Повесть о бедных влюбленных

— Но ведь ты же сам сказал, что не хочешь говорить о ее делах. Ты же заявил, что считаешь это мерзостью, верно?

Он не спеша вытащил пачку сигарет и спички, поло жил их на стол, и по всему было видно, что он собирается, хотя и медлит, нанести главный удар. И вдруг он сказал с наглой, оскорбительной усмешкой:

— Мы-то с тобой великолепно можем говорить о мерзостях, верно?

Аурора почувствовала себя так, словно ей дали пощечину, — таким издевательским тоном были сказаны эти слова. Но она попыталась улыбнуться и, стараясь скрыть, как она оскорблена и унижена, ответила:

— Ты приучил меня держать себя прилично! А как ты сам ведешь себя? Ты меня просто не уважаешь!

Он сделал вид, что задумался, зажег сигарету и прикрыл лицо рукой.

— Возможно, я зашел слишком далеко, Но все-таки мне хотелось бы знать… Ты тоже с Синьорой?… Ты меня понимаешь?

Она покраснела, машинально налила себе воды в стакан.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросила она.

— Ого! — сказал он все тем же тоном. — Я вижу, ты стыдишься. Это уже прогресс!

Но Аурору вдруг осенила догадка. Она тихо вскрикнула, но возглас этот замер у нее в горле. Она заметалась — вскочила, опять села, словно у нее подкосились ноги, и сказала упавшим голосом:

— Так, значит, это ты подговорил Лилиану убежать от Синьоры! А теперь она будет твоей любовницей.

Она говорила ровным голосом и всем своим видом напоминала человека, приговоренного к смерти, утратившего всякую надежду. Чтобы отвлечься от страшной мысли тот тихо пересчитывает предметы, находящиеся в его камере, ибо это занятие — единственное, что ему осталось в ожидании казни.

Отелло взял со стола коробку спичек, приподнял и, бросив на стол, сказал спокойно и безжалостно:

— Ну да.

Аурора задумалась. Оба молчали. Отелло курил, глубоко затягиваясь, и выпускал дым кольцами. Словно завершая свою мысль, Аурора сказала:

— Ничего не поделаешь. Ты идешь по стопам отца.

В словах ее не было насмешки, в голосе не чувствовалось горечи. Она говорила это не ему, а самой себе. Но Отелло будто только и ждал такого ответа — он тотчас бросил насмешливо:

— Вполне естественно! С той минуты, как ты стала моей законной женой, я должен был, так же как отец, завести себе любовницу!

Этого Аурора не выдержала. Она встала, убежала свою комнату и, бросившись ничком на кровать, разрыдалась

Через час Отелло пришел к ней. Он зажег свет и увидел, что Аурора лежит на спине, подложив руки под голову. Он сел на край кровати и молча посмотрел на нее. Аурора глядела в потолок. Лицо у нее было печальное и спокойное; по-видимому, она все обдумала, примирилась со своей участью и решила безропотно все перенести. Она заговорила первой:

— Ты мог бы сказать мне об этом более по-человечески! А теперь все зависит от тебя. Что я должна делать?

Отелло был удивлен таким вопросом. Инстинктивно положив руку ей на бедро, он сказал:

— Не устраивай из этого трагедии. Ты мне нужна и во многом можешь мне помочь. Мы оба ошиблись, но теперь уже поздно начинать сначала. К тому же есть вещи, которые связывают нас друг с другом. Мы будем по-прежнему жить вместе.

— Как тебе угодно, — сказала Аурора. А потом добавила: — Придется жить вместе из уважения к традициям. — И она горько усмехнулась. Но это было последним проявлением ее скорби. Она говорила уже не с ним, а оплакивала самое себя. — Что же мне делать? — повторила Аурора.

Отелло заранее решил быть до конца безжалостным. Он — молодой Нези, он сам себе хозяин и хозяин своей судьбы. Он сказал Ауроре:

— Прежде всего, будем спать врозь. Начиная с сегодняшней ночи.

Но Отелло — Нези нового поколения, для которого все должно быть устроено рационально и каждая вещь использована по своему назначению (нельзя пренебрегать ничем, что может оказаться выгодным). Спустя несколько дней, когда их новые отношения вошли в свою колею, он сказал Ауроре:

— Я задумал расширить торговлю, увеличить число грузовых машин. Мне некогда будет заниматься розничной продажей. Не согласишься ли ты на час-другой заходить в угольную лавку?

Аурора ответила, что согласна, что это ей даже доставит удовольствие.

— Работа поможет мне отвлечься от своих мыслей, — сказала она.

«Час— другой» превратился в целый день. Теперь Аурора стоит у входа в лавку, одетая в черный халат; волосы у нее прикрыты платком, концы которого завязаны на затылке, а лицо испачкано угольной пылью. Она очень скоро приобрела повадки лавочницы и ту твердость, которая необходима с такими клиентами, как обитатели виа дель Корно, -с людьми, которые покупают уголь по килограмму и даже по полкило, просят кредита и пытаются оттянуть уплату долга с одной субботы до другой. Аурора по-прежнему охотно улыбалась и была благожелательна ко всем, но твердо стояла на том, что раз дело касается ее интересов, нельзя делать исключения даже для родственников: «полная мерка да еще несколько угольков впридачу» — вот и все, что она может сделать. Она сама лопатой сгребала уголь, помогала грузчикам укладывать мешки и упаковывать их для доставки в пансионы на набережных Арно. Вечером она приходила домой такая уставшая, что, как в детстве, засыпала за столом, положив голову на руки. Как раз этого она и хотела: крепко, не просыпаясь, спать всю ночь, забыть о том, что ей только двадцать два года, забыть о муже, о погубленной молодости, развить в себе эгоизм и равнодушие. Свое одиночество она считала законом жизни. По воскресеньям она бывала дома, но ее почти не радовала улыбка ребенка; малыш рос здоровым, и у него были черные глаза Нези.

Отелло был доволен, что Аурора так быстро освоилась со своим новым положением. Ему хотелось быть с ней любезным, сохраняя при этом собственное достоинство.

— Ты самая прекрасная угольщица во Флоренции, — сказал он.

Она посмотрела на него удивленно, потом облизнула губы (привычка, приобретенная ею с тех пор, как она дышала воздухом угольной лавки) и ответила:

— А ты думал, меня испугает тяжелый труд? Но ведь я работала с того самого дня, как появилась на свет.

— Ты всегда все понимаешь совсем не так, — сказал Отелло.

Аурора взяла кусок угля и рассеянно швырнула его в кучу.

— А разве ты не замечаешь, что мы говорим на разных языках? Можешь быть уверен, что я соблюдаю твои интересы, трясусь над каждым грошом. Впрочем, это и в моих интересах. Ты сам мне это говорил! Но если тебе вздумается приласкать меня, ласкай лучше кошку. Знаешь как кошечка мурлычет, когда ее гладят!

Но в тот же день, когда мусорщик Чекки, по наущению жены, остановил Отелло и, набравшись смелости, потребовал, чтобы тот объяснил свое поведение «насчет любовницы и прочего», как он сказал, Аурора сама вмешалась в разговор и прямо в лицо заявила отцу:

— Мой муж поступает так, как считает нужным и как ему нравится. И то, что он делает, я одобряю. Понятно? Полагаю, что я уж вышла из того возраста, когда родители могут совать нос в мои дела!

Аурора стояла на пороге лавки; у нее было испачканное углем лицо, а взгляд холодный и твердый. Даже Синьора не узнала бы ее, если бы Синьора могла еще что-то понимать и соображать.

Глава двадцать третья

Итак, что же случилось с Синьорой? Что заставило ее отказаться от своего намерения выселить корнокейцев и одной владеть всей улицей? Может быть, в ней заговорила совесть или Синьора совсем расхворалась?

Люди, подобные Синьоре, обречены вечно гореть внутренним огнем и, согрешив, тут же придумывать себе новые, запретные радости до тех пор, пока зажженный ими огонь не испепелит их самих. Синьора стала живым трупом. Через два месяца после праздника Сан-Джузеппе, когда доверенный Синьоры уже договорился о покупке всех домов на виа дель Корно и она стала единственной владелицей всей улицы, с ней случилось то, что предвидел врач. Удар повторился. Внезапно произошло кровоизлияние в мозг, которого она ранее чудом избежала, и вместе с даром речи больная лишилась последних остатков разума. С семи часов вечера восемнадцатого мая 1926 года Синьора по существу была мертва. Но так как природа наделила ее крепким телосложением («Она живуча, точно ящерица», — говорил Стадерини), то Синьора уцелела даже после этой катастрофы. Удар поразил лишь ее мозг, исказил лицо, тело же еще держалось, словно было набальзамировано; напряженная работа мозга, истощавшая его, прекратилась, и физически Синьора даже окрепла, что предвещало длительную агонию.

Сумасшедшая старуха то забавлялась теперь детскими шалостями, то вела себя так непристойно, что сразу становилось понятным, каково было ее прошлое, и это делало Синьору смешной, несмотря на постигшее ее несчастье. Лицо ее превратилось в застывшую и страшную маску, а безумные жесты казались кривляньем мертвеца. Парез лицевого нерва, словно ударом топора, рассек лицо и вывернул левый глаз с мертвым веком; рот искривился в дьявольской усмешке, нижняя губа отвисла. Парализованная половина лица одеревенела, а движение мышц на другой его половине с дряблой отвисшей щекой лишь сильнее подчеркивало отвратительную асимметрию.

Правый здоровый глаз еще горел злобным огнем и в растерянности смотрел на непонятный и отныне не подвластный ему мир. И как бы в довершение полного маразма Синьоры ее парик, который прежде был прилажен так тщательно, теперь всегда съезжал набок, открывая почти голый череп. Из-под парика выбивались жидкие седые космы, перемешиваясь с черными накладными волосами. У Синьоры был теперь младенческий ум и мерзкие повадки старой развратницы, ее похоть одинаково обращалась и на мужчин и на женщин, всякие сдерживающие центры у нее отсутствовали.

За последние три месяца физическое состояние Синьоры неуклонно улучшалось, и в ней проснулись все ее пороки. Двум сиделкам, которые ухаживают за нею (как мы увидим дальше, женщины с виа дель Корно отказались присматривать за Синьорой), хоть они и привыкли к своей работе, хлеб достается нелегко. Впрочем, только их присутствие Синьора переносила спокойно. Лишившись рассудка, она забыла, что поклялась вести войну с мужчиной. В ней снова пробудилась ненасытная страсть, которая в юности предопределила ее призвание еще до того, как она прошла школу цинизма и разврата. Если какой-нибудь мужчина входил в комнату сумасшедшей, она кидалась к нему со звериным ревом и отвратительными телодвижениями, срывала всю свою одежду и предлагала себя бесстыдными жестами опытной проститутки; врач, время от времени навещавший больную (он так же, как и доверенный Синьоры, весьма был заинтересован в продлении ее агонии), приходил осматривать свою пациентку только ночью, когда она спала непривычно крепким сном.

В страшное возбуждение приходила Синьора и при виде молодых девушек. Одна девушка с виа дель Парлашо, пришедшая убирать ее комнату, во второй раз уже рискнула войти туда из страха попасть в цепкие руки безумной. Наконец решили поместить Синьору в психиатрическую больницу; но хотя сумасшедшая и утратила способность понимать что-либо, она сразу же почувствовала перемену обстановки. Она впала в меланхолию, отказывалась от пищи и от всякой помощи. Целыми днями сидела она безмолвная и унылая, и казалось, что агония быстро приближается к концу. Тогда Синьору немедленно отвезли обратно на виа дель Корно.

Учитывая все обстоятельства, доверенный Синьоры решил не выполнять последнего желания, которое она выразила, будучи еще в здравом уме и твердой памяти, — он отказался от намерения выселить корнокейцев с их родной улицы. Однако весть о таком замысле Синьоры все же распространилась по всей виа дель Корно. Негодование было столь велико, что недавнего божка тут же свергли с пьедестала. В первые дни страсти так разгорелись, что дело дошло до открытого возмущения. Корнокейцы собирались под окнами Синьоры, грозили ей кулаками, проклинали и насмехались над ней; Синьора отвечала им нечленораздельными криками, плевала им на головы и пыталась что-то сказать, но язык ее не слушался.

Разъяренные обитатели улицы и душевнобольная старуха открыто выражали друг другу долго сдерживаемую ненависть, прорвавшуюся, наконец, с огромной силой.

Каждая сторона вела боевые действия по-своему: корнокейцы обрушивали на Синьору поток оскорблений, втаптывали в грязь ту самую Синьору, которую прежде привыкли считать честной и великодушной. Сумасшедшая, лишенная дара речи и способности мыслить, швыряла из своего окна в корнокейцев всем, что попадалось ей под руку. Но потом чувство злобы сменилось у корнокейцев жалостью. Все согласились с Клориндой, что бог справедливо и беспощадно покарал Синьору за ее грехи. Общему успокоению в немалой степени способствовала идея, внезапно зародившаяся у сапожника и тут же поддержанная всей улицей. «Теперь, когда Синьора сошла с ума, не оставив завещания, платить за квартиру было бы сущей нелепостью!» Однако доверенный был на этот счет совсем другого мнения: ведь после смерти Синьоры он должен представить государству отчет о ее капиталах. И когда «делегаты» корнокейцев (сапожник Стадерини, пирожник Ривуар и землекоп Антонио) попросили у него аудиенции, чтобы поговорить о деле «поподробнее», доверенный Синьоры принял их в своем кабинете, посадив рядом с собой бухгалтера Карло Бенчини.

Представители корнокейцев сразу оробели. Карлино объявил им, что их отказ платить за квартиру «походит на попытку бунта против государства, законного наследника всех прав Синьоры». Он даже добавил:

— Права Синьоры — вопрос государственной важности, дорогие мои! Так что дело о вашем бунте, — продолжал Карлино, прищурив глаза и хитро улыбаясь, — согласно «чрезвычайным законам», подлежит передаче в только что созданный Особый трибунал.

Он сказал все это с улыбочкой — так говорят с маленькими детьми, когда, грозя им наказанием за какую-нибудь провинность, предупреждают: «Будьте умниками, а не то вечером останетесь без ужина». А дети отлично знают, как неприятно лечь спать голодными. Словом, в конце квартала у каждого корнокейца были уже приготовлены под мраморной доской комода деньги за квартиру. Тем более, что новый сборщик Синьоры — не кто иной, как бухгалтер Карло Бенчини; он требовал от обитателей виа дель Корно почтения к их владычице: «Вы обязаны, по крайней мере, уважать ее несчастье. Легко смеяться над тем, кто не может ни защищаться, ни нападать!»

В знак протеста и из солидарности со всей улицей Луиза и Фидальма отказались ухаживать за Синьорой.

Теперь Синьора стала одноглазым чудовищем, которое, сидя у окна, похотливо манит к себе всякого, кто останавливается посмотреть на нее. Но виа дель Корно отвернулась от Синьоры; единственное, что она готова делать «из уважения к ее несчастью», — это не замечать ее. В помраченном сознании сумасшедшей, вероятно, пробуждается иногда чувство собственности. Она высовывается из окна, размахивает руками, чтобы прогнать наглецов, тычет пальцем, указывая на углы улицы, и широким жестом, как будто пытается охватить сразу все дома, потом бьет себя в грудь и сердито мычит, словно пытаясь крикнуть: «Все это мое! Вон отсюда! Убирайтесь! Все убирайтесь!»

Но такие настроения пробуждаются в ней лишь изредка. Обычно сна проводит дни довольно спокойно, с большим аппетитом ест и бесконечно нравится самой себе. Очень любит Синьора лакомиться бананами и подсоленными тыквенными семечками. Целыми часами она с жадностью щелкает семечки, пугливо озираясь по сторонам, точно обезьяна. Когда она не занята едой, то любит, усевшись у зеркала, гладить свое лицо, руки, кольца, ожерелье, браслеты. Особенно нравится ей, когда браслеты звенят, ударяясь о мраморную подставку. Временами она мычит, словно желая поговорить сама с собой; посылает поцелуи своему изображению в зеркале. Вдоволь налюбовавшись собой, Синьора обычно начинает снимать платье. Можно догадаться, что она хочет, раздевшись догола, с тем же сладострастием гладить свое тело. Но когда ее, как девочку, берут за руку и отводят от зеркала, Синьора спокойно покоряется. Она прогуливается по комнате со своей сиделкой, жадно уплетая бананы. Сиделки, по очереди присматривавшие за ней, никогда не оставляли ее одну. Они уже привыкли к состоянию больной и теперь разу понимали и выполняли малейшее ее желание. С некоторых пор они заметили, что, только сидя у окна, Синьора ведет себя спокойно. Чтобы больной было удобно, ей Сделали широкое мягкое кресло с подставкой для ног и с двумя откидными полочками, на которые Синьора кладет пакетики с семечками и бананы.

Долгими часами сидит Синьора у окна, уставившись неподвижным взглядом на улицу, отвлекаясь от своего созерцания лишь для того, чтобы, прицелившись, кинуть кожурой от банана в подвернувшегося корнокейца. (Так как бухгалтер Бенчини требует, чтобы больную не раздражали, всем приходится делать вид, будто они не замечают ее выходок.) Если Синьоре удается попасть в цель, она хлопает от удовольствия в ладоши, а пострадавший, поневоле проглотив оскорбление, переносит ее «шутки» с философским спокойствием. Вначале никто, даже ребятишки, не мог безнаказанно взглянуть на ее окно. Увидев, что за ней наблюдают, Синьора приходила в бешенство, а если это был мужчина, начинала, как обычно, похотливо извиваться. Однако укрыть Синьору от общего любопытства было нелегко — весть о сумасшедшей распространилась по всему району, и у ее окна собиралась толпа. К местным жителям присоединялись приезжие фатторе и другие клиенты гостиницы и кузницы. Но теперь любой может проходить мимо ее окон и смотреть на Синьору сколько ему вздумается, она не обращает на это никакого внимания. Синьора нашла себе увлекательное занятие. Это развлечение ей подсказали ребятишки. Однажды Синьора увидела, как Джиджи и Музетта пускают мыльные пузыри, и не успокоилась до тех пор, пока ей не принесли все необходимое для такого дела. И вот теперь сиделка наполняет соломинку мыльной пеной, Синьора дуст в соломинку, и в воздух взлетает пузырь. Если пузырь получается большой и красивый, переливаясь радугой под лучами солнца, Синьора хихикает от удовольствия. Джиджи, Джордано, Палле и девочки охотно участвуют в этой забаве. Задравши носы, они, стоя на улице, следят за воздушными шарами Синьоры, стараются поймать их и прихлопнуть ладонями раньше, чем пузырь успеет долететь до земли. Синьора смотрит из окна и довольно усмехается.

Эта комедия длится до самого вечера. Первыми всегда устают и покидают место забавы ребятишки. Синьору не сердит их дезертирство. Она снова принимается рассматривать улицу, словно о чем-то задумавшись, опять жует бананы, грызет семечки и плюет на головы прохожих. А если те досадливо морщатся, она радостно улыбается.

Так протекает агония обезумевшей Синьоры, зрячего сфинкса, важно восседающего у окна в сбитом набок парике.

Глава двадцать четвертая

Снова наступило лето, но кто уничтожит теперь холод в сердцах?

Эудженио, рассказывая Бьянке о себе, напирал, как на особую свою добродетель, на то обстоятельство, что он политикой не интересуется. Однако будь жив Мачисте, он легко доказал бы своему подмастерью, что его поведение — тоже определенная политическая позиция. Отстраняться — это означает принять существующий порядок, признать его или по крайней мере согласиться с ним морально. «Все одно к одному». Если же хочешь обеспечить себе полное спокойствие, записывайся в фашистскую партию, как Отелло, который обратился непосредственно к Карлино, чтоб тот поддержал его заявление. Так поступил и Ристори, и Оресте, и Беппино Каррези. Отелло сделал это из корысти — хотел сохранить за собой поставки угля в школы всего округа, а может быть, получить и новые поставки; Ристори желал «ни с кем не ссориться», флюгер-парикмахер пошел по стопам хозяина гостиницы, а Беппино Каррези, вольный труженик, записался в фашисты из страха. Но так или иначе он был первым из уважавших себя корнокейцев, кто сложил оружие. И его отступничество — хоть о нем не толковали публично — легло мрачной тенью на всю улицу. Ибо наш народ, в большинстве своем полуграмотный, действует, повинуясь своему чутью; чтобы усвоить идею, ему необходимы символы. Правы они или ошибаются — скажет история; но к двенадцатому июля 1926 года в понимании корнокейцев фашизм — это Карлино, а антифашизм — это Мачисте. И для того, чтобы духовно стать на сторону Мачисте, они не ждали Ночи Апокалипсиса. Убийство Мачисте было для них трагическим подтверждением, что они идут по правильной дороге.

Они приспосабливаются, и это можно понять. Ведь жить-то надо. Они боятся, это тоже понятно. Теперь у Стадерини правая рука сама собой подымается (будь в ней даже молоток или что-либо другое), и он отдает великолепное римское приветствие, когда Карлино проходит мимо его верстака. Фидальма согласилась ходить к фашисту-бухгалтеру стелить постель и убирать комнаты — ведь после смерти матери Карлино живет один. Что ж, работа не хуже прочей, и Карлино платит ей, как любой другой наниматель. Кроме того, он отдает Фидальме свою поношенную одежду для ее старика, так что теперь по воскресеньям сапожник щеголяет в еще приличном темном костюме, который видывал всякие виды — «Казино Боргези», а может, и злачные места похуже. А Леонтина нашила на новехонькую черную рубашку Карлино его орденские ленточки. Кто посмеет отказать в услуге бухгалтеру Бенчини или не работать на него, если он этого потребует? После смерти матери Карлино убедился, что уход за собственной персоной требует многих мелких забот, и решил, что хлопотно и бессмысленно искать их на стороне, когда с виа дель Корно слетела спесь и вся улица в его распоряжении. Более того, в годовщину основания фашистской партии Карлино выразил Фидальме свое удивление по поводу того, что только Отелло, Ристори и сиделки Синьоры вывесили флаги. И едва успела Фидальма передать его слова, как на окнах пирожника и землекопа уже развевались трехцветные полотнища.

Попробуем заглянуть в сердца корнокейцев. Мы, конечно, прочтем там страх, даже ужас. Но спросим себя, что же порождает эти чувства? Сказать «ненависть» — слишком сильно, ибо ненависть всегда активна; назовем это озлоблением, пламенем, тлеющим под пеплом, и осуждением, бесповоротным осуждением, затаенным в глубине души. А это означает записаться в фашистскую партию? Нет! Одобрять фашистов? Нет! Носить их значки? Нет! Словом, немой протест. Единственный еще возможный протест. Единственный способ отречься от тех, кто убил Мачисте. Теперь Беппино Каррези стал одним из его убийц. Таковы смутные думы корнокейцев. И они лишили Беппино Каррези своего доверия.

Но есть и такие, кто, будучи приперт к стене, открыто выразил свое осуждение. Это Бруно.

Бруно — обыкновенный парень. Мы видели это по его отношениям с Элизой. Ему было тогда девятнадцать лет, и в нем вспыхнула чувственность. Когда он, еще подростком, открыл тайну существования женщины, хорошенькая, дерзкая и доступная Элиза взволновала его так сильно, что по мере его возмужания стала каким-то психическим наваждением, грозившим опасностью онанизма, к которому Бруно испытывал физическое отвращенье. Он откровенно сказал Элизе, что она у него «комом застряла в горле». Но второй раз он встретился с нею в лугах Кашинэ только из жалости, к которой примешался порыв страсти, когда он оказался наедине с женщиной, желавшей его. Боясь привыкнуть к Элизе, он твердо решил избегать ее и достиг этого нарочитой циничной грубостью, которая была лишь средством защиты его любви к Кларе, его стремления создать себе семью. В отношении политики Бруно занимал ту же позицию, что и Эудженио, полагая, что в нее вмешиваться нечего. Но в отличие от молодого кузнеца он не придерживался строгого нейтралитета и соглашался с рассуждениями Марио, хотя все его сочувствие ограничивалось еженедельным взносом в фонд Красной Помощи.

Смерть Мачисте усилила в сердце Бруно тревогу, страх и озлобление, которые объединяли всех корнокейцев. Но теперь на железной дороге собирались «выкорчевать всех бунтовщиков». Отец Бруно, хоть он и записан в книге почета как машинист, погибший при выполнении служебного долга, оставил по себе память и как убежденный социалист. Бруно никогда не высказывался в духе идей своего отца; но все же отец и сын — одна кровь, и поэтому специально выделенная комиссия вызвала Бруно и учинила ему допрос: каковы его политические воззрения, «не идет ли он по той же дорожке, что и отец», а если не идет, то почему не записывается в фашистскую партию?

Тут— то Бруно и прорвало. Он сказал, что память об отце ему дороже всего на свете. А когда его стали допрашивать построже, Бруно заявил, что в жизни своего отца он одобряет все, в том числе и его политические убеждения. И поэтому-то он и не записывается и никогда не запишется в фашистскую партию, хотя он -не коммунист и вообще политикой не интересуется; он — просто железнодорожник и после смены думает только о том, как бы провести свободные часы в кругу своей семьи. Но его оговорок слушать не стали. Бруно отстранили от работы, пока не будет утверждено его увольнение.

То же самое, только проще, проделали и с его тестем. Землекоп Антонио также считал, что политикой заниматься не нужно, достаточно раз в пять лет голосовать за социалистов. Однако, когда его приперли к стенке, допрашивая, одобряет ли он образ мыслей своего зятя, то старик не смог сказать, что он его осуждает. И так как Антонио был на поденной работе, то с ним разделались быстрее и уволили сразу. Легко представить себе, как это. отразилось на бюджете семьи.

Но утверждать на основании подобных фактов, что наша улица утратила свою веселость и страсть к сплетням, было бы искажением истины, чистейшим прикрашиванием. Люди помнили, что нужно жить час за часом, день за днем, недели, месяцы и годы, которые неуклонно следуют друг за другом. И ведь у сердца есть тысячи способов обманывать себя. (Мы часто говорим «сердце», но речь-то идет о совести.)

Ошибается тот, кто думает, что корнокейцы совершенно «раздавлены гнетом фашистской диктатуры». Никогда еще не было на виа дель Корно столько озорных выходок. как теперь. Всех обуяла страсть к сплетням, шуткам, дурачеству и интригам. Словно с обоих концов улицы раз и навсегда опустились железные шторы, и виа дель Корно сказала остальному человечеству: «Спокойной ночи».

Позавчера Стадерини распустил слух, что Клоринду в юности соблазнил дядя — священник из Варлунго и, чтобы откупиться от нее, старый обольститель дает теперь Ривуару денег взаймы. Орудуя шилом, дратвой и молотком, сапожник сочинил эту новость, как выдумывает журналист очередную «утку». Однако Ривуар для очистки совести решил расспросить жену и выяснить дело. Бедняжка Клоринда начала с отговорок: «Удивляюсь я тебе, Серафино», но, пытаясь оправдаться, все больше путалась и сбивалась. Наконец пробормотав: «Я была так молода!», она без чувств упала на руки мужа.

Это было позавчера. А вчера Ривуар отомстил сапожнику. Он возвестил у всех окон, и в особенности под окном у Фидальмы, что каждую субботу Стадерини вечером встречается с Розеттой (полгода назад она вышла из Санта-Вердиана). Свидания происходят в гостинице на виа дель Аморино, а иногда даже в рощице у крепости Бассо.

Вот и есть чем заполнить день — сплетни бегут от двери к двери, от окна к окну. Невольно спросишь, куда же зайдут таким путем наши друзья. Оказывается, не очень далеко. Всего только до кабачка на виа деи Сапонаи, где Стадерини и Ривуар, заключив перемирие, нашептывают друг другу, что Семира сидит в доме землекопа Антонио дольше, чем полагается, что тут происходит роман под предлогом родственных отношений, возникших после брака Бруно и Клары. Ведь Семира вдовеет уже восьмой год, и ей всего сорок пять лет, а на вид и того меньше… Бедняжка Леонтина! И хоть не хочется бросать тень на безупречную женщину, но, может быть, и на этот раз дьявольское лукавство сапожника попало в точку: во всяком случае, он в ту пору провидел возможное развитие чувств!

Так вот и живет виа дель Корно в этом болоте. Люди словно и забыли, что Уго уже три месяца сидит в тюрьме и что за невозможностью предъявить ему какое-либо обвинение, кроме хранения листовок, бывших легальными в период их напечатания, его отдали под суд «за насильственное задержание и нанесение побоев коммивояжеру Освальдо Ливерани». Ристори вызывали в качестве свидетеля, он давал показания и сказал, что это правда. И ведь это действительно правда — кто может это отрицать? Пусть корнокейцы потешаются друг над другом: yже многие годы они таким способом выражают свою взаимную приязнь. А фашизму они в сердце своем говорят: «Нет!», и Карлино это прекрасно знает. Но все они, если их спросить, начнут это отрицать: «Да лопни мои глаза!» Оставим их, пусть забавляются пересудами.

А сколько было болтовни, какие побежали сплетни от двери к двери и от окна к окну, когда Фидальма «накрыла» Марио и Милену, увидела, что они «гуляют под ручку по парку»! Милена всего несколько месяцев, как овдовела, и еще носит траур. Позор! Скандал! Посыпались шутки, прибаутки, укоры и насмешки! Но когда однажды вечером полицейские явились за молодым печатником, отношение к нему сразу изменилось. Теперь все трепетали за Марио. Притаившись у дверей и окон, каждый с бьющимся сердцем следил, как Милена с равнодушным видом прошла под носом у полицейских, а потом, конечно, побежала предупредить Марио, который был еще на работе. Люди молчали, но мысль у всех была одна:

«Беги, Милена, беги скорее!»

Было пять часов; Марио вышел из типографии и двинулся один по спуску Пино. Вдруг он увидел, что навстречу ему бежит Милена. Завидев Марио, она побежала быстрее, словно желая броситься ему в объятия. Внезапно она схватилась за сердце и остановилась.

— Дух захватило! — сказала она.

Шагнув к Марио, она уцепилась за его руку, словно ища опоры. Потом вскинула на него глаза и попыталась улыбнуться.

— Я бежала, как сумасшедшая! Даже забыла губы накрасить!

— Пришли забрать меня? — спросил он. Милена уже отдышалась.

— Да, — сказала она. — Полчаса назад. Но не беспокойся, они за мной не пошли. А ведь, наверно, на мне лица не было, когда я мимо них проходила! Один бог знает, почему они не догадались!

Теперь Милена была спокойна и уговаривала Марио не волноваться, идти с безразличным видом. Она взяла его под руку и повела к площади Савонаролы. Они думали об одном и том же, и, выражая их общую мысль, Милена сказала:

— Ты пока спрячешься у Маргариты. Автобус уходит в шесть сорок. Мы можем часок посидеть здесь на скамейке. Надо о многом подумать!

Они сели. Над ними, высоко на пьедестале, стоял монах, благословляя их; а рядом играли дети под присмотром матерей и нянек. Деревья осеняли их своей густой тенью Милена все еще держала Марио под руку и прижималась к нему, сплетая его пальцы со своими. На мгновение они заглянули друг другу в глаза, и сердца двадцатилетних влюбленных сжались от грустных предчувствий.