— Берегись, Мачисте, ты мне за это заплатишь.

Иронически улыбаясь, Мачисте ответил:

— Для расплаты с тобой у меня капитала хватит!

Уго поставил свою тележку у склада на виа Моска. За тем обмыл разбитую в кровь губу у фонтана на площади Ментана и, проведя языком по зубам, обнаружил, что у него один резец качается.

На площади Ментана находится фашио [22]. Люди входи ли и выходили из ее здания, Уго подумал, что стоит толь ко удачно подложить бомбу, и все эти негодяи взлетят на воздух. Вот тогда он доказал бы Мачисте, что он, Уго, на стоящий коммунист, не на словах, а на деле. Сказал бы это кузнецу, потом выстрелил бы в него. Ведь без оружия не устоишь против такого силача.

Уго сильнее надавил языком, и зуб выскочил. Уго за жал его в руке, потом положил в кошелек, подумав: «Я его заставлю проглотить этот зуб». Потрогав языком то место, где был резец, он ощутил солоноватый вкус крови. И казалось, что у него теперь во рту огромная дыра, слов но не хватало десяти зубов, а не только одного. Голова у него была тяжелая, мысли путались. Он вошел в кабачок на виа деи Сапонаи и потребовал ужин («Да получше!») и литр вина. Потом еще один литр. Жевать ему было больно.

После второго литра, сидя за столом, где стояла тарелка с горкой персиков, он вспомнил, что фрукты для Maрии остались на тележке. Мария представилась ему смутно, как в тумане, маленькая, словно карлица. Из кабачка он вышел, нетвердо держась на ногах; ему чудилось, что он идет где-то под землей, в сточных трубах; фонари казались светящимися точками, рассеянными в глубине темного подземелья.

Он шел инстинктивно и в конце концов добрался до одной из этих светлых точек, поднялся по какой-то лестнице, спросил: «Есть где поспать?» — и очутился на постели. Заплетающимся языком он повторил: «Я его проглотить заставлю», — но уже и сам не помнил, про кого говорит, чем грозит, и сразу погрузился в сон.

Нанни, стоя у окна, сказал Стадерини, сидевшему на крылечке:

— Посмотри-ка на Уго. Пошел ночевать в гостиницу совсем пьяный. Я думал, он храбрее!

Фидальма ответила из своего окна:

— Сначала они осрамят женщину, а потом умывают руки. Бедняжки женщины! Зачем только верят они своему сердцу!

Ее слова отвлекли Клоринду от варки миндаля в сахаре.

— А Мария и Беппино помирились, — сообщила она, подойдя к окошку. — Муж рассказал мне за ужином. Он час назад видел их в центре. Оба сидели в кафе за столиком. Мария уже сняла с головы повязку и уплетала клубничное мороженое.

Сапожник соответствующим образом прокомментировал сообщение Клоринды. Этим закончился день на виа дель Корно, душный летний день, жаркий и зловонный. Теперь оставалось ждать ночного обхода.

Бригадьере окликнул Нанни, тот отозвался. Полицейский обход проследовал по виа дель Корно из конца в конец. Бригадьере окидывал улицу взором опытного режиссера, который внимательно осматривает сцену: через несколько дней он поставит здесь необычайное представление с выдающимися участниками…

Наступила тишина, лишь время от времени мяукали коты, доносились гудки машин с виа деи Леони, храпел на всю улицу Антонио да громко тикал будильник в доме Чекки. Заснула и Синьора, долго охранявшая сон Лилианы. Только Мачисте не мог уснуть и всматривался в темноту, стараясь не двигаться, чтобы не разбудить Маргаритy. Он смотрел в раскрытое окно на коньки крыш, на клочок неба, усыпанного звездами, и горько упрекал Уго зa то, что парень не проявил никакого раскаяния; Мачисте казалось, что он потерял друга, товарища по партии. А позволительно ли Геркулесу, беседуя в ночной тиши с самим собой, осыпать себя упреками из-за утраченной дружбы?

Итак, Мачисте не спал и поэтому первым услышал голос Милены, звавшей с улицы: «Мама!»

Было уже два часа ночи. В это время у всех людей сон особенно крепкий. Но для матери зов детей — все равно, что труба архангела, возвестившая о воскресении Христа из мертвых.

Джемма тотчас проснулась, вся похолодев от испуга, и мгновенно очутилась у окна.

— Мама! Открой!

— Боже мой, что случилось?

— Альфредо не вернулся домой, мама! Открой! Их голоса разбудили всю виа дель Корно.

В летнюю ночь не станешь дважды задумываться, вставать ли с кровати по такому поводу. Проворнее всех оказалась Клоринда. За ней вскочили супруги Стадерини, Нанни и даже Розетта в своей каморке под крышей, куда ее запрятал хозяин гостиницы. Через две минуты из каждого окна высунулась голова; облокотившись на подокон ник, зрители обменивались возгласами удивления, догадками. Милена уже вошла в дом матери, и поэтому подробности оставались неизвестными. Бьянка хотела было пойти постучаться, но отец удержал ее. Фидальма сказала:

— Нужно, чтобы кто-нибудь помог им! Две одинокие женщины!

Но положение было щекотливое, и тут могла вмешаться только близкая знакомая, например Маргарита. И действительно, Маргарита, выглянув из окна, стала звать Милену.

Милена вместе с матерью подошла к окну. Джемма была напугана до крайности; она вся дрожала, опасалась самого худшего и только и знала, что призывать господа. Милена, наоборот, была спокойна. То, что произошло, представлялось ей непостижимым, она никак не могла осознать свое несчастье. И в то же время оно было таким страшным, что отнимало даже способность волноваться, как во время землетрясения, когда люди покорно и тупо ждут смерти. Страх — нелепое чувство в такие минуты. А когда все кончается, человек замечает, что волосы у не го побелели. Эта ночь оставила жестокий след в сердце Милены.

— Милена, что случилось? — спросила Маргарита. Тут вмешалась Джемма:

— Подумай только, Альфредо не вернулся домой! И она пришла в этот час пешком из Курэ!

— Милена, расскажи наконец, в чем дело? Все рушилось под ногами Милены. В ее голосе звучало и глубокое потрясение и детская растерянность:

— Я ушла из лавки в шесть часов и ждала его дома, как всегда, к девяти. Пробило десять, одиннадцать, настала полночь, час ночи, и я уже не знала, что думать. В конце концов я решила пойти к маме.

Тут вмешался хор голосов: слушатели по-разному оценивали положение.

— Да он, наверно, заснул в лавке, — предположил Стадерини.

— Думал полежать десять минуточек, да и заснул, — добавила Фидальма.

Но Милена уже побывала около колбасной — железная штора была спущена и заперта снаружи.

— Ночной постовой сказал мне, что видел Альфредо на площади Синьории около девяти часов вечера: он ждал трамвая, — добавила она.

— Прошло уже добрых шесть часов! — воскликнула Луиза Чекки пронзительным голосом.

— Мачисте положил конец этим разговорам:

— Я одеваюсь и выхожу, Милена. Пойдем с тобой в больницу.

Клара заявила, что пойдет вместе с Миленой, и поэтому Бруно моментально присоединился к компании. Прибежала и Бьянка — отец не мог ей запретить этого на глазах у всей улицы.

Когда все пятеро уже заворачивали за угол, Нанни дал последний совет:

— Если не найдете его в больнице — зайдите в квестуру.

В ожидании новостей все обитатели виа дель Корно остались у окошек. Спал только Уго, совершенно пьяный. Спал и Карлино. Мать будила его, умоляла помочь — "Ведь у тебя столько знакомых!» — но он ответил, что не желает вмешиваться в дела, которые его не касаются.

Сквозь землю никто не проваливается. Даже река Арно рано или поздно выбрасывает на берег тела утопленников. Но в реке Альфредо не стоит искать. У него молоденькая, красивая, любящая жена, у него лавка, где бойко идет торговля. Следовательно, у Альфредо было все, чего можно пожелать в этом мире… Рамки жизни человеческой отнюдь не широки. Если человек согрешил и церковь бессильна направить его на путь истинный, то болезни дуxa лечит полиция. А телесными недугами занимается больница. Поскольку у колбасника Альфредо совесть чиста, то скорее всего надо искать его в больнице. Все это для Мачисте ясно, как дважды два.

Дежурному врачу не нужно было и заглядывать в регистрационные списки. Он сам повел посетителей, был любезен, утешал. Он сообщил, что вряд ли это был несчастный случай, как они думали. Пострадавший, очевидно, поссорился с кем-то, и его избили. Били главным образом по голове: «Прохожие нашли его лежащим на земле в бессознательном состоянии; его привезли в карете скорой помощи около часа назад».

Когда женщины вместе с Бруно побежали в палату к Альфредо, врач остался наедине с Мачисте — тот нарочно задержался в дежурке. Врач посмотрел в глаза кузнецу и решился сказать ему:

— Судя по характеру ранений, они нанесены дубинкой. Если вы знакомы с пострадавшим, скажите, прав я или нет.

Мачисте от изумления широко раскрыл глаза:

— Я не знал, что он занимался политикой, — сказал он. — Сильно они его отделали?

— Я не хотел говорить этого в присутствии жены, — ответил врач. — На голове поврежден только кожный покров. Я наложил швы, и через неделю раны зарубцуются. Но внутренние повреждения серьезнее. У него кровохарканье. Сейчас трудно судить, насколько сильно задеты внутренние органы. Однако он довольно бодр, а это имеет некоторое значение!

На Альфредо напали, как только он сошел с трамвая, и потащили его на берег Муньоне. Из трех нападающих одного он узнал. Нет, это был не Карлино, но этого типа Альфредо видел несколько раз в обществе Карлино. Когда бандиты вышли на плотину, тот остался сторожить на дороге. А другой спросил у Альфредо: «Так ты, значит отказался внести деньги на фашистскую партию!» Тут они схватили дубинки и стали бить его по голове. Альфреда потерял сознание.

На следующий день вся виа дель Корно со слов девушек толковала о подробностях нападения. Но глаза говорил и еще яснее слов. Когда Карлино вышел на улицу, все следили за ним опасливым взглядом, словно за преступником, который скрывается под чужим именем, или как за диким зверем, нападения которого боятся. Только Нанни и Ристори как ни в чем не бывало приветствовали eго: один поднял руку, второй подмигнул. Вечером в церкви Арманда села на скамейку рядом с Джеммой и прошептала, что «как бог свят!» ее сын в этом деле не участвовал. Джемма, дотронувшись до ее руки, сказала:

— Вы святая женщина! Не такого бы вам сына надо! — И они вместе стали молиться за здоровье Альфредо.

На двери колбасной прибили объявление, написанное от руки: «Закрыто ввиду болезни владельца. Откроется через неделю. Флоренция 30 июля 1925 г. — Милена Беллини, по мужу Кампольми».

А что такое восемь дней? Зачастую от воскресенья до воскресенья время пролетает так, что и не заметишь. Однако Нези, привыкший, как известно, заниматься подсчетами, мог бы сказать, что восемь дней — это 192 часа, в которых 11520 минут или же 691200 секунд. Господь бог создал мир всего лишь за 518400 секунд! Следовательно, от понедельника до понедельника многое может случиться. Альфредо, казалось, со дня на день становилось лучше. За исключением обоих фашистов, супругов Нези, Синьоры и ее фавориток, вся улица ходила навещать его в больницу. Потихоньку от сына проведала Альфредо и Арманда. Клара привела с собой Аделе, Палле и остальных ребят с виа дель Корно. Посещение Ристори явилось неожиданностью, хоть оно было вполне естественным: если держишь гостиницу, то приходится ко всем подлаживаться. Нанни получил от бригадьере разрешение оставить на несколько часов свой наблюдательный пункт.

За эти восемь дней Альфредо несколько раз выслушал в различных вариантах и от различных сочувствующих лиц рассказ о событиях недели, которую Стадерини назвал впоследствии «зловещей», ибо через два месяца последовало роковое событие, и ночь, в которую оно произошло, сапожник стал называть «Ночью Апокалипсиса».

«Зловещая неделя» началась в понедельник утром ссорой и последующим примирением супругов Каррези. В середине того же дня Мачисте дал пощечину Уго, а вечером злоключения завершились неожиданным нападением на Альфредо.

На следующий вечер, уже после одиннадцати, все услышали, как ссорились два фашиста: Карлино орал громче, чем Освальдо. Но они сейчас же закрыли окна, и причину ссоры узнать не удалось. Это случилось во вторник. Среда прошла без особых происшествий; только Нанни накричал на Элизу, а быть может, и поколотил ее; Джордано Чекки вывихнул себе ногу, играя с Джиджи Лукателли — кто выше прыгнет с лестницы. Словом, всё дела обычные.

Но в четверг произошло нечто из ряда вон выходящее.

В то утро Нези спустился из своей квартиры, как всегда, около девяти часов, но лавка оказалась на замке; подручный в ожидании открытия болтал со Стадерини.

— Отелло еще не отпер? — спросил угольщик. — Я велел ему прийти в обычное время!

— Верно, заболел, — сказал подручный.

— Как? Отелло нет дома? — спросил сапожник и встал из-за столика с ботинком в руке.

Но Нези знал, что значит жить на виа дель Корно. Он потряс своей палкой и бросил на сапожника бешеный взгляд:

— Знай чини свои опорки, — заорал он. — Конечно, Отелло нет дома. Я его послал забрать груз со станции.

Он вытащил запасной ключ и отпер лавку.

Прошло полчаса. Подручный должен был развезти заказанный уголь по домам на проспекте Тинтори и на набережной. Он ждал, что хозяин даст ему адреса. Но так как Нези, сев за стол и обхватив голову руками, о чем-то раздумывал, то подручный рассудил, что утром поручений не будет. Он был не прочь отдохнуть и притворился, что позабыл о трех центнерах кокса, которые Отелло накануне вечером велел ему доставить в пансион Луккези.

Вошла Клара и попросила кило угля, только без камней! Нези заорал из темноты, что если в его угле попадаются камни, то девчонка может и не покупать у него: есть другой угольщик, в двух шагах отсюда!

— Да ведь это я так, к слову сказала, — улыбаясь, оправдывалась Клара.

— А я к делу говорю, — завопил Нези во весь голос. Он в бешенстве вскочил, сбросил с весов уголь, который стал было отвешивать подручный, и закричал:

— Пошла отсюда, девчонка, пошла прочь! Таких покупателей, как ты, лучше терять, чем приобретать.

Клара, удивленная и оробевшая, мешкала; тогда Нези двинулся прямо на нее:

— Что я, по-турецки говорю, что ли? — заревел он. Девушка опрометью выскочила из лавки.

— Сегодня мы гуляем, — продолжал кричать Нези, обратившись к подручному. — Выходи! Запираю лавку!

— Нужно бы доставить в пансион Луккези… — напомнил парень для очистки совести.

— Обойдутся! Во Флоренции больше угольщиков, чем воды в Арно! Я сам себе хозяин! Продаю кому хочу, когда хочу и как хочу!

— Как угодно, синьор Эджисто, — сказал подручный уже на пороге. — Значит, приходить завтра?

— Завтра, или послезавтра, или послепослезавтра. А может, и никогда. Ступай, ступай!

Нези спустил железную штору и запер ее на оба замка. Затем снова позвал подручного:

— Эй, ты! Я, Нези, плачу тебе не за то, чтобы ты по улицам шлялся! Сиди здесь и жди Отелло! Если б ты не был жуликом, я бы оставил на тебя лавку.

— Да вы бы самому Иисусу Христу не доверились! — сказал тот.

— Конечно! У меня еще мозги не размякли, — ответил Нези и, прихрамывая, пошел на виа дель Парлашо.

— Еще не размякли, но близко к тому! — вполголоса пустил ему вслед юноша.

Так думала и вся улица. Как же это: Нези, и вдруг отказывается выполнять заказы — это все равно, что рыба вдруг вздумала бы выпрыгнуть из воды! Ведь это противоречит здравому смыслу! Ну, отказался продать килограмм угля для печурки землекопа, это еще куда ни шло; но три центнера кокса для такого солидного клиента, как пансион Луккези… Нези, видно, не только ушибло ногу, у него и разум отшибло.

«Куда мог деться Отелло?» — думал Нези. В последние дни сын был молчаливее обычного, но по лицу видно: бунтует. Может быть, он решил устроить забастовку, чтобы показать, как он необходим отцу? Грозит втихомолку, не найдя в себе мужества заикнуться об этом в присутствии отца. Так, значит, он недоволен? Чем же? Кто его кормит? Кто ему дает по двадцать лир каждое воскресенье? Ничего!… Голод из лесу волка гонит. Вот увидите, вернется сегодня же вечером, поджав хвост. Но тогда тс побои, какие достаются Ауроре, покажутся пустячными по сравнению с тем, как он, Нези, отлупит своего сына. Ведь Отелло еще несовершеннолетний. А разве отец не властен над сыном? В первый раз Отелло непочтителен к отцу.

Обида, нанесенная родным сыном, «собственной плотью и кровью», взволновала угольщика. «Я его породил — я его и раздавлю», — говорил он себе. Бешеная злоба, которую он так долго таил в себе, вспыхнула с дикой силой. Казалось, она задушит Нези, если не дать ей исхода. И раз Отелло нет под рукой, весь его гнев обрушится на Аурору. Нези был разъярен и хладнокровен, как убийца. Он решил, что, как только войдет к Ауроре, закроет окна и постарается не кричать, чтобы не вмешались соседи. Нужно бы заставить Аурору стоять на ногах — так ей будет больнее; но ведь она сильная, вырвется из рук и забьется в угол, как жаба. Теперь вот еще взяла привычку запираться на засов! Но она не ждет его раньше одиннадцати, а сейчас только половина десятого. Наверно, вышла за покупками. На это Нези и рассчитывал.

Действительно, Ауроры не было дома. Нези злобно повернул ключ в замке и рванул дверь. Дом был погружен в молчание. Аурора, очевидно, вышла с ребенком за покупками, как Нези и надеялся. Теперь он мог устроить любовнице прием по своему вкусу.

Он вошел в комнату и стал ждать. Гнев его постепенно ослабевал, и Нези вдруг почувствовал себя старым, усталым и больным. Он присел на край кровати и осмотрелся. Комната была такой же, как обычно, но в ней чего-то не хватало. Нези не мог понять, чего именно. Он насторожился, посмотрел внимательнее и тогда заметил, что на туалете не было больше несессера Ауроры, а на вешалке не висело ее халата! Инстинктивно Нези подошел к шкафу и открыл его. Шкаф был пуст! Нези выругался, закричал, как будто его неожиданно ударили в спину.

Раздался плач ребенка. Нези шагнул к колыбели. Его взгляд упал на комод — под бутылочкой с молоком лежал вырванный из тетрадки листок. На нем было что-то написано карандашом.

Еще не читая, Нези узнал почерк Отелло.

В записке говорилось: «Ребенок не проснется до одиннадцати. Ему дали макового отвара. Как только он проснется, дай ему бутылочку. Отнеси ребенка бабушке Луизе. Ты должен содержать его, потому что это твой сын. Нас не ищи — не найдешь».

Ниже было приписано: «Не думай, что мы покончим с собой. Это было бы тебе чересчур приятно. Мы вернемся, когда будем совершеннолетними, и ты не сможешь больше вредить нам. Нам только жалко ребенка».

А в конце было написано рукой Ауроры: «Скажи моей матери, что ребенка надо кормить каждые четыре часа. Нужно две доли молочного порошка на четыре доли кипятку».

У Нези мелькнула мысль: «Они не подписались!» — и вдруг у него потемнело в глазах.

Когда Нези пришел в себя, то оказалось, что он сидит на полу с листком в руках, и перед глазами у него черные и красные плитки. Он долго водил по этим плиткам бессмысленным взглядом и бессознательно считал их. Ребенок снова заснул.

Время шло. Нези сидел неподвижно и все считал в уме те плитки, которые шли от его ног до стены. Губы шевелились, он без конца шептал одни и те же слова: «Если они посмели сыграть со мной такую штуку, значит, я больше не Нези. Никто меня больше не боится!»

Из этого оцепенения его снова вывел плач ребенка. Он с трудом поднялся, охая от боли, — никогда еще так не ломило у него ногу. Затем он взял бутылочку и, припомнив, как это делала Аурора, положил бутылочку на подушку, повернул ребенка на бок и вложил ему в ротик соску. Потом уселся на скамейку и стал ждать, когда ребенок кончит сосать. «Никто меня больше не боится? — бормотал он. — „Дай ему бутылочку!“ Командуют мной!»

Затем он взял ребенка на руки, завернул его в одеяло, запер дверь и вышел на улицу. Он нес ребенка на вытянутых руках, придерживая палку одним пальцем. Идти было трудно, он хромал и еле тащился. Лицо у него стало страшным: бледное, потное, все в желто-зеленых пятнах, глаза потухли. Он сгорбился и поник головой.

Луиза стояла в кухне Синьоры у окна. Когда она увидела Нези, у нее замерло сердце. С воплем бросилась она вниз по лестнице на улицу и выхватила ребенка из рук Нези.

— Где Аурора? — в ужасе спросила она.

— Убежала! С Отелло убежала! Нези больше никому не страшен!

Он направился к подъезду. За ним шла целая толпа любопытных с Борго деи Гречи и с виа дель Парлашо. В несколько секунд всю улицу запрудил народ. Стадерини открыл митинг: «От него удрала любовница с его собственным сыном, оставив у него на руках сына». И хотя мысль была выражена из рук вон плохо, непонятливых не оказалось.

Угольщик добрался до своей квартиры. Войдя в комнату жены, он сказал.

— Ты уже знаешь, что никто не боится Нези? Пусти меня в постель. Мне холодно! Я на ногах не стою!

Это было в четверг, в полдень.

Однако если могилу для Нези вырыли Отелло с Ауророй, то похоронил его бригадьере. Если мы хотим узнать, как это вышло, нам нужно заглянуть в тюрьму Мурате. Это посещение, во всяком случае, развлечет нас.

Тюрьма — это огромная музыкальная шкатулка. Телеграф тут существовал еще за целые века до его изобретения. Заключенные обмениваются всякой снедью, сигаретами к записочками при помощи такой системы воздушных сообщений, которую было бы нечестно открывать непосвященным. Кроме того, никем не доказано, что все тюремные надзиратели неподкупны: государство платит им слишком мало. Неудивительно, что Джулио быстро удалось сообщить Моро, в чьи руки попало краденое.

Но отданный на хранение «покойник» был весьма почтенным «покойником», прямо сенатором, и просто невозможно было долго оставаться в неведении относительно его судьбы. Для того чтобы понять дальнейшее поведение Моро, нужно знать, что воры (пишущий знает их нравы, поскольку сам жил в их среде) — это люди без особой фантазии, наивные и доверчивые, вроде Клары с нашей улицы. Я говорю о тех, кого полиция зачисляет в «преступники обычного типа»: у кого воображение не выходит за пределы заурядного воровства — от похищения кур до кралей со взломом. Они могли бы быть честными тружениками, но, оказавшись на распутье, когда надо было выбрать, как и чем зарабатывать на хлеб насущный, ошиблись и ремеслом и дорогой. Впрочем, товарищ «крепыш» может подтвердить вам, что они принадлежат к люмпен-пролетариату, то есть к босяцкому пролетариату, к предателям рабочего класса и его врагам — почти таким же, как и капитализм, — разумеется, на основе теории о крайностях, которые сходятся. Те карманники, которые воруют настолько ловко, что вы, оплакивая свою потерю, не можете не восхититься их искусством, — это квалифицированные мастера своего дела среди жалкой черни. Но какой-нибудь бригадьере играет с ними более злые шутки, чем они со своими жертвами. Среди воров есть своя иерархия: низы, мелкая буржуазия и выше — вплоть до международного авантюриста, разыскиваемого полицией двух континентов; но здесь мы уже выходим за пределы вульгарного мошенничества: перед нами настоящий артист.

Но для того чтобы добраться до Джулио, так же как и до Моро, нам нужно спуститься на самое дно.

Для Моро кража на виа Болоньезе была крупным делом, самым выгодным за всю его долгую карьеру мазурика. И он настолько потерял голову во время совершения кражи, что оставил на месте преступления «свою визитную карточку», а для сокрытия краденого не нашел другого доверенного, кроме Джулио. Более того, спеша спрятать «покойника» в безопасное место, он оставил в мешке футляр с ожерельем, который легко было запрятать в тысячу других, более верных мест. Поэтому нетрудно представить себе, что Моро не мог удержаться от попыток узнать, в сохранности ли украденные вещи.

Как известно, дети считают себя очень хитрыми — хитрее лисы. Поэтому Моро, ничего не сказав Джулио о своих планах, велел своей любовнице пойти к Нези и сказать ему: «Вещи стоят больше трехсот тысяч. Дай нам сто тысяч немедленно — и все будет твое». (Он велел девице запросить сто тысяч, потом спустить до пятидесяти.) «Или же отдай все обратно. Положи мешок на тележку, заложи сверху кулями с углем и отвези, куда я скажу. Это верное место».

Получив на свидании такую инструкцию от своего любовника, девица отправилась выполнять поручение. Она думала, что за ней никто не следит. Явившись на виа дель Корно в десять часов утра в четверг, она увидела, что угольная лавка заперта. Подручный посоветовал ей зайти к вечеру.

Но если бы Моро послал записочку Джулио, то он узнал бы, что на виа дель Корно сидит Нанни, который «снюхался с полицией», и поэтому опасно посылать кого-нибудь для переговоров с Эджисто Нези.

(Следовательно, Джулио ничего не сказал воровской компании, маласарде, что Нанни — доносчик. Джулио еще не говорил об этом ни с кем. Он предпочитал рассчитаться с Нанни лично в тот день, когда вернется с каторги, хотя бы из-за этого ему на следующий же день пришлось отправиться туда обратно.)

А наивная любовница Моро еще зашла поздороваться с Элизой!

Едва увидев Нанни, бригадьере сразу угадал по его лицу, что он что-то знает, но не хочет сказать. На этот раз бригадьере пришлось применить «особо убедительные методы», чтобы узнать от Нанни эту новость.

На следующий день, в пятницу, после полудня, Нези вытащили из постели, в которой он после, многих лет снова грелся около жены, и при ослепительном свете августовского солнца на него надели наручники.

Не успел бригадьере взять его за руки, как Нези признался, где именно в полной сохранности лежат краденые вещи.

Слишком поздно начали летать записочки между камерами Джулио и Моро. Слишком поздно! Бригадьере хотел победить по всем линиям и арестовал также любовницу Моро. Теперь их в тюрьме сидело уже четверо: Джулио, Кадорна, Моро и его «девчонка», и все они хотели есть и курить. Поэтому Моро передал Джулио ультиматум: «Твоя жена должна начать работать. И без хныканья». Джулио ответил ему, что он заставит ее работать, пригрозив разводом.

А что подразумевал Моро под словом «работать», догадаться легко.

Итак, укрыватель краденого Нези пошел навстречу своей судьбе.

Полицейским у нас полагается ходить пешком, как и прочим смертным, которые зарабатывают на жизнь в поте лица, своего. В редких случаях, если арестованный — человек почтенный, по его просьбе кому-нибудь из родственников разрешается привести извозчика с площади. Но не так обстояло дело с Нези, которого не жалела ни одна собака. Жена его, уже потрясенная предыдущими событиями, лежала в обмороке. Она едва успела воскликнуть: «Позор за позором!» — и потеряла сознание. А старая и глухая служанка по причине все того же позора скрылась в кухне, чтобы доложить о случившемся господу богу. Какая дерзость со стороны глупой старухи! Ведь господь наш, иже еси на небесех, и на земле, и повсюду — и, разумеется, на виа дель Корно, — собственными своими глазами видел, что произошло. Да разве не сам он все и предрешил? Так сказала Клоринда, высунувшись из своего окна, словно из ложи первого яруса.

— Что заработал, то и получи! Видно, за богом не пропадет, — пробормотала она. В ее словах звучала ненависть — Клоринда помнила все камни, которые Нези примешивал к маленьким меркам угля. Ее злорадство было мелочным и простодушным. Куда более глубокая и осознанная радость наполняла грудь Синьоры: Джезуина подробно рассказывала ей обо всем, что творится на улице. Девушка, не прячась, стояла у окна; этажом выше показалась Мария Каррези со своей собачкой на руках; а этажом ниже — Семира, маленькая Пиккарда и Бруно, который в тот день был свободен.

Все обитатели улицы были налицо; на мостовой перед подъездом толпились мужчины и дети, которых матери тщетно звали домой. Но господь бог знает, что делает: он позаботился удалить Луизу — ей пришлось пойти на Борго Пинти, чтобы забрать молоко и пеленки для внука из квартиры дочери.

Ветерок с реки не доходит до нашей улицы. Солнце, как насекомое, забирается во все уголки, жжет, как раскаленный утюг, который Фидальма забыла на плите; люди щурятся от яркого света и защищают глаза рукой, боясь упустить малейшую подробность происходящей церемонии.

И вот открывается дверь подъезда, появляется Нези в сопровождении бригадьере и двух агентов. У Нези лицо совершенно белое. «Как у Пролога в „Паяцах“, — скажет потом Стадерини. Одет Нези во все черное. Он идет без палки, сгорбившись, словно тащит на спине тяжкий груз и словно наручники его весят два центнера. Агенты поддерживают его под руки. Бригадьере идет впереди с видом Цезаря, возвращающегося из победоносного похода в Британию.

Именно при таких обстоятельствах испытывается дружба. Судя по той тишине, по тем взглядам, которыми зрители провожают арестованного, можно было бы подумать, что Нези — чужой на виа дель Корно. А между тем Нези прожил здесь тридцать лет. Неужели за все эти годы он не сделал ни одного доброго дела, которое позволило бы ему сейчас услышать ободряющее слово привета и поддержки? А ведь никто еще не знает, за что его арестовали. Нанни не решился оповестить улицу. Но ведь Нези так недавно испытал великое унижение. И, пожалуй, бригадьере похож скорее не на Цезаря, а на Марамальдо. Что же, никто так и не сжалится над бедным Феруччи [23]? Только Ристори с порога своей гостиницы машет рукой и подбадривает угольщика. «Крепись, Эджисто, — говорит он. — Иначе пропадешь». Но при этом Ристори подмигнул бригадьере с улыбкой сообщника.

У арестованного темно в глазах. Он весь закоченел, словно зимой в своей лавке; он не чувствовал даже боли в ноге. Ему было только холодно; особенно холодно голове, словно лоб его сжимала ледяная корона. Постепенно лед спустился к затылку, стянул шею, подбородок. На подъеме к виа деи Гонди холод дошел до сердца.

Джиджи Лукателли, который вместе с прочими мальчишками последовал за печальным шествием, влетел, как ракета, на виа дель Корно с криком:

— Его хватил удар! Вызвали скорую помощь!

И снова умчался.

Теперь на виа дель Корно остался только тот, кого ноги не держали.

Скорая помощь тоже ходит пешком. Явились санитары в голубой форме и привезли носилки на колесах. Впереди шествовал капрал, и давал гудки автомобильным рожком, который держал в руке. Растолкав толпу, санитары положили Нези на носилки.