Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Повесть о бедных влюбленных

ModernLib.Net / Современная проза / Пратолини Васко / Повесть о бедных влюбленных - Чтение (стр. 12)
Автор: Пратолини Васко
Жанр: Современная проза

 

 


Комната выходила окнами на улицу. Сквозь занавеси пробивались солнечные лучи, и на потолке, словно в игре зеркал, мелькали тени прохожих, извозчичьих пролеток, велосипедистов. Раздался пушечный выстрел, возвещавший полдень.

Карлино стал одеваться; ему нужно было показаться на работе.

— А ты что будешь делать? — спросил он Элизу.

— Мне не хочется вставать, я еще немного посплю.

— Послушай, тебе бы посоветоваться с доктором. Сердце у тебя стучит, как молоток, — заметил он, застегивая подвязки.

Закончив свой туалет, Карлино положил деньги на ночной столик и собрался уходить. Элиза сказала:

— Не сердитесь на Освальдо за то, что у меня сорвалось с языка!

Он был уже у дверей.

— Ну, это мое дело. Привет, красотка.

И ушел.

Оставшись одна, Элиза могла наконец оправиться от одышки, с которой она так долго боролась. Ей казалось, что сердце у нее разбилось на тысячу осколков и каждый из них трепещет отдельно. Измученная, она погрузилась в тяжелый сон. Ей снилось, будто на нее напала стая мышей, и все они выскакивали из раны, зиявшей в ее груди, как раз там, где билось сердце. Мыши бегали по ней, скреблись и пищали. И тут же был Бруно, он стоял неподвижно и смотрел на нее. Она проснулась и приподнялась повыше на подушках, чтобы побороть приступ; никогда еще смерть не казалась Элизе такой близкой. Постепенно сердцебиение утихло. И тут у нее окончательно созрело решение.

На виа дель Корно Элиза встретила Нанни в обществе Cталдерини. Завидев ее, сапожник сказал:

— Ну что, ублажила бухгалтера?

Элиза ответила какой-то пошлостью. Нанни возразил:

— Да чего ты ерепенишься? Сегодня утром Фидальма им дела вас на набережной.

— Раненько у нас встают, когда захотят сунуть нос и чужие дела, — отпарировала она.

Было уже четыре часа. Элиза сказала Нанни, что ей нужно сейчас же уходить: в пять у нее свидание. Она съела несколько ложек похлебки, которую любовник позаботился сохранить горячей, выгладила платье, почистила туфли, тщательно причесалась и напудрилась. Потом села на трамвай и сошла в Порто Прато у железнодорожного депо.

Как раз в это время кончилась дневная смена, ворота распахнулись, и повалили рабочие. Элиза смотрела, задыхаясь от волнения, и крепко сжимала руки.

Бруно появился одним из последних; он медленно ехал на велосипеде. Увидев его, Элиза совсем растерялась, но все же поняла, что Бруно ее заметил. Она было пошла ему навстречу, но Бруно потихоньку от товарищей сделал ей знак, чтобы она шла вперед — он ее нагонит.

Элиза пошла по пустынным безмолвным улицам, пролегавшим за театром. Внезапно Бруно оказался рядом с ней.

— Как ты смела прийти ко мне на работу? Что тебе надо?

Он сидел на велосипеде, держась обеими руками за руль, и сдерживал педалями ход машины, чтобы приноровиться к шагу Элизы.

Она остановилась.

— Иди вперед! — прикрикнул Бруно. — Я не хочу, чтобы товарищи видели нас вместе. Сверни на набережную. Я буду ждать тебя у входа в парк Кашинэ.

Когда Элиза подошла к парку, Бруно стоял, опершись на велосипед, и курил. Несмотря на его раздраженный вид, он показался Элизе необычайно красивым в своей темной куртке, застегнутой до горла и вымазанной маслом и тавотом. Она почувствовала себя такой жалкой рядом с ним, но сердце у нее билось, и это придало ей мужества. Они прошли немного вдоль решетки. В стороне от парка тянулись луга; по аллее ехали рабочие на велосипедах, проносились автомобили и коляски с туристами.

— Что тебе надо? — снова повторил он.

Она посмотрела ему в лицо и сказала:

— Теперь и меня тоже мучит жажда!

Бруно, не ответив, повернул велосипед, вскочил в седло и нажал на педали. Элиза кинулась за ним.

— Бруно! — закричала она.

В ее голосе было такое отчаяние, что Бруно остановился.

Элиза поравнялась с ним.

— Почему ты так со мной обращаешься? — сказала она. — Я тебе никакого зла не сделала!

…Солнце садилось за парком Кашинэ, там, где Арно принимает в свое русло воды Муньоне, где по берегам тянутся огороды, сменяясь зарослями камыша. На луга и поля, на дубы и кустарники, на аллеи парка опускался сумрак. Застрекотала бессонная цикада, первые светлячки возвестили приближение ночи.

— Почему ты не захотел пойти в гостиницу?

— Слишком близко от депо.

— Но ведь и в первый раз было близко.

— Я тогда голову потерял.

— С тех пор прошло восемь месяцев.

— Считай, что прошел целый век!

— Ну не сердись!

— Поздно уж, вставай!

— Так хорошо лежать на траве!

— Сыро становится, тебе вредно. Да и мне надо идти.

— Ты все говоришь: надо идти, а сам с места не двигаешься!

— Зачем ты ко мне пришла? Пойми, ты теперь для меня ничего не значишь! Через два месяца я женюсь.

— Вот именно поэтому, — ответила она и вздохнула.

— Отчего ты не переменишь свою жизнь?

— Когда человек попал на дно, ему уж не подняться. Да и зачем? Все равно помирать, у меня одышка! — и Элиза засмеялась.

— Как у тебя сердце колотится!

— Я и не чувствую! — сказала Элиза. И добавила: — Найди мне трилистник, я загадаю желание.

А загадала Элиза, чтобы Бруно хоть иногда вспоминал о ней.

Глава двенадцатая

С появлением Марио на виа дель Корно возродилось то беззаботное веселье, которое еще месяц назад так щедро расточал Уго, та жизнерадостность, без которой улица показалась бы даже самим ее обитателям, особенно в непогожее, осеннее время, чересчур убогой и нищей. И вот доказательство всеобщей симпатии к Марио: корнокейцы наперебой приглашали его обедать. Марио никогда не питался так хорошо. Он не говорил новым знакомым о себе самом, не рассказывал о своей жизни, но, как ни была еще коротка его жизнь, каждый понимал, что путь его не был устлан розами. Маргарита накладывала ему такие же порции, как и Мачисте, а, как известно, кузнец любил поесть. Марио не мог пожаловаться и на другие дома, куда его приглашали обедать. На нашей улице мясо едят раз в неделю, по праздникам, но когда за столом гость, его стараются накормить «чем-нибудь получше». У землекопа Антонио, например, к обеду подали картофельные клецки, называемые «мышатами», Леонтина готовила их так же хорошо, как обметывала петли. Каррези выступили с фаршированной савойской капустой — произведением Беппино, у повара был свободный день, и ему захотелось показать, что он свое дело знает хорошо. Мать Бруно, Семира, поставила перед Марио блюдо с пирожками. Вообще кормили его на славу. Но самый забавный обед был в прошлое воскресенье, у Квальотти.

Приглашение исходило от Клоринды, Ривуар его одобрил, а Бьянка сделала вид, что ей это безразлично, скорее даже неприятно, и тогда мачеха загорелась огнем гостеприимства. В конце концов Клоринда заявила:

— Тебе надо брать пример с таких людей, как этот печатник. Парень трудолюбивый, веселый и богобоязненный.

Марио начал с того, что перекрестился, прежде чем приняться за тарелку с лапшой. Потом принялся рассуждать об аскетизме святого Франциска и говорил так долго, что Ривуар стал посматривать на него с некоторым подозрением, но оно рассеялось, как только Марио с большим знанием дела приступил к обсуждению вопроса о превосходстве флорентийских бисквитов над пьемонтскими. От бисквитов он перешел к пралинэ и к шоколаду «Пальмоне», а от него до миндальных пирожных только один шаг. На миндальных пирожных Ривуар поставил точку. Теперь он начал припоминать, что действительно не раз видел Марио еще мальчиком в городском саду: его водила туда гулять бабушка по отцу, и она всегда накупала для внучка сладости у Ривуара. С помощью Марио (который и знать не знал эту бабушку, так как она умерла еще до того, как он родился) Ривуар ясно вспомнил, что бабушка носила очки, шляпу с вуалью, а летом раскрывала над головой фиолетовый зонтик.

— Я как сейчас вижу ее перед собой, — сказал в заключение пирожник.

Бьянка не удержалась и фыркнула. Она сделала вид, что почувствовала себя плохо, и ушла в свою комнату. Через дверь ей был слышен весь разговор между Марио и Клориндой.

— Вы уж извините ее, — говорила мачеха. — У нее такое слабое здоровье! Малокровие.

— Надо делать уколы, — сказал Марио.

— Делают, да плохо помогает.

— Тогда внутривенные вливания, — сказал Марио. — Внутривенные!

Вот уже несколько дней, как Марио уговаривает ее делать эти вливания, но Бьянка отказывалась, боясь, что ей будет больно. Теперь, когда она услышала, как Марио наставительно говорит: «Внутривенные!» — ей стало так смешно, что она не могла удержаться от хохота. Клоринда, Марио и Ривуар бросились в ее комнату. Но, чем больше Бьянка старалась сдержаться, тем сильнее разбирал ее смех. Тщетно Марио делал ей знаки, умоляя успокоиться.

— Это нервный припадок, — сказал он. — Синьорине необходим отдых. — А потом добавил, тоже давясь от смеха: — И внутривенные вливания!

Бьянка так и закатилась. Не совладав с собой, она повалилась на кровать. Юбка вздернулась, стали видны ноги выше колен и голубые штанишки. Растерянная и смущенная Клоринда бросилась оправлять падчерице юбку, а Ривуар тем временем увел с собой Марио. Немного спустя к ним вышла Клоринда и сообщила, что Бьянке уже лучше и что она задремала.

— Если бы вы знали, как мне жаль нашу дочурку! — сказала Клоринда.

— Будем надеяться, что у нее нет ничего серьезного, — ответил Марио. А потом сокрушенно, почти укоризненно сказал: — Возможно, она просто влюблена!

Снова раздался взрыв хохота, и сквозь смех Бьянка сказала:

— Хватит, Марио! Ты меня уморишь!

К счастью, слова ее расслышал один Марио, он понял, что комедию пора кончать.

В воскресенье Марио был в гостях у Нези. После смерти отца Отелло почувствовал себя независимым. Он стал свободнее в обращении с людьми, общительнее и за короткое время завоевал расположение всей улицы. Женщины больше не бойкотировали его лавку, и даже Клоринда снова покупала уголь только у него. Такой перемене в значительной степени способствовало то, что Отелло женился на Ауроре, узаконив свою связь с нею. Свадьбу справили без всякой пышности: Отелло и Аурора просто-напросто сходили в муниципалитету помещавшийся недалеко от нашей улицы; в качестве свидетелей взяли безработных, которые именно для того и околачиваются во дворе Палаццо Веккьо. Но ребенка Отелло еще не усыновил. Как бы то ни было, молодой Нези твердо решил, как он сказал Стадерини, поставить на прошлом крест. Он всячески старался заглушить мучительные угрызения совести. Для развлечения купил граммофон с тру-

бой и альбом пластинок. После ужина они с Ауророй слушали музыку. Отодвигали стол и немного танцевали. Ребенка они отдали на воспитание тем крестьянам, которых рекомендовала им Синьора, — у них воспитывалась и дочка Лилианы. Часто по вечерам Отелло уходил вместе с Марио и Бруно играть на бильярде. Душой их компании был Марио. Но Ауроре Марио не доверял. Она казалась ему хитрой и расчетливой, а ее заботы об Отелло он находил слишком подчеркнутыми и потому неискренними. Даже внешность Ауроры ему не нравилась. Она выглядела не только вполне сформировавшейся, но и несколько увядшей женщиной. Непонятно, как мог Отелло потерять из-за нее голову! В том, что случилось, Марио склонен был винить одну лишь Аурору. Приглашение отобедать у них он принял только потому, что не хотел обидеть Отелло. Марио был простой парень, он мог великолепно притворяться, когда хотел подурачиться и провести Клоринду, но ему никак не удавалось скрыть свои истинные чувства. С Ауророй Марио держался вежливо, но холодно. За обедом он не обнаруживал своей обычной живости, отвечал только «да» и «нет», не задавал вопросов и не поддерживал разговора. Аурора сказала, ему:

— Сегодня вы не на высоте своей славы. Чем вы озабочены? Сердечные тайны?

— Нет, — ответил Марио. — Должно быть, вам зря наговорили про меня, будто я весельчак.

Это было сказано так сухо и решительно, что Отелло удивленно взглянул на него.

Аурора же не придала этому никакого значения; она сказала развязно и с легкой иронией:

— Конечно, я сама тут виновата. Я не очень-то блестящая хозяйка. Надеюсь, вы извините меня: вы — первый гость, которого я принимаю.

Марио счел себя невоспитанным и, желая быть любезным, сказал:

— Сегодня мы пойдем навестить Альфредо. Будут Бруно, Клара и Бьянка. Мачисте и Марга приедут на мотоцикле. Почему бы и вам обоим не пойти вместе с нами?

Отелло и Аурора с восторгом согласились.

К концу обеда Аурора, жеманно наморщив нос, обратилась к Марио:

— Однако мы с Отелло не хотели бы помешать вам. Наверно, вы, влюбленные парочки, включили в программу своей прогулки немного «чип-чип».

Марио покраснел. Услышав это «чип-чип», он понял, что Бьянка рассказала Ауроре даже о самых интимных подробностях своего романа. Его неприязнь к Ауроре усилилась, и, что важнее и серьезнее, поколебалось его уважение к Бьянке. А вместе с уважением, возможно, немного ослабела и любовь.

Благодаря круговой поруке, которая обычно помогает влюбленным, теперь только Клоринда и ее муж не знали о том, что между Бьянкой и Марио существует «избирательное сродство». Ничего не подозревая, отец и мачеха разрешили девушке пойти вместе с ее друзьями.

Мачисте уже ждал на улице и в последний раз осматривал мотоцикл.

На нем была кожаная куртка, кожаный шлем, застегнутый под подбородком, и большие очки в кожаной оправе.

— Ты похож на водолаза, — сказал ему маленький корнокеец Палле Лукателли.

— Ты похож на гонщика Брилли Пери, — добавил Джиджи, брат Палле.

Из дома вышла Маргарита и уселась в коляску. Мачисте сел в седло и, с силой нажав ногой на стартер, завел мотор; потом выпрямился и повернул ручку. Мотоцикл тронулся с таким треском, что даже в третьем этаже задрожали стекла, и скрылся в облаках выхлопных газов Мальчишки бежали за ним до виа деи Леони. Маргарита то и дело оборачивалась, махала рукой и кричала:

— Не задерживайтесь! Встретимся в санатории!

Вся компания была уже на улице. Обитатели виа дель Корно сидели у окон в дремотном оцепенении после воскресного обеда. Распрощавшись со всеми, три парочки двинулись в путь.

— Когда будете возвращатъся, прихватите с собою Милену, — сказала им Джемма.


На площади Дуомо они сели в трамвай. Вагон был старый, открытый, с откидывающимися сиденьями. Подруги уселись в ряд: Аурора — посредине. Она казалась их старшей сестрой. На ней была пестрая облегающая кофточка и юбка довольно смелого покроя. А Клара была самой младшей, пожалуй, самой благоразумной и уж, конечно, самой невинной. Она рассталась со своими косами, но прическу «под мальчика» еще не сделала: густая волна волос падала ей на плечи. Ее ненакрашенное личико было свежо и румяно, как яблочко. По виду, да и в действительности Аурора была самой опытной. Клара — самой юной, а Бьянка — самой болезненной и усталой. Девичье воздушность и томный взгляд придавали ей особое очарование, но заострившиеся черты говорили о каком-то недуге. Рыжеватые, разделенные на косой пробор волосы часто падали ей на лоб; она оправляла их машинальным усталым жестом. Думая каждая о своем, три «ангела-хранителя» ехали повидать свою четвертую сестру, которую постигло несчастье. А их возлюбленные курили на площадке и, быть может, разговаривали о том, о чем никогда не стали бы говорить в их присутствии. Девушки тем временем болтали об осенних модах и о новых песенках.

— Пошевеливайтесь, синьорины, пошевеливайтесь! — крикнул с площадки Марио. — Приехали!

Они нашли Альфредо в шезлонге, неподалеку от террасы. Милена и Маргарита сидели подле него, тут же стоял Мачисте, вертя в руках шлем и очки. Милена казалась спокойной и такой довольной, какой ее давно никто не видел. Она тотчас сообщила друзьям, что Альфредо уже может вдыхать «триста пятьдесят кубиков». «Это большой прогресс», — сказала Милена. Она разрешила мужу разок — другой «курнуть» сигарету Отелло при условии, что он не будет затягиваться. Разговор все время вертелся вокруг здоровья Альфредо. Вдруг Маргарита заметила, что у Бьянки стучат зубы. Милена пощупала у нее пульс и заставила смерить температуру. Градусник показал тридцать восемь и пять. Мачисте предложил отвезти ее домой на мотоцикле. Бьянка не стала протестовать, она опустилась на стул, признавшись, что ее уже ноги не держат. Марио поехал вместе с ними, устроившись на заднем седле мотоцикла.


Вернувшись в санаторий, Марио и Мачисте сообщили, что Бьянку уложили в постель и что температура у нее, по-видимому, поднялась еще выше. Бруно и Отелло со своими дамами уже ушли. Мачисте и его жена стали прощаться: у них вошло в обычай каждое воскресенье навещать родителей Маргариты. Немного погодя и Марио тоже откланялся. Милена осталась с мужем еще на часок. Вечерело, и Альфредо уговорил ее ехать домой.

— Ты ведь здесь целый день провела. Этак ты совсем закиснешь, — сказал он. — Да и для здоровья это тебе вредно.

— Ворчун! — шутливо ответила Милена. Она сложила в сумку пустую посуду и велела мужу спать «крепко-крепко» до девяти часов утра, пообещав прийти к этому времени.

Милена ушла. Ее охватила усталость, как это бывает после долгого безделья и неподвижности. Ей надо было поразмяться, подышать чистым воздухом. Атмосфера санатория ее угнетала. Среди всех этих больных она тоже чувствовала себя больной. Однако стоило ей взглянуть на Альфредо, как она старалась подбодрить и себя и его.

И все же, когда она выходила вечерами за ворота санатория и видела перед собой широкую и длинную пустынную аллею, ей хотелось идти по ней быстрым шагом и дышать полной грудью; хотелось чувствовать себя здоровой. Она размахивала сумкой, как школьник размахивает своим портфелем; подбрасывала ногой камешки, бежала на лужайку, зеленевшую близ дороги, рвала маки и прикалывала алый букетик к груди. А если на дороге никого не было, Милена напевала:

Мимоза!

Сколько грусти в улыбке твоей!

У тебя был домик меж роз…

Слова модного танго напоминали Милене о ее собственной печальной судьбе.

Так было и в тот воскресный вечер. Подошел трамвай, и Милена сказала себе: «Пройду еще немного пешком до ближайшей остановки и там сяду на следующий». Подошел еще трамвай, и опять она сказала: «На следующий сяду!» Она почти уже дошла до конца пустынной тенистой аллеи.

Но буря разбила твой дом…

— Милена! — окликнул ее чей-то голос. Это был Марио. Обрадованный, он подошел к ней.

— Как вы сюда попали? — спросила она.

— Упал с неба! Какой же вы «ангел-хранитель», если не узнаете меня! Или я не похож на херувима?

— Скорее на разбойника с большой дороги. Где вы прятались?

— Лежал на лугу, может быть, спал с открытыми глазами, и мне снились скверные сны, пока меня не разбудил ваш голос.

И это было правдой.

— Почему же вы не пошли с друзьями в кино?

— Хотелось побыть одному.

— Не горюйте! Завтра Бьянка будет совершенно здорова.

— Я знаю… Но дело не в этом. — Помолчав, он спросил: — Вы непременно хотите ехать на трамвае?

— Мы можем пройти еще немного, — ответила Милена.

Не прошли они и ста метров, как Марио уже рассказывал:

— Может быть, потому, что я рос сиротой и с детства не было вокруг меня близких, мне приходилось всегда держать при себе свои мысли. А сейчас их накопилось столько, что они рвутся наружу, ищут выхода. Меня огорчает в Бьянке именно то, что она не дает мне высказаться. Вы понимаете меня?

— Я понимаю лишь то, что сейчас вы искренни. Обычно не разберешь, шутите вы или нет.

А когда они проходили мимо сада виллы Штибберт, он спросил:

— Стали бы вы рассказывать своей подруге о чем-нибудь заветном, интимном, что касается только вас и Альфредо?

— Если вы намерены и дальше говорить плохо о Бьянке, я не стану больше слушать.

— Напротив! Я хотел бы, чтобы вы помогли мне понять Бьянку.

Они шли рядом, непроизвольно он взял ее под руку. Так же непроизвольно она переложила сумку в другую руку, чтобы удобнее было опираться на руку Марио. Они свернули с шоссе и шли теперь наугад по незнакомым проселочным дорогам, ориентируясь на далекие огни города.

— Вы выбрали себе плохого советчика, — сказала Ми-лена. — Я ведь едва только пробудилась от сна, от долгого сна, в котором находилась со дня своего рождения. Мать воспитала меня неженкой и гордится этим. Но я вижу, что такое воспитание сковало мою волю. А может быть, даже и сердце. Только когда с Альфредо случилось это несчастье, я волей-неволей выползла из своей раковины. И я словно впервые увидела мир. Конечно, я знала и раньше, что на свете существует зло, что есть добрые и злые, но добрые, как в детских сказках, казались мне какими-то магами и волшебниками, а злые — людоедами и драконами. Я не представляла, что зло — это нечто земное, весьма земное. Я воображала, что все, кого я знаю, думают точно так же…

Они подошли к строящемуся дому. Вокруг были подъемные краны, лебедки, мешки с цементом, штабеля кирпича и бревен.

— Присядем, — сказал Марио. Милена продолжала:

— А теперь все перевернулось. Я вижу повсюду драконов и людоедов. И прежде всего в самой себе. Мне кажется, что я плохо отношусь к Альфредо, не так внимательна к нему, как мне бы того хотелось, что я недостаточно страдаю от того, что он страдает.

— А я еще пристаю к вам со своими глупостями, — сказал Марио.

Он набрал полную пригоршню цемента: серый порошок медленно сыпался из его сжатой руки, словно струйка песка в песочных часах.

Милена сказала:

— Вот видите… Я ничем не могу вам помочь. Я готова поклясться, что Бьянка — самая лучшая девушка на свете, и я убеждена, что это действительно так. Но кто может читать в душе человека, в сокровенной глубине души? Как можно сказать о ком-нибудь: «Здесь не может быть двух мнений», — если мы сомневаемся в самих себе?

Она положила сумку на колени и смотрела куда-то вдаль, словно говорила сама с собой. Потом добавила:

— Но это все так — вообще… А мелочам не надо придавать значения. Вы вот говорите, что Бьянка выдала Ауроре какую-то вашу тайну. Ну и что же? Ведь это не государственная тайна! Так уж повелось среди подруг. Хотите приведу пример? В тот день, когда Альфредо объяснился мне в любви, я не могла заснуть, пока не рассказала об этом именно Бьянке. Я встала с постели, побежала к ней и обо всем рассказала.

Милена улыбнулась:

— Вот видите! Вам ведь тоже ужасно хочется сказать мне, что у вас случилось. А мы знакомы всего лишь два-три месяца, не так ли?

Ее слова смутили Марио и вместе с тем успокоили. У него мелькнула на губах улыбка.

— Ну, раз так, я вам все скажу! — воскликнул он и стряхнул с рук цементную пыль. — У вас с Альфредо есть такие слова, которые вы шепчете друг другу, когда остаетесь наедине, когда никто не мешает вам говорить о своей любви? Это только ваши слова — то, чего никто не может у вас отнять.

— Например «бучи-бучи», — сказала Милена.

— Ну вот! — сказал Марио и, немного смутившись, добавил: — А мы с Бьянкой говорим «чип-чип». Но она все испортила, рассказав об этом Ауроре.

Милена добродушно рассмеялась. Почти по-матерински положив руку ему на плечо, она сказала:

— Знаете, вы странный парень! Я считала вас беззаботным весельчаком… А вы романтичны и чувствительны, как не знаю кто. Знаете, что я вам скажу? Вы с Бьянкой — одного поля ягоды. Вы похожи друг на друга, как две капли воды. И если этого захочет судьба, вы оба будете счастливы.

Потом она встала, сказав, что уже поздно: надо поскорее добраться до трамвая, пора уже домой. Но Марио молча сидел, опустив голову, и пересыпал сквозь пальцы цемент. Милена протянула ему руку, предлагая подняться.


Так у Марио вырабатывался характер. Беседы с Миленой вменялись разговорами с Мачисте, которые они чаще всего вели во время прогулок на мотоцикле.

У Мачисте мотоцикл «Харлей — Дэвидсон, 750», к которому он приделал коляску. Мотоцикл имеет три скорости, как «фиат»; до переделки его средняя скорость доходила до пятидесяти километров в час. Коляска снизила ее. Тем не менее на прямом, как стрела, шоссе Мачисте доводил скорость до сорока пяти километров; он тормозил, лишь когда Маргарита начинала визжать. Кузнец ухаживал за мотоциклом так же, как прежде ухаживал за своей лошадью. Каждый вечер он снимал капот, осматривал мотор, смазывал его, чистил, вывинчивал свечи, проверял маслопровод и шины. И всегда находил что-нибудь, о чем ему необходимо было посоветоваться с механиком, проживавшим на виа деи Рустичи. Механик неизменно констатировал, что все в порядке. «Машина, как часы», — говорил он. Марио, который любил называть вещи своими именами, ворчал, что Мачисте просто набивается на комплименты. «Ты тщеславен, как девчонка», — говорил он. Но Мачисте и не скрывал своей слабости. Он с детства мечтал о мотоцикле. Но только к тридцати двум годам у него появился мотоцикл. Лошадь была свадебным подарком тестя. Но лошадь — это слишком буднично, разве о ней можно мечтать по праздникам? «Мотоцикл, — думал Мачисте, — это стальной конь». Но он не высказывал вслух таких мыслей из боязни показаться смешным. Мотоцикл ему нравится — вот и все! Ему нравится, как устроен мотор, — такой сложный и в то же время такой простой механизм; не надоедает часами его разбирать и снова собирать. Приятно включить вторую скорость и чувствовать, как в лицо бьет ветер; тогда кажется, что несешься, пробиваясь сквозь стеклянную стену. И так приятно мигом домчаться до бульвара. «Пять минут назад я был еще в кузнице, — каждый раз, по-детски изумляясь, думал он. — А теперь, не сделав ни шага, я уже на бульваре». Он знал, как и почему это происходит, знал, как действует каждая шестеренка, и все-таки всякий раз поражался и приходил в умиление.

Мачисте иногда позволял себе лихачество, и Марио его поддерживал. Развив большую скорость, они со страшным треском вылетали на бульвар и мчались «с ветерком», не замедляя хода на поворотах. Чтобы сохранить равновесие, Марио чуть не весь высовывался из коляски. Мачисте пригибался к рулю так низко, что его лоб почти касался фонаря. И оба они гордились своей смелостью. Мачисте уже два раза пришлось платить штраф за превышение скорости. Но они скрывали от Маргариты свои подвиги. Теперь они стали приятелями, и Мачисте очень осторожно, так, что Марио этого не замечал, помогал юноше самому разобраться в собственных мыслях. Он делал это, непроизвольно следуя одному из самых иезуитских, но вместе с тем и самых действенных методов: давал юноше опровергать самого себя и самому ловить себя на ошибках. Он подправлял Марио лишь настолько, чтобы удержать его «в колее». Но свои разговоры они тоже скрывали от Маргариты, ибо после нападения на Альфредо она жила в постоянном страхе за мужа.

Мачисте замедляет ход мотоцикла и, подняв на лоб очки, бросает:

— Ну так как? Ходил ты к Карлино в федерацию? Марио сразу же откликается:

— И не подумал. Мне этот тип не нравится.

— Один из самых ярых фашистов.

— Именно поэтому. Он настоящий преступник. Но их идея — совсем другое дело.

— Послушаем, что за идея.

— Революция, которую вы, красные, не сумели совершить.

— А кто этому помешал? По-твоему, фашисты тут ни при чем?

— Вы испугались гвардии и карабинеров. Ты не можешь отрицать, что фашисты побили вас вашим же оружием, раз они поставили своей целью революцию.

— А разве фашисты не были на стороне карабинеров и гвардии? Разве Муссолини не снюхался с королем?

— Король — марионетка. Пока что он еще нужен для поддержания порядка. Вспомни, какой шум поднялся после убийства Маттеотти [34].

— А кто убил Маттеотти?

— Что же ты отвечаешь вопросом на вопрос? Говори прямо, фашизм восстановил порядок или нет?

— А я у тебя спрашиваю: кто его нарушил? И что такое фашизм? Только порядок или еще и революция? А если он только порядок, так, значит, фашизм то же, что полиция. Так или нет?

— Революция только начинается. Господа хозяева еще ее почувствуют.

— А кто должен совершить эту революцию?

— Народ. Мы, рабочие.

— Сколько в вашей типографии рабочих записалось в фашистскую партию?

Марио вдруг стал серьезным, словно он сделал неожиданное открытие. Он растерялся, как человек, который долго искал какую-нибудь вещь и, найдя ее у себя под носом, не совсем уверен, действительно ли это она. Марио отвечает:

— Десять записалось из ста восьмидесяти… Но из этих десяти положиться можно, пожалуй, лишь на трех-четырех.

Мачисте еще раз поворачивает нож в нанесенной им ране:

— А кому принадлежит типография?

— Хозяину, понятно. Он всем заправляет вместе с тремя сыновьями и невесткой. — И теперь уже сам Марио добавляет: — Все пятеро — фашисты!

Тогда Мачисте прячет оружие в ножны и, отечески добродушно похлопывая Марио по плечу, говорит:

— Ну как, Нано? Промчимся, что ли?

Когда мотоцикл уже несется, Марио, захлебываясь ветром, кричит:

— Мы еще продолжим этот разговор!

— Непременно! — говорит Мачисте.

Он смотрит в лицо Марио, и его глаза, спрятанные за большими очками, улыбаются.

Глава тринадцатая

У го утратил доверие к виа дель Корно. Он затаил злобу не только против Мачисте, но и против всей улицы. В гостиницу он возвращается, когда уже стемнеет, а по утрам уходит крадучись. Когда кто-нибудь из старых знакомых встречает его и здоровается, он лишь подносит два пальца к козырьку недавно купленной фуражки. Уго теперь носит яркие галстуки, иногда — цветок за ухом. По вечерам он почти всегда навеселе. А дела у него идут хорошо. Он даже нанял подручного и, поручив ему вторую тележку с фруктами и зеленью, посылает его в те кварталы, куда не ходит сам.

— Я открыл филиал, — говорит он Олимпии. Подручному Уго платит десять лир в день, а зарабатывает на нем больше чем вдвое. Эти деньги Уго каждый вечер преподносит Олимпии.

— Филиал я открыл специально для тебя, — говорит он ей. — И я буду платить тебе все то, что мне дает вторая тележка, если ты согласишься хранить мне верность — с десяти часов вечера и до утра.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26