В это же самое время Бруно говорил Кларе: — Завтра я тебе все объясню, а сейчас мне надо идти.

Клара и Бьянка встретились в доме Маргариты, где оказалась также и Милена. Обе девушки были не в духе и рассказали подругам о «бегстве» своих возлюбленных. Но их сомнения рассеяли Джордано Чекки и Джиджи Лукателли: в сопровождении своих сестер, Музетты и Аделе, и увязавшихся за ними малышей, Паллино и Пиккарды, они в неистовом детском азарте носились по улице, распевая во все горло, и размахивали зажженными фонариками на палках.

— Какие мы глупые! — воскликнула Клара. — Ведь завтра праздник — рождество богородицы! Теперь понятно, почему исчезли Бруно и Марио, — они пошли готовиться к «скампанате»!

Джордано, Аделе и компания были охвачены ребяческим нетерпением: они, разумеется, не знали, что, устраивая иллюминацию на день раньше праздника, соблюдают древний обычай.

В давние времена в день шестого сентября крестьяне спускались с гор продавать флорентийцам сухие грибы и пряжу. Их побуждало благочестивое желание поклониться алтарю святой Анны, матери Мадонны, — чудотворный образ провозвестницы монахи держали за легким шелковым занавесом. Торговцы-паломники располагались на монастырском дворе, они ночевали там, отправляли свои потребности, непочтительно пачкая стены, перемежали молитвы плевками. Все это с течением времени стало раздражать горожан, и в особенности священников, ханжей и монахов; ведь для того, чтобы очистить загаженный двор и стены, нужно было пускать в ход/' и скребки, и щелок, и купорос, и мыло, на которые монахи скупились больше, чем на «освященный» елей. Выразителем этого недовольства стала городская молодежь из простонародья, которая с факелами, свистя и гикая, врывалась в оскверненный монастырский двор и устраивала пилигримам-торговцам «скампанату». Их осыпали насмешками и угрозами, тыкали в них заостренными палками, щипали и шлепали женщин помоложе, пришивали исподтишка одежду какой-нибудь кающейся старухи к плащу чужого старика. Словом, молодежь по-своему мстила за осквернение храма. Кутерьма длилась до утра, пока не надоедала весельчакам; а на заре в день праздника Мадонны молодежь, прежде чем приняться за работу, расходилась по улицам, чтобы позаботиться об иллюминации, которая вечером украшала всю Флоренцию и пропитывала запахом сальных свечей и плошек все переулки и закоулки.

Впервые такая иллюминация была устроена 7 сентября 1673 года, когда жители Вены факельным шествием и песнопениями возблагодарили Мадонну за то, что она помогла им освободиться от осады турок. Этот обычай пришел к нам через Альпы и Апеннины вместе с австрийцами, которые, в свою очередь, стали осаждать наши города.

Кончились осады; венцам, немцам и компании был дан урок в войне 1915 — 1918 годов, а старинный праздник сохранился, хотя и был отзвуком чужеземного владычества, жестокого, но иной раз дарившего минуты веселья. Флорентийцы бессознательно внесли в него воспоминание о празднествах своих дедов, об иллюминациях эпохи Возрождения, когда мирные речные галлеоны Лоренцо Великолепного плыли по Арно; в них сидели мессере и мадонны [31] с лютнями и виолами, а на носу передней ладьи стоял Полициано, импровизировавший стихи, забытые последующими поколениями.

И вот раз в году, в день праздника рождества богородицы, во дворцах и лачугах, на каждой богатой улице и в каждом убогом переулке выставляют в окнах светильник; горят старинные лампады Треченто [32], стеклянные шары и стаканчики, внутри которых плавает в масле фитиль, продетый в пробочный поплавок. В амбразурах Па-лаццо Веккьо горят факелы, раздуваемые свежим ветром. На высоких башнях и дворцах города нет ни единого зубца, на котором не мерцал бы свет. Купол собора озарен блуждающими огоньками — они то гаснут, то снова разгораются на ветру. По реке плывут лодки и барки, плоскодонки и челноки, заполненные веселым людом, и огни их, отраженные в зеркале вод, кажутся вдвое ярче. Лодки движутся медленно под веселые звуки мандолин и волынок. А на улицах повсюду процессии «фьеруколоне» [33], которые с течением времени приобрели и новое название и самое причудливое фантастическое обличье.

«Рификолона», по определению Поликарпо Петрокки, — это «бумажный фонарик с зажженной свечой; во Флоренции его носят на палке или на шесте». Но нужно быть составителем словарей, чтобы загнать это слово куда-то на последние страницы, в рубрику «устаревших, малоупотребительных или чужестранных выражений, провинциализмов и т. д.». Надо не иметь крови в жилах, быть чуждым всему прекрасному и чудесному, чтобы говорить о рификолоне с такой бесчувственной снисходительностью. Бумажный фонарик! Да о нем можно писать больше, чем Данте написал строф в «Божественной комедии», как сказал бы Стадерини, а для сапожника Стадерини «Божественная комедия» остается классическим примером красноречия.

Рификолона — флорентийский фонарик! Какие они только не бывают! Гондолы, баркетты и броненосцы; миниатюрные замки, хижины и дирижабли с подвесными гондолами; звери и яркие насекомые, кузнечики, крокодилы с разинутой пастью, кот, выгибающий спину; чудесные груши и апельсины, бананы и фиги, арбузы и дыни, такие зрелые и сочные, что, кажется, ощущаешь их вкус во рту; воздушно-легкие шарики с тяжелым шлейфом лент, вроде хвоста у бумажного змея, или папской епитрахили, или лисьего боа, свисающего с плеч содержанки; а какие рожи на них намалеваны: смеющиеся, подмигивающие, безобразные — самые забавные карнавальные маски, какие только могут придумать ремесленники с Канто алла Брига и с Пиньоне, наделенные фантазией веселых волшебников. И в каждом фонарике горит свеча; дрожащее пламя ее и создает самый главный эффект. Пройдитесь по улицам — по виа Торнабуони или по виа дель Корно, постойте на перекрестке, побывайте на окраине города: повсюду вы увидите, как высоко над головами плывут на шестах освещенные изнутри ночные горшки и крошечные писсуары, поповские шляпы и цилиндры дипломатов, горы фруктов, корзины салата; чтобы смастерить все это, нужна только папиросная бумага, на два чентезимо краски, несколько листов картона для каркаса, немного клея, огарок да еще веселая фантазия народа, который много веков дружит с искусством и дал миру целую когорту великих мастеров. Но, по правде сказать, сам народ знает их только по статуям, расставленным в наружных нишах лоджий галереи Уффици.

Если не противно, зайдите в публичные дома; вы увидите, что бесстыдники из Канто Кваттро Леони и Честелло смастерили для здешних прелестниц рификолоны в виде срамных частей тела огромных размеров, придумали и изобразили чудовищные сцены, воплощавшие весь цинизм этой среды. Тушится свет, и по комнатам в неясной полутьме плывут в воздухе эти светящиеся фигуры, фантастические, возбуждающие образы, в которых природные инстинкты доведены до неимоверной, баснословной непристойности, а извращенность приобретает какие-то зловещие, невыразимо жуткие черты.

Неустанно текут по улицам и площадям шествия с фонариками; люди поют, кричат, колотя по пустым жестянкам, и в этот шум вплетаются звуки гитар и мандолин. То и дело от сильного порыва ветра или от догоревшего и не потушенного вовремя огарка внезапно вспыхивает чей-нибудь фонарик; он пылает, а вся компания затягивает шуточную песню, пародирующую заупокойную молитву:

Таков самый невинный куплет из тех, что со вчерашнего вечера неустанно распевают ребятишки на виа дель Корно.

Наша улица тоже озарена огнями. На всех окнах — «стаканчики», с каждого подоконника свешивается фонарик. Проще всех украшено окно у Милены; она выставила только одну рификолону в виде шарманки, и то лишь для того, чтобы не обидеть виа дель Корно своим равнодушием к празднику и не напоминать о собственных горестях ни себе, ни другим. Красивее всех разубраны окна Синьоры. Иллюминация у нее каждый год одна и та же, но от этого она не теряет своей привлекательности. Каждый год Джезуина приносит из кладовой все нужное, проверяет, целы ли гвозди на подоконниках, разрезает на куски свечи, вставляет их в фонарики и развешивает, когда стемнеет.

Ребятишки (да и не только ребятишки!) толпятся на улице, задрав головы, и любуются иллюминацией. Зрелище действительно очень красивое, совершенно во вкусе Синьоры. Будь она художницей, все ее картины строились бы на гамме оттенков какого-нибудь одного цвета.

На трех окнах, выходящих на улицу, Джезуина зажигает длинную гирлянду в тридцать фонариков, соответственно подобранных по фасону, размеру и яркости. Когда все они зажжены, снизу кажется, будто падающая звезда повисла в полутьме меж землей и небом и за нею протянулась светящаяся голубовато-белая колея. Каждый год, едва Джезуина подвесит последний фонарик, с улицы несутся бурные аплодисменты, хор поздравлений и приветствий в честь Синьоры. Джезуина уходит, но крики и настойчивые аплодисменты не прекращаются до тех пор, пока девушка не высунется из окна и не передаст, что Синьора шлет наилучшие пожелания всей компании. И тут возобновляются песенки и шествие с фонарями, а Стадерини каждый год заявляет:

— Я все обошел и вижу, что иллюминация не в пример хуже прежнего! Прошлым год было еще туда-сюда, а уж в этом году…

На этот раз он сказал:

— Я дошел до самого Сан-Фредиано, и можете себе представить, всего только две скампанаты встретил.

Скампаната — это тоже праздничный обычай, с которым мы еще не познакомились. Именно он-то и был причиной поспешного бегства Бруно и Марио, ибо оказался для них важнее, чем вечерняя прогулка с любимой.

Скампанату устраивают к концу праздника, когда народ уже возвращается с набережной или спускается с холмов парка деи Колли, полюбовавшись фейерверком, устроенным за счет городского управления. Скампаната — это продолжение традиции вольных шуток, которые позволяла себе молодежь в давние времена, высмеивая паломников из монастыря Аннунциаты. Теперь же высмеивают, как объяснит вам Стадерини, «мужей-рогачей, беременных девиц и старых бессильных супругов». Эта комедия в духе театра Маккиавелли разыгрывается под открытым небом с участием целой толпы статистов, которые присоединяются по дороге к процессии зачинщиков скампанаты. Во главе колонны несут на шестах чучела из соломы и пакли, изображающие героев скампанаты. Горластые насмешники располагаются под окнами своих жертв, действующих лиц из плоти и крови, поднимают шум и гвалт, распевают неприличные куплеты, разыгрывают пародийные сценки с чучелами — словом, устраивают скампанату.

Кроме последнего вторника карнавала, есть еще три праздника в году, когда во Флоренции развлекаются, отбросив всякие церемонии и не стесняясь в выборе общества. Стремление повеселиться столь сильно и всеобъемлюще, что лишь самая жестокая ненависть может заставить человека отказаться от приглашения участвовать и фарсе. Эти праздники: «взрыв колесницы» в страстную субботу, «праздник кузнечика» в Кашинэ, который приходится на вознесенье, и праздник Мадонны с рификолонами и скампанатой. И вполне естественно, что, хотя почин исходил от Нанни, никто из тех, к кому он обратился, не отказал ему в помощи. Конечно, Нанни менее всего подходил для роли организатора скампанаты обманутому мужу, но вместе с тем именно у Нанни было больше всего свободного времени, чтобы обдумать все подробности. Кроме того, для Нанни это был способ воспрепятствовать возможным намерениям поднять на смех его самого. Словом, именно Нанни внес предложение: «В этом году устроим скампанату Беппино Каррези!» Все одобрили, эту мысль. Сообщили и Мачисте, он также дал свое согласие.

Скампаната — это шутка без злого умысла, карнавальное веселье не в точные сроки праздника, но при точном соблюдении его традиций; и сами осмеянные, пережив минуту вполне понятного и законного гнева, не помнят обиды и ограничиваются уверениями, что насмешки направлены не по адресу и что следовало поиздеваться над тем-то или тем-то.

Во время войны нашей улице было не до скампанаты. В 1919 году посмеялись над супругами Стадерини; в 1920 году — над парочкой, которая жила в той квартире, где потом поселился Мачисте; в 1921 году — над Ристори, хозяином гостиницы, который увлекся одной из своих жиличек, позднее умершей от перитонита; в 1922 году — над отцом Бруно: говорили, будто он живет со свояченицей, но слухи оказались лишенными основания, и у него потом просили извинения. В 1923 году, за неимением лучшего, снова подшутили над Стадерини, придравшись к словам Фидальмы, которая сказала: «Кому устроят трезвон в этом году? Мы с мужем уже свое получили, пускай-ка снова попробуют! Неужто мы не имеем права расходовать последние силы, коли они у нас есть? Мне вот пятьдесят пять лет, а я, право, с девчонкой не поменялась бы».

По этому случаю Нанни сочинил такие куплеты:

В 1924 году скампаната была посвящена Нези, и ее участники добрались даже до квартиры Ауроры на Борго Пинти. Джордано и Музетта по своему детскому неведению не могли взять в толк, почему родители запрещают им участвовать в празднике, и тоже горланили под окнами своей сестры. В этом году решили пропеть куплеты в честь Беппо и Марии Каррези, а заодно посмеяться над Уго, который, как мы знаем, жил в двенадцатом номере гостиницы «Червиа».

Бруно, Марио, Нанни, Стадерини, Эудженио (в тот день он остался в городе и решил переночевать в кузнице), подручный из угольной лавки, которого Отелло снова взял на работу, и сам Отелло, старавшийся заручиться дружбой виа дель Корно, соорудили три чучела. Штаб-квартира устроителей фарса помещалась в цирюльне на виа деи Леони. При таких обстоятельствах Оресте был в своей стихии. Он пожертвовал изношенную белую куртку, которая должна была служить поварским халатом, Отелло принес целую груду старой одежды. Оресте раздобыл у Олимпии блузку и юбку, чтобы нарядить чучело, изображавшее Марию. Сена для набивки чучел взяли у Мачиете, — купив мотоцикл, кузнец расстался с лошадью и экипажем. Стадерини, мастер починки и штопки, сшил три головы из полотна и набил их сеном. А Нанни — художник, слишком поздно открывший свое истинное призвание, нарисовал лица, да такие, что кажется, вот-вот чучела заговорят. Мальчишеская стрижка Марии, изображенная при помощи сажи, заслужила одобрение Оресте, который с недавнего времени начал пробовать свои силы в дамских прическах.

Мария и Беппино возвратились под ручку с фейерверка, которым они любовались с бельведера Понте алле Грацие. Они не знали, что Джордано Чекки поручено следить за ними. Однако Беппино чуял опасность, его не очень-то успокоили те объяснения, которые он услышал в ответ на свое предложение повторить скампанату Ауроре.

— Из уважения к памяти покойного Нези не стоит этого делать, — сказали ему. — Обойдемся в этом году без Скампанаты.

Но разве может виа дель Корно отказаться от скампанаты — ведь это все равно что коню отвернуться от овса. Беппино хорошо знал это; и хотя считал, что не заслужил скампанаты, все же опасался, как бы такая честь не выпала на его долю. Поэтому он не торопился вернуться домой и решил угостить жену арбузом; для этого он повел ее на площадь Зуави под тем предлогом, что там продают самые лучшие арбузы. Но Беппино не поделился своими опасениями с Марией. А ее терзала та же тревога, и еще сильнее, чем мужа, ибо она-то знала, что вполне заслуживает скампанаты. Мария надеялась, что Уго, защищал свою собственную честь, постарается воспрепятствовать скампанате. Но Уго был лишен подобной щепетильности; встретив Оресте, он только сказал:

— Смотрите, чтобы я вышел у вас такой же красивый какой я есть на самом деле, — и ушел.

Уго теперь не бывал на виа дель Корно; он возвращал ся поздно вечером и не выходил из гостиницы.

В начале двенадцатого Джордано Чекки прибежал в штаб. "

— Они только что пришли, — выпалил он и умчался с молниеносной быстротой, чтобы подать сигнал отряду мальчишек, собравшихся на площади Сан-Ремиджо. Его воины были в полном вооружении: через плечо на веревочке висели, как барабаны, дырявые кастрюли, пустые жестянки из-под бензина, консервные банки, собранные на помойке (в них колотят камнями и железками). Ребята запаслись глиняными свистульками и жестяными дудками, да и без этих инструментов они все великие мастера свистеть.

Походным солдатским шагом отряд приближается к цирюльне. Нанни распахивает дверь и принимает командование.

— Готовы? — спрашивает он.

По его сигналу из цирюльни выносят чучела, надетые на длинные жерди. Бруно несет изображение Беппино, парикмахер Оресте — Уго. Мария вручена Эудженио. Стадерини пробует свой корнет-а-пистон, которым он пользуется раз в году специально для такого случая. Отелло и Марио зажигают факелы и становятся по обе стороны носителей чучел. В это время с виа Венеджа мчится Джиджи Лукателли, который возглавляет процессию фонариков, их несут главным образом девочки: в первом ряду — Аделе, Музетта и Пиккарда, а за ними несовершеннолетнее население со всего квартала.

Организовав кортеж:, Нанни ведет его, как полагается, в центр города, чтобы вызвать восхищение, возбудить умы и собрать как можно больше народу. Чучела раскланиваются, а вся компания представляет их толпе:

— Это повар-рогоносец, а вот его жена, а вот ее дружок зеленщик. Все они живут на виа дель Корно. Пойдемте с нами!

— Это Мария, Уго и Беппино — краса и гордость нашей улицы. Приходите на скампанату виа дель Корно!

— Это маг и волшебник котлет, которого жена обвалила в сухарях и поджарила! А ну, пошли с нами!

Ребята неистово грохочут своими ударными инструментами, время от времени шум перекрывают звуки корнетт-а-пистона, наигрывающего развеселый мотивчик «Мы бедняки богатые»; над факелами клубится дым.

Когда шествие вступает на виа дель Корно, процессия фонариков увеличивается. Первые ряды колонны, несущие чучела, уже под окнами у Каррези, а хвост еще за перекрестком виа деи Леони.

Улица забита народом; любопытные и праздношатающиеся, увлеченные людским водоворотом, вопят с таким же азартом, как и организаторы. Но вот корнет-а-пистон Стадерини трубит сигнал «смирно!», и Нанни запевает свои куплеты:

Каждую терцину встречают крики одобрения, пронзительный свист, громыхание адского оркестра под управлением Джордано. Фонарики раскачиваются над головами зрителей, а чучела, которыми управляют очень ловко, начинают разыгрывать свою комедию: Мария бросается в объятия Уго, и они бесстыдно целуются. Беппино сначала делает вид, что ничего не замечает, но затем вмешивается и толкает жену головой в живот. Тут корнет-а-пистон сапожника снова призывает к тишине. Куплетист опять выступает вперед:

К числу этих «подгнивших слив» относится и Элиза, любовница Нанни. Стадерини, осипший от этого концерта, как и его труба, все-таки не упускает этого обстоятельства.

— Нанни, — кричит он прямо в ухо автору стихов. — Мне кажется, ты сам себя выпорол!

Но искусство превыше всего, и Нанни отвечает:

— Зато стихи-то какие! Труби, у меня еще есть куплеты!

В окнах полно людей, словно на галерке театра Верди на удешевленном представлении «Травиаты». Корнокейцы, вытесненные с улицы гостями, любуются представлением из дому и в минуты относительного затишья обмениваются впечатлениями.

Корнет-а-пистон трубит в третий раз.

Окна супругов Каррези оставались темными, и нетрудно было представить себе, как под градом насмешек томились там в темноте Мария и Беппо. Даже их фокстерьер не подавал голоса. Но «хорошенького понемножку», — так сказал Мачисте, возвышавшийся на целую голову над всей толпой. Его мощный голос перекрыл весь шум:

— Нанни, угомонись!

А землекоп Антонио, приложив рупором руки ко рту, прокричал:

— Ну, теперь выходите! Нанни, пропой им прощальную!

Тогда в комнате Каррези зажегся свет, и Мария с Беппино появились у окна. Повар обнимал свою жену за плечи.

— Мы не обижаемся! — крикнул он, но в его голосе чувствовалась горечь.

А Мария, наоборот, уверенным, почти веселым голосом громко сказала:

— Обиды на вас не держим! Но вы все-таки ошиблись дверью!

— Она сумела бы надуть самого господа бога! — воскликнул Уго, стоя у окна гостиницы, откуда он наслаждался зрелищем вместе с Олимпией.

Толпа уже расходилась, а первоначальный кортеж снова построили, чтобы отправиться на площадь Сан-Ремиджо и сжечь там чучела на костре, как того требовал последний обряд праздника. Вдруг послышался голос Джезуины:

— Стойте все! Синьора хочет посмотреть на ваши чучела! Сейчас она подойдет к окну.

Всех охватило такое сильное, такое единодушное изумление, что на несколько секунд на улице воцарилась тишина. Синьора встанет с постели, Синьора подойдет к окну. Синьора желает поглядеть на чучела — да это все равно, что мертвый воскреснет или осел полетит, все равно, что папа римский выйдет из Ватикана! Было от чего оробеть, удивиться и восхититься нашим корнокейцам. И действительно, папа вышел, мертвый воскрес и осел полетел: в сопровождении Лилианы и Джезуины Синьора появилась у окна. Она была встречена взрывом рукоплесканий, достойных такого события. Пришлый народ, которому в двух словах объяснили суть дела, присоединился ко всеобщему ликованию.

Свет падающей звезды, подвешенной к окну, озарял Синьору снизу и придавал ей самый призрачный, зловещий, нечеловеческий вид какого-то исчадия ада и вместе с тем божества. Ребятишки, увидевшие ее впервые, испугались и притихли. Однако Пиккарда, сестренка Бруно, которая недавно прочла книжку о Пиноккио, сказала:

— Она похожа на фею с бирюзовыми волосами.

— Подойдите поближе с чучелами! — крикнула Джезуинa.

Просьба была исполнена. Все увидели, как Синьора поднесла к глазам бинокль, кивнула и сделала жест благодарности и приветствия, похожий на благословение; потом она обменялась со своими приближенными несколькими словами, по-видимому, одобрительными.

— Что скажете. Синьора? — заорал Стадерини. — Поножи или нет?

Синьора кивнула дважды головой, повторила жест одобрения и отпущения и исчезла вместе со своими наперсницами.

Никто не слышал, как петух Нези прокукарекал в первый раз, но так как время было позднее и скоро предстоял обход, Нанни не участвовал в сжигании чучел. Вскоре бригадьере действительно явился; в окнах и у дверей на виа дель Корно все еще кипела жизнь.

А фонарик Милены, за которым никто не присматривал, вспыхнул и сгорел в одно мгновение; остался только голый каркас, раскачивавшийся на ветру.

— Бедняжка Милена, — сказала Фидальма. — Даже в мелочах ей не везет!

Но не все присутствовали на скампанате: во-первых, обитательницы «Червиа», за исключением Олимпии, которая поладила с Уго, в эти часы заняты были своей работой; во-вторых, не было обоих фашистов, Карлино и Освальдо. Освальдо заперся в гостинице в обществе Элизы. А Карлино теперь все больше притягивало зеленое сукно в «Казино Боргезе», где он мог водить компанию с аристократами; он хвастливо уверял, что ему наплевать на них, но ведь как-никак общение с ними «возвышает и облагораживает», говорил он.

Возвращаясь из клуба, почти на рассвете, Карлино встретился с Элизой, выходившей из «Червиа». Виа дель Корно обезлюдела, фонарики на окнах потухли, по всей улице валялись бумажки и всякий мусор. Элиза шла растрепанная и сердитая. Карлино собрался было поздороваться, но она приложила палец к губам: Нанни мог проснуться, а ей перед возвращением домой хотелось подышать свежим воздухом и выпить чего-нибудь горячего. На Элизе было белое платье, которое она не успела застегнуть на все пуговицы. Она наклонилась, чтобы затянуть ремешки на туфлях.

— Баюкай их, как маленьких. А усыпить их труднее, чем собаку-пустолайку, — бормотала она.

Выпрямившись, она, как могла, привела себя в порядок и, поглядев на Карлино, который все еще стоял перед ней, иронически улыбаясь, сказала, вполголоса:

— А все это по вашей вине!

— Вот те на! — сказал он также шепотом. — Я даже и не знаю, с кем ты сегодня спала!

Он говорил насмешливо, как подобает тому, кто только что покинул хорошее общество, а сейчас столкнулся с потаскушкой; не имело значения, что он неоднократно развлекался с ней. Даже наоборот.

— До чего вы довели беднягу Освальдо! — не удержавшись, воскликнула Элиза.

— А! — сказал Карлино. — Я тебя провожу. Они повернули на виа деи Леони.

— По правде говоря, — сказала Элиза, — я собиралась пройтись одна. Не хочется разговаривать.

Было уже совсем светло. На Палаццо Веккьо пробило шесть. Первые лучи солнца озарили портик «Фоли-Бержер". Прошел трамвай; из полуоткрытых дверей пекарни Кьяруджи тянуло вкусным запахом теплого хлеба. В прохладном сухом воздухе дышалось легко. Река текла зеленоватая и спокойная; на каменистой отмели килем вверх лежали лодки. На окрестных холмах, радовавших глаз чистыми, ясными красками, зазвонили колокола монастырей.

— Забудем всю грязь! Какой покой кругом! — сказала Элиза.

— Да ты, оказывается, поэт! С каких пор? — заметил Карлино.

Элиза присела на парапет набережной, подставив спину теплым солнечным лучам и уронив руки. Она жадно вдыхала воздух. Карлино подпрыгнул и уселся рядом с ней.

— На, кури, — сказал он.

И тотчас же этот день стал для Элизы обычным, как и все прочие дни; рядом был мужчина, который если и не выражал желания спать с ней, то все же требовал, чтобы она разговаривала, слушала его. И курево — тоже обычная отрава. Элиза снова превратилась в соблазнительную потаскушку, жадную до денег, распущенную на язык и страдавшую болезнью сердца.

— Так, значит, сегодня ночью ты была с Освальдо? — спросил Карлино.

— Почти уж целый месяц все ночи.

— Скажите, пожалуйста, какой прожигатель жизни!

— Получил куртажные за три месяца.

— Он тебя в свои дела посвящает?

— Во всё посвящает.

— Например?

— Ну, например, рассказывает, что у него есть невеста в Монтале Альяно, но девушка, кажется, ему изменяет.

— Почему же он ее не бросит?

— Слабовольный. Вы ведь, синьор бухгалтер, хорошо его знаете. Послушайте-ка, что же это вы и другие «камераты» так нехорошо с ним поступили? Это его больше всего мучит!

— А-а! — протянул Карлино, облизнув языком губы. — Он рассказывает про дела фашистской организации женщинам, да еще таким, как ты!

— А пусть рассказывает сколько хочет! У меня в одно ухо влетает, в другое вылетает!

— Правильно делаешь, — сказал он и, спрыгнув на землю, добавил: — Хочешь выпить чего-нибудь? Пойдем угощу.

— Пожалуй, я выпила бы горячего лимонада.

Солнце уже ярко озаряло всю набережную и заливало светом строящуюся библиотеку; лучи его становились жгучими. На середину Арно выплыли барки, добывающие песок со дна реки. На парапет набережной уже уселся рыболов с удочкой. На улицах орудовали метлами мусорщики; из Грассины и Антеллы бежали дребезжащие трамваи, битком набитые рабочим людом. В молочной Могерини мальчик подметал пол, посыпая его мокрыми опилками.

— Вы не стесняетесь показываться со мной здесь, недалеко от дома? — спросила Элиза. — Сегодня вечером про нашу прогулку будет знать вся виа дель Корно.

Но Карлино, не обращая внимания на ее слова, сказал:

— Может быть, хочешь позавтракать, так пожалуйста. Для себя он заказал чашку шоколада, свежих булочек

и сливочного масла. От густого шоколада шел горячий пар, на кружочках масла было выдавлено название фирмы. Карлино поддевал кружочек ножом и клал на хлеб с хрустящей корочкой. Он ел с жадностью, естественной для здорового юноши после бессонной ночи и утренней прогулки на свежем воздухе. Так как в молочной не было варенья, он послал за ним мальчика в соседнюю лавку Биаджотти, бывшую Кампольми. Он даже и не подумал о том, что «бывшей» она стала по его вине.

Элиза прошла в комнату за лавкой и вернулась оттуда преобразившаяся: она причесалась, освежила лицо, привела в порядок свой туалет. Она улыбнулась, показав красивые зубы. Лицо ее, однако, сохраняло свое обычное болезненно-грустное выражение. Сев за столик, Элиза выпила лимонаду и заказала чашку молока. Разрезав булочку пополам, она намазала ее маслом и стала макать в чашку. На поверхности молока, медленно кружась, всплыли золотистые масляные пятна. Элиза наклонилась и стала ловить их языком, прихлебывая молоко. Это внезапно возбудило в Карлино желание, и фашист-бухгалтер теперь смотрел на нее другими глазами, чувствуя себя сытым и отдохнувшим, как будто он проспал всю ночь. Покуривая сигарету, он не сводил взгляда с Элизы, с ее груди, вздымавшейся под легким платьем, с ее рук, покрытых легким пушком, который манил к ласке. Карлино скользнул по нему рукой. Элиза вскинула на него глаза, и тотчас же в них появилось подходящее к случаю выражение. Карлино сказал, многозначительно улыбаясь:

— Ты всегда даешь то, что обещаешь?

Не было нужды ехать через весь город на виа дель Аморино. На той же виа деи Нери жила старуха, всегда готовая приютить «приличных господ».

— Куда уж приличней, чем я, — сказал Карлино. — Я иду из «Казино Боргезе».