– Дустали…
– М-м-мне… я… бог свидетель… Эта девчонка совсем полоумная… рехнулась… Совсем спятила! А я… м-м-не вообще… – заблеял Дустали-хан.
Асадолла-мирза не мог сдержать смеха:
– Моменто, моменто, моменто! Так это, оказывается, твоя работа?!
Дустали-хан еще раз попытался оправдаться перед застывшими в изумлении гостями:
– Отцом моим клянусь… Клянусь памятью Великого Праотца… Я…
Азиз ос-Салтане одним прыжком, словно шестнадцатилетняя девочка, перемахнула комнату и оказалась возле застекленного шкафа, стоявшего в глубине гостиной. Быстрым движением она повернула торчавший в дверце ключ, схватила одну из двустволок, которые всегда красовались там, и, прежде чем кто-нибудь успел пошевелиться, направила дуло прямо в живот мужу:
– Говори правду, а не то продырявлю тебя насквозь!
Дядя Полковник, который было сорвался с места вслед за ней, так и застыл на бегу, возопив:
– Осторожней, ханум, ружье заряжено!
– А вы стойте на месте, не то и вас пристрелю!
– Ханум, клянусь сыном: заряжено, ружье! Нынче вечером сам его заряжал – для пробы. А тут гости пришли, я и забыл вынуть патрон…
Но ни увещевания прочих родственников, ни повелительные указания дядюшки Наполеона не имели успеха: разгневанная супруга с трясущимися губами, вся бледная в ответ взревела:
– Заткнитесь вы все! Пусть этот павиан говорит.
В голосе у нее слышалась такая ярость, что никто не осмелился двинуться. Гамар было привстала, но Шамсали-мирза силой удержал ее. Дустали-хан, дрожа всем телом, отрывисто, будто из могилы, выговорил:
– Святым Кораном… душой отца клянусь! Вы мне только разрешите… я все скажу…
– Отвечай, убью! – рычала Азиз ос-Салтане. – Зачем ты велел Гамар свалить все на Аллахварди?
– Не… м-мне… я… я видел, что она… что она не знает имени того человека… забыла она! Я думал, по крайней мере… по крайней мере, позора меньше… ну, раз она сама про Аллахварди…
В это время Гамар залилась смехом:
– Ну и врун же этот папа Дустали! Будто не вы говорили: если не скажешь, что Аллахварди отец ребенка, я твоего младенчика убью?
– Заткнись!… – завопил Дустали-хан. – Поверьте… Ага, скажите вы хоть словечко! Да не стану я со своей же падчерицей… Разве можно это?
И тут, прежде чем кто-нибудь успел вмешаться, Дустали-хан, словно молодой козел, прыгнул к дверям залы и бросился бежать. Азиз ос-Салтане с такой же резвостью выскочила следом. Все присутствовавшие после минутного замешательства кинулись за ними, крича:
– Азиз-ханум!… Одумайтесь!… Уж коли пуля вылетит… Ружье-то…
Супруги далеко опередили нас. На всех парах мы спешили за ними, как вдруг по саду раскатился грохот выстрела, а вслед за ним донесся душераздирающий вопль Дустали-хана:
– А-а-а, уби-и-ила!…
Мы подбежали к ореховому дереву, но впотьмах не могли ничего толком разглядеть. В это время подоспел Маш-Касем с фонарем. При его слабом свете нам открылось странное зрелище: Дустали-хан ничком лежал на земле, на брюках у него – как раз на том месте, каким сидят, – пятнами проступала кровь, а Азиз ос-Салтане с видом человека, только что очнувшегося от сна, стояла у него в головах, держа в руке ружье.
Все растерялись. Отец первым нагнулся и приподнял голову Дустали-хана. Голова снова бессильно упала землю.
– Надо что-то делать. Маш-Касем, сбегай за доктором Насером оль-Хокама!
Сквозь общий шум и галдеж, поднятый родственниками, вдруг прорвался громкий смех Гамар, которая спрашивала:
– Маменька, ты убила папу Дустали? Вот хорошо. А то, помнишь, он все говорил, пойдем, мол, к доктору, он у тебя ребеночка вынет!
Дядя Полковник взял ружье из рук Азиз ос-Салтане и сказал:
– Надо поскорее отвезти его в больницу.
– Ну, ублюдок этот один-единственный раз в Сан-Франциско съездил, так теперь до конца жизни будет на брюхе спать… Можно и отвезти, мы не дикари, конечно! Но ведь ему уж больше этим местом не сидеть, – усмехнулся Асадолла-мирза.
Но Шамсали-мирза, нахмурившись, одернул его:
– Я попрошу, Асадолла! Сейчас не время шутить.
– Моменто, моменто, а вы думаете это всерьез? Такой дробью куропатку-то и ту с трудом убьешь, что от нее сделается толстой заднице нашего осла Дустали? Просто он из страха перед Азиз-ханум притворяется.
– Чем судить да рядить, подумали бы об этом бедняге! По-моему, доктор Насер оль-Хокама тут не поможет, надо в больницу везти, – повторил дядя Полковник. В это время вернулся Маш-Касем:
– Господин доктор говорят, чтобы мы доставили больного к нему.
Отец тоже считал, что раненого надо везти в больницу, но дядюшка Наполеон повелительным тоном произнес:
– Я полагаю, отправки в больницу лучше избежать.
Мнение дядюшки Наполеона, естественно, сочли руководством к действию, и неподвижное тело Дустали-хана было доставлено (на спине Маш-Касема) на излечение к доктору Насеру оль-Хокама.
Глава четырнадцатая
У калитки уже толпились соседи. Шамсали-мирза вышел к ним и попросил разойтись, но, прежде чем мы захлопнули за собой двери докторского дома, сардар Махарат-хан все-таки прорвался туда.
Я бросил взгляд ни дядюшку: побледнев, он округлившимися глазами уставился на индийца, и легко было догадаться, что творится в его душе. Но тут раздался громкий голос доктора Насера оль-Хокама:
– Жить вам не тужить, господа, жить вам не тужить, но ведь я не хирург! Придется отвезти его в больницу… Маш-Касем сказал, будто он ногу повредил, а теперь выходит, что ранение-то огнестрельное…
Дядюшка тихо проговорил:
– Доктор, во имя нашей былой дружбы и добрососедских отношений я лично прошу вас: осмотрите Дустали-хана! Если только возможно, мы должны избежать отправки его в больницу. Я потом все вам объясню.
В голосе дядюшки было такое смирение (смешанное, однако с властностью), что доктор больше не возражал. Он сказал только:
– На вашу ответственность. Если он, не дай бог, подхватит анфексию, я не отвечаю.
Доктор испытывал постоянный необъяснимый страх перед инфекцией (он произносил это слово «анфексия») и пугал ее страшными последствиями даже тех больных, которые жаловались на растяжение связок. Тем не менее, он направился к Дустали-хану, который лежал вниз лицом на кушетке для осмотра больных, и заявил:
– Но дамы и господа должны удалиться. Я не могу осматривать больного при таком скоплении народа.
Все двинулись к выходу, только Азиз ос-Салтане, которая без устали колотила себя по голове, возразила:
– Мне надо остаться… Я же теперь как без рук – беспомощная совсем, мне нужно остаться, нужно знать, какая беда меня ждет.
– Жить вам не тужить, но и вам надлежит покинуть кабинет. В противном случае я не прикоснусь к больному!
Тут в разговор вмешался индиец:
– У меня имеется индийская мазь для лечения подобных ран: моментально будет полное выздоровление делать! Я сию минуту принесу ее.
С этими словами он поспешно вышел. Дядюшка Наполеон, помрачнев, процедил сквозь зубы:
– Касем! Не открывать этому безродному бродяге. Он теперь увидел, что план их не сработал, и хочет, видно, убить Дустали-хана этим индийским притиранием. Наверняка Дустали-хан собирался открыть мне какие-то коварные замыслы англичан!
Маш-Касем покачал головой:
– Да пусть этот негодяй хоть до утра у дверей торчит – все одно не открою. Знаем мы, что это за мазь такая… На вид черная – они ее из змеиной печени гонят. Да одна склянка этакой мази слона с ног свалит – будто огнем спалит. Вот земляк мой…
Я пробрался поближе, чтобы быть в курсе дела. Доктор Насер оль-Хокама стоял в сторонке, ожидая, пока очистят кабинет и можно будет начать осмотр, Азиз ос-Салтане все упиралась, но в конце концов и она вышла – по настоянию дядюшки.
– Моего санитара нет, – сказал доктор. – Пусть Маш-Касем останется, поможет мне.
Маш-Касем выскочил вперед:
– Слушаюсь! Нам эти дела знакомы. Зачем врать, до могилы-то… Приходилось и мне пользовать… Был у меня земляк – его в селезенку ножом пырнули. Так я своими руками…
Доктор нахмурился:
– Ну, жить вам не тужить, почтенный Маш-Касем! И тебе тоже не стоит оставаться – уж очень ты болтаешь много… Вот кто будет мне помогать! – С этими словами доктор указал на меня и добавил, выпроваживая остальных: – Или извольте отправляться домой, или обождите в приемной, но чтобы во дворе и в прихожей никого не было!
Кабинет и приемная доктора располагались направо и налево от маленькой прихожей, прямо за входной дверью, жилая часть дома помещалась по ту сторону двора. Когда все удалились в приемную, и кабинет опустел, доктор повернулся ко мне:
– Жить не тужить, сынок, помоги-ка мне раздеть больного. Ты как – крови не боишься?
– Нет, господин доктор, нисколько.
Мы стащили с Дустали-хана пиджак и брюки. На мой взгляд, случай оказался не смертельным, так как лежавший без чувств раненый почти помогал нам во время раздевания да и не был таким тяжелым, каким бывает человек в бессознательном состоянии.
Смоченной в спирту ватой доктор протер кровоточившие места. Раны состояли из трех маленьких дырочек. Доктор приложил к ним руку и пробормотал себе под нос:
– Похоже, что в него с большого расстояния выпустили заряд дроби. Вошла не очень глубоко, вот она здесь под кожей…
Заметив, что лоб у Дустали-хана покрылся потом и он вздрогнул, я обратил на это внимание доктора. Тот нагнулся к уху раненого:
– Дустали-хан, вы меня слышите?
Дустали-хан издал что-то похожее на хриплый стон:
– Да, слышу…
Он разомкнул веки, обшарил взглядом комнату и еще тише спросил:
– Моей жены тут нет?
– Жить вам не тужить! Никого тут нет, только я да этот мальчик.
Дустали-хан, который до этого, казалось, старался проглотить собственный язык, облегченно застонал:
– О-ох, смерть моя пришла… Господин доктор, что-о-о со мной? Куда я ранен?…
– Жить вам не тужить – ничего серьезного! Три мелких дробинки с большого расстояния угодили в ягодицы. Но неглубоко. Если вы потерпите, я смогу их извлечь. Или, если желаете, отправлю вас в больницу.
Дустали-хан сквозь стоны еле выговорил:
– Ох, умру сейчас от боли… Я уже час целый страдаю, только стонать не решался.
– Отчего же не решались?
– Я боялся этой холеры… убийцы этой, жены моей! Я вам потом расскажу в чем дело, но, заклинаю вас, не отправляйте меня в больницу! Если можно, скажите моей жене, что положение, мол, опасное, но только не в больницу!
– Но у меня здесь нет обезболивающих средств, – прервал его доктор, – вам придется помучиться, пока буду пинцетом извлекать дробь. Потерпеть надо будет!
– Согласен, господин доктор, потерплю… Но вы должны обещать мне, что скажете жене про опасное положение: нет, мол, уверенности, что больной останется в живых. Ведь если она поймет, что мне не так уж худо, до утра меня придушит, убьет совсем…
Потом он обратился ко мне:
– И ты тоже, ради матери твоей, не говори ни слова. Ты Азиз знаешь, знаешь, на что она…
– Мужайтесь, господин Дустали-хан, обещаю что ничего не скажу Азиз-ханум.
Дустали-хан вздохнул свободнее и попросил воды, доктор удалился, чтобы поговорить с ожидавшими в приемной, я нацедил из эмалированного докторского рукомойника стакан воды для раненого и тоже вышел.
В приемной доктор настойчиво, убеждал Азиз ос-Салтане вернуться домой:
– А вы, ханум, ступайте к себе. Я приложу все усилия, сделаю все, что можно, но состояние вашего супруга не слишком обнадеживающее.
При этих словах доктор подмигнул дядюшке и остальным, чтобы они не принимали всерьез его речей. Асадолла-мирза подошел ко мне и тихонько спросил:
– Ну как он там?
– Ничего серьезного, – так же тихо ответил я. – Это он от страха перед Азиз-ханум сознание потерял.
Несмотря на уговоры доктора, никто не собирался покидать приемную. Пришлось ему вернуться в кабинет, я последовал за ним. Пока Дустали-хан, покрытый крупными каплями пота, кусал подушку, доктор извлек пинцетом три маленьких дробинки и наложил на рану повязку. Но тут Дустали-хан, превозмогая боль, принялся сдавленным голосом уговаривать доктора, чтобы тот обмотал ему бинтами все тело и запретил перевозить домой, предписав оставить его на ночь в доме дядюшки.
Когда доктор вышел из кабинета, все обступили его, а Азиз ос-Салтане заголосила:
– Ох, доктор, говорите, какая беда меня ожидает, как он себя чувствует?!
– Жить вам не тужить, ханум, жить вам не тужить, в настоящий момент ничего сказать не могу – все зависит от организма… Если дотянет до утра, значит останется в живых.
Он снова знаками дал понять дядюшке и прочим, что говорит это только для отвода глаз, а потом продолжал:
– На сегодняшнюю ночь оставьте его в доме аги – здесь ближе ко мне, в случае ухудшения я быстрее смогу подоспеть. Сейчас я впрыснул ему морфий – чтобы несколько ослабить боль, когда он придет в себя.
Уложив неподвижное перебинтованное тело Дустали-хана на легкую походную кровать, мы перетащили его к дядюшке. Азизолла-хан, участковый полицейский, который вышагивал у дверей, дошел с нами до дядюшкиного дома. Дядюшка повернулся к нему:
– Господин Азизолла-хан, Дустали лучше, вы можете идти.
– Но, ага, мне поручено составить рапорт. В человека стреляли…
– Это несчастный случай, он поранил себя во время чистки ружья. Состояние у него удовлетворительное, и жалоб ни от кого не поступало.
– Воля ваша, ага, только какое же это ружье он чистил, что пуля ему в заднее место угодила?… Мы ведь тоже не дети малые!
Маш-Касем заволновался:
– Сколько можно придираться, Азизолла-хан?… До чего же вы все зануды, вам бы только прицепиться к чему ни попадя! Человек в здравом уме занимался с ружьем, отошел…
– Ум-то умом, а вот как насчет здравой задницы? – прервал его полицейский.
– Да уж, ружье штука такая… Иной раз в глаз стрельнет, другой раз – в сердце, а случается и в заднюю часть попадает. Вот один мой земляк…
– Маш-Касем, ты бы уж не вмешивался, – раздраженно оборвал его дядюшка. Он увел Азизолла-хана в другую комнату и, очевидно, столь убедительно разъяснил ему, как пуля, сбившаяся с пути во время возни с ружьем, попадает именно в то самое место, что Азизолла-хан, выходя из дверей, все еще приговаривал:
– Вы уж извините, ага, мы, конечно, вашу хлеб-соль завсегда помним… Ну, пойду – ничего я об этом не слыхал… Но если, не дай бог, господину Дустали похудшает, вы уж, пожалуйста, сами до утра сообщите в полицейское управление.
Когда я вошел в комнату, где лицом вниз уложили Дустали-хана, я сразу увидел Лейли, которая с полными слез глазами сидела у постели больного. Я просто не мог оставить ее в такой печали и тревоге: знаком подозвал к себе и сообщил, что состояние раненого вовсе не плохое и он изображает умирающего только из страха перед женой.
Азиз ос-Салтане между тем не замолкала ни на минуту. Ударяя себя по голове, по лицу, она рыдала и причитала:
– Порази господь мою руку… Боже, пошли мне смерть, чтобы не видала я Дустали в таком состоянии. Придумайте же что-нибудь, позовите какого-нибудь другого врача! Я его в больницу отвезу…
– Ханум, другой врач не поможет, – старался успокоить ее дядюшка. – В этот час где мы найдем врача? Да и больного лучше не беспокоить – может открыться рана. И потом, в больнице начнут расследовать, как это случилось… Вы хотите попасть в тюрьму?
На мгновение установилась тишина, и тут от постели раненого донесся стон, и губы его дрогнули. Казалось, он пытался что-то выговорить. Асадолла-мирза, который все время молчал, сказал:
– Моменто, похоже, он хочет что-то сказать.
С этими словами он сел около постели и нагнулся к больному:
– Говори, Дустали… Если ты еще жив, скажи что-нибудь. А если уже отходишь, передай наш привет небесам!
Губы Дустали-хана продолжали шевелиться. Наконец послышался голос:
– Где Азиз?
Азиз ос-Салтане, не переставая бить себя в грудь, села возле него.
– Здесь я, Дустали! Пусть бог переложит на меня твои муки, здесь я.
Дустали-хан, не открывая глаз, слабым голосом произнес:
– Нет, нет, ты не Азиз… Я… я Азиз звал…
– Да я это, я! Слава аллаху, что ты заговорил.
– Ты… ты не Азиз… Я… Азиз зову.
Азиз ос-Салтане гулко ударила себя в грудь:
– Горе мне, господи, пошли мне смерть… Он больше не узнает меня!… Дустали! Дустали!… Открой глазоньки, это я, Азиз!
Через мгновение Дустали-хан чуть разлепил веки и взглянул жене в лицо:
– Ах… ох… слава богу… что еще раз довелось поглядеть на тебя, Азиз… отпусти мои грехи… дай умереть со спокойной совестью… воды… воды!…
Нам еле удалось влить ему в рот глоток воды. Он совсем открыл глаза и все таким же слабым голосом продолжал:
– Прости меня, Азиз… Может, я и грешил в помыслах своих… но в этой истории с Гамар моей вины… моей вины нет. Не виноват я.
Дустали-хан обвел взглядом комнату!
– Где Гамар?
– В той комнате она, с детьми. Видно, господь послал мне это испытание, вот и толкнуло меня…
– Ты уж помягче с ней… блаженная ведь она… Я для сохранения чести семьи сказал ей… но моей вины в том нет. Где Шамсали-мирза?
Шамсали-мирза подбежал к нему:
– Я здесь, Дустали.
– Прошу тебя, возьми бумагу, перо и напиши мое завещание, чтобы я успел подписать, пока не иссякли силы… Все мое имущество принадлежит Азиз…
Азиз ос-Салтане била себя по лицу:
– Горе мне, господи, прибери к себе Азиз!… Азиз без тебя не жить, ни к чему и завещание!
– Шамсали! – зазвенел голос Дустали-хана. – Не отвергай моей последней просьбы!
– Не теряйте надежды, отец родимый!… – вмешался в разговор Маш-Касем. – Господи прости, хороший человек был…
Все сурово поглядели на Маш-Касема, и он сник. Шамсали-мирза взял бумагу, перо, и Дустали-хан приступил к изложению своей воли. Дом, лавки и все земли, тщательно перечисленные, он передавал жене. А под конец со стоном добавил:
– Да, я еще забыл про именье Махмудабад… Напиши: а также поместье Махмудабад со всеми каналами оросительными завещаю моей супруге…
Азиз ос-Салтане опять ударила себя по лицу:
– Увы, не доведется больше Азиз любоваться Махмудабадом!… А что, этот караван-сарай в Махмудабаде тоже твой?
– Да… Впиши и караван-сарай тоже.
Асадолла-мирза не мог сдержаться:
– Про овец не забудь!
– Искорени, господь, весь род овечий, – рыдая, возразила Азиз ос-Салтане. – Он овец прошлый год продал.
Дустали-хан проглотил слюну и сказал:
– А теперь… теперь дай я подпишу. И вы подпишите внизу… все… все подпишите.
Шамсали-мирза поднес ему бумагу, подал перо, но рука Дустали-хана была недвижима. Со стоном он выговорил:
– О господи! Господи, дай мне силу подписать это. Подымите меня… Выпростайте руку из-под одеяла.
Шамсали-мирза слегка приподнял Дустали за плечи и вытащил наружу его руку, но она, как неживая, упала. Дустали-хан, словно из последних сил вскричал:
– Господи боже! Господи, руку мою… руку…
– Дорогой, дай я помогу тебе! – засуетилась Азиз ос-Салтане.
Тут Асадолла-мирза опять не выдержал:
– Моменто! Даже если сам он поправится, правая рука все равно действовать не будет. Бедняжка! Да, совершенно ясно: пуля попала в седалищный нерв, и ему парализовало правую руку. С научной точки зрения, связь седалища с правой рукой совершенно неоспорима!
Дустали-хан хотел что-то ответить ему, но потом вроде раздумал. Он попытался приподняться, но только вскрикнул, теряя сознание, упал обратно на постель, и глаза его закрылись.
Отец, который до того времени молчал, раздраженно процедил:
– Напрасно вы его мучаете. Дайте же бедняге отдохнуть!
Дядюшка бросил на него злобный взгляд и резко ответил:
– Прошу вас не вмешиваться!
Я не понял, чем была вызвана подобная резкость, может быть, дядюшка просто устал. Но отца это неуместное замечание очень рассердило.
– Во всяком случае, от нас здесь пользы не будет, я пошел! – объявил он. И с весьма недовольным видом удалился из комнаты.
После минутного молчания дядюшка сказал:
– Лучше сейчас оставить больного одного. Пусть только ханум подежурит около него, а Гамар мы уложим у себя.
Когда мы закрыли за собой дверь импровизированной палаты, Асадолла-мирза знаком подозвал меня. Расхаживая по саду, я пересказал князю разговор Дустали-хана с доктором, Асадолла-мирза покачал головой:
– Просто проклятье какое-то! Того и гляди, опять разгорится ссора. Видал, сколько раз сегодня дядюшка кидался на твоего отца? Да и тот в ответ так и загорался злобой. Ничуть не сомневаюсь, что завтра на голову нашего старика свалится еще какая-нибудь беда. Ты-то сам заметил?
– Конечно. Он каждый раз, когда к отцу обращался, родословную поминал.
– Вот и сейчас только – опять его оборвал…
– Я тоже очень беспокоюсь, дядя Асадолла. Боюсь, снова начнется склока.
– Считай, что уже началась, только пока наружу не вышла. Если бы не история с Гамар, твой отец с самого начала не смолчал бы. Ну, в самом деле, разве не смешно: твердят о своем происхождении, как будто ведут начало от Габсбургской династии. Ладно, если сумеешь, обязательно стяни у отца дядюшкино письмо к Гитлеру.
– Пока ничего не получается. Он, наверно, положил его в ящик письменного стола, а ящик запирается.
Асадолла-мирза на некоторое время задумался, потом глаза его блеснули:
– По-моему, есть один способ… Кажется, завтра мне придется смыться с работы. А ты утречком загляни-ка ко мне.
На следующее утро я зашел к Асадолла-мирзе, и мы вместе с ним отправились в сторону, противоположную нашему дому. Но не пройдя и двух кварталов, князь остановился перед уличным чистильщиком и пожелал, чтобы тот навел глянец на его ботинки. Я молча ожидал конца этой процедуры, а Асадолла-мирза тем временем завел разговор с чистильщиком – молодым, ловким пареньком, принявшись расспрашивать того, как живет, как идут дела. Мне оставалось только удивляться, с чего это он вспомнил про ботинки – при всех наших заботах.
– Не думаю, чтобы у тебя на этом месте было много клиентов, – говорил Асадолла-мирза. – Отчего бы тебе не перейти вон на ту зеленую тенистую улицу? Мы все там ходим…
– Эх, господин хороший, заработок человеку бог посылает, а коли нет на то божьей воли, куда ни пойди – всё одно.
– Моменто, как это все одно? Если бы ты устроился поближе, я бы сам дважды в день чистил у тебя обувь, все домашние и соседи – тоже, да еще несли бы тебе починку мелкую.
И Асадолла-мирза стал приводить множество доводов в доказательство того, что доходы чистильщика, если он расположится напротив нашего дома, увеличатся вдвое.
Тут чистильщик воодушевился и пообещал, что после обеда переберется на нашу улицу, где такие раскидистые деревья, и разложит свое хозяйство прямо против садовой калитки.
Асадолла-мирза добавил к положенной плате еще чаевые, и мы повернули назад. Предугадывая мой вопрос, он объяснил:
– Этот чистильщик облегчит нашу задачу – после поймешь, как именно. Сейчас вопрос о том, где бы нам найти местечко, откуда можно позвонить дядюшке от имени Гитлера… А, вспомнил! Поблизости живет один мой приятель, у него есть телефон.
Дверь открыл старый слуга. Когда Асадолла-мирза сказал, что хочет позвонить по телефону, он тотчас провел нас в верхнюю комнату, где стоял аппарат, а сам ушел на кухню приготовить нам чаю.
Асадолла-мирза, не раздумывая, назвал дядюшкин номер, а когда дядюшка подошел, заговорил с немецким акцентом:
– «Дед кушать бозбаш с Жаннет Макдональд…» Слушайть карошо, ага. Этот мои слова очень важный есть. Во-первых, наш пароль будем изменять. Потому что английский шпион, возможно, есть догадать. Когда наш человек говорить: «Дед кушать бозбаш с Жаннет Макдональд», вы спросить: «А еще с чем?» Он сказать: «С соленой черемшой». Если он это не говорить, вы знать, он английский шпион, прогонять его… Во-вторых, мы поставить одного наш агент под видом ремесленник перед вашим домом на охрана. Пока он там, вы совсем-совсем не песпокойтесь. Будьте совершенно покойни. Он вас схоронить. Но это с ним говорить не надо есть. Мы еще выходить на связь с вами, до того времени, когда надо будет выехать…
Похоже, что дядюшка порывался уточнить приметы агента, так как Асадолла-мирза сказал:
– Я вам очень-очень секрет сообщу, что это есть один чистилчик. Но никак никого это не говорить! Вы понимать? Всего наидоброго. Хайль Гитлер!
Когда князь положил трубку, на губах у него играла довольная улыбка. Он сказал мне:
– Уж очень он прост, бедный. Но, я думаю, теперь он будет начеку, и твоему отцу не удастся сыграть с ним новую шутку. Впрочем, тут уж дядюшкино дело, а нам надо подумать об этой паршивке. С Дустали-ханом или еще с каким дураком она до Сан-Франциско доехала, но только они теперь хотят отделаться от ребенка, а прошло уж месяца четыре: бедной дурочке это может стоить жизни…
– А нельзя сказать дядюшке, что это Гитлеру не понравится? Нет, тут даже он не поверит…
Мы вышли на улицу, и Асадолла-мирза решил:
– Теперь надо на минуточку заглянуть к Дустали-хаму, посмотреть, как он там?
– Вы о нем беспокоитесь?
– Моменто, нисколько! Я же знаю, что три дробинки этой туше вреда не причинят, – его и шрапнелью не прошибешь – мне просто жаль нашу убогую.
Нам открыл Маш-Касем и на вопрос Асадолла-мирзы о Дустали-хане ответил:
– Зачем врать, до могилы-то… Похоже, что ему не так уж худо… Азиз-ханум до самого утра здесь пробыла, а сейчас ушла – домой сбегает и опять вернется.
Когда мы вошли в комнату, Дустали-хан, приподнявшись на локтях, с аппетитом уплетал что-то с подноса, стоявшего прямо на постели у него под грудью. При стуке двери он натянул одеяло на поднос, закрылся с головой и замер. Асадолла-мирза со смехом сказал:
– Не бойся, Дустали, это мы, а не Азиз-ханум. Набивай свое страждущее брюхо!
– Видит бог, мне так плохо… Но доктор сказал, чтобы восполнить потерю крови, надо чего-нибудь поесть… Только ради бога ничего не говорите Азиз!… Чтоб ты пропал, прямо помираю от боли!
– Это ты пропадай, а мне-то с какой радости?! Ясно, знает кошка, чье мясо съела… Съездил в Сан-Франциско – теперь расплачивайся.
– Чтоб ты помер, Асадолла, чтоб мне самому помереть, если я тут замешан!… Мне просто жалко девчонку! Если бы удалось найти кого-нибудь, кто признал бы ребенка и хоть на несколько дней женился на Гамар, я бы что угодно отдал. У нотариуса подтвердил бы, что ребенка мы сами растить будем…
– Моменто, где же найдешь такого простофилю, который на неделю – да что на неделю, на час один согласится повесить себе на шею эту девицу?
Дустали-хан тихо и вкрадчиво проговорил:
– Асадолла, я думал… Я себе говорю, что… вот, если бы ты…
– Моменто, это дело убыточное, Дустали, – засмеялся Асадолла-мирза, – придется тебе действительно раскошелиться.
Дустали-хан, никак не ожидавший столь добродушной реакции, живо начал:
– Да я тебе, что захочешь…
Но потом, сообразив наверно, что такая живость, громкий голос не соответствуют его положению раненого, чуть слышно продолжал:
– Асадолла… Мы с тобою росли вместе… Ну, что там детские ссоры – мы ведь всегда любили друг друга. Теперь под конец жизни ничего-то у меня не осталось… Выполни мою последнюю просьбу.
Асадолла-мирза, который отлично знал, что Дустали-хан только разыгрывает из себя умирающего, притворился растроганным:
– Не говори так, Дустали, не надо! Ты ранишь мое сердце. Ты такой молодой! А сколько планов у тебя было! Слово даю, что каждую пятницу буду приносить тебе на могилку цветы. Ты уж меня прости, дорогой, но камелии мне не по карману… Ну, не беда, вместо дамы с камелиями ты будешь мосье с одуванчиками…
– Прошу тебя, Асадолла, не шути… Не время шутить. Скажи прямо, сколько ты возьмешь!
– А ты дашь, сколько я захочу?
– Будь уверен, Асадолла, ради спасения этой бедняжки…
– Именье Махмудабад, дорогой Дустали.
– Что? Именье Махмудабад? Ты что – спятил?! За то, чтобы ты на пару дней сочетался браком с этой дурой, я тебе поднесу целое именье?…
Асадолла-мирза будто только теперь понял, куда клонит Дустали-хан. С горестным видом он встал, взял ковровую подушку, на которой сидел, и торжественно проговорил:
– Моменто, Дустали. Я тебя очень любил, хороший ты был человек, но теперь я вынужден, чтобы ты больше не порол чепухи, посодействовать Азраилу.
Он возвел глаза к небу и продолжал:
– О господи, прости меня! В жизни я не причинял зла и муравью, но чем скорее этот человек попадет под твою сень, тем лучше. Прими его с миром! Что заслужил, то и получил.
И, сделав вид, что собирается заткнуть подушкой рот Дустали-хану, добавил:
– Прощай, Дустали! По-дружески сослужу тебе последнюю, службу: ведь каждый миг твоего пребывания на Земле умножает число твоих грехов… Готовься в путь, мосье Одуванчик! До встречи в аду… На бульваре адского губернатора, переулок Алиасгара Убийцы, особняк Продавца раскаленных углей.
Дустали-хан в ужасе смотрел на него. Асадолла-мирза так натурально разыгрывал благородное негодование, что Дустали-хан всерьез перепугался и прерывающимся голосом проговорил:
– Асадолла… Асадолла… я пошутил. Ей-богу, пошутил я, клянусь…
Асадолла-мирза с силой хлопнул подушкой по спине распростертого на пузе Дустали-хана, и тот издал отчаянный вопль:
– Умираю! Злодей, ты ударил меня по открытой ране!
– В следующий раз, когда захочется чушь пороть, броню надевай!
– Ну, какая же чушь?… Ты ведь сам сказал, что, если я готов раскошелиться, ты согласен…
– Скотина безмозглая! – прервал его Асадолла-мирза. – Я думал, ты просишь подыскать мужа для твоей падчерицы. Нет, ты, видно, до самой смерти от своего не отступишься… Мосье Одуванчик развратничает, а я должен за него шею подставлять. К сожалению, ты и из беды пользу извлек: раз жена этой бекасной дробью тебе в зад выстрелила, теперь у нее руки связаны, – а то упекли бы тебя в тюрьму лет на пятнадцать.
