно этому гитлеровцы шли вглубь советской территории...
      К вечеру, убедившись, что приказ невыполним, майор дал колонне команду развернуться и двигаться в обратном направлении. Пять дней мы блуждали по тылам немцев. В бои старались не ввязываться, но столкновения с врагом были. Тогда я впервые увидел живых немцев - пленных. Надменные, наглые, чувствовали они себя, конечно, завоевателями.
      Майор Загорский, успел я узнать, воевал в Испании, за что и был награжден орденом. Он прекрасно организовал разведку. Необдуманно и в суете ничего не делал. Меня, признаюсь, даже смущали и обескураживали его спокойствие и невозмутимость. Бомбы рвутся - самолеты нет-нет да появлялись, от этих налетов полк нес потери, - пули свистят, а он сидит себе и, не повышая голоса, подает команды. Бойцам и страшно за своего командира, и гордятся они им.
      На пятый день, когда после ночного марша полк расположился на привал и я незаметно задремал, слышу кричат:
      - Летчик!..
      Ни по фамилии, ни по имени, ни по званию меня никто не знал. "Летчик" - и все тут.
      - ...Майор тебя требует.
      Иду. Докладываю по-военному. Оказывается связь с дивизией восстановлена.
      В штаб уходит машина, и меня отправляют с ней.
      - Чего, братец, тебе пожелать? - говорит Загорский. - Не падай больше, братец. Пехотинец из тебя неважный. А в воздухе, может, еще и подерешься. Война не скоро кончится.
      Командир полка выделил мне на дорогу две банки консервов и попрощался.
      В штабе дивизии узнаю, что рядом и штаб нашей авиадивизии. Тороплюсь к своим. Обо мне уже доложили командиру - генерал-майору А.С. Осипенко. Тот пожелал меня видеть. И почему-то немедленно.
      Я оглядел себя от головы до пят. Являться к комдиву в таком виде было рискованно. Щетина, свитер в пятнах запекшейся крови... Это, конечно, могло вызвать гнев генерала. На рысях сбегал за деревню к речке, смочил пятна на свитере, ополоснул лицо - и во весь опор назад, в штаб.
      Генерал приобнял меня.:
      - Садись и рассказывай. - Глаза у него усталые-усталые.
      Дрогнул я, признаюсь. Об уставе забыл и выложил все, как было.
      Он слушал внимательно. Задавал вопросы. Беседа длилась не менее часа. Присутствовали при ней комиссар и начальник штаба дивизии. Потом генерал предложил вместе пообедать, но я не мог согласиться:
      - Неловко, товарищ генерал, грязный я .
      - Как грязный? Летчик, боец, выполнивший свой долг не может быть грязным. За мной!..
      С командиром дивизии Героем Советского Союза генерал - майором авиации Александром Степановичем Осипенко я познакомился весной 1941 года.
      Не раз встречались с ним на разных аэродромах. Иногда вместе на двух связных самолетах перелетали с одного аэродрома на другой.
      В этот раз до своего полка мне пришлось добираться на попутной полуторке.
      ... На летном поле было пусто. Ни единого самолета. Человек пятнадцать двадцать из техсостава под командованием какого-то капитана поспешно уничтожали все, что не мог забрать с собой наш улетевший полк. Куда он улетел - никто толком не знал. Но если бы и знали, кто мог поручиться, что полк именно там, а не перелетел уже на новый аэродром. На войне жизнь кочевая, перемещения постоянны. Бывало, авиационный полк садится на какой-то аэродром, совершит с него один-два боевых вылета и тут же перебирается на следующий маневрирование, так сказать силами и средствами.
      Короче, никто не ведал, где теперь 211-й бомбардировочный. Полагали, что полк, вероятнее всего, где-то на киевском направлении. Туда мы и настроились идти.
      Сложность положения не помешала мне всю ночь спать крепким сном: то, что я, пусть с опозданием, но все же добрался до своего аэродрома, питало душу покоем за будущее, я почти уверовал в некую благосклонность судьбы ко мне. В конце концов, рассуждал я, наше дело правое. И полк найдем!..
      Наутро мы собрали вещмешки и двинулись в путь, на восток.
      Шли мы по местности, уже оставленной нашими войсками, но еще не занятой врагом. На всю жизнь врезался в память нескончаемый поток беженцев. У кого-то лошадь везет небогатый скарб, кто-то сам впрягся в самодельную тележку. Молчаливые, хмурые вышагивают старики. Они хорошо помнят и германскую войну, и интервенцию во время гражданской и не хотят оставлять своих близких под оккупантами. Женщины поминутно нервно оглядываются: не отстали ли дети? Не догоняет ли немец? Не висит ли в воздухе смерть? "Мессершмиты" время от времени выныривают откуда-то и в упор расстреливают беженцев. А дети и тут остаются детьми: пока в небе нет самолетов, они сбиваются в стайки и умудряются играть на ходу.
      Обходим одну партию беженцев, догоняем новую. Снова старики, женщины, дети - с мешками, узлами, тачками, которые служили подспорьем в хозяйстве.
      Мы держались дружно. С толпой беженцев не смешивались и, по возможности двигались чуть в стороне от нее. Невыносимо было смотреть на детей, которых мы бросаем на невесть какую судьбу, слышать призывы о помощи от изнемогавших под ношей пожилых женщин и отказывать им в ней. Не по себе было, когда старухи жалели нас, а старики проклинали. Старые солдаты прямо говорили нам о том, что вот -де собрались разбить врага на вражьей земле, а что выходит..
      Вдоволь я нагляделся тогда горя людского...
      После налетов "мессершмитов" на безоружные колонны мирных жителей дорога оставалась буквально вымощенной трупами. Такое за всю войну мне пришлось видеть раза три. Я - летчик и отвечаю за свои слова: не отличить несчастной неорганизованной толпы от войск невозможно. Фашистские стервятники творили свое варварское, бесчеловечное мерзкое дело сознательно.
      Наша группа шла ходко, отмахивая километров по шестьдесят в день. Глубоким вечером мы останавливались на окраинах деревушек на ночлег. Местные жители кормили полуночных гостей, и, сморенные усталостью и сытостью, мы тут же засыпали. А на рассвете - снова в путь. За ночь войска противника уходили вперед так, что мы оказывались у них в тылу, но к следующему вечеру вновь чуть опережали их. Иногда нам везло - удавалось разжиться транспортом, часть пути, помню, преодолевали на автомобилях, мотоциклах, телегах, запряженных лошадьми или волами, даже на тракторах.
      И вот как то бойцы заметили, что начальник нашей группы, капитан, в минуты опасности, когда, казалось, что враг вот-вот захватит всех, торопливо отвинчивал знаки различия, прямоугольники, которые в военной среде просто называли шпалами. А выскочим из ловушки- капитан их снова прикручивает.
      - Э, так не годится, - заметили ему откровенно. - Прекрати! Иначе мы тебя, сукина сына, покончим.
      - Как смеете!..
      - Пристрелим - и вся беседа. Чего тут шуметь долго?
      Нечто вроде собрания у нас получилось. И решение вынесли: не быть капитану командиром. А мне всей группой заявили:
      - Иван, ты же комсостав. Бери нас под свое начало.
      Раздумывать особо некогда было. Да и о чем, собственно, раздумывать? Я согласился.
      В дальнейшем капитан охотно мне подчинялся. В трусости более уличен не был. И о его поступке мы никому не сообщили.
      Дней шесть- восемь продолжались наши мытарства. Где-то на подступах к Днепру мы уже уверенно оторвались от немцев. Теперь стала задача - как переправиться? Но, благо, переправы, мосты еще существовали, и никакой заминки не случилось. А на левом берегу Днепра мы с облегчением вздохнули: выкарабкались!..
      Наконец-то устроили большой привал. Побрились. Привели себя мало-мальски в порядок. И явились в первую же войсковую часть с просьбой помочь найти наш полк. Получив крайне смутные сведения о местонахождении 211-го бомбардировочного, отправились дальше. Дня полтора слонялись еще по подразделениям с навязчивыми вопросами, пока добились вразумительного ответа: полк в Лубнах.
      Вышли мы к Днепру в районе Днепропетровска, Днепродзержинска. А Лубны это ведь под Киевом!
      Тащиться под Киев пешим ходом, когда здесь еще действовала железная дорога, не имело смысла. На ближайшей станции сговорчивый военный комендант без проволочек посадил нас в проходящий поезд, и вскоре, мы весело сочиняли куплеты:
      От Котовска до Лубень
      Ехали пятнадцать день...
      "Пятнадцать день" - это, конечно, в шутку. Добрались мы скорее. Но полк, нашли не в Лубнах, а в Яготине, что тоже под Киевом.
      Когда я, взволнованный, ввалился в землянку командира полка Родякина, лицо его не выразило удивления. Оно было по-будничному озабоченным.
      - Слушай - почему-то прошептал он, - а мы тебя давно похоронили...
      Я бодро выпалил:
      - Требую воскресить, товарищ майор!
      - Да, конечно, я дам команду...
      Потом переспросил меня, как будто это не было очевидно:
      - Пришел. Молодец. И людей привел...
      Оказывается, 21 июля летчики другого звена нашей группы видели мое приземление на горящем самолете и доложили что самолет упал, а экипаж погиб. Начальник штаба майор Савинов за ужином даже выпил стакан молдавского вина за упокой моей души.
      - А позже разве вам не сообщили обо мне?
      - Кто?
      - Генерал Осипенко. Я был у него.
      - Нет никто ничего не сообщал. Да я ведь часто ни с кем связи не имею. А потом, знаешь, мы уже переданы другой дивизии...
      Родякин распорядился, что бы все мы отправились отдыхать. Отоспаться за все эти сутки, конечно, не мешало. Но я еще представился комэску Гудзенко, а выходя от него, столкнулся с адъютантом эскадрильи лейтенантом Носовым. Николай испугался:
      - Ты откуда?
      Я пояснил.
      - Каюсь, Иван, виноват...
      - Грешен - выкладывай!
      - Стыдно сказать. Собрал я твои пожитки, завернул в прорезиненный летний плащ, обшил полотном и отослал твоим родителям с запиской, мол, сын ваш не вернулся с боевого задания.
      Так я был впервые похоронен заживо. Но что я мог сказать нашему адъютанту?
      - Теперь многое прощается, Коля. А наперед, заказываю, воздержись до срока землей - то меня засыпать, - только и сказал.
      Само собой, тут же написал родным большое и обстоятельное письмо: дескать, произошло недоразумение, и хотя меня действительно подбили, но я жив и еще повоюю
      Отец у меня грамотный был, а мать малограмотная. Как потом рассказывали, принес им деревенский почтальон мой треугольник - отец сразу убедился, что почерк сына. Успокоился. А мать нив какую не верит, думает - подделка: товарищи, твердит, постарались.
      Я вслед второй треугольнику, третий. Залечил таки - ее скорбящее сердце.
      Мы не раз слышали и читали, как отважные железнодорожники растаскивали горящие вагоны и спасали оружие, боеприпасы, народное добро. Мы знаем о героизме машинистов, выводящих целые составы с горящих станций или проводящих свои поезда через горящую станцию. Но история, о которой я хочу рассказать, редкая, если не единственная.
      Наш полк работал с полевой площадки близ большого украинского села Иван-город. Меня вызвал майор Родякин и дал поручение срочно доставить к командиру соседней части в Христиновку одного штабного работника.
      Христиновка - крупная железнодорожная станция. Прилетели туда. Штабник понес пакет. Пока он ходил, я разговорился с техниками местного полка. Они-то и рассказали мне об удивительном событии.
      Дня за два-три до этого эшелон открытых платформ с самолетами И-16 пришел к ним на станцию. У самолетов были отстыкованы крылья, за фюзеляж машины прочно прикреплялись к платформе. Стояли они моторами назад по ходу поезда. Вскоре по прибытию эшелона группа немецких самолетов начала бомбить станцию. Загорелись вагоны соседних эшелонов. Техники, сопровождавшие эшелоны, решили спасти боевые машины. А как спасти? Вот тут-то и сработала русская смекалка. Запустили несколько моторов и на полных оборотах стронули ( самое трудное стронуть с места), а затем и вывели весь эшелон за пределы горящей станции.
      Мы гордились подвигом техников. А потом он остался как то втуне, его забыли. Но ведь хорошо известно - не все подвиги задокументированы. Тешу себя надеждой, что, может быть прочитав мою книгу, откликнется кто-то из тех, кто собственными глазами видел это событие. Люди, спасшие несколько десятков самолетов, - это конечно тоже герои. Их подвиг должна знать вся страна.
      Однако вернемся к боевой работе. Летчиков, оставшихся без самолетов, во многих полках называли "безлошадными". Таковых с каждым днем становилось все больше и у нас. Мы ходили дежурными по аэродрому. Выпускали группы на задание, принимали их. Выпускать всегда проще. Принимать - сложнее: количество взлетов друзей часто превышало число посадок...
      Как-то я дежурил по аэродрому. Вдруг садится незнакомый самолетик. Летчики еще, помню, заспорили6 что это за машина такая? Одним кажется Р-5. Другие склоняются к утверждению, что У-2. Одни ошиблись, и другие не угадали. Оказалось польский самолет PZL. Прилетел на нем заместитель командира дивизии подполковник Кулдин.
      Минут через пятнадцать меня вызывает майор Родякин. Вижу командир полка и подполковник чем-то сильно озабочены.
      - Положение тяжелое, лейтенант Пстыго, - начал Родякин. - Мы вынуждены отойти в тыл. Но имеем на то права без разрешения командира дивизии. Даже его заместитель сейчас выручить не может.
      - Ну да, - смеется Кулдин. - Вы улетите, а я ищи ветра в поле. - И уже всерьез: - Надо отвезти мою записку командиру дивизии. Ты, лейтенант, летать умеешь?
      - Он хороший летчик, не сомневайся, говорит Родякин, и вместе мы идем к незнакомому самолету.
      - Товарищ подполковник, такую машину впервые вижу, - замечаю я, теперь уже поняв, что записку доставлять придется на этом аппарате, а летные законы запрещают летать таким образом.
      - Невелика беда.
      - Да как же я на ней полечу?
      Кулдин удивленно посмотрел на Родякина:
      - А ты говорил, что хороший летчик. Какой он к черту летчик! Тут же и напугался.
      - Никак нет! - опомнился я - Вы мне только покажите, что куда на этом самолете.
      - Это другой разговор. Полезай в кабину!
      Забрался я в кабину. Подполковник за несколько минут кое-что объяснил мне и сказал:
      - Обучен, если смекалистый!..
      Вырулил я, взлетел. Минут сорок был в воздухе. Пришел на заданный аэродром.
      Произвел посадку. Командир дивизии принял записку, написал ответ, и я вернулся.
      - Учти лейтенант многое на войне придется делать впервые, - заметил мне Кулдин, и я не раз вспоминал потом эти слова заместителя командира дивизии. Они были пророческими.
      Наш полк стоял на аэродроме под Борисполем. Мы летали бомбить войска противника западнее и юго-западнее Киева. И вот как-то на нас навалилась большая группа Ме-109. Немцам удалось подбить два наших самолета. Группа рассыпалась. Вижу, остался один. Что делать? Я уже знал как атакуют Ме-109. Впереди Киев. Решаю снизится до предельно низкой высоты и с маневрированием уйти от преследования.
      Несутся крыши старинного города где-то уже выше моей машины, а я все прижимаю и прижимаю ее к земле. Оторвался все-таки от "мессеров".
      - Как ты уцелел, как ушел от "мессеров"? - спрашивали потом ребята.
      Я полушутя отвечал:
      - Да в Киеве над Крещатиком летел ниже домов. Немцы, видимо решили, что я сам разобьюсь, вот и отстали...
      В тот период пришлось мне летать на боевые задания с разными штурманами на "безхозных" самолетах, то есть на тех, где летчики, а чаще штурманы были ранены. Чаще всего мы бомбили скопление войск противника на привалах, на заправке техники. Тут удары были достаточно эффективны. Менее результативно было бомбометание на дорогах. Дорога - ниточка, легко и промазать. Летали, конечно, и на переправы, и на другие цели. Словом делали свое тяжкое, но нужное дело.
      В те дни произошло большое событие в моей жизни. Партбюро полка посчитало, что я достоин быть коммунистом. Созвали собрание. Я изложил биографию - что там излагать было! Потом выступили мои товарищи. Заявили, что доверяют мне, и приняли в члены партии. Казалось бы, что изменилось. И все-таки изменилось. Ответственность моя возросла. За все, за все...
      А полк то и дело менял полевые аэродромы, площадки: Яготин, Борисполь, затем Бровары, после чего опять Яготин. Из Яготина опять в Лубны, из Лубен перелетели на Голубовку, что под Прилуками. Летчики от постоянных перелетов в общем не страдали. А вот нашим техникам, мотористам - тем доставалось. Они ведь переезжали на машинах. Не было машин - пешком добирались. И это сутками, с аэродрома на аэродром... Бывало доберутся до места, а полка уже здесь нет. Снова переезды, переходы.
      В очередной полет с аэродрома Голубовка под Прилуками в боевую группу включили и меня. Штурманом ко мне приставили лейтенанта Купчика. Группа была небольшая. Я, помню, шел на левом фланге. Смотрим в районе цели носятся на большой скорости незнакомые истребители. Ме-109 мы уже хорошо знали, а тут какие-то незнакомые. Переговариваемся со штурманом, что, мол, за самолет такой. Гляжу, идет на нас в атаку. Я прошу штурмана передавать мне дистанцию до атакующего самолета и отражать атаку противника. И вот, как только услышал нашу ответную очередь, не ожидая доклада, делаю резкий маневр вправо и со скольжением пытаюсь уйти из-под удара. Но, кажется поздно: истребитель достал нас.
      Летчик никогда не бросит свой самолет, пока он жив, пока тянет мотор. Тогда я долетел на аэродром, зашел на посадку, выпустил шасси, но что-то мне мешало, что-то вызывало сомнения. У штурмана в кабине были щели, через которые просматривались стойки шасси в выпущенном состоянии. Колес через эти щели не видно. И вот штурман докладывает:
      - Шасси выпущено.
      По своей световой и механической сигнализации шасси тоже выпущено, поэтому иду на посадку. Приземляюсь и вдруг слышу необычные, резкие толчки с левой стороны. Наконец торможение, машина энергично разворачивается на 180 градусов. Я быстро выключил мотор, выскакиваю из кабины и вижу, что самолет стоит на одном правом колесе. Левое напрочь отбито от стойки и упало на землю, видимо еще при выпуске шасси, в воздухе.
      До войны считалось, что подобная посадка практически невозможна.
      А от атаки противника мы с Купчиком тогда довольно легко отделались. Ведь тот, который атаковал нас, был самый скоростной истребитель Германии "Хейнкель-113". Он не пошел в массовое производство, потому, что система охлаждения мотора была паровая. Паровые охладительные трубы и трубочки были смонтированы внутри по всему крылу, в связи с чем истребитель оказался очень уязвим и маложивуч. Попадание пули выводило из строя паровое охлаждение, а вслед за этим и мотор.
      Больше я и мои товарищи с Хе-113 ни на земле, ни в воздухе не встречались. Немцы перестали его изготовлять.
      Но вот мы оставили Голубовку - перелетели в Петривцы. Обстановка здесь была тревожная. Несколько дней назад враг форсировал Днепр и с двух сторон прорывался в район Миргорода: одна ударная группировка противника из района Чернигова, другая - из Кременчуга. А Петривцы как раз под Миргородом. То есть там где позже враг замкнул кольцо, окружив киевскую группировку наших войск.
      Сидим на аэродроме. И вдруг замечаем, что на горизонте танки и мотоциклы. Конечно, немецкие. Очевидно, подошли разведывательные подразделения южной, кременчугской, группировки противника. Невольно началась суматоха, еще вот-вот и паника. Командир полка Родякин, начальник штаба Савинов, оба бледные как полотно, жестко и четко отдают приказания, вплоть до того, что каждому летчику называют номер его самолета.
      - Пстыго! Номер семь!
      Бегу к "семерке". Штурман уже в машине.
      - Все проверил?..
      - Тикать будем!
      Подбежал к самолету техник звена:
      - Товарищ командир, а меня оставите?
      Кричу ему:
      - Садись!
      Тут кто-то еще из техсостава:
      - Товарищ командир а меня - на погибель?
      - Живо садись!
      Пока с парашютом возился четверых посадил в штурманскую кабину. На взлете хвост машины поднял с трудом, еле оторвался от земли, но летим.
      Прилетели в Полтаву. На аэродроме, гляжу, лежит крест из белых полотнищ. А с летного поля красными ракетами сигналят - взять не можем. Посадка запрещена. Правда, дают направление, куда дальше следовать.
      Садимся на поле рядом с населенным пунктом Выська. В какой именно Выське то ли в Средней, то ли в Большой, то ли в Нижней - там этих Высек с десяток! сейчас уже не помню. Здесь узнаем, что после упорных и ожесточенных боев наши войска оставили Киев.
      Мы были подавлены отходом своих войск. Каждый был взвинчен до такой степени, что друзья могли поцапаться из-за любой мелочи.
      Теперь с высоты своего возраста и военного опыта хочу отметить грубый просчет в довоенном воспитании бойцов и командиров. Мы не имели реального представления о положении вещей, о мощи той же германской армии, с которой столкнулись, на вооружение которой работала вся Европа. Даже когда оставили Киев, я и мои товарищи искренне думали, что враг наступает только здесь, а вот в другом месте его бьем мы, что наши танки наверняка уже где-то под Берлином.
      И те бодренькие песни мы еще не забыли, они еще нас вдохновляли:
      И на вражьей земле
      Мы врага разобьем
      Малой кровью,
      Могучим ударом...
      Лишь после сдачи Киева и Харькова наши головы наконец-то протрезвели. И мы отбросили пустые иллюзии.
      Наш 211 бомбардировочный понес большие потери. От всего полка осталось лишь одиннадцать самолетов. Изуродованных, побитых...
      И тогда полк отослали в среднюю полосу России, в Балашов, на переформирование. Оттуда часть летчиков направили в другие части, а остальных, в том числе и меня, посадили изучать новый самолет- штурмовик Ил-2.
      О самолете этом в то время уже ходила добрая слава. Бронированный, он имел хорошую маневренность. Развиваемая им скорость у земли - более 400 километров в час - позволяла стремительно атаковать наземные цели., а надежная броня защищала летчика и машину от огня противника, повышала его живучесть. Две пушки калибром 23 миллиметра и два скорострельных пулемета делали Ил-2 боевым и грозным оружием на поле боя. Штурмовик имел солидную бомбовую нагрузку - до 400 килограммов и восемь направляющих балок для подвески эрэсов - реактивных снарядов.
      Именно о такой машине и мечтали летчики - с хорошей маневренностью, скоростью, крепкой защитой и мощной ударной силой.
      Когда мы приступили к изучению штурмовика, ни одного "живого" самолета этого типа в Балашове не было. Постигали суть машины лишь по описаниям да схемам с картинками. Досадовали, конечно, но послабления себе не давали. И с выводами не спешили. Делились сомнениями. Дотошно относились ко всякого рода мелочам: войны нам уже крепенько кое-что втолковала.
      Это походило, пожалуй, на то, как понюхавший пороху ратник примерял бы доспехи и выбирал булаву для следующей битвы. Нет, скорее, выбирал не оружие, а верного коня: и зубы смотрит, и холку, и норов без внимания не оставлен.
      Казалось бы, всего год назад мы постигали материальную часть Су-2. Тогда постигали и сейчас постигаем. В чем, собственно разница? Прежде всего вникали в устройство двигателя, топливной системы и системы охлаждения. И нынче вникаем.
      А разница была. И существенная!
      Тогда доскональное знание техники в значительной степени являлось предметом нашей мужской гордости и пилотского шика. Теперь же нам было не до шика. Знание боевой техники рассматривалось в прямой зависимости от того, как придется бить противника.
      Наконец в Балашов прибыло несколько "Илов". Самолет имел остроконечный нос, обтекаемую форму фюзеляжа, металлические крылья. Компактный, ладный, он уже одним только видом внушал доверие. У летчиков к нему сразу же возникли симпатия и почтение. Замечу, что это большое дело - нравится тебе твоя машина или не слишком. Нелюбимая машина всю душу измотает!
      Освоение штурмовика пошло куда быстрее. По мере готовности мы начали вылетать самостоятельно. Никакого учебного самолета, конечно, не было - летали сразу на боевых. Машина легко управлялась, чутко отзываясь на каждое требование летчика. Практически за все время учебы каждый из нас провел в воздухе часов пять - семь.
      Пока же мы переквалифицировались, техники полка отремонтировали наши одиннадцать Су-2, которые было приказано доставить под Пензу. Тогда я и совершил прощальный полет на этом самолете.
      Взлетели, помню, двумя группами: шесть машин вел мой командир эскадрильи капитан Львов, остальные - я. Поднимались в Саратове с черной мерзлой земли, а садились на рыхлый, светящийся на солнце неглубокий снег.
      По возвращению в Балашов я заболел и слег. У меня опухли суставы - рецидив ревматизма, которым болел в детстве. Так в саратовском госпитале и пришлось встретить новый, 1942 год.
      Положение относительного бездействия, долгие часы ночного бдения, беседы с ранеными, товарищами по несчастью, невольно возвращали к событиям прошедших месяцев.
      Осенью и зимой 1941 года сложилась драматическая обстановка на всех фронтах. Киевская группировка наших войск понесла невосполнимые потери, по существу, была разгромлена. Враг наступал на юге и юго-западе. Немцы на артиллерийский выстрел подошли к Ленинграду, окружили и блокировали его. Враг стоял возле Москвы. Переживаний было много. Настроение у всех тяжелое. Но поднялся народ "на бой кровавый, святой и правый". С Урала, из Сибири шло пополнение - дивизии, армии. Они сходу вступали в бой и сдерживали врага.
      В это время мы впервые услыхали имена наших полководцев Жукова, Рокоссовского, Конева.
      Вся страна, весь мир с большим волнением следили за Московской битвой. Отразив ожесточенный натиск врага, наши войска перешли в решительное наступление и отогнали немцев от Москвы на 150-200 километров. Нетрудно понять наше состояние. Мы воспряли духом.
      И все же лежа в госпитале, я не раз возвращался к трудным вопросам уже истории. Меня, да и не только меня терзали, мучили, навязчиво лезли в голову вопросы: почему так неудачно началась для нас война? Почему мы весь 1941 год отступали? Почему мы докатились до Москвы? Почему?
      Тогда ни я, ни все вместе со мной лежавшие в госпитале ответить на эти вопросы не могли. Мы многого не знали, многого не могли сопоставить, проанализировать. Эти вопросы не перестали волновать нас и по сей день. На них мы ищем ответы и сейчас. Нельзя сказать, что все ответы найдены. Однако многое прояснилось, многое подтверждено документами, участниками событий, очевидцами. И вот как мне представляется сейчас - с позиций пройденного и пережитого.
      Наш народ и наше правительство по тому, как распоясывался и бесчинствовал Гитлер в Европе в 1939-40 годах, конечно, чувствовали дыхание войны. Были приняты многие меры ускоренной подготовки к обороне страны. Многие, но не все.
      Авиация противника в первые часы и дни войны произвела массированные налеты на 26 аэродромов Западного ОВО, на 23 аэродрома Киевского ОВО, на 11 аэродромов Прибалтийского. Всего - по 60 аэродромам. В результате этих налетов мы потеряли 800 самолетов. В воздушных боях - 400, а всего - 1200. Это тяжелые потери. Особенно пострадали ВВС Западного округа, потерявшие 738 самолетов. Командующий ВВС округа генерал И.И. Копец не выдержал всего этого и застрелился.
      Я далек от намерения излагать в этой книге научно обоснованные выводы о наших неудачах в начале войны. Но и сейчас горечь неуспехов и боль утрат того давнего времени не дают покоя, и я не могу не высказать некоторых своих соображений не претендуя на их бесспорность.
      Итак, известно, что несмотря на наши успехи, в первые пятилетки наша промышленность все же была слабее германской, на которую работала вся Европа. Германия и ее сателлиты в 1940 году выплавили 43,6 млн тонн стали. Мы ее выплавили 18,3 млн тонн, а во вторую половину 1941года только 6,5 млн тонн: сказалось перемещение металлургических заводов из западных районов на восток. Электроэнергии Германия выработала 110 млрд квт.ч, мы - 48,3 млрд квт.ч. Металлорежущих станков у нас было в три раза меньше. Уровень техники и технологии у нас был ниже, чем у Германии.
      Именно поэтому немецкие истребители Ме-109 были лучше наших И-16, И-153 и даже нового ЛаГГ-3. Немецкие бомбардировщики Ю-88 и Хе-111 превосходили наши ТБ-1, ТБ-3, СБ и Су-2.
      Танки противника уступали в бою нашим Т-34, но у нас их было до обидного мало.
      Германия производила в массовых масштабах автоматическое оружие. Мы же тешили себя надеждой, что одержим победу с винтовкой-трехлинейкой Мосина, образца 1891-1930 годов.
      Что касается боевых действий авиации, теперь уже известно, как пагубно сказался неверно обобщенный опыт испанской войны. В Испании воевали наши отборные, опытные летчики, в полном смысле слова асы. Они даже на устаревших машинах могли драться и одерживать победы в воздушных боях. Особенно отличились П.В. Рычагов, А.К. Серов, А.С. Осипенко, И.А. Лакеев, Г.Н. Захаров, Б.А. Смирнов, М.Н. Якушин. Но в целом уже события в Испании наглядно показали отставание наших боевых самолетов.
      Конечно дальние перелеты экипажей Громова, Чкалова, Гризодубовой были большим достижением нашей страны. Однако разве они отражали фактическое состояние нашей боевой авиации? Они ведь строились специально для рекордных полетов. Такие машины не могли быть боевыми. Например рекорд высоты летчик Коккинаки установил на самолете, с которого даже штатное сиденье летчика сняли и заменили полотняным - для облегчения машины. Тем не менее эти полеты нас успокаивали и откровенно убаюкивали.