Повесть о бедных влюбленных

А теперь Уго хотел уйти. Но достаточно было Синьоре потрясти его за плечо, чтобы переубедить его. — Уговор дороже денег, — сказала она. «Всегда она так говорит», — подумала Джезуина. И тут же вздрогнула, чувствуя, что Синьора в эти минуты обдумывает какую-то махинацию. Ведь Синьора и пальцем не пошевельнет, если дело не сулит ей, рано или поздно, выгоды. Разве Синьора в самом деле ангел доброты, как ее называют? Нет, Джезуина теперь этому больше не верит. Тем не менее дальнейшие слова Синьоры звучали убедительно. И именно поэтому Джезуина укрепилась в своих подозрениях.

Синьора сказала Уго:

— Имей в виду, что для меня все одинаковы — и красные и черные. Правительства меняются, а сборщики налогов все одни и те же. Ты изволь оставаться здесь, а то выйдешь и наделаешь мне неприятностей. Имей в виду, я ничего не знаю о том, что ты здесь! Джезуина тебя привела и приютила без моего ведома! Впрочем, это и на самом деле правда. Я ведь не встаю с постели. Понятно? А там посмотрим.

Она встала и, уходя, добавила:

— Когда-нибудь я предъявлю счет и тебе! Не сомневайся!

И сделала знак Джезуине следовать за ней.

Коммунист — живой человек, как и все люди; бывают у него и увлечения и упадок духа, ему знакомы и безрассудства и колебания; у него столько-то литров крови в жилах, у него пять чувств, более или менее ясный ум. Грамши справедливо говорит, что «партия — сознательный авангард пролетариата», а поэтому член партии, активист должен уметь ориентироваться при любых обстоятельствах. Но когда люди все вместе и могут обмениваться мыслями, советоваться, — все идет прекрасно. А когда человек остался один и сам должен разобраться в своих побуждениях, прислушаться к голосу совести, черпать силы только в своей любви и ненависти, — вот тогда легко «уклониться от линии партии». У Коммунистической партии Италии за плечами едва четыре года жизни, а поэтому нельзя требовать от ее людей больше того, что они могут дать. Если они впадают в крайности в своем энтузиазме, не называйте их «экстремистами» — не все умеют совладать со своими чувствами и подчиниться голосу рассудка. Если, охваченные смятением, они черпают утешение в успокаивающем присутствии женщины, то помните, что они созданы из плоти и крови и им тоже бывает страшно. Когда бил час борьбы с несправедливостью, такие люди всегда стояли в первых рядах, в авангарде, который тысячи раз падал сломленный ударами врагов, но снова и снова поднимался на ноги. Если бы не было Грамши, чтобы напомнить об этом, вы могли 0ы спросить у самого Палаццо Веккьо, который высится в двух шагах от виа дель Корно. Сколько раз набатные удары колокола пробуждали от спячки людей в предместьях Флоренции. Виа дель Корно существовала еще до того, как родился Данте. И повстанцы чомпи [40], говорится в старинных хрониках, вырвались именно из этих уличек и закоулочков между Палаццо и Амфитеатром, где Медичи, возрождая к своей вящей славе увеселения древнего Рима, развлекались, натравливая львов на лошадей и на собак вместо христиан. Христиане были им нужны, чтобы ткать шелк.

Разве что-нибудь изменилось с тех пор? Разве позволено растеряться хоть на минуту, если копья полицейской стражи до сих пор обагрены нашей кровью и самый лучший, самый дорогой товарищ лежит, раскинув руки крестом, под сводами церкви Сан-Лоренцо?

Уго плакал, как плачет побежденный. Не только из-за острой боли от нанесенной ему раны и не только потому, что погиб Мачисте. Он плакал от отчаяния, от тоски, ибо ему казалось, что для него больше нет исхода. Всем телом, ослабевшим от волнения и потери крови, истерзанными нервами, всем существом своим он ощущал первый приступ страха. В его расстроенном мозгу метались мысли затравленного волка.

Это наваждение усиливала темнота. Уходя, Джезуина потушила свет, и Уго, машинально раздевшись, забрался под одеяло, словно даже не чувствуя своей раны. Теперь ему казалось, что тьма, обступившая его, будет вечной, что она предвещает его конец. Он подумал о товарищах, но они показались ему далекими и даже как будто враждебными. Они считали Уго «потерянным» после его стычки с Мачисте; они знали, что он якшается со сквадристом Освальдо. Когда Мачисте и Уго мчались на мотоцикле, Мачисте в общих чертах передал ему, какое мнение было о нем высказано на собрании в присутствии Трибаудо. И тогда Мачисте ласково обхватил его рукой за плечи, как будто просил извинения за то, что сам же привел то варищей к такому выводу. Борясь с ветром, относившим слова, Мачисте прокричал:

— Ты так себя вел, что я поневоле в тебе усомнился. Понимаешь — факты были!

Теперь Мачисте был мертв, а ведь для живых эти факты продолжали существовать.

Тьма нависла над Уго (он не замечал, что лежит с закрытыми глазами). В голове у него мутилось. Ему казалось, что его сдавили, как в тисках, две реальные физические силы. За спиной фашисты готовились нанести ему удар, мстя за Освальдо, у которого Уго вырвал признание: кинжал уже задел Уго и сдирал с него кожу. А перед ним стояли товарищи, безмолвно наблюдая за истязанием. Бледное лицо «крепыша», а рядом изрытое морщинами лицо литейщика, во взгляде которого светилась ненависть, были красноречивее всяких слов. Его обвиняли в том, что он заманил Мачисте в западню, решил сослужить фашистам службу и подставил Мачисте под удар.

Потеряв в бреду всякий контроль над своими рассуждениями, не поддерживаемый более инстинктом, Уго вообразил, что все это, может быть, и на самом деле правда: ведь он действительно повел Мачисте навстречу фашистам. Значит, он виноват в его гибели! И товарищи справедливо призывают его к ответу, не верят его объяснениям, правдивость которых мог бы подтвердить лишь один Мачисте.

Отныне никто не узнает правды…

Оттого и терзала Уго жестокая тоска, все сильнее охватывая душу, побеждая все его внутреннее, моральное сопротивление и одновременно усиливая боль в плече. Рос в нем и ужас перед Освальдо и Карлино — ведь они, конечно, ищут его и, отыскав, убьют, прежде чем он успеет рассказать товарищам о том, как в действительности было дело, и отдаст себя на их суд. Теперь ему хотелось, чтобы его убили сами товарищи. Ведь если обе стороны грозят ему смертью, то принять ее он хотел от своих близких. От людей, преданных тем же идеям, воодушевленных теми же надеждами, что и он. Может быть, они поверят ему и примут под свою защиту. А если нет, то все же смерть от руки оскорбленного друга легче, чем от руки врага.

Уго готовился стать жертвой. Но ему было жаль себя. Он чувствовал, что еще жив; слезы, соленый вкус которых он ощущал на губах, руки, сжимавшие подушку, были реальностью, от которой он не мог оторваться. В памяти его всплывали образы прожитого, близкого и далекого, картины утраченного счастья. Вот он везет свою тележку, шутит с женщинами, которые теснятся вокруг его лотка, пускается в фамильярности с молоденькими, перебранивается с пожилыми. Вот он сидит за стаканом вина в остерии на рынке, вот играет в карты, видит лукавые и возбужденные лица партнеров, сидящих за столом. Он ощущал вкус вина, аромат свежего воздуха, наполнявшего его легкие. Первое свиданье с Марией Каррези, их дерзкая выходка — возвращаясь домой, они шли под руку почти до самой виа дель Корно. В тот вечер, свернув на свою улицу в нескольких шагах позади любовницы, Уго встретил Марио и Мачисте, которые собирались покататься на мотоцикле. Марио подмигнул ему, Мачисте покачал головой.

Теперь призрак Мачисте преследует его в бреду.

Уго зарывается лицом в подушку, словно желая выдавить, вытеснить из головы этот образ. Но воспоминания не исчезают, а лишь ускоряют свой бег, и все новые и новые картины одна за другой, как яркие пятна, проносятся перед его закрытыми глазами. Теперь вспоминается все, что было за последнее время: гостиница и Олимпия, пьяный Освальдо и оскорблявшая его Киккона, и он, Уго, который этим забавлялся, и пил, и якшался с ними, да еще собирался когда-нибудь расплатиться с Мачисте за полученный удар. Теперь ему в мучительном бреду казалось, будто он и вправду исполнил это желание и отплатил Мачисте за обиду. Потом все его мысли окончательно спутались, и ясным осталось только одно: Мачисте убит, потому что он, Уго, побудил его действовать и, подстрекая ехать быстрее, привел друга туда, где ждала его смерть.

Наконец Уго нашел силы стряхнуть с себя кошмар. Он сел на постели и открыл глаза. Сквозь закрытые жалюзи пробивался свет — белые полосы ложились на спинку кровати, расплывались на желтоватых стенах и на потолке. В полутьме вещи стали обретать свои привычные очертания. Задрожал в зеркале легкий отблеск: первые лучи солнца озарили дома. Улица была необычно тихой.

Уго почувствовал, что у него лоб, затылок, шея, даже руки в сгибах покрыты испариной. Перевязка давила плечо и грудь, стесненные движения бередили рану. Уго вдруг ощутил прилив энергии и снова подчинил себе свое тело. Недавние мысли будто окутались туманом, отступили на задний план, но мозг еще не повиновался Уго, оставался вялым, инертным, как его раненая рука. Думать связно он был неспособен, но с тревогой прислушивался к малейшему шороху. Ночной кошмар словно принял осязаемые формы: Уго казалось, что теперь у его изголовья сторожит что-то страшное, грозное и в любую минуту может на него ринуться: какая-то неусыпная тень, которая больше никогда его не покинет, как его собственная тень, вот-вот набросится и раздавит его. Он больше не испытывал панического страха, но чувствовал себя загнанным, затравленным беглецом. Воображая себе эту тень живой и сильной, Уго не боялся ее, но у него не хватало духа обернуться и посмотреть на нее. Ему казалось, что рано или поздно, через секунду или через час, а может быть, и завтра, куда бы он ни пошел, что бы ни сделал, этот призрак схватит его. Но дневной свет, разгораясь с каждой минутой, помогал Уго ускользать от опасности, хотя и не мог окончательно его спасти; он отвлекал юношу, осушал его слезы.

Уго встал с постели, подошел к окну и выглянул на улицу сквозь спущенные жалюзи. Он видел только угол виа дель Парлашо и в доме напротив — окна Карлино. У одного из этих окон сидела мать Карлино, Арманда, и беспокойно поглядывала то туда, то сюда — в оба конца улицы. Лицо у нее было словно восковое, она зябко куталась в шаль, прядь седых волос выбилась на виске; Арманда казалась живым олицетворением отчаяния.

Улица по— прежнему молчала. Потом Уго увидел, как отправился на работу мусорщик Чекки, потом землекоп Антонио в грубых сапогах, с новой лопатой на плече, поблескивавшей на солнце. Отёлло отпер лавку и остался стоять на пороге, глядя вверх, на окна Маргариты. Немного спустя вышла Леонтина с кошелкой. Проходя мимо Отелло, она посмотрела на него, поднесла руку ко лбу и покачала головой. Отёлло развел руками и тоже закивал головой, потом закурил сигарету и сел на скамеечку у дверей. Настал черед Клары высунуться из окна; удостоверившись, что матери уже нет на улице, она отошла.

Уго словно прилип к окну. Он прижимал к стеклу лоб, чтобы охладить его. Рыданий Маргариты больше не было слышно, наверно, она пошла с Марио искать Мачисте. Но куда?

В этот момент Арманда закричала:

— Карлино!

Затворив окно, она поспешно скрылась в комнате.

И Карлино появился перед глазами Уго, в рамке, образуемой пластинками жалюзи.

Карлино все еще был в форме. Он поздоровался с Отёлло, махнув ему рукой; Отёлло нерешительно встал, в замешательстве снова сел, потом опять встал и поднял руку, изобразив что-то вроде фашистского приветствия.

Уго задыхался, стоя у закрытого окна. Сердце у него бешено билось. Он никак не мог собраться с мыслями. Он лишь следил за каждым жестом Карлино и чувствовал, что весь дрожит и почти теряет сознание. Кровь бросилась ему в голову, все тело напряглось, мышцы стали твердыми, как камень. Уго не мог утверждать, что видел Карлино в машине, гнавшейся за мотоциклом, но всем своим существом ощущал, чувствовал, что Карлино был там, так же как был там несомненно и Освальдо. В его смятенном мозгу родилась уверенность в этом, неотвратимая, хоть и бесплотная, как тень, что стояла у него за плечами, сейчас более чем когда-либо близкая и угрожающая.

Карлино рылся в карманах, отыскивая ключ от входной двери; но прежде чем он успел воспользоваться им и прежде чем Арманда отперла сыну изнутри, дверь распахнулась и вышла Клара. Она, очевидно, бегом спустилась с лестницы, чтобы в отсутствие матери заглянуть к Бьянке. Клара с разбегу перепрыгнула через порог и, не удержавшись, налетела прямо на Карлино.

Тут она испустила настоящий вопль.

— Мама! — крикнула она и кинулась прочь. Потом, как обезумевшая ласточка, заметалась по улице, от двери подруги к дому Бруно. Девушку объял такой ужас при виде Карлино, что она бросилась к жениху, как к спасителю. Клара ринулась вверх по лестнице, к Бруно.

Ее крик сразу пробудил корнокейцев; Клоринда, высунувшись из окна, увидела испуганную Клару и Карлино, который наблюдал за ней, все еще стоя у двери, и Клоринда в свою очередь не могла удержаться от жалобного восклицания:

— О господи, спаси и помилуй!

Тогда из своего убежища Уго увидел, как Карлино поднялся на две ступеньки крыльца и остановился на пороге. Раздался его громкий, резкий и злобный голос:

— Успокойте нервы, синьоры с виа дель Корно! А если кому хочется похныкать — пожалуйста! Получите полную меру, да еще с добавкой!

Если о людях надо судить по их поведению в чрезвычайных обстоятельствах, то Стадерини оказался смельчаком — он один-единственный решился подать голос и ответил Карлино. Стадерини был соглашатель до мозга костей, но кости-то у него были уже старые и жизненный опыт немалый. Разумеется, Стадерини заговорил своим обычным голосом, приниженным и покорным, но тон у него был решительный. Сапожник понял, что его вмешательство может предупредить и какой-нибудь опрометчивый поступок Бруно или выходку женщин, возбужденных страхом и тревогами истекшей ночи и известием о гибели Мачисте, которое принесли Марио и Милена. Вмешаться — значило воспрепятствовать непредвиденным и весьма опасным последствиям.

И вот Стадерини высунулся из своего окошечка под самой крышей дома номер четыре и сказал:

— Не сомневайтесь, синьор бухгалтер! Мы знаем, что значит жить на свете! Но и вы должны понять положение! Может быть, вы еще не знаете, что сегодня ночью случилось несчастье…

Уго показалось, что Карлино немного удивился вмешательству Стадерини. Он сдвинул свою шапочку на затылок, подбросил на руке связку ключей. Потом до Уго донеслись его слова:

— Я ничего не знаю, я только что из Ливорно. Во всяком случае, ты молодец, сапожник! Будем надеяться, что вся улица придерживается твоего мнения!

И он закрыл за собой дверь. Мать уже была на площадке и шла ему навстречу.

— А ну-ка, ложитесь сейчас же в постель! — сказала Джезуина за его спиной.

Уго, вздрогнув, обернулся. Джезуина держала в руках поднос с чашкой кофе, на губах ее была усталая улыбка.

— Испугались? — спросила она.

— Да вот, понимаете, нервы расходились! Опустив голову, он сел на край постели и стал пить кофе маленькими глотками. Ему хотелось поймать какую-то свою мысль, но тщетно Уго пытался ее сформулировать. Джезуина стояла рядом с ним, держа в одной руке поднос, в другой ложечку. Она смотрела на Уго. Видела его всклокоченные черные волосы, слипшиеся от брильянтина и пота, его загорелый затылок. Взгляд ее скользнул по его торсу, забинтованному почти до пояса, где обозначалась впадина живота, закрытого трусами. Джезуина смотрела на его руку, лежавшую на коленях. Это была большая сильная рука, наружная часть предплечья поросла волосами. Ближе к запястью волосы исчезали, и на суставах пальцев был лишь едва заметный пушок. Большой палец был совсем гладкий и сильно отходил в сторону от других пальцев. Уго рассеянно шевелил им. Джезуина подумала: «Что он им так двигает? Наверно, онемел палец».

— Ложитесь, — повторила она. — Синьора сказала, что вам нужно отдохнуть.

Уго ответил как-то нехотя, словно с трудом оторвался от своих мыслей:

— Нет, наоборот, надо сообразить, как мне отсюда выбраться, чтоб никто не видел.

— До вечера об этом нечего и думать, — возразила она. И добавила, чтобы убедить его поскорее лечь: — Вам не холодно?

И только сказав это, Джезуина заметила, что Уго почти голый; до этой минуты она смотрела на него рассеянно, как на какой-то привычный предмет, думая совершенно о другом. Теперь она отвела взгляд.

— Все-таки мне необходимо поговорить с кем-нибудь, пока фашисты меня не зацапали, — сказал Уго. — Но действительно до вечера ничего не выйдет.

Он снова почувствовал себя усталым и сломленным, отданным во власть кошмаров и бесплодных противоречивых порывов. Он посмотрел на девушку, которая перестилала ему постель, и на этот раз его потянуло к ней, захотелось уменьшить расстояние, разделяющее их, чтоб можно было поделиться с ней своими тревогами, своей тоской и почерпнуть в этом силу.

— Джезуина, побудьте со мной, — заговорил он. — Если я останусь один, я с ума сойду. Мне и правда нужно отдохнуть, потому что вечером меня, наверно, ждет самое худшее!

Но девушка не услышала призыва к откровенности, звучавшего в этих словах.

— Синьора спрашивает, хорошо ли держится повязка, — сказала она вместо ответа.

Уго сделал резкое движение и, почувствовав боль в плече, выругался.

— Тише! — взмолилась Джезуина. — Нельзя повышать голос. Даже Лилиана не должка знать, что вы здесь.

Уго лег на бок и мгновенно уснул.

Тем временем Мачисте положили сначала в притвор церкви Сан-Лоренцо, а потом перенесли в морг при больнице. Маргарита простилась со своим мужем, проявив неожиданную твердость духа, хотя на ней лица не было. По соображениям «общественного порядка» похоронное шествие было запрещено. То же произошло с похоронами депутата Бастаи и третьей жертвы этой памятной ночи. По тем же мотивам доступ в морг был разрешен только родственникам. Марио и Милену пустили, так как они сопровождали Маргариту. Но когда почти в полном составе пришли корнокейцы (для которых дружба сильнее страха), полицейские агенты в штатском вежливо, но решительно отказали им. Только Бруно и парикмахеру Оресте удалось хитростью пробраться через заграждение — они объявили себя двоюродными братьями покойного. Поэтому когда явился еще один родственник, то его остановили и агент послал за Марио, чтобы тот опознал пришедшего. Это был литейщик, который пришел от себя и от имени партии.

И Мачисте был положен в гроб в своей кожаной куртке.

Город еще не мог опомниться от кошмара страшной ночи. Улицы были почти пусты. Отклики в печати свидетельствовали о растерянности и смятении: газеты посвятили событиям лишь несколько строк в хронике происшествий. Зато черные банды, словно желая отплатить за испытанное ими накануне разочарование и публично признать свою ответственность за случившееся, нагло дефилировали на улицах и избивали всякого, кто, как им казалось, неодобрительно смотрел на их шествия. Человек десять были отвезены в больницу. Фашисты подожгли редакцию газеты, страницы которой все еще «отдавали вредным душком», разгромили и разграбили магазин тканей, пишущих машинок, кондитерскую, ювелирный магазин и несколько контор адвокатов-антифашистов. Вечером атмосфера в городе сгустилась: все предвещало вторую трагическую ночь. Угас дневной свет, и тотчас же, раньше времени, опустились железные шторы торговых заведений и ресторанов; трамвайщики получили распоряжение вернуться в депо раньше обычного. У прохожих был испуганный вид затравленных зверей, заговорщиков, на которых вот-вот обрушится фашистский террор. Однако когда зажглись фонари и взошла луна, эта угроза как будто исчезла: во тьме налеты стали редкими, нерешительными. Уже с утра пикеты солдат охраняли общественные здания, а после захода солнца двинулись в обход патрули карабинеров. Из центра на окраину пополз слух, будто в городе объявлено осадное положение; говорили, что запрещено выходить из дому после полуночи.

Маргарита и Марио вернулись с кладбища последним трамваем. Виа дель Корно была пуста, но все окна светились, и за ними двигались тени. На пороге гостиницы стоял Ристори, который неловко отвернулся, увидя жену Мачисте и ее спутника, и сделал вид, что уходит. У двери дома номер четыре дежурил полицейский, а на лестнице дожидался комиссар и два карабинера, стоявшие с винтовками к ноге. Комиссар держался почтительно, говорил, что охрана дома — мера предосторожности, гарантирующая безопасность жильцов, и просил Маргариту уделить ему время для разговора, когда она отдохнет. Он поспешил добавить, что всецело в ее распоряжении, что он разделяет ее скорбь и уверен, что «правосудие совершится своим путем». По обоим концам улицы, притаившись там, где было потемнее, стояли патрули карабинеров; командовал ими сержант, который устроил свой штаб в первом этаже гостиницы и сидел в каморке «дирекции» за столом Ристори под портретом Пия IX. Рядом с ним, как местный «эксперт», восседал наш бригадьере из полицейского участка.

Не город, а виа дель Корно была на осадном положении.

Корнокейцы подсматривали в окна и дрожали, не зная, что и думать. Люди взволнованно перешептывались в своих комнатах, как заключенные в камерах.

Хотя Маргарита была убита горем, все же, придя домой, она первым делом позаботилась о своих курах, которые жалобно квохтали, просидев целый день взаперти без корма.

Уго все еще спал и похрапывал во сне. За день он оброс щетиной; накануне вечером она выступала еще отдельными точками вокруг лица, а за сутки превратилась в полоску коротких черных волос, доходивших до самых скул. Джезуина наклонилась над спящим, не зная, как разбудить его. Она потрясла его за ноги, но легонько, словно боясь, что он сердито толкнет ее. Уго, не просыпаясь, недовольно засопел, это не испугало Джезуину но вызвало в ней какую-то досаду. После того как она дотронулась до него, Уго больше не храпел. Джезуина целых полчаса стояла подле него в нерешительности. Уго с самого утра лежал все на одном боку. Синьора сказала Джезуине, чтобы она дала раненому поспать; сон ему нужнее всего.

Дыхание Уго стало почти неслышным. Джезуина снова наклонилась над ним, глядя на его лицо, на колючую щетину, на пятно засохшей грязи на щеке. Она не сводила глаз с этого лица, на котором появилось выражение спокойствия, умиротворенности; он был похож: на выздоравливающего больного.

В первый раз в жизни Джезуина смотрела на спящего мужчину, в одиночестве наблюдая за ним. Спящий казался ей довольно обычным существом и притом таким грязным, волосатым, что неприятно было до него дотрагиваться. Однако Синьора доверила ей раненого, дала приказ, который надо было исполнить. Впрочем, на этот раз инициатива исходила от самой Джезуины, ведь это она втащила раненого Уго в квартиру. И Синьоре пришлось принять совершившийся факт. Значит, спасение Уго являлось собственной тайной Джезуины, ее секретом, ее приключением, в котором Синьора была вынуждена участвовать. Джезуина чувствовала, что на этот раз Синьора зависела от нее, а не наоборот, и что во всем этом не было скрытой цели. Втащив Уго в свою комнату, она действовала инстинктивно, по доброму побуждению. «Это мое первое доброе дело», — подумала Джезуина. И она решила довести его до конца, хотя ей и неприятно было, что Уго занимает ее постель: он казался ей таким грязным и отталкивающим.

Когда дыхание Уго стало почти неслышным, Джезуина наклонилась над самым его лицом. Она увидела, что губы у него пересохли и покрыты трещинками, словно маленькими ранками. Джезуина взяла из пакета марлю, окунула в воду и смочила раненому губы, как она это делала во время болезни Синьоры.

Уго проснулся и, открыв глаза, лежал неподвижно, словно желая вспомнить, где он находится. Увидев, что Джезуина наклонилась над ним с марлей в одной руке и стаканом воды в другой, он улыбнулся девушке.

— Доброе утро, — сказал он. Она ответила с улыбкой:

— Скорее добрый вечер!

Уго рывком сел на кровати и оглянулся на окна. Ставни были закрыты.

— Почему вы меня не разбудили? Дурочка! -воскликнул он, соскочив с постели. Надев брюки, он откинул ставню и поглядел на улицу. Через планки жалюзи он увидел пустынную мостовую, освещенную фонарем.

— Который час? — спросил Уго и выругался. Джезуина не отвечала; лицо у нее было серьезное и как будто рассерженное. Уго заговорил снова:

— Ну? Я ведь к вам обращаюсь!

Джезуина отвернулась и начала, прибирать на ночном столике.

— Не забудьте, — сказала она, — что вы в этом доме гость и вас просили быть потише. Впрочем, в ваших же интересах не поднимать шума. На виа дель Корно сейчас полно полицейских. Они кого-то ждут.

У него защемило сердце, он заметался по комнате, как в клетке; сел перед туалетом, посмотрелся в зеркало, провел тыльной стороной руки под подбородком, обросшим щетиной, взял гребенку, побарабанил ею по мраморной доске, снова воткнул ее в головную щетку. Потом сказал тоскливо, словно самому себе:

— Что же теперь делать?

Джезуина взбивала подушку, оправляла постель.

— Скоро придет Синьора, переменит повязку,-ответила она. — Ужин готов. Когда будете есть — до или после перевязки?

Уго вновь был во власти кошмара. С приходом полиции опасность усилилась: ведь это его ищут! А когда он узнал, что в гостинице сторожит сержант, его подозрения превратились в уверенность. Он не верил в правосудие, потому что знал фашистов, знал и то, что полиция им потворствует. Опять его рассудок поддался наваждению. Выслушав краткий рассказ Джезуины о событиях дня, он решил, что полиция разыскивает не убийц Мачисте, а ищет его, Уго, единственного свидетеля убийства, чтобы упрятать его в тюрьму, помешать говорить, а может быть, и вовсе от него отделаться.

Но когда в непроглядном мраке ночи разразится гроза и молния вдруг озарит все вокруг, словно днем, ее сверкание хоть и страшит, но вместе с тем успокаивает; так и в мозгу Уго, где кипело столько мыслей и догадок, вдруг блеснул свет. Ведь если полиция охотится за ним, это доказывает, что он не предал Мачисте! Значит, он невиновен, он чист в глазах товарищей. Может быть, они беспокоятся о нем, может быть, пытаются с риском для себя разыскать его, хотят ему помочь. Он спасен! С того мгновения, как явилась эта. мысль и возникла надежда, что товарищи не подозревают его, Уго совладал со своими нервами, обрел спокойствие и выдержку, необходимые для борьбы с опасностями. К нему вернулся здравый смысл, он снова стал самим собой, со всеми своими достоинствами и недостатками, великодушием, лукавством и бурными порывами; человеком, прожившим на свете двадцать восемь лет, полных борьбы за жизнь и любви к жизни.

Теперь у него была ясная цель — поскорее подать о себе весть товарищам. «Как же это сделать?» — думал он. И, размышляя, смотрел на Джезуину, которая убрала, со столика вазу, постелила скатерть, все приготовляя для ужина. «Можно попросить ее», — решил Уго. Но тут же вспомнил, что это дом Синьоры. А Синьоре он не доверял. Он видел, что Синьора приняла его нехотя. Ока совершенно откровенно сказала, что не выгоняет его потому только, чтоб самой не оказаться замешанном в опасную историю. Но если прямо попросить у нее помощи, она, разумеется, откажет. А если он будет настаивать, то из боязни неприятностей Синьора выставит его, а может быть, просто-напросто выдаст полиции.

Можно было бы подняться на четвертый этаж к Марии Каррези; Уго был уверен, что она выполнит его просьбу. Но ведь, кроме нее, есть еще Беппино, а по поводу его отношения к себе Уго не строил иллюзий. Не спуститься ли на второй этаж к Бруно? Но тогда придется столкнуться и с его матерью и с маленькой Пиккардой, а они обе простушки — каждая в своем роде, разболтают тайну корнокейцам, и тогда все узнают, что он скрывается в доме Синьоры.

Значит, остается одна Джезуина. Но ведь она не своим умом живет, а как прикажет Синьора. Теперь Уго посмотрел на нее другими глазами.

Девушка была еще молода, но как будто хотела скрыть свою молодость, туго стягивала узлом волосы на затылке, не пудрила бледного лица, не подкрашивала губ. Однако глаза ее искрились живым блеском; только что она ответила на грубость Уго оскорбленным взглядом, в ней чувствовался характер. А сейчас в ее фигурке, утонувшей в просторном халате, была и чисто девичья угловатость и грация цветущей молодости. «Она живет в доме Синьоры с детских лет, — подумал Уго, — так редко выходит, жертвует собой для старухи — ни дать, ни взять послушница». «Небось на наследство метит», — говорил Нанни. Уго вспомнил еще, как однажды Стадерини сказал: «Синьора сейчас у нее за мать-настоятельницу, но стоит девочке однажды почуять мужчину — увидите, вся покорность улетучится и она заживет своим умом». «Или его умом», — добавил Нанни.

Джезуина позвала Уго к столу.

— Синьора придет попозже, — сказала она. — Лилиане не спится, а Синьора ни за что не хочет, чтобы Лилиана узнала.

Уго встал, накинул на плечи пиджак и присел к столу.

— Я вас обидел? — спросил он. — Вы уж извините меня, понервничал. Я ведь знаю, что вы неглупая девушка.

Джезуина подавала на стол, сохраняя прежнее холодное выражение лица. Уго прикинулся послушным мальчиком и с невинным видом стал поглядывать на нее снизу вверх, по-детски оттопырив губы.

— Вы все еще на меня гневаетесь? — жалобно спросил он.

Джезуина не могла удержаться от улыбки.

— Еще шутить вздумали! — воскликнула она. — Значит, сразу весь страх прошел? Вы что — безумный или чудак?

— Я — раненый, нахожусь под присмотром сестры милосердия!

— Прекрасно! Сестра велит вам поесть и ложиться в постель.

Так между ними в этой сближавшей их драматической обстановке началась ребяческая пантомима сообщничества. Джезуина несколько раз выходила из комнаты, убрала со стола, поставила на место вазу. Уго нашел в кармане брюк окурок сигареты и курил, лежа на боку. Но плечо снова начало болеть, и рана у него пульсировала, как сердце. Джезуина сказала, что Лилиана все еще не спит и что Синьора велела ей самой сделать перевязку. Это тоже сближало их; Джезуина шла по этому пути смущенно и весело, по мере того как росло в ней доверие, а Уго — обдуманно и даже с некоторой гордостью, чувствуя, что девушка постепенно становится сердечной и искренней. «Я ее на свою сторону перетяну», — думал Уго.