Повесть о бедных влюбленных

— Вот это так! Ты малый свой. Почему не записываешься в фашио?

— Поверьте, никак времени не выберу! Но я всей душой!

— Знаю, знаю, вы на виа дель Корно все красные. Впрочем, не все. Ты, например, человек неглупый и понимаешь, как обстоят дела. Ты не записываешься только потому, что боишься прослыть предателем на своей улице!

— Нет, синьор бухгалтер, уверяю вас. Просто у меня никогда нет времени выполнить формальности.

— Можешь не сомневаться: на виа дель Корно притушат головешку, которая там еще тлеет… С чем будешь пить кофе — с ромом или с анисовой?… Бери сигару, закуривай!

— Я ее спрячу, а потом накрошу в трубку. Я обычно курю крошево.

— И, наверно, любишь нюхать табак, а? Я тебе подарю сто граммов «Макубино».

— Не стоит, синьор бухгалтер, не беспокойтесь. Сто граммов — это слишком много. Мы покупаем по десять граммов!

— А если мне заблагорассудится подарить тебе два кило? Может, я захочу, чтоб ты всю жизнь чихал за мое здоровье, — что ж, я не волен поступать, как мне угодно?

Они вышли. Стадерини заложил сигару за ухо и попытался распрощаться. Но Карлино снова взял его под руку.

— Ну, что хорошенького рассказывают на виа дель Корно? Я тут живу, как иностранец. Как они приняли исчезновение петуха? Отелло не протестовал?

— Нет. А коли уж он не возражал, так что ж другим соваться?

Тогда Карлино выпалил свой заряд, подготовленный чашкой кофе и пачкой нюхательного табака:

— Ну, а как насчет прочего? — спросил он.

Мишень была подвижной; человек, в которого метили, оказался начеку; выстрел едва задел его, но все-таки произвел легкий шок.

— А разве вам ваша матушка не рассказывала? — ответил сапожник вопросом на вопрос.

— Они с моей матерью в откровенности не пускаются. Да мы с ней никогда и не говорим о нашей улице. Ну-ка, скажи, какая там погода?

— Холодно, синьор бухгалтер. Март — а все дует ледяной ветер. Разрешите откланяться, мне пора в мастерскую.

— Эй, сапожник, брось хитрить! Жена Мачисте не показывалась больше?

— Нет, право же, нет. Кузницу она передала подмастерью, а сама уехала в деревню.

— Знаю. Я имею в виду другое: поддерживает ли она отношения с виа дель Корно?

— По-моему, это исключено.

— Ах, исключено? Ты умеешь выражаться, когда захочешь. Данте кое-чему тебя научил. Врешь ты! Прошлое воскресенье молодежь ездила к Маргарите!

— Если вам это известно, то…

— Да, известно, и кроме того известно, что уж после того, как показание Уго было на следствии признано ложным (еще бы!), на виа дель Корно находятся люди, которые думают, что я и Ливерани как-то причастны к делу Мачисте.

— Не знаю, ровно ничего не знаю… может, вам это известно!

— Ах, так! Что моя мать ничего не знает и ничего не видит — это понятно, раз она всегда сидит дома, но ты-то целый день торчишь со своим столом на улице, и я удивляюсь, как ты пропускаешь мимо ушей это шипение! ЕНсть у тебя глаза? Есть уши?

— Как не быть, синьор бухгалтер!

— У меня тоже есть. И не одна пара, а целых четыре. Одну пару глаз и пару ушей я всегда из осторожности оставляю на виа дель Корно, чтоб они мне вечером обо всем доносили!

В его словах, а главное — в тоне была угроза.

Стадерини чувствовал себя утлой лодчонкой, подхваченной бурным течением Арно в разгар половодья. Но, к счастью, в этот момент позади них раздался крик Фидальмы:

— Ремиджо! Ремиджо! Куда вы его ведете, синьор бухгалтер?

Действительно, они шли по улице, которая вела к резиденции фашистской партии, но не потому, что у Карлино было такое намерение, а просто здание это находилось недалеко от виа деи Нери. Фидальма догнала их, и Карлино попрощался с сапожником. Но прежде чем уйти, он сказал Стадерини:

— Ну как, Стадерини, договорились? Никаких будильников! И петухи ваши пусть заткнутся, если не хотят, чтоб мы им свернули шею!

— Какие будильники? О каких петухах он говорил? — спросила Фидальма мужа, когда они остались одни.

— Он хочет, чтобы по утрам будильники звонили потише. А петухи… знаешь, те, с виа Винеджа? Они тоже его раздражают.

— Да их на виа дель Корно и не слышно вовсе! — Ну а он, видишь ли, слышит!

— Да ты-то тут при чем? Ремиджо, скажи мне правду.

— Да это правда, Альма! Он хочет, чтоб я предупредил торговца птицей с виа Винеджа!

— Поклянись!

— Да лопни мои глаза!

Стадерини рисковал ослепнуть, но он твердо решил не пересказывать ни одной живой душе, даже жене, своего разговора с Карлино. У сапожника язык длинный, но страх лучше всякого ножа укоротит любой язык. Стадерини только сказал многозначительно, что на виа дель Корно «кто-то шпионит». Но других объяснений давать не пожелал.

Теперь Стадерини был уверен, что кто-то доносит Карлино о разговорах на виа дель Корно. И не только о разговорах, но и о мыслях! О настроениях! О «погоде», как выразился бухгалтер. Сапожник думал, что шпионит Элиза. А на самом деле с того утра, когда Элиза завтракала с Карлино в молочной, она больше не встречалась с ним. Однако Стадерини хоть и не отгадал, но близко подошел к истине: доверенным лицом Карлино был Нан-ни. Как сапожник до этого не додумался? Но так всегда бывает: на тех, кому мы должны бы не доверять более всего, наши подозрения обращаются в самую последнюю очередь.

Разговор с Карлино лишил Стадерини его обычной веселости при игре в лото. Но иногда на него нападала чрезмерная развязность, и тогда он распоясывался, чего с ним раньше никогда не случалось. Вот вчера вечером вышел номер 60, и Стадерини назвал его без обиняков грубым простонародным словом, вызвав переполох среди матерей, не забывавших об «ушках на макушках». И то сказать, всех ребят бросило в краску: и девятилетнюю Пиккарду и даже семилетнего Палле, самого младшего брата Клары. Негодующих матерей и смутившихся ребят выручил разговор о бесконечных толкованиях слов в лотерейной гадательной книге. Дело в том, что номер 60 помимо того значения, которое ему придал Стадерини (а да будет вам известно — тут имелось в виду то самое яблоко, которое соблазнило Адама), еще имеет отношение к Мадонне; это может подтвердить каждый любитель лото. Но когда аудитория успокоилась, Стадерини не удержался от сарказма.

— Ах, Мадонна? Я об этом и забыл, — сказал он ядовито. И добавил: — Правды всегда пугаются!

Следствие о событиях Ночи Апокалипсиса двигалось черепашьим шагом. Зато на прошлой неделе закончился процесс так называемой «банды Моро». Дело слушалось в судебной камере 9-го участка, в двадцати метрах от виа дель Корно. Все то, что давит души людей и преследует их уже многие века, словно нарочно охватывает кольцом виа дель Корно. В этом нетрудно убедиться: на расстоянии двухсот метров в ту и другую сторону, не считая Палаццо Веккьо, тут находятся и резиденция фашистской партии, и трибунал, и Барджелло [42], и полицейский участок, и четыре церкви шестисотлетней древности.

Как говорилось в судебных материалах, кроме кражи на виа Болоньезе, «банде Моро», «согласно двадцати пяти обвинительным актам, прилагаемым ниже», предъявлялось обвинение «в целом ряде подобных преступлений, совершенных за последние два года лицами, до сих пор остававшимися неизвестными».

По испытанному правилу бюрократической практики, ради доброй славы полиции «всякому делу нужно по возможности давать ход». Но если правосудие желает действительно показать себя на высоте, то оно должно найти кого-нибудь, кто послужил бы козлом отпущения. Не случайно самое давнее из двадцати пяти «дополнительных» дел относилось к тому дню, когда Моро вышел из тюрьмы, отбыв срок предыдущего наказания. Кадорна и Джулио не попадали в «Мурате» уже четыре года! Вот и представился для бригадьере золотой случай «дать ход» делам, которые плесневели у него в столе. Собственность, словно августейшая особа монарха, священна и неприкосновенна. Пусть иной раз преступник и будет осужден невинно, зато еще одна возможная опасность предупреждена. Стоит ли волноваться оттого, что этот преступник, Джулио Солли, сын Эрнесто Солли, тридцати двух лет, женатый, «рецидивист и поднадзорный», выразил намерение защищаться и доказывать на суде свою невиновность! Вспомним изречение нашего бригадьере: «Кто блудил — тот и будет блудить!»

В отношении «банды Моро» бригадьере представил следователю целую серию доказательств умозрительного характера; однако они оказались достаточно убедительными для того, чтоб королевский прокурор с легкостью потребовал для всех обвиняемых максимальной меры наказания. К тому же косвенным доказательством вины подсудимых было то, что в качестве их защитников на суде выступали известнейшие адвокаты. Между тем дело не принадлежало к числу громких процессов, создающих защитнику имя, вроде какого-нибудь «преступления, совершенного под влиянием страсти», когда адвокаты защищают даже бесплатно, довольствуясь популярностью и славой. В данном случае защитники согласились выступать за определенное, заранее оговоренное вознаграждение. И тут возникал вопрос: кто же дал родным обвиняемых или соучастникам, скрывающимся от правосудия, такие большие деньги, чтоб оплатить именитых рыцарей адвокатской тоги? Каким образом такие златоусты, как адвокаты Контри, Маркетти, Кастельнуово-Тедеско, снизошли до того, что взяли на себя защиту самых обыкновенных уголовников? Они же знали, что за беспокойство им заплатят деньгами, вырученными от продажи краденых вещей, которые после двадцати пяти грабежей, перечислявшихся в «дополнительных» обвинительных актах, так и не были найдены. Но профессиональная тайна позволяла им умалчивать о том, кто привлек их к защите Моро и его сообщников.

В день суда все корнокейцы, свободные от работы, находились среди толпы, заполнившей места для публики. Нанни был одним из наиболее рьяных. Он пробрался к самой балюстраде и уцепился за нее, чтоб не потерять места. Когда ввели подсудимых, он подал знак сначала Джулио, потом Моро. Они сделали вид, что не замечают его. Кадорна тоже. Но любовница Моро, которую усадили на скамью перед решеткой, обернулась к Нанни, плюнула на пол и растерла ногой, чтоб предатель понял.

Тогда Нанни нырнул в толпу и стал слушать из последних рядов; лицо его пожелтело, глаза бегали, как у лисы, попавшей в западню. Рядом с ним оказалось двое карабинеров, которых поставили следить за порядком в публике; их присутствие еще больше усиливало смятение Нанни. Он ушел.

На следующий день на вопрос Фидальмы, осведомлявшейся, почему он не идет на второе заседание, Нанни ответил, что он, как поднадзорный, не имеет права находиться в здании суда. Превосходное алиби; соседи утешали Нанни и подробно рассказывали о ходе процесса, который длился четыре дня и закончился в пятницу вечером.

Лилиана ни разу не была в суде. Джулио запретил ей приходить. «Я не хочу видеть, как ты мучаешься, — сказал он ей при свидании. — Тебе, наверно, покажется странным, но, право, если тебя не будет, я буду чувствовать себя уверенней».

В перерывах между заседаниями Лилиана видела мужа в окно подвальной камеры трибунала, выходившей на Борго деи Гречи, параллельной виа дель Корно. Сержант карабинеров позволял Джулио цепляться за решетку окна, прорезанного вровень с улицей. Джулио подтягивался на руках, а Лилиана становилась на колени. Кроме решетки на окне была еще сетка, частая, как сито. Но все же они касались друг друга, прижимая руки к этой сетке. Лилиана взяла ребенка от кормилицы и как-то раз принесла его показать Джулио. Девочка выросла и больше уж не плакала.

А Лилиана плакала. Ей казалось, что и Джулио плачет. (Ведь он в первый раз попал в тюрьму с тех пор, как они поженились.) В голосе его слышались слезы, а лица через густую сетку Лилиана не могла различить: перед ней была лишь какая-то тень.

— Теперь иди домой, — говорил он, — Иди, я не хочу, чтоб ты видела, как меня посадят в тюремную карету в наручниках. Я знаю, какую жертву ты для меня принесла. Что я могу тебе посоветовать? Оставайся у Синьоры, если тебе там хорошо. Теперь для меня дело кончится скверно, Лилиана! Спасибо тебе за все, и от друзей тоже спасибо.

И он спрыгивал вниз. Лилиана слышала его голос, доносившийся из-под земли: «Приходи в полдень… Приходи в семь… Приходи завтра… Приходи в семь… Приходи' в полдень… Сегодня вечером вынесут приговор…»

Вечером в пятницу, после приговора, Джулио не захотел подтянуться к решетке. Лилиана звала его, став на колени, просунув голову в квадрат решетки, прижавшись лицом к сетке. Наконец послышался его голос:

— Десять лет, Лилиана, десять лет! Ты уже,знаешь? Я тебе буду писать. Сейчас меня уводят. Пиши мне! Поцелуй девочку!

— Джулио!

— Лилиана!

— Джулио! Джулио!

— Лилиана! Запомни, Нанни — шпион! Все из-за него! Синьора, в объятиях которой Лилиана выплакивала свое горе, сказала:

, мы разочтемся и с Нанни! Адвокаты тоже хороши! Паршивцы этакие! Я выставила такую коллегию защитников, какой не бывало со времен процесса Фускати! Шесть тысяч лир! А они даже не добились признания смягчающих обстоятельств!

Но если бы попросить бригадьере произвести экспертизу почерка, каким написаны полученные им анонимные письма, которые подали ему мысль о «двадцати пяти дополнительных обвинениях», то оказалось бы, что все эти письма напр!саны рукой Синьоры.

Сапожник Стадермни, пожертвовав заработком, не пропустил ни одного заседания. Он сказал:

— Джулио выйдет в 1936 году! К этому времени много воды утечет!

— Девочка тогда уж кончит начальную школу, — сказала Клара,

Фидальма, вспомнив о своей обязанности репортера, спросила:

— А где Нанни, что его не видно?

— Дома. У него, кажется, лихорадка, — ответила Леонтина. А Луиза Чекки добавила:

— Еще бы! Вечно торчит в дверях! Наверно, простудился!

Хуже чем простудился!

Однако Нанни мучают не угрызения совести. Сидел он дома и размышлял только от страха за собственную шкуру. Теперь он был уверен, что Джулио, Кадорна, Моро и его сожительница знают, что именно он — доносчик, сообщивший, как Джулио спрятал у себя под кроватью краденое добро. Неважно, когда именно Джулио убедился в этом. Они знают — и это главное. А раз им все известно, то, несомненно, об этом сообщили и воровскому сообществу. Все жулики Флоренции знают, что Нанни «снюхался с полицией». И они лишили его права гражданства в маласарде.

Нанни теперь в положении разжалованного кадрового офицера, священника, лишенного сана, художника, потерявшею зрение. Он испытывает чувство, похожее на ужас Освальдо, боявшегося пропустить «вторую волну», на смятение У го, думавшего, что товарищи считают его предателем. Есть, конечно, разница в худшую сторону: Нанни действительно предатель. Но сходство в том, что для Нанни, как для Уго и для Освальдо, самое главное в жизни — сохранить уважение и доверие своих собратьев. Существует честь партийная, классовая, а бывает и честь кастовая. Разумеется, здесь есть градация ценностей, но гамма чувств не меняется.

Нанни такой, каков есть, каким сделала его жизнъ.

Но ему нечего ждать ни жалости, ни прощенья. И он это сознает. Он разорвал узы солидарности, соединяющей людей, которые ведут одинаковую жизнь и совместно защищаются от врагов. Нанни предал свою касту. И хотя он с делал это, чтоб уйти от зла к добру, — все равно предательством не спасаются. Нанни стал служить бригадьере, испугавшись плетки и прельстившись подаренной тосканской сигарой. А из страха перед дубинкой да за малые поощрения в виде табака он доносит Карлино о «погоде» на виа дель Корно.

Но для маласарды достаточно его связи с бригадьере. это означает гражданскую смерть. Если заболеет Элиза, или ее арестуют за проституцию, или если она бросит Нанни и он будет вынужден снова «работать», ему придется рассчитывать только на свои собственные силы. А они теперь слабы, ненадежны. Нанни никогда не умел ловко «работать». Его специальность — кража со взломом, и для такого дела требуются сообщники и предприимчивость, которой у него никогда не было. Следовательно, у него всегда перед глазами призрак голода, который каждую минуту может стать реальностью. Рано или поздно Нанни придется «идти на добычу», промышлять одному. Он уже ощущает на запястьях холод стальных наручников, слышит голос бригадьере: «Я ведь говорил, что тебе не выйти из-под надзора!» С ужасом и отвращением он чувствует на щеках и на губах плевки своих собратьев но время прогулок на тюремном дворе и боль от побоев, которыми заключенные угощают его в камере. Никто, не даст ему даже понюшки табаку, не на что будет нанять адвоката, придется довольствоваться «защитником по назначению».

Настал вечер, а Элиза все не шла; у Нанни пересохло и горле, его бил озноб от предчувствия всех этих ужасов. Он отправился в погребок на виа деи Салонам и выпил на нее деньги, какие у него были, а потом чуть не силой заставил наливать ему в кредит.

И когда во время вечернего обхода кабачков, подлежащих надзору полиции, в распивочную вошел брийгадьере, Нанни увидел в нем соблазнителя, Мефистофеля, нечистого духа, пришедшего требовать проданную ему душу. И тогда Нанни шагнул навстречу бригадьере и плюнул ему в лицо.

Глава семнадцатая

От Альп и до моря мир — сущий ад. В одном из его кругов, по имени виа дель Корно, есть чистилище для «ангелов-хранителей». Теперь они уже не те миловидные девочки, которых Синьора увидела из своего окна и окрестила ангелочками. Ауроре исполнилось двадцать два года, Милене — двадцать, а Бьянке и родившейся на месяц позже Кларе недавно минуло восемнадцать. И у всех у них уже есть грехи. Ведь и чревоугодие, и тайный поцелуй, и нечистые мысли, и тщеславие — тоже грехи. В детстве «ангелы-хранители» играли у порогов домов, в городском саду, а в плохую погоду — в доме Милены. Теперь они собираются у Ауроры. С ее приездом началась новая жизнь в унылых комнатах семейства Нёзи. Даже вдова Нези после долгого перерыва с прежним удовольствием ежедневно ездит теперь в экипаже в аристократическое кафе «Доней».

— Живем на свете только раз! — восклицает она. И хотя Отелло до сих пор не усыновил сына. Креция Нези все больше чувствует себя бабушкой. Ради этого она и простила Аурору.

Аурора принимает подруг в гостиной, где теперь стоят новые кресла, диван и даже граммофон с трубой, а в вазах всегда красуются цветы. Раньше всех приходит Бьянка. Она еще не совсем окрепла после плеврита, мучившего ее целую зиму. В полдень появляется Клара. Она приносит с собой работу и, разговаривая, не перестает обметывать петли. После пяти приходит Милена, и тогда подается чай.

События последних месяцев оставили свой след в душе «ангелов-хранителей». Девушки и внешне тоже немного изменились. У всех у них юность уже осталась позади. За это короткое время «ангелам-хранителям» пришлось пережить так много, что на их лица легла тень преждевременной зрелости. Даже Клара уже не та наивная девушка, какой она была прошлым летом. В первое воскресенье после Пасхи состоится ее свадьба с Бруно, но Клара уже отдалась ему. Этому посодействовала Аурора, приютившая их в своей комнате, Бруно с каждым днем становился все более нервным и раздражительным. Его злые слова больно оскорбляли Клару.

— Я люблю только тебя одну, но, если так и дальше будет, я в конце концов могу привязаться к другой женщине.

Однажды после тяжелой ссоры, когда Бруно едва не разрыдался, он спросил ее:

— Я неприятен тебе?

— Нет, — испуганно ответила Клара. — Нет, ведь я видела, что тебе было больно обижать меня.

Так простилась она со своим детством.

Все же и сейчас Клара самая юная из подруг. Она прекрасна, потому что в каждом ее движении видна молодость. Молодость звучит в ее голосе, светится в слегка затуманенном взгляде любящей женщины, не утратившей в душе девичьей чистоты.

По сравнению с Кларой Аурора не представляет загадки. В душе человека, слишком много перенесшего в прошлом, живет лишь страх перед будущим. Защищаясь от тяжелых мыслей, Аурора ищет тихой пристани и, как она сама говорит, на многое закрывает глаза, делает вид, что все идет хорошо. Человек, уставший бороться, сберегает силы лишь для того, чтобы удержать завоеванные позиции.

У Ауроры не осталось больше ни надежд, ни стремлений, сердце ее уже не замирает от неясной тоски. И все эти перемены произошли в ней за последние шесть месяцев. Подготовлялось это уже давно, но свершилось неожиданно быстро. Еще и раньше Аурора замечала, что Отелло все больше отдаляется от нее. Если он и не презирает ее, то всего лишь терпит. Он понял, что совершил непоправимую ошибку и что теперь остается только смириться с неизбежными последствиями. Возможно, он никогда ее и не любил. Его лишь ослепляла чувственная, нездоровая страсть к любовнице отца. Да и бежал он с ней лишь потому, что хотел бросить вызов отцу, который держал его в страхе и всячески унижал. А как он не любит ребенка! Это признак, тоже не оставляющий никаких сомнений. Когда отец умер, Отелло не мог больше обманывать самого себя. Рядом с ним была теперь сообщница, а не любовница и уж, конечно, не жена. Ведь вместе с ней он совершил преступление, мысль о котором мучает его.

Теперь Аурора живет в постоянном страхе. Она чувствует себя одинокой и беззащитной; над ее головой сгущаются тучи, и небо темнеет буквально с каждой мину-той. Предвестники надвигающейся грозы уже налицо.

Это было в январе. Ночью Аурора услышала, как Отелло стонет во сне. Она разбудила его. Проснувшись, он сказал:

— Я опять видел во сне отца под руку с Лилианой. Такая уж моя судьба: только мне понравится какая-нибудь женщина, как она сразу же сходится с отцом. И так даже во сне, даже после его смерти.

— А наяву тебя тоже тянет к Лилиане? — решилась спросить Аурора. В ответ он только пробурчал:

— Не мешай спать! — и повернулся к ней спиной. Однако немного погодя он сонным и неуверенным голосом сказал:

— Ну, что ты из-за снов ревнуешь? Я ведь не себя видел во сне, а отца. Понимаешь? Ведь это отец шел под руку с женщиной.

Аурора сразу почувствовала, что Отелло взвешивает каждое слово, да и голос его звучал неестественно. Тогда она тоже притворилась спящей и сделала вид, будто не поняла тайного смысла его слов. Но навязчивая мысль, которую Аурора пыталась отогнать всеми силами, как кошмар, преследует ее. Право, можно сойти с ума. Ведь если честно признаться самой себе, то в Отелло она все время видит, любит и боится своего прежнего любовника и совратителя — старого Нези.

Вдова Нези охотно доверила Ауроре вести хозяйство. И теперь, окружив Отелло нежным вниманием и неусыпными заботами, создав в доме идеальный уют, она стремилась вновь завоевать любовь мужа. Нб все старания Ауроры уже не могли изменить их двусмысленных и непрочных отношений и спасти ее будущее. Пока это будущее еще было подернуто тонкой дымкой неизвестности. Однако и сквозь нее Аурора все яснее различала, как темнеет горизонт и надвигается мрак. Обо всем этом Аурора редко говорила с подругами. Своими горестями она делилась лишь с Бьянкой, которая, казалось, лучше остальных могла ее понять. В неспокойной, чувствительной душе Бьянки интимные переживания подруги находили полное сочувствие, и это утешало Аурору. Однажды она призналась:

— Знаешь, Бьянка, я снова вижу в Отелло его отца! Может быть, потому что Отелло так похож на него. У них и повадки одинаковые. Ты не заметила, что и голос у него теперь похож: на отцовский. Прямо наваждение какое-то. Отелло, наверно, всегда знал об этом, а может, только недавно догадался. Так или иначе, но он всячески старается унизить и оскорбить меня..Дошло до того, что, когда он повышает голос, я инстинктивно закрываюсь, потому что тот, другой, всегда бил меня. Иногда, представь себе, я даже бываю разочарована, что Отелло меня не бьет.

Еще до того, как часы на Палаццо Веккьо пробьют шесть, приходит Милена. Старая прислуга, глуховатая, неповоротливая и болтливая, приносит закипевший чайник; Аурора угощает подруг чаем. «Ангелы-хранители» уютно устраиваются в уголке гостиной с маленькими чашечками в руках, на тарелках перед ними — поджаренные ломтиком хлеба, намазанные маслом и медом.

— Как настоящие синьоры! — заметила однажды Клара. Может показаться, что ее слова вызваны завистью бедной девушки к важным дамам. А на самом деле их подсказывали воспоминания детства, с которым Клара расстается навсегда. «Ангелам-хранителям» немного лет, однако они уже многое испытали. (Слова — «жизненный опыт» здесь не подходят.) Ведь как бы ни были искренни их чувства, жизнь научила «ангелов-хранителей» лишь недоверчивости и скрытности. Они поверяли одна другой свои секреты, часто просили подругу о помощи, но всегда только с глазу на глаз. 'Когда же они собираются вместе, то скрывают друг от друга свои тайны. В этом они ничем не отличаются от многоопытных светских дам, которые хорошо знают, что в гостиной разрешены лишь злословие и сплетни. За чашкой чая, как того требует этикет, подруги развлекаются легкомысленной и довольно пустой болтовней. Держатся они неестественно, старательно подражая манерам дам из высшего общества, которое, вероятно, кажется им недоступным раем. Бьянке известно о мучительных сомнениях Ауроры, и только одна Аурора знает о том, что Клара отдалась Бруно. Милена держится немного в стороне от подруг. «Ангелы-хранители» хоть и сочувствуют несчастью Милены, но все же досадуют на се сдержанность и немногословие, которыми она отличалась еще с детства. И уж, конечно, Милена не станет им рассказывать о том, какое смятение вызывают в ней частые встречи с Марио. Милена всегда избегала душевных излияний. Постигшее ее несчастье только усилило эту черту характера, а вместе с тем пришла тонкость чувств и зрелость ума. Она предпочитает теперь положения пусть тяжелые, но ясные; события — пусть и бурные, но совершенно определенные. Милена не переносит двусмысленных отношений и обмана. В противоположность Аypope она хочет встречать трудности с открытыми глазами. И душою она самая молодая из четырех подруг, так как, по-видимому, еще не приобрела житейского благоразумия. А может быть, Милена самая храбрая и волевая из них.

Точно так же она не допускает никакой двойственности в, своих чувствах. Ни слепой страсти, ни бездеятельной рассудочности. В ней сильно развито чувство самоуважения, но это не мешает Милене быть непосредственной и мягкой к людям. Она способна на самопожертвование. И в то же время готова отбросить прочь жалость, когда за нею скрывается лишь душевная растерянность. Подсознательно Милена все понимает. Ею руководит то самое безотчетное чувство, которое подруги в разных случаях называют упрямством, гордыней или эгоизмом, а иногда далее бессердечностью. Они не понимают, что Милена хочет жить в ладах со своей совестью и не пытается любой ценой сохранить достигнутое благополучие. Так уж случилось, что даже на виа дель Корно расцвел цветок душевной гордости. И вот теперь этот цветок дрожит под порывами ветра. Каждый вечер, после встречи с Марио, ее одолевает вихрь сомнений.

В короткие зимние дни Милена уходит из санатория едва стемнеет. И ежедневно ей встречается на дороге Марио, возвращающийся после смены. Они разговаривают о том же, что и в первый вечер, когда Марио неожиданно увидел ее в аллее близ санатория, сидя у стены недостроенного дома. Тогда они долго беседовали вдвоем.

Марио говорит ей о политике, о своей работе в типографии, о мальчишеских проказах. Милена делится с ним откровенными мыслями женщины, которой несчастье на многое открыло глаза, вспоминает о своем детстве. Быть может, между ними уже зародилась любовь. Но не будет ли она лишь страданием? Сейчас Милена знает одно: кроме Марио, никто не поймет, что у нее на сердце. Только в самой себе, а не в подругах может она искать поддержки. У ее подруг разные характеры, но все они так или иначе оскорбят своими словами зреющее в ней чувство. То чувство, которое так пугает ее, но с каждым днем всё меньше.

Закончив чаепитие, «ангелы-хранители» сидят в гостя ной до семи вечера. Зачастую к ним присоединяется Креция Нези, возвратившись из своих увеселительных поездок.

— Вы так молоды, что возле вас я снова чувствую сей юной! — восклицает она. Но ее радикулит дает себя знать даже в эти приятные часы. Однако и тогда у вдовы не портится хорошее настроение.

— Проклятый Люцифер опять напоминает мне о моих годах! Вам не кажется, деточки, что дьявол большой нахал? Как он смеет залезать под юбки к женщине? — шу тит Креция Нези.

Девушки смеются больше из приличия, но всё-таки болтовня Креции Нези развлекает их.

Вдова все еще носит траур, однако умудряется наряжаться самым диковинным образом. На ней платье с атласной отделкой, сшитое по моде 1910 года, с огромной коралловой брошкой на груди. На руках длинные черные перчатки с раструбами, а на голове, словно у молоденькой синьорины, вьются игривые локончики. Выходя на улицу, она надевает щегольское черное пальто со стоячим воротником, но из-под пальто сантиметров на десять свисает подол платья, а сквозь черные шелковые чулки видны носки в резинку, плотно облегающие икры. Вдова Нези старается наверстать упущенное, вознаграждая себя за то «угнетение», в котором покойный муж держал ее целых двадцать лет.

— Моральное и физическое угнетение, — вы меня понимаете? — говорит она Луизе Чекки, почти каждый день обедающей у нее вместе с младшими детьми.

— Погодите! Пусть только кончится траур, я, как бог свят, снова зажгу огни! — вырвалось однажды у Креции Нези. — Плевать мне на всех сплетников с виа дель Корно. Вот им всем… — И она похлопала себя рукой пониже спины.

Недавно, увидев, как она шествует по улице с букетом фиалок на груди, Стадерини бросил шуточку.

— Дорогу Безумной Вдове! — крикнул он. А у Фидальмы невольно вырвалось:

— Деточка с фиалочками.

Отелло на людях не решился выступить в ее защиту и вечером с досадой выговаривал матери:

— Подумай о приличии. Никто из Нези еще не давал повода смеяться над собой!

Однако вдова передернула плечами, словно хотела сбросить с себя целую улицу со всеми ее сплетниками, подглядывающими у раскрытых окон, и ответила:

— Жалкие людишки, сын мой, жалкие людишки! Пусть эта вшивая команда скажет спасибо хоть за то, что благодаря нам она может погреться у огня!

Тем временем Аурора, разоткровенничавшись, открыла Бьянке, что Клара отдалась Бруно, чтобы не потерять его; она боялась, как бы Бруно «не привязался к другой женщине».