Дядюшка Наполеон тихонько похлопывал Дустали-хана по щекам и повторял один и тот же вопрос:
      – Что случилось? Что случилось?
      Волосы у Дустали-хана были всклокочены, белая рубаха и подштанники – вымазаны в грязи. Он лежал недвижимо, лишь губы его слегка подрагивали.
      Растиравший ему ноги, Маш-Касем сказал:
      – Вроде как змея его куда-то укусила.
      Дядюшка метнул в него сердитый взгляд:
      – Опять вздор городишь!
      – Ей-богу, ага, зачем мне врать?! Один мой земляк…
      – Да провались ты вместе с твоим земляком! Ты дашь мне разобраться, в чем дело, или нет?!
      И дядюшка снова легонько шлепнул Дустали-хана по лицу.
      Дустали-хан приоткрыл глаза. Придя в себя, он встревоженно огляделся по сторонам и, судорожно схватившись за низ живота, завопил:
      – Отрезала!… Ой, отрезала!
      – Кто отрезал? Что отрезали?
      Дустали-хан, не отвечая, продолжал в ужасе повторять:
      – Отрезала!… Отрезать собиралась… Ножом… кухонным… Уже и резать начала…
      – Да кто? Кто отрезать-то хотел?
      – Азиз… Стерва эта… Азиз… жена моя… Ведьма! Убийца чертова!…
      Навостривший уши Асадолла-мирза, с трудом сдерживая смех, вмешался:
      – Моменто, моменто! Погодите! Дайте-ка я разберусь. Значит, ханум Азиз ос-Салтане собиралась, господи спаси, вас…
      – Да, да. Если б я еще хоть на секунду замешкался, как пить дать, отрезала бы!
      Асадолла-мирза, трясясь от хохота, спросил:
      – Под корень?
      Общий смех заставил дядюшку Наполеона вспомнить о присутствии женщин и детей. Выпрямившись во весь рост, он растопырил руки в стороны, загородил своей абой Дустали-хана от женских глаз и крикнул:
      – Женщины и дети, кыш отсюда!
      Те отошли на несколько шагов. Пури, сын дяди Полковника, с глупым видом спросил:
      – А что ему хотела отрезать Азиз-ханум?
      Дядя Полковник со злостью глянул на сына:
      – Ты что, осел?
      На вопрос Пури со всегдашней невозмутимостью ответил Маш-Касем:
      – Она, милок, хотела ему честь его отрезать.
      – И себя же счастья лишить! – сквозь хохот проговорил Асадолла-мирза. – Кто отрежет под корень рог, не поможет тому и бог…
      Дядюшка Наполеон прикрикнул на него:
      – Князь, достаточно! – Затем, продолжая заслонять Дустали-хана от женщин, строго приказал: – Объясни все как следует, Дустали. Почему это она вдруг решила отрезать? Что за чушь ты несешь?
      Дустали-хан, по-прежнему держась за низ живота, запричитал:
      – Я же сам видел… Она принесла с собой в постель кухонный нож… И уже начала резать… Нож-то холодный, я и почувствовал…
      – Но зачем ей это? Она что, с ума спятила?
      – Вечером она скандал мне закатила… На роузэ к вам не пошла… Сказала, что ей кто-то из родни донес, будто я завел молодую любовницу… Вешать надо таких родственников! В этой семье все – убийцы!… Ох, господи! Замешкайся я еще на секунду, отрезала бы подчистую!…
      Неожиданно дядюшка Наполеон глухо сказал:
      – Вот оно что! Теперь понял.
      Мы все невольно посмотрели на него. Стиснув зубы, дядюшка добавил срывающимся от ярости голосом:
      – Я знаю, какой подлец все это подстроил!… Этот человек хочет опозорить всю нашу семью… Он готовит заговор против семейной чести!
      Всем было совершенно ясно, кого имеет в виду дядюшка.
      Асадолла-мирза, стараясь сохранять серьезность, с деланной озабоченностью спросил:
      – Ну, и удалось ей отрезать хоть кусочек?
      Дядюшка Наполеон, не обращая внимания на общий смех, процедил:
      – Ох и проучу же я его!… С семейной честью не шутят!
      Шамсали-мирза с видом судьи поднял руку, призывая всех к тишине, и заявил:
      – Правосудие не терпит суеты… Вначале необходимо провести расследование, и лишь потом можно выносить приговор. Господин Дустали-хан, прошу вас, отвечайте на мои вопросы точно и без утайки.
      Жертва неудавшегося покушения, Дустали-хан по-прежнему неподвижно лежал на ковре, обхватив себя руками под животом.
      Шамсали-мирза взял стул и уселся поближе к пострадавшему, собираясь начать допрос, но вмешался дядя Полковник:
      – Князь, отложите это до завтра. Бедняга так напуган, что ему сейчас не до разговоров.
      Шамсали-мирза неодобрительно посмотрел на него:
      – Следствие дает наибольшие результаты, когда его начинают немедленно после совершения преступления. До завтра факторы, способствующие установлению истины, могут потерять эффективность.
      Маш-Касем, с интересом наблюдавший за этой сценой, подтвердил:
      – Это уж точно. Еще неизвестно, кто из нас до завтра доживет-то. Вот, к примеру, один мой земляк…
      Поймав неодобрительный взгляд Шамсали-мирзы, Маш-Касем оборвал себя на полуслове, а Шамсали-мирза вновь повернулся к Дустали-хану:
      – Итак, как я уже сказал, отвечайте на мои вопросы точно и правдиво.
      Дядюшка Наполеон, уставившись в пространство, пробормотал:
      – Без сомнения, это дело рук того негодяя… Он взял на вооружение стратегию Наполеона, о которой я же ему и рассказывал. Наполеон говорил, что в бою надо наносить удар в самое слабое место противника. Этот человек понял, что мое слабое место – Дустали-хан. Мерзавец знает, что я вырастил Дустали-хана и он мне все равно как сын, что и Дустали, и жена его – близкие мне люди…
      И дядюшка еще несколько минут распространялся о чувствах, связывающих его с Дустади-ханом особыми душевными узами. Он, конечно, и до этого не раз сообщал всем, что вырастил и воспитал Дустали-хана. И хотя тому уже перевалило за пятьдесят, дядюшка до сих пор относился к нему, как к ребенку. Покончив с воспоминаниями, дядюшка повернулся к Дустали-хану:
      – Дустали, прошу тебя, в благодарность за ласку и заботу, которыми я окружал тебя с малолетства, отвечай на вопросы Шамсали-мирзы со всей искренностью, потому что мы обязаны сегодня установить истину. И всем должно стать так же ясно, как уже ясно мне, кто именно донес на тебя Азиз ос-Салтане… Это обстоятельство важнее всех других, потому что настал критический момент в жизни нашей семьи. Мы стоим на грани катастрофы… И первой это должна осознать моя сестра. Ей необходимо понять, с каким человеком она связала свою судьбу, и сделать выбор между ним и нашей семьей.
      Но Дустали-хан, вероятно, пропустил мимо ушей речь дядюшки и продолжал пребывать во власти своих кошмарных видений, потому что неожиданно он дико вытаращил глаза, снова прижал руки все к тому же месту и в испуге заорал:
      – Ой, отрезала!… Спасите! Ножом кухонным отрезала! Острым, как бритва…
      Дядя Полковник зажал ему рот рукой и прикрикнул:
      – Замолчи, дурак! Не позорь нас! Ничего тебе никто не отрезал. Целый ты, невредимый!
      Дядюшка Наполеон бросил на Дустали-хана презрительный взгляд:
      – Что за люди пошли! Что за времена!… В меня из ружей стреляли, штыками меня кололи, саблями рубили, шрапнелью засыпали – и хоть бы раз я испугался! А тут, увидел кухонный нож – и от страха уже сам не свой!
      Маш-Касем с готовностью подхватил:
      – Ага-то наш, слава тебе господи, храбрый, чисто лев!… Помните, в битве при Кахкилуйе этот самый Джан-Мамад как прыгнет на вас с кинжалом!… Прямо, как сейчас, помню! Но ага одним ударом сабли мигом его пополам разрубил – от макушки до пупа!… А тут увидел человек кухонный нож и уже чуть богу душу не отдал!… Да ведь у него ничего и не отрезали-то. Уж если он сейчас так убивается, что б с ним было, если б и вправду отрезали?
      Асадолла-мирза, из страха перед дядюшкой и своим братом Шамсали-мирзой усиленно сдерживавший смех, предложил:
      – Надо бы посмотреть. Может, и на самом деле отрезали?
      Шамсали-мирза смерил его гневным взглядом:
      – Брат!
      По знаку дядюшки Маш-Касем поднес к губам Дустали-хана плошку с сэканджебином и заставил беднягу сделать несколько глотков. Шамсали-мирза собрался начать допрос, но дядюшка Наполеон жестом остановил его:
      – Минутку, ваше сиятельство… Женщины и дети, марш по домам! Здесь останется только моя сестра.
      Дядюшка взял мою мать за руку и отвел в сторону. Итак, он хотел, чтобы мать непременно присутствовала при допросе!
      Женщины без разговоров покорно направились по домам. Я с тоской проводил взглядом Лейли, которая под черной ажурной чадрой казалась в тысячу раз красивее. Сам я тоже двинулся домой, но неожиданно громкий всплеск голосов заставил меня изменить решение, и я, крадучись, вернулся и притаился за беседкой. Шум подняла Фаррохлега-ханум, отказавшаяся выполнить дядюшкин приказ. Дядюшка Наполеон сурово сказал:
      – Ханум, дорогая, вам здесь не место. Извольте уйти.
      – Почему же этой ханум можно остаться, а мне, видите ли, здесь не место?
      – Моя сестра имеет к этому делу непосредственное отношение.
      Дядюшка, видно, забыл, что за поганый язык у Фаррохлега-ханум.
      – Интересно! Азиз ос-Салтане хотела своему мужу кое-что отрезать, а оказывается, ваша сестра имеет к этому непосредственное отношение?!
      Асадолла-мирза, не в силах больше сдерживаться, пробормотал:
      – К этому происшествию имеют отношение все женщины. Это событие – трагедия для всей прекрасной половины человечества!
      Дядюшка сердито зыркнул на него и, сделав вид, что забыл о присутствии Фаррохлега-ханум, приказал:
      – Начинайте, ваше сиятельство.
      И Шамсали-мирза приступил к допросу с таким видом, будто вел разбирательство в зале суда.
      – Господин Дустали-хан, назовите свое имя… простите, я хотел сказать, познакомьте нас с подробностями происшествия.
      Тот, слегка приоткрыв глаза, простонал:
      – Какие еще подробности?! Чуть было не отрезала – и все тут! Уже и резать начала!
      – Прежде всего скажите, когда точно имело место это событие?
      – Откуда я знаю? Сегодня вечером, когда же еще?! О господи, ну и вопросы!
      – Господин Дустали-хан, я прошу вас указать точное время.
      – Оставьте меня в покое! Не приставайте!
      – Господин Дустали-хан, я повторяю свой вопрос: в котором именно часу случилось это событие?
      – Ну откуда же мне знать?! Я протокол не вел… Просто увидел вдруг, что она вот-вот отрежет.
      Шамсали-мирза начал злиться.
      – Дорогой мой, вы стали жертвой покушения. Замышлялось членовредительство… Обвиняемая была намерена отрезать вам… э-э… фрагмент вашего уважаемого организма, а вы не можете даже назвать час этого прискорбного события!
      Дустали-хан, окончательно выйдя из себя, взорвался:
      – Знаете что, ага! Я на этом, как вы говорите, «фрагменте» часы не ношу!
      Асадолла-мирза оглушительно захохотал. Он так смеялся, что из глаз у него потекли слезы. На повелительные жесты дядюшки и брата, призывавших его к порядку, он лишь бормотал сквозь смех:
      – Моменто… моменто…
      Постепенно его смех заразил дядю Полковника, а за ним захихикал и Маш-Касем. Шамсали-мирза в гневе нахлобучил на голову шляпу:
      – В таком случае, господа, разрешите откланяться. Не хочу мешать вашему веселью!
      Его с трудом усадили обратно. Асадолла-мирза невероятным усилием воли взял себя в руки. Допрос возобновился.
      – Господин Дустали-хан, отвлечемся от этого вопроса… Скажите, нож, о котором вы упоминали, был по форме и размерам ближе к кинжалу или к столовому ножу?
      Между тем, у Дустали-хана снова началась истерика, но едва он выкрикнул: «Ой, отрезали!» – как его заставили замолчать. Чуть отдышавшись, он ответил:
      – Кухонный он был! Кухонный!
      Все присутствовавшие расселись на стульях вокруг Дустали-хана и внимательно слушали.
      – В какой руке она держала нож?
      – Ну откуда ж я знаю?! Я на это не обратил внимание.
      Вместо него решил ответить Маш-Касем:
      – Ей-богу, зачем же врать?! Мясник, к примеру, когда мясо режет, завсегда нож в правой руке держит – я сам видел.
      Шамсали-мирза повернулся к Маш-Касему и хотел что-то сказать, но в этот момент Дустали-хан завопил:
      – Мясник! А-а-а! Ты сказал: «Мясник»?! Мяс-ни-и-и-к!
      Дядя Полковник снова зажал ему рот рукой, а Шамсали-мирза продолжил:
      – Итак, обвиняемая, по-видимому, держала нож в правой руке. А в левой у нее что-нибудь было?
      Тут уж, конечно, не утерпел Асадолла-мирза:
      – А в левой она небось держала тот самый уважаемый фрагмент!…
      Фаррохлега-ханум пришла в негодование и, заявив, что подобные высказывания оскорбляют ее зятя – его фамилия была Фаргемен, – в виде протеста покинула сад, хотя ей страсть как хотелось остаться, чтобы заполучить новую тему для сплетен.
      Шамсали-мирза повел следствие дальше:
      – Господин Дустали-хан, сейчас будьте особенно внимательны, поскольку следующий вопрос имеет огромную важность. Скажите, а в момент покушения вы… – Он замялся, а затем тоном прокурора объявил: – Для обсуждения этого вопроса я вынужден попросить очистить зал суда от посторонних.
      Дядюшка Наполеон запротестовал:
      – Что значит «посторонних», ваше сиятельство?! Мы здесь все свои, а сестре я скажу, чтобы пока отошла в сторонку… Сестрица, ты пойди прогуляйся, потом приходи обратно.
      Моя мать, обычно боявшаяся выражать свое мнение при дядюшке, неожиданно резко ответила:
      – Ага, я ухожу домой! Всему есть предел!… В мои годы не пристало играть в детские игры!
      Но дядюшка властно взглянул на нее и непререкаемым тоном заявил:
      – Я сказал, отойди на минутку в сторону!
      У перепуганной матери не хватило смелости возразить, и она подчинилась. Шамсали-мирза с минуту помолчал, потом поднялся с места, нагнулся к уху Дустали-хана и шепотом что-то спросил. Дустали-хан энергично запротестовал:
      – Да вы что!… Господь с вами! Да чтоб я с этой старухой… Вы сами разве не знаете, какая она уродина?!
      Асадолла-мирзу снова прорвало. Подмигнув, он громко сказал:
      – Вопрос-то был не иначе как про Сан-Франциско! – и захохотал.
      Дядюшка Наполеон, потеряв терпение, гаркнул:
      – Как не стыдно! – а потом повернулся к Шамсали-мирзе: – Ваше сиятельство, основной вопрос совсем в другом. Я хочу, чтобы этот бедняга признался нам, кто сообщил его жене, что у него якобы есть молодая любовница. Вы же спрашиваете его бог знает о чем…
      Шамсали-мирза поднялся со стула и надел шляпу.
      – В таком случае, милостивый государь, сами и ведите допрос. А я позволю себе откланяться. Судье нечего делать там, где не уважают служителей правосудия!
      Родственники суетились вокруг Шамсали-мирзы, упрашивая его не уходить, когда с крыши дома Дустали-хана раздался крик:
      – Так вот куда этот негодяй смылся!… Я его сейчас в порошок сотру!
      Все повернулись в ту сторону. На крыше стояла ханум Азиз ос-Салтане. Как видно, не дождавшись возвращения мужа, она отправилась на поиски.
      Дядюшка крикнул:
      – Не шумите, ханум! Что вы затеяли?
      – Спросите лучше у этого никчемного мерзавца!… Я-то знаю, и он знает… – Не договорив, она торопливо спрыгнула с невысокой крыши к себе во двор и скрылась из виду. Дустали-хана от страха колотила дрожь.
      – Сейчас она сюда придет! – вопил он. – Спасите меня!… Спрячьте куда-нибудь! – и было вскочил с места, чтобы убежать, но его заставили сесть обратно.
      – Успокойтесь же… Мы все здесь, рядом… Надо в конце концов разобраться.
      Но Дустали-хан все порывался вскочить и удрать, и Маш-Касем, повинуясь знаку дядюшки, крепко схватил его за плечи:
      – Да ты сиди, милок, сиди… Ага наш здесь… Да и вообще, чего из-за пустяка волноваться-то…
      Дустали-хан взревел:
      – Ты что, тоже спятил?! Она меня чуть не убила – это, по-твоему, пустяк?!
      Асадолла-мирза сказал:
      – Маш-Касем имел в виду тот фрагмент, который она хотела отрезать. И он совершенно прав: вряд ли этот предмет так уж значителен.
      Маш-Касем невозмутимо подхватил:
      – Я и говорю, зачем мне врать?! До могилы-то…
      Дядюшка Наполеон хотел было на них цыкнуть, но не успел – в ворота с силой заколотили.
      Дустали-хан вцепился в полу дядюшкиной абы:
      – Душой отца вашего покойного заклинаю!… Не открывайте! Боюсь я этой ведьмы!…
      В голосе его звучала такая мольба, что все на мгновенье застыли в нерешительности. А стук молотка в ворота не утихал ни на секунду. Наконец дядюшка Наполеон сказал:
      – Беги, Маш-Касем, открой. Ну и позор!
      Дустали-хан, трясясь от страха, почти забрался, к дядюшке под абу. Едва ворота открылись, в сад, как вырвавшаяся из клетки тигрица, влетела Азиз ос-Салтане. Неприбранная, без чадры, она, угрожающе размахивая веником, двинулась в нашу сторону.
      – Где этот мерзавец? Где эта голь перекатная?… Он у меня сейчас попляшет! Места живого на нем не оставлю!…
      Дядюшка Наполеон, мужественно заслоняя своим телом Дустали-хана, властно приказал:
      – Замолчите, ханум!
      – И не подумаю!… А вы-то тут при чем? Чей он муж: мой или ваш?
      Родственники попытались ее утихомирить, но дядюшка Наполеон поднял руку, призывая всех к тишине:
      – Ханум, честь и достоинство нашей семьи выше подобных дурацких скандалов. Прошу вас, объясните, в чем дело.
      – Вы лучше спросите у этого подлеца!… Пусть вам этот потаскун сам все объясняет!
      – Может быть, вы скажете нам, кто сообщил вам о связи вашего супруга с некой молодой особой?
      – Кто сообщил, тот сообщил!… А этот-то мерзавец, враль бесстыжий, уже год как придуривается. Я, мол, устал, заболел, сил нету, и еще не знамо чего!… А сам-то с женой мясника Ширали… Да я его на клочки разорву, паразита!…
      Собрав последние силы, Дустали-хан выдавил из себя полукрик-полустон:
      – О, святые, заступитесь!
      Дядя Полковник, повинуясь безотчетному порыву, зажал рот Азиз ос-Салтане. Имя мясника Ширали словно пригвоздило всех к земле.
      Наш квартальный мясник Ширали был человеком крайне опасным. Ростом под два метра, весь вдоль и поперек разукрашенный татуировкой, на бритой голове – многочисленные следы ножевых ран. Характер и повадки Ширали вполне соответствовали его устрашающей наружности. Рассказывали, что Ширали одним ударом своего секача отрубил голову человеку, водившему шашни с его женой, а поскольку любовников застали в весьма неприглядной ситуации, Ширали отделался всего шестью месяцами тюрьмы. Я не раз слышал об этой истории от взрослых, сам же доподлинно помню, что лавка Ширали порой пустовала по три-четыре месяца – говорили, что мясник в это время сидел в тюрьме. По натуре он не был злобным человеком, но жену свою ревновал необычайно. Несмотря на свирепость супруга, жена Ширали, которая, по всеобщему утверждению, была одной из первых красавиц города, продолжала тайком погуливать.
      Когда я однажды попросил Маш-Касема рассказать мне про Ширали, ой сказал: «Э-э, милок, зачем же врать?! До могилы-то… Ширали, он ведь на ухо туговат, пересудов людских не слышит. И до него только тогда доходит, когда он своими глазами видит, чем его женушка занимается. Ну а уж тогда кровь в нем вскипает, и он со своим секачом на людей бросается… Нынче-то, говорят, он поумнел… А когда в деревне жил, говорят, четырех дружков своей благоверной на куски порубил…»
      И поэтому в тот вечер я прекрасно понял причину ужаса Дустали-хана, и изумление собравшихся в саду при упоминании имени Ширали – я сам однажды на базаре видел, как, вспылив, мясник запустил своим секачом в пекаря. Попади секач в голову, черепушка пекаря, без сомнения, раскололась бы пополам, но, к счастью, секач врезался в дверь пекарни, и потом только сам Ширали сумел вытащить его.
      Голос Асадолла-мирзы вывел из оцепенения оторопевших от страха и удивления людей:
      – Моменто!… Вот уж действительно моменто!… Чтобы такой слабак, как Дустали-хан, умудрился съездить в Сан-Франциско с женой Ширали?! Боже праведный!… – И, повернувшись к Азиз ос-Салтане, продолжил: – Азиз-ханум, напрасно, честное слово, напрасно хотели вы его обкорнать! Дустали за это расцеловать следовало. Да на вашем месте за такой подвиг я наградил бы его уважаемый фрагмент именными часами!…
      Но Азиз ос-Салтане было не до шуток. Она остервенело завопила:
      – А ты заткнись! Тоже мне князь, вместо денег – грязь! – и замахнулась веником, но Асадолла-мирза ловко увернулся от удара.
      Отойдя на безопасное расстояние, он сказал:
      – Моменто, моменто! А чего вы на меня-то взъелись? Этот ишак ездит с женой Ширали в Сан-Франциско, а я почему-то должен выслушивать вашу ругань… Пусть уж ее Ширали слушает, – и закричал в сторону дома мясника: – Эй, Ширали!… Ширали!… Иди сюда!…
      Дустали-хан бросился на Асадолла-мирзу и зажал ему рот.
      – Умоляю вас, князь, молчите! Если этот медведь узнает, он своим секачом из меня котлету сделает.
      Все загалдели, заспорили. Вопли Азиз ос-Салтане перекрывали общий шум. И в этот самый, момент я заметил, что в нескольких метрах от меня за кустом роз сидит на корточках наш слуга и так же, как я, тайком наблюдает за происходящим. Этот слуга по натуре не был человеком любопытным, и поэтому я сразу догадался, что отец, заслышав гвалт на дядюшкиной половине сада, подослал лазутчика для сбора сведений. Он и прежде поручал этому слуге подобные задания.
      Увидев отцовского шпиона, я встревожился, но, увы, ничего не мог сделать. Громкий голос дядюшки Наполеона заставил остальных притихнуть:
      – Ханум Азиз ос-Салтане, по праву главы нашей семьи я требую, чтобы вы сказали, кто сообщил вам, что Дустали-хан состоит в любовной связи с женой мясника Ширали?
      Дустали-хан умоляюще вскрикнул:
      – Бога ради, не повторяйте вы без конца это имя! Моя жизнь в опасности!
      Дядюшка, учтя его просьбу, слегка изменил свой вопрос:
      – Скажите, кто сообщил вам, что этот недоумок состоит в связи с женой известного нам бандита?
      Азиз ос-Салтане, немного поостыв, ответила:
      – Я не могу этого сказать.
      – Прошу вас, скажите!
      – Говорю вам – не могу!
      – Ханум, я и так знаю, какой подлец и негодяй это сделал, но хочу услышать его имя от вас самой. Ради сохранения репутации нашей великой семьи, ради того, чтобы не запятнать честь вашего супруга, я требую…
      Тут Азиз ос-Салтане, вновь разъярившись, запустила веником в мужа, который, повесив голову, сидел подле дядюшки Наполеона, и завизжала:
      – Честь? Да какая у этого мерзавца честь?! Да чтоб мне сто лет без мужа жить!… Завтра же с самого утра пойду к Ширали и расскажу ему все, как на духу! Тогда посмотрим, что останется от этого обманщика!
      Дядюшка Наполеон твердо сказал:
      – Вот именно этого делать не следует. Ширали… я хотел сказать, известный нам бандит потому-то каждый раз до последней минуты не догадывается о своем несчастье, что ни у кого не хватает смелости сказать ему правду… В прошлом году мой слуга, вот этот самый Маш-Касем, всего-то и сказал ему: «Ты бы держал свою жену в узде…» – так Ширали на целую неделю забросил торговлю и сидел с секачом наготове возле наших ворот. Пришлось Маш-Касема от него прятать. А уж сколько мы его упрашивали, сколько уговаривали, пока он согласился вернуться к своим дохлым баранам… Не так разве было, Касем?
      Маш-Касем обрадовался возможности поговорить:
      – Ей-богу, зачем же врать?! До могилы-то – четыре пальца!… Я ему и этого-то не сказал. Всего-навсего посоветовал: «Ты, мол, не разрешай жене своей больно часто из дому выходить». Я потому так сказал, что у него недавно со двора ковер украли. Я и хотел сказать, что, мол, ты своей жене прикажи, чтоб дома сидела, тогда и воры к вам не заберутся… А он как услышал, так от базара до самого дома за мной с секачом гнался, бандюга! Я едва успел ворота за собой закрыть, как сразу в обморок и упал… Дай бог здоровья нашему аге – они дней двадцать с ружьем меня охраняли…
      Асадолла-мирза, решив, что ему пора вмешаться, серьезно сказал:
      – Ханум, дорогая, бог свидетель, даже если я собственными глазами увижу, что Дустали решился на какое-нибудь непотребство, и то не поверю. Куда ему – хилый он, еле-еле душа в теле… Песок вон уже из него сыплется. Каким же образом он мог…
      Азиз ос-Салтане, неожиданно снова выйдя из себя, заорала:
      – А-а! Теперь уже Дустали, видите ли, и старый, и песок из него сыплется!… Говоришь, у него еле-еле душа в теле? А сам-то?! Была б у тебя душа в теле, твоя жена с тобой бы не развелась!
      Дядюшка Наполеон и дядя Полковник с трудом подавили этот новый взрыв. Шамсали-мирза сказал:
      – Ага, если вы разрешите, я задам ханум Азиз ос-Салтане всего один вопрос, ответ на который внесет полную ясность в эту проблему.
      Но не успел Шамсали-мирза задать этот вопрос, как в ворота снова постучали. Все переглянулись.
      – Кто бы это мог быть в такой поздний час?… Касем, пойди открой.
      Взоры всех присутствующих были прикованы к воротам. Маш-Касем отправился исполнять приказ дядюшки. Послышался скрип ворот, и немедленно вслед за этим – возглас Маш-Касема:
      – Ох, ты ж, господи!… Ширали!…
      Напряженная тишина нарушилась сдавленными стонами Дустали-хана:
      – Ширали… Ширали… Шир… Ши-и-и… – И, рухнув на подушки, несчастный почти лишился чувств.
      Поблескивая бритой головой, испещренной шрамами старых ножевых ран, Ширали тяжелыми шагами приблизился к сидевшим в саду. Поздоровавшись, он обратился к дядюшке Наполеону:
      – Смотрю, а у вас в саду свет горит. Думаю, надо зайти поздороваться… Простите меня великодушно, ага, никак не мог я на роузэ к вам прийти… Ездил в Шах Абдоль-Азим .
      – Святыне поклониться – благое дело.
      – Золотые ваши слова!… Я-то не за тем туда ездил. Мне надо было с плешивым Асгаром разобраться, у которого я овец на мясо покупаю. Не приведи вам господь иметь дело с такими проходимцами… Подлец всучил мне на днях больную овцу.
      Дядюшка, повысив голос, сказал:
      – Надеюсь, с божьей помощью вы с ним разобрались и получили назад свои деньги?
      – Уж будьте спокойны, ага!… Свои-то деньги я у любого из глотки вырву. Вначале, известное дело, он отнекивался, но когда я его излупил тушей той самой овцы, он и за нее деньги вернул, да еще и на дорогу мне дал.
      – А чем же она была больна, Ширали?
      – Этого я не знаю, только совсем плохая была… Я все боялся, не дай бог, потом кто в квартале заболеет. Раздуло ее всю, не при вас будь сказано. Я вначале-то не докумекал, двоим-троим по куску продал… Короче говоря, вечером сегодня возвращаюсь домой, а жена мне и говорит, что, мол, вы роузэ проводили. Уж как я огорчился, что не был…. Думаю, пойду посмотрю – если не спите, загляну, скажу, что вины тут моей нету, потому как в отъезде был. Так что простите уж меня.
      Асадолла-мирза, конечно же, не мог удержаться от озорства. Показав рукой на Дустали-хана, он сказал, обращаясь к Ширали:
      – Тут вот господин Дустали-хан как раз о вашем здоровье справлялся… Очень он к вам расположен. Ровно за минуту до вашего прихода о вас вспоминал.
      Дядюшка с удовольствием оборвал бы Асадолла-мирзу, потому что видел, в каком плачевном состоянии пребывает Дустали-хан, и так же, как и все мы, понимал, что шуточки Асадолла-мирзы могут выйти Дустали-хану боком, но не находил возможности вмешаться. А князя уже понесло.
      – Вот вы, Ширали, сказали, что овца эта вся раздулась. Так вы ее ножом резали или секачом?
      К счастью, глуховатый Ширали не разобрал вопроса. Зато Дустали-хан при этих словах схватился руками за низ живота, и с его трясущихся, побелевших губ сорвался жалобный стон.
      Дядюшка строго глянул на Асадолла-мирзу:
      – Асадолла, постыдись! – А затем громко обратился к Ширали: – Как бы там ни было, спасибо, что зашли… Даст бог, в следующий раз вместе с нами на роузэ посидите.
      – За честь почту. Самого вам наилучшего. – И, по очереди попрощавшись со всеми, Ширали благополучно отбыл.
      Закрыв за ним ворота, Маш-Касем вернулся и вздохнул с облегчением:
      – Слава богу, он и не догадался, что господин Дустали-хан… то есть я очень даже боялся, как бы…
      Дядюшка, выбитый из колеи визитом мясника, сердито оборвал его:
      – Еще один оратор выискался!… Я считаю, что нам лучше отложить продолжение этого разговора на завтра. И конечно, я не успокоюсь, пока не докопаюсь до истины! – Повернувшись к Азиз ос-Салтане, он распорядился: – Ханум, вы тоже идите к себе, отдыхайте до утра.
      Азиз ос-Салтане окликнула мужа:
      – Подымайся, пошли домой!
      Только что очухавшийся от нервного потрясения, Дустали-хан с круглыми от ужаса глазами изумленно переспросил:
      – Что?… Домой?… Чтоб я с тобой вошел в дом?!
      – Я при Ширали ни слова не сказала, потому что должна сама с тобой разобраться. Но сегодня я тебя не трону. Подымайся, чтоб тебя черти взяли! Иди спать!
      – Да я лучше под секач Ширали лягу, чем вернусь с тобой обратно в…
      Дядюшка Наполеон перебил его:
      – Ханум, пусть уж сегодня Дустали переночует у меня, а завтра поговорим.
      Азиз ос-Салтане собралась было запротестовать, как вдруг в ворота снова постучали. Потом раздался голос Гамар, толстой и придурковатой дочери Азиз ос-Салтане:
      – Маменька моя здесь?
      Войдя в сад и увидев свою мать и Дустали-хана, Гамар глупо захихикала:
      – Ну как, маменька, отрезали вы папе Дустали его бутончик?
      Азиз ос-Салтане сердито прикрикнула на нее:
      – Гамар! Как тебе не стыдно!
      Дустали-хан, увидев падчерицу, завопил:
      – Когда эта ведьма гналась за мной с ножом, ее дочечка кричала: «Отрежь, маменька, отрежь!…» Девицу эту тоже надо в тюрьму упечь!
      Все зашумели, пытаясь утихомирить супругов. А Гамар, звонко хохоча, спросила мать:
      – Неужто не отрезали?
      Заливаясь смехом, Асадолла-мирза заговорил с Гамар, как с маленькой:
      – Ты ж наша умница!… А если твой муж будет плохо себя вести, ты ему отрежешь?
      – Конечно, отрежу.
      – Под корень?
      – Под корень!
      – Ни кусочка не оставишь?
      – Ни кусочка!
      Громовым голосом Азиз ос-Салтане заорала:
      – Ни стыда, ни совести! Учит ребенка бог знает чему, а она это завтра при женихе своем повторит!… Господи, боже ты мой! Да чтоб я сто лет без родни на свете жила! Вы кто, родственники или гадюки ядовитые?!
      Но Асадолла-мирза не такой был человек, чтобы сдаться без боя.
      – Моменто, моменто! Погодите, ханум. Если вы не одобряете взгляды вашей дочери, почему же сами собирались обкорнать несчастного сиротку?! Если б он вовремя не опомнился, был бы сейчас святейшим евнухом!