Глава двадцатая

Марио и Милена застали на виа дель Корно переполох. Джордано Чекки, опередив Джиджи Лукателли и девочек, бросился вприпрыжку им навстречу сообщить о случившемся.

— Синьора! Синьора! — закричал он по-детски возбужденно и весело.

От двери к двери, из окна в окно неслось стрекотанье голосов. Больше всех волновался и говорил Стадерини. Это он поднял тревогу час назад, когда вместе с мусорщиком, парикмахером и землекопом возвратился с ярмарки.

Женщины, как мы знаем, вернулись раньше. Попрощавшись друг с другом, они разошлись по домам, не взглянув, что делается наверху. Не посмотрели наверх и супруги Каррези, которые даже на лестнице продолжали спорить о том, как назвать будущего ребенка. Все помыслы их были здесь, на земле. Стадерини почтил Сан-Джузеппе не одной квартой руфино и кьянти, а хорошее вино, как известно, внушает возвышенные чувства. Взяв друзей под руку, сапожник распевал песенку: «Ной, великий патриарх». Начинался вечер, и теперь вся улица была в их распоряжении. Она встретила их облупившимися фасадами домов, пересохшим бельем, забытым на веревке Клориндой, мяуканьем бродячих котов и писсуаром, прикрывшимся своими железными щитками. На углу раньше, чем обычно, зажегся фонарь, и Стадерини, сняв шапку, раскланялся с ним. Он был навеселе и до того разошелся, богохульник этакий, что задрал голову кверху и воскликнул: — Да будет свет!

Но не свет, а нечто иное лишило вдруг сапожника дара речи и как удар молнии швырнуло его об стену. Он увидел Синьору! Нет, не Синьору. В этом не было бы ничего удивительного: с недавнего времени, оправившись после болезни, Синьора уже не гнушалась подойти к окну и окинуть улицу орлиным взором. Нет, это было какое-то дьявольское наваждение. Не Синьора, а скорее сам Люцифер уставился на улицу и не отрывал от Стадерини неподвижного горящего взгляда; словно решив испепелить беднягу-сапожника на месте.

Стадерини испустил вопль и прижался к стене. Три его друга тоже увидели Синьору. Увидели ее и женщины, выглянув из окон на крик Стадерини. В первую минуту все они, хотя и не в такой мере, как сапожник, чувства которого обострило выпитое вино, ощутили на себе давящую тяжесть той ненависти и злобы, которой был полон взгляд Синьоры. Но лишь только рассеялось первое впечатление, все стало восприниматься совсем по-другому, Теперь всем казалось, что лицо Синьоры выражает безумное отчаяние. Втянув голову в плечи, Синьора стояла, крепко ухватившись за подоконник, лицо ее перекосилось, а глаза в черных орбитах горели яростью и отчаянием. Скрюченные пальцы царапали стену, и казалось, что она обирается кинуться вниз. Синьора по грудь высунулась из окна и всей своей позой напоминала хищного зверя, готового ринуться на свою добычу. Сперва все корнокейцы подумали, что Синьора хочет выброситься из окна, слышались жалобные возгласы, женщины умоляли самоубийцу отказаться от своего намерения. Люди хватались за голову, крестились, замирая в ожидании неотвратимой, неизбежной катастрофы. Матери оттаскивали от окон детей. Затем потекли мгновения глубокой, мучительной тишины. Затаив дыхание, не сводя глаз с окон Синьоры, все ждали, что вот-вот произойдет несчастье. По виа деи Леони прогрохотал трамвай, шум этот разнесся как отзвук далекого и незнакомого мира. Синьора не шевелилась, растягивая томительное и тревожное ожидание. Она застыла в своей грозной позе, словно каменное изваяние, а ее неподвижный взгляд метал молнии: Аурора еще раз крикнула:

— Не делайте этого, Синьора! Ну ответьте же мне!

Ее голос словно вернул всех к жизни. Опять стали раздаваться крики и просьбы. — Побойтесь бога! — кричала Джемма. А старуха Фидальма, охваченная ужасом, сказала:

— Не ребячьтесь!

Аурора уже выбежала из дома в сопровождении Леонтины и Клары, которых она подхватила на лестнице.

Аурора кричала:

— Я иду, Синьора! А Лилианы разве нет дома? Где же

Беппино Каррези, который жил в том же доме, что и Синьора, высунулся из окна, раскрытого на лестничной площадке, и сказал:

— Дверь, заперта! Надо взломать! Пусть кто-нибудь придет помочь мне!

Стадерини пришел в себя и, отрезвев от страха, решил тоже высказать свои соображения:

— Начнете ломать дверь, тут-то она и бросится. Женщины, простыню!

Семира подбежала к комоду и, достав простыню, выбросила ее в окно. Стадерини поймал простыню на лету, торопливо развернул, сам взялся за один угол, а три других велел держать парикмахеру, мусорщику и землекопу. Итак, на улице была натянута предохранительная сетка.

Появилась Мария Каррези с железным ломом и молотком. Она, ее муж, Аурора и Леонтина начали взламывать дверь. Тем, кто остался на улице, пришлось пережить несколько тягостных минут. Четверо мужчин, держа за углы натянутую простыню, топтались под окном Синьоры, примеряя, куда она должна упасть. Джиджи и Джордано, удрав от матерей, стояли на крыльце. Им было и любопытно и страшно. Слышался плач перепуганной Пиккарды. Яростно лаял запертый на кухне фокстерьер Марии Каррези.

Самоубийца не шелохнулась, она даже не повернула головы. Безмолвная и неподвижная, как статуя, Синьора с яростным отчаяньем смотрела на улицу застывшим взглядом. Из гостиницы, засунув пальцы в кармашки жилета, вышел Ристори. Вид у него был скучающий и равнодушный. Он сухо рассмеялся и сказал:

— Ничего! Не бойтесь! Она стоит так уже часа четыре! По-моему, ее хватил удар. — И, повернувшись к мужчинам, державшим простыню, бросил, как всегда насмешливо и цинично: — Вы похожи на пожарных!

Тем временем замок был взломан, и в квартиру ворвался спасательный отряд, возглавляемый Ауророй. Понадобились объединенные усилия Беппино, Ауроры и Леонтины, чтобы оторвать руки Синьоры от подоконника. Синьора отчаянно сопротивлялась, она дралась и пыталась кусать тех, кто был поближе. Она визжала и выла, как гиена. Изо рта у нее текла слюна, а в темной глубине глазниц расширенные зрачки метали молнии. Но вдруг Синьора перестала сопротивляться, все ее тело расслабло, и она опрокинулась на подхватившие ее руки. Только взгляд ее оставался все тем же, а губы скривились в презрительную гримасу. Синьора позволила уложить себя в постель, позволила поправить подушки и одеяло, но по-прежнему отказывалась отвечать на взволнованные, настойчивые вопросы, с которыми к ней обращались.

Комната Синьоры наполнилась корнокейцами. Большинство, когда прошел страх, воспользовались случаем, чтобы удовлетворить любопытство, которое у всех возбуждала квартира Синьоры. Это были рабы, проникшие в альков госпожи, плебс, наводнивший дворец, неверные, оскверняющие храм. Словно разгневанное, но бессильное божество, Синьора бросала на них грозные взгляды и обдавала ледяным презрением. Синьора не могла видеть ни Стадерини, который, обследуя кладовую, подкреплялся лакрима-кристи, ни Оресте, который, слегка осуждая Стадерини, разглядывал узорчатый кафельный пол в ванной, но она видела, как Джордано Чекки и Джиджи Лукателли, воспользовавшись общей суматохой, все перевернули вверх дном на ее комоде, заставленном безделушками, видела, как Аделе, любуясь собой, смотрелась в ее зеркало, а Мария Каррези поглаживала бархатную обивку ее кресла. Высокий, широкоплечий землекоп Антонио с большими заскорузлыми руками, высунувшись из окна, прикидывал, какое расстояние отделяет подоконник от мостовой.

— Ну и полетела бы она! — воскликнул он. Аурора не спускала с Синьоры глаз. Она стояла вместе с Луизой и Фидальмой около Синьоры, и они шептали ей слова, какими успокаивают избежавших большой опасности, говорили спокойно и ласково, как говорят с детьми и с сумасшедшими.

Антонио снял со стены картину, желая получше рассмотреть ее. Он узнал флорентийский Понте Соспезо и провел по картине ладонью. Оба мальчика, Джордано и Джиджи, направились к окну, каждый вооружился театральным биноклем. Они принялись осматривать окрестности. Семира ощупывала край одеяла — надо же было установить, чистый ли это шелк. Мусорщик робко касался золотых лилий, изображенных на обоях.

В комнату вошел Стадерини, держа в руке бокал, до Половины наполненный дорогим вином. Он считал, что Синьоре надо немного выпить, чтобы оправиться от перевитого потрясения. Вошедший вместе с ним парикмахер отвесил поклон. Его почтительное приветствие казалось насмешкой. Синьора не могла сдержаться и подняла руку, словно хотела дать ему пощечину. Она задрожала всем телом, ноздри у нее раздулись, на скулах задвигались желваки, а во взгляде вспыхнула лютая ненависть. При поддержке матери и Фидальмы Аурора выступила в качестве переводчицы и уговорила корнокейцев уйти, дать Синьоре покой — больной теперь необходимо отдохнуть.

Один за другим все ушли. Однако прежде чем поставить бокал на буфет, Стадерини залпом его опорожнил. А Леонтине пришлось вернуться — она с большими извинениями отдала бинокль, который унес с собой ее мальчик.

Спускаясь по лестнице, корнокейцы спрашивали друг У Друга:

— Ну, как, по-вашему? Хотела она выброситься или не хотела?

— Минута отчаяния! Она так давно больна.

— Но ведь она простояла у окна около трех часов!

— Не могла решиться! Люди даже в таком состоянии еще на что-то надеются!

— Удар? Но ведь она здорова-здоровехонька!

— Здорова? Скажешь тоже!

— А где Лилиана?

— Поехала дочку навестить!

— Обычно она ездит только по воскресеньям.

— На ярмарке ее не было видно!

— Наверно, завела себе любовника! — послышался голос Стадерини.

— Это точно!

— Ну, что ж, муж: ее того заслужил! А Фидальма сказала простодушно:

— Но Синьора не заслужила!

Давно уже наступил вечер, а обитатели виа дель Корно все еще не могли успокоиться. Из двери в дверь, из окна в окно люди взволнованно переговаривались о совершившихся событиях.

— …А если бы она выбросилась?

— …Лилиана еще не вернулась.

— …Теперь возле Синьоры всегда кто-нибудь должен дежурить. С нее глаз нельзя спускать.

На огне бурлили кастрюли, в которых варился праздничный ужин, — хозяйки не обращали на них внимания.

— Синьора!… — повторил Джордано, обращаясь к Марио и Милене. Но тут вмешался Стадерини: это он должен рассказывать, он первый заметил Синьору у окна.

Дожидаясь возвращения Лилианы, с Синьорой остались Аурора и ее мать. Потом движением руки Синьора отпустила Луизу. Осталась одна Аурора. Окно закрыли ставнями. На ночном столике горела лампа. Желая успокоить больную, Аурора взяла ее за руку. Лишь она одна смутно догадывалась, что Лилиана сбежала, что именно это и потрясло Синьору: очевидно, — она даже хотела покончить с собой. Чтобы понять все это, Ауроре достаточно было вспомнить, чем несколько лет назад ее соблазняла Синьора, и сопоставить свои отношения с ней с той интимной близостью, в которой жили Лилиана и ее хозяйка. Аурору это не возмущало, она не осуждала ни Синьору, ни Лилиану; и все же ей казалось нелепым, что «это» могло окончиться трагически, как «настоящая любовь». Желая утешить Синьору, она очень искренне сказала ей: «И вы хотели покончить с собою из-за таких пустяков?»

Синьора посмотрела на нее, и на ее губах мелькнула снисходительная усмешка. Но она ничего не ответила. Слова тут бесполезны. Впрочем, говорить она не могла, ей было трудно даже пошевелить губами. Она испытывала такое чувство, словно у нее распухли десны; ей было больно и неудобно, но по-иному, чем при обычных ее болях в горле: ей казалось, что рот у нее набит пищей или, скорее, льдом, толченым льдом, который в молодости, летом, она ела целыми ложками. Синьора думает о том, что все люди, включая и Аурору, смешны и ничтожны. Тупые, трусливые людишки, они считают, что польстили Синьоре, приписав ей свою собственную ничтожность и страх. Если бы опыт давно не научил ее тому, что люди маскируют свой эгоизм оболочкой доброты, достаточно было бы того, что произошло сегодня. Они вообразили, будто она хочет покончить с собой. Да как это можно! Ведь она дала им столько доказательств своей стойкости, мужества, привязанности к жизни! Какое оскорбление ей нанесли! Виа дель Корно за это поплатится! Только слабые, малодушные и конченые люди отказываются от борьбы. Обитатели виа дель Корно посмели бросить в лицо Синьоре оскорбительные слова. Погодите! Синьора отомстит вам за это. Достаточно было какому-то пьяному сапожнику завопить, и все тут же стали ему подпевать. Но, умоляя ее не бросаться из окна, они, конечно, беспокоились не о ней, а только о своих мелких душонках; они боялись неприятных волнений, от которых, чего доброго, у них в желудках плохо переварится бриджидино! Вот оно, людское лицемерие и эгоизм: оно у каждого написано на лице, а дурацкая натянутая простыня — это его знамя.

Синьора — существо чувствительное, возомнившее себя средоточием вселенной, она — диктатор и всем своим поведением весьма напоминает того, кто держит в своих руках власть в Италии. Синьора тоже руководствуется только своими настроениями и личными соображениями, не разбирая правых и виноватых, когда что-нибудь или кто-нибудь становится на ее пути. Она всегда считает себя великодушной, справедливой и вместе с тем уверена, что ее «предали» и «оскорбили». Ее девиз — месть. Всю свою жизнь она мстила. Ей никогда даже и в голову не приходит, что она первая наносит удары и оскорбления. Она обвиняла мир в эгоизме и лицемерии, а сама никогда не испытывала угрызений совести. Не значит ли это, что у Синьоры нет совести? Она любила себя так горячо, что уничтожила все свидетельства своей былой красы, — пусть смотрят на нее, какая она есть. Она столь жадно впитывала все впечатления каждого дня, что ей казалось, будто каждое утро она рождается заново — чистой и девственной. Возможно, втайне она считала себя бессмертной, предназначенной для вечной жизни: прожив положенный срок, она сможет вновь обрести дивную красоту тела, какая была у нее в золотые годы молодости.

Сейчас Синьора ощущает физическую боль и напряжение в каждом суставе, в каждой жилке, «скованность», как она говорит себе. Тяжелое ощущение усиливается, как только она вспоминает о Лилиане. Именно мысль о том, что Лилиана для нее потеряна, восстанавливает ее против всего человечества и внушает ей замыслы мести. Но даже образ Лилианы лишь смутно мерцает в сознании Синьоры. Больше всего ее мучит то, что она потерпела поражение; ее рот с сухими распухшими деснами наполняется горькой ледяной пылью. Синьора привыкла командовать и заставлять окружающих беспрекословно исполнять каждое свое желание, каждую прихоть, и теперь для нее невыносима жестокая очевидность: ведь она поставлена на колени, вызывает у людей насмешливую жалость. Это терзает Синьору, ее ненависть к тому, кто похитил Лилиану, смешивается с ненавистью и презрением к виа дель Корно, ко всему миру.

Но у нее возникло также и новое чувство, которое ослабляет ее способность сопротивляться и усугубляет ее поражение. До сих пор она никогда не испытывала нравственного унижения, а теперь вот уже долгое время ее наполняет неведомое ей прежде чувство, чуть не заставившее ее сдаться. Она не заплакала, потому что слезы были для нее явлением таким же неестественным, как речь для животного, и все же у нее возникла смутная потребность облегчить горе слезами. Это неслыханно! Впервые она почувствовала себя старой, покинутой и ощутила бремя одиночества. И, может быть, даже подумала о смерти.

Когда Лилиана убежала, Синьора бросилась к окну, надеясь вернуть ее силой своего взгляда. Напрасная надежда. И лишь только Синьора увидела, что Лилиана уходит, что она скрылась за углом, всю ее, с головы до ног, обдала горячая, а потом ледяная волна. Синьора закричала, и ее зловещий крик разнесся по пустынной улице. Она стояла, крепко ухватившись за подоконник и, мыс— ленно представляя себе, что делает сейчас Лилиана, напрягала всю свою волю, отчаянно пыталась вновь подчинить себе Лилиану, вырвать ее из объятий неизвестного любовника, вернуть к прежней покорности, к служению ей, Синьоре, и к тому, что Синьора называла «нашим причастием». Затем Синьора впала в забытье. Оцепенев, как в столбняке, она стояла, не думая и не ощущая своего тела, словно во сне. И как во сне, она видела внизу опустевшую улицу и все то, что происходило на ней за эти часы. Разбудил ее и вернул к действительности крик Стадерини. Комическое представление, которое разыграли корнокейцы, еще больше разожгло ненависть Синьоры и снова погрузило ее в отчаяние.

Синьора пожелала остаться наедине с Ауророй, потому что Аурора, хотя и принадлежала к ненавистному, презренному человеческому роду, но была еще молодой женщиной, одной из тех, у кого Синьора похитила частицу юности. Потом ее отняли у Синьоры, и она тайно отомстила за это, сокрушив старого Нези неслышными ударами своей «волшебной палочки». Аурора была в некотором роде ее сообщницей. У нее «лицо, на которое приятно смотреть», спасаясь от ужаса одиночества. А теперь остаться одной больше чем когда-либо означало для Синьоры ужас, тоску, может быть, смерть.

Мысль о смерти мало-помалу слилась с чувством одиночества. Горше смерти — одиночество и ожидание смерти: быть прикованной к постели, вечно видеть перед глазами все эти безделушки и золотые лилии, лежать здесь больной и старой, одинокой, под присмотром седой морщинистой старухи с потухшим взглядом и дряблой кожей… Мысли Синьоры снова возвращаются к Лилиане. Она вспоминает, что в последнее время Лилиана выражала отвращение к их близости. Ей, несомненно, понравился какой-то мужчина. И Синьора знает, как много любви и радости может ему дать Лилиана. Он пожнет плоды ее, Синьоры, трудов и стараний. Она задрожала на своем ложе. Долгие годы она вела сражение с мужчинами. Сперва открыто атаковала их, повергала во прах и попирала ногами. Затем начала с ними скрытую борьбу, отнимая их жертвы и узурпируя их власть. И вот теперь эта многолетняя битва должна закончиться ее капитуляцией? Она стара и совсем одинока в своей пустой комнате, украшенной золотыми лилиями. Синьора задрожала, словно перед ней предстало страшное видение. И все же она еще не отказалась от мести. Вся оставшаяся у нее воля направлена на подготовку мести. Но прежде всего надо узнать, кто он. Аурора допытается и скажет ей! Синьора мысленно избрала Аурору своей сообщницей: пусть она выследит Лилиану, все разузнает и сообщит.

Синьора хотела было дать Ауроре первые наставления, но что-то холодное и липкое заполнило весь ее рот, ей казалось, что у нее окоченели губы, а язык распух и как будто отвалился. Сперва она решила, что от пережитых волнений у нее обострилась болезнь горла и на это указывают появившиеся новые симптомы. Но вдруг мелькнула страшная мысль. «Паралич! Паралич языка!» — подумала Синьора. Она попробовала пошевелить языком и обнаружила, что не владеет им. «Не чувствую его больше». Она открыла рот, протянула: «А-а!…» Изо рта вырвался хриплый рев. Попробовала произнести первое пришедшее ей на ум слово: «Меня». Но с губ сорвалось что-то нечленораздельное, и снова раздался рев умирающего зверя.

Тогда Синьора пришла в исступление, ее ужас и отчаяние достигли предела. Тщетно пытались Аурора и подоспевшая к ней на помощь Луиза удержать Синьору. Она каталась по постели, засовывала руки в рот, царапалась, дралась и все время испускала нечеловеческие вопли. «Так, верно, воют грешники в аду», — думала Луиза. Больная вырвалась из рук удерживавших ее женщин и заметалась сначала по своей спальне, потом по всей квартире, ее дикий безумный взгляд горел жаждой убийства и разрушения. Она хватала и расшвыривала все, что ни попадалось ей под руку, с грохотом распахнула буфет, смела рукой тарелки — упав на пол, они разбились вдребезги, — швырнула о стену бутылку лакрима-кристи, суповую миску с золотой каемкой, бокалы, фарфоровый сервиз. Снова вернулась в спальню и, обстреливая Аурору и Луизу безделушками с комода, не подпускала их к себе. Это была беснующаяся и рычащая фурия. Она опрокинула кресло, сорвала со стены картину и ударом ноги подрала холст.

Перепуганные и бессильные, Аурора и Луиза забились в нишу окна. Они с ужасом смотрели на Синьору. А у той был лик разгневанного божества: она ломала и топтала ногами мир человеческий. Синьора дрожала всем телом от звериной злобы, по подбородку у нее текла зеленоватая слюна, длинные, украшенные драгоценностями пальцы напоминали сверкающие когти. Атласный халат блестел при каждом ее движении, в черных глазницах зрачки пылали адским огнем, которым она хотела испепелить все окружающее.

Синьора схватила два серебряных подсвечника и со всего размаху, один за другим запустила их в зеркальный шкаф Трагедия закончилась звоном разбитого зеркала. Aуpope удалось выскользнуть из комнаты, и она помчалась звать на помощь. На лестнице она встретила быстро поднимавшихся корнокейцев, впереди бежали Отелло и Марио. Комната Синьоры снова наполнилась народом. Синьора лежала на полу, без сознания, засунув в рот руку.

Когда Синьора открыла глаза, она увидела, что лежит на своей постели. Комната была погружена в полумрак, как она любила. У ее изголовья стоял врач и щупал ее пульс. Он сказал:

— Ну, с этим мы тоже справились!

Синьора попробовала заговорить. Но на этот раз у нее вырвался даже не крик, а какое-то бульканье, и она закашлялась.

— Сейчас вам нужен только покой, — сказал врач. — По-видимому, у вас был сильный шок, который на некоторое время лишил вас речи. Но это лишь… как бы сказать?… результат сильных волнений. Чем скорее вы успокоитесь, тем скорее сможете говорить.

У ее постели сидели Аурора, Луиза и Фидальма, а за ними в тени Синьора разглядела Отелло, он стоял, заложив руки за спину. Синьора остановила на нем взгляд, и ей показалось, что Отелло иронически улыбается. Холеные усы и застывшее на бледном лице зловещее выражение придавали Отелло сходство с отцом. И Синьоре действительно почудилось, что перед ней злорадно усмехающийся старик Нези.

Она почувствовала слабость, ее всю обдало холодом. Ей казалось, что у нее раскалывается голова, и она провела по лбу рукой, проверяя, нет ли там трещины. Она так ослабела, что у нее не появлялось никаких желаний; воспоминания, словно призраки, возникали и исчезали, улетая через отверстие, зияющее во лбу; перед нею маячил образ Лилианы, но она похожа была на гнома, она плясала и все смеялась, издеваясь над больной Синьорой.

Синьора не спускала глаз с Отелло. Ее взгляд был потухшим, мертвым, как взгляд слепца, но она видела Отелло какими-то иными глазами, внутренним зрением. Она смотрела на него и все яснее различала в нем старика Нези, — с трудом сдерживая насмешку, угольщик, казалось, говорил ей: «Ну, как, хорошо я с тобой рассчитался?» Так, значит, это Отелло отнял у нее Лилиану! На лице Синьоры отразилось чувство глубокого удовлетворения своей догадливостью, на губах промелькнула чуть заметная улыбка, и присутствующие решили, что ей стало лучше. Врач, дав предписания, стал прощаться, пообещав зайти завтра утром. Синьора не спускала глаз с Отелло. Он стоял на том же месте, заложив руки за спину, и насмешливо смотрел на нее. Он не подозревал, что в утомленном мозгу Синьоры уже плетутся первые нити той сети, в которую она задумала его поймать.

Когда врач ушел, Фидальма спросила у Синьоры, кого она желала бы оставить при себе на эту ночь. Синьора показала на Аурору, но Отелло украдкой сделал отрицательный жест. Аурора подчинилась. Она сказала, что, к сожалению, не может остаться, так как плохо себя чувствует, у нее даже поднялась температура. Уходя, она поцеловала Синьору в лоб. Когда Аурора вышла, к постели Синьоры подошел Отелло, как будто тоже хотел попрощаться с ней. Но, наклонившись, он прошептал так тихо, что лишь она одна услышала его слова:

— Если вздумаете сделать что-нибудь худое Лилиане, я все расскажу про вас. Поразмыслите хорошенько.

Все это произошло несколько часов назад. А сейчас у постели больной дежурят Луиза и Фидальма. Так как припадок Синьоры может повториться, по коридору на цыпочках ходят землекоп Антонио и мусорщик Чекки. Решено было, что они переночуют в той комнате, где прежде жила Джезуина, и в случае беды сразу же придут на помощь.

Обычно в праздник Сан-Джузеппе, через два дня после которого начинается весна, корнокейцы, прощаясь с зимой, играли последнюю партию в лото. В хорошую погоду хочется наслаждаться теплыми вечерами, стоя у дверей дома или прогуливаясь по набережной Арно. Однако несчастье, случившееся с Синьорой, нарушило этот обычай. На улице и в домах до поздней ночи не умолкали разговоры. Предположениям и догадкам не было конца. Отелло пришлось предложить соседям сыграть в лото, кстати, он купил на ярмарке два кило бриджидино, которого хватит на целый вечер, а вину и вермуту тоже не следует киснуть. Разговор, конечно, вертелся вокруг Лилианы. После диагноза врача все сошлись на том, что волнение, лишившее Синьору языка, было вызвано бегством Лилианы. Но что за нужда была ей бежать с таким скандалом, этого понять никто не мог.

— Словно из-под супружеского крова удрала, — простодушно сказала Сеньора.

Вернулись домой Квальотти; Бьянка легла спать, полная желания покончить с собой; теперь она твердо была уверена, что Марио ее разлюбил.

Элиза ушла с улицы после часа ночи, ее не слишком интересовали происшедшие события. На стуле в ее комнате уже лежал уложенный чемодан, купленный в «Базар Дуильо». Она ждала лишь, когда портниха сошьет ей платья, необходимые для новой жизни. Элиза решила уехать к Олимпии в Неаполь, поселиться в том же «пансионе», где устроилась она; подруга написала, чтоб она не беспокоилась из-за своего сердца: ей «не составит труда ни подниматься, ни спускаться, так как там есть лифт, совсем как в хорошей гостинице». Элиза быстро уснула, убаюканная своим сердцем, оно, казалось, уже устало биться и делало странные остановки, от которых у Элизы захватывало дух. Но теперь это уже было не так мучительно, как прежде. Бруно больше не вспоминал о ней: сейчас он ведет паровоз и думает, что через десять дней Пасха и что в воскресенье, на пасхальной неделе, он обвенчается с Кларой.

Марио и Милена смотрели друг на друга из окон; обоих одолевали одни и те же грустные мысли.

Глухая ночь на виа дель Корно, тишина. Неизменные коты, груды мусора, еле слышное журчанье воды, стекающей по фаянсу в писсуаре, который мэрия, наконец, отремонтировала. В определенный час (полезно следовать установившемуся обычаю, даже если этого не требует долг) тяжелым шагом проходит патруль во главе с бригадьере, одетым в черную форму. Потом звенят будильники. Фидальма говорит Клоринде, которая, как обычно, раньше всех отправилась за покупками: