Дядюшка Наполеон (пер. Н.Кондырева, А.Михалев)

      Расследовать причастность к инциденту двух первых лиц было невозможно. Гамар, в силу того, что судьба обделила ее разумом, также не могла быть полноценным свидетелем. Поэтому ключом к разгадке мог стать только Маш-Касем.
      Шамсали-мирза распорядился, чтобы позвали Маш-Касема, и в точности как следователь, ведущий допрос обвиняемого, прежде всего заставил слугу присягнуть, что он будет говорить правду, только правду и ничего, кроме правды. Затем он подчеркнул, что свидетельство Маш-Касема может сыграть немаловажную роль в сохранении священного единства благородного семейства, и, призвав его давать показания, ничего не утаивая, спросил:
      – Господин Маш-Касем, вы в тот вечер собственными ушами слышали подозрительный звук, прервавший рассказ вашего хозяина на середине?
      Маш-Касем, помолчав, ответил:
      – Э-э, ага, зачем мне врать?! До могилы-то… ать… ать… Один мой земляк, царствие ему небесное, говаривал, что…
      – Господин Маш-Касем, вы даете свидетельские показания… Прошу вас, не отклоняйтесь от темы и отвечайте на поставленный мной вопрос!
      – Конечно же, ага. Рад буду услужить… Вы, значит, спрашиваете про тот обозрительный…
      – Подозрительный!
      – А разве что не так?
      – То есть как это «разве что не так?». Вы сказали «обозрительный», а нужно говорить «подозрительный»!
      – Ей-богу, ага, зачем мне врать?! Грамоте ведь я не обучен… Но все же хотелось бы знать, какая тут разница…
      – Разница?
      – Ну да. Разница между тем, что сказал я, и что сказали вы.
      Потеряв терпение, Шамсали заорал:
      – Господин Маш-Касем, я сказал «подозрительный», а вы сказали «обозрительный»! Я потребовал, чтобы вы говорили «подозрительный»!
      – А что значит «подозрительный» и что значит «обозрительный»?
      В разговор вмешался Асадолла-мирза, вечно над всем посмеивавшийся и без конца отпускавший шуточки. Не стесняясь в выражениях, он объяснил Маш-Касему, что имеется в виду под подозрительным звуком, и этим вывел из себя Шамсали-мирзу, который тотчас заявил, что с правосудием не шутят, снова водрузил на голову шляпу и собрался уйти. Все повскакивали с мест и кое-как уговорили Шамсали-мирзу остаться.
      – Ну что ж, Маш-Касем, теперь, когда вы поняли, о чем речь, скажите, вы собственными ушами слышали этот подозрительный звук?
      – Но ведь, ага, зачем мне врать?!
      Шамсали-мирза раздраженно прервал его:
      – Да, да, знаем – «до могилы-то… ать… ать… четыре пальца»! Но отвечайте же на мой вопрос!
      – Ей-богу, зачем мне… А вы хотите, чтобы я вам правду сказал или соврал?
      – Да что ж это такое?! Вы шутите, что ли?! Если я вас о чем-то спрашиваю, значит, конечно же, хочу знать правду!
      – Хорошо, тогда скажу правду. И вообще, зачем мне врать?! До могилы-то… Слышал я какой-то звук, что да, то да… Но вот только, был он подозрительный или не был…
      – Я же сказал, что следует говорить «подозрительный»!
      – А я что сказал?
      – Вы сказали «обозрительный»!
      – Ей-богу, насколько мне помнится, я сказал «подозрительный». Короче говоря, я слышал какой-то подозрительный звук.
      – Как вы считаете, этот звук был произведен ножкой стула или?…
      – Что – или?
      – Господин Маш-Касем, не выводите меня из терпения! Мой брат вам только что все объяснил!
      Асадолла-мирза, услышав, что ссылаются на него, немедленно влез в разговор и, хохоча во все горло, рассказал анекдот про казвинца, который, выбирая в лавке ткань, случайно издал непристойный звук и немедленно начал рвать куски материи, чтобы скрыть свою оплошность. Но торговец схватил казвинца за руку и сказал: «Зачем зря портишь товар? Я за сорок лет, что торгую мануфактурой, как-нибудь научился отличать треск ткани от чего другого!»
      И снова всем пришлось упрашивать Шамсали-мирзу не уходить с совета. Допрос продолжался.
      – Ну так что же, Маш-Касем? Мы ждем ответа.
      В наступившей тишине присутствующие смотрели в рот Маш-Касему.
      – Э-э, ага, зачем мне врать?! Да вроде бы так и было, как ваш братец сказали.
      Шамсали-мирза облегченно вздохнул с видом следователя, сумевшего после нескольких часов допроса вытянуть признание из опасного преступника, и удовлетворенно улыбнулся.
      – Итак, ответ на первый вопрос получен. Перейдем ко второму вопросу. Господин Маш-Касем, кто находился в том месте, откуда раздался подозрительный звук?
      Маш-Касем задумался, потом ответил:
      – Зачем мне врать?! До могилы-то… Я в ту минуту слушал агу, а он толковал про битву при Казеруне. И как раз, когда ага рассказывал, как он прицелился прямо в лоб Ходадад-хану и спустил курок, но первая пуля проскользнула у Ходадад-хана за ухом…
      Дядя Полковник перебил его:
      – Постой, постой, Маш-Касем. Ага до этого места не дошел. Он успел только рассказать, как прицелился в голову Ходадад-хана.
      – Верно, ага, верно. Но я-то ведь все это собственными глазами видел, вот и рассказываю вам, что было дальше.
      – Это от тебя не требуется. Ты просто отвечай на вопросы!
      – Ну что ж. Зачем мне врать?! Когда раздался этот звук, я мыслями был вместе с моим агой… Ну, я, конечно, обернулся, смотрю: там вот этот ага и Гамар-ханум… А уж кто из них?… Зачем мне врать? До мо…
      – Мне в голову пришла одна мысль, – перебил его Дядя Полковник. – Если, конечно, согласится ханум Азиз ос-Салтане… Мы бы попросили ее ради сохранения священного семейного единства пойти на небольшую жертву…
      – А что я должна сделать?
      – Если бы вы согласились, мы сказали бы аге, что это маленькое недоразумение… в общем, что Гамар-ханум…
      – Не понимаю, при чем здесь Гамар?
      – Я хочу сказать, что если бы мы объяснили аге, что в тот вечер Гамар-ханум неважно себя чувствовала, тогда все бы обошлось и…
      До ханум Азиз ос-Салтане наконец дошло, куда гнет дядя Полковник. Она поджала губы, секунду помолчала, а потом неожиданно обрушила на дядю Полковника и всю родню поток громкой брани:
      – У вас совесть есть?! Постыдились бы такое при мне говорить! Не срамили бы пожилую женщину! Чтоб моя дочь… чтоб моя дочь такое себе позволила!!!
      Она так вопила, что все растерялись. С большим трудом ее успокоили. Ханум Азиз ос-Салтане плакала и причитала, но уже без прежней злости:
      – Вот, вырастила я дочку, чисто цветочек она у меня… А теперь, когда к ней уже и посватались, когда девочку счастье ждет, – ее же собственная родня хочет ей пакость учинить… Опозорить ее хотят, осрамить!… Зачем я только до этого дня дожила?! Да пропади оно пропадом это ваше семейное единство!…
      Последовавшая минута общего молчания была скорее выражением соболезнования будущему зятю ханум Азиз ос-Салтане, нежели свидетельством скорби в связи с невозможностью решить актуальную семейную проблему. Первым в воцарившейся тишине прозвучал голос Фаррохлеги-ханум. В нашей большой семье Фаррохлега-ханум славилась своим длинным языком и склонностью к злым сплетням. Она вмешивалась во все на свете, и ее толкование любого пустяка неизменно порождало ссоры и скандалы. И было просто удивительно, что она до сих пор вообще молчала. Воспользовавшись тишиной, наступившей после криков и рыданий ханум Азиз ос-Салтане, Фаррохлега-ханум открыла рот и заявила:
      – Вы правы, Азиз-ханум. Они ведь и не думают, что могут девушку навсегда осрамить…
      Азиз ос-Салтане, не дожидаясь, пока Фаррохлега-ханум закончит, воскликнула, утирая слезы платком:
      – Воздай вам бог, милая!… Разве ж они понимают, каких трудов стоит матери вырастить дочку и выдать ее замуж?!
      Фаррохлега-ханум, всегда одевавшаяся только в черное и не ходившая почти никуда, кроме похорон, спросила своим ровным и бесстрастным тоном:
      – А кстати, Азиз-ханум, почему это у Гамар ничего не вышло с ее первым женихом? Вроде бы даже и до свадьбы не дошло, так?
      Азиз ос-Салтане снова расплакалась и, всхлипывая, сказала:
      – Ах, милая, это все тоже из-за родни… Околдовали они ее жениха… Силу в нем заперли… Моя бедняжка целый год прождала… Он, бедолага, тоже души в ней не чаял… Но, сами посудите, милая, если у мужчины сила заперта, разве можно его в том винить?
      Шапур, все это время молча сидевший в углу залы, пришепетывая спросил:
      – Тетушка, а што жначит «сила жаперта»?
      Дурацкий вопрос! Даже мы, дети, тысячу раз слышали это выражение от Азиз ос-Салтане, да и, кроме того, женщины так часто шушукались об этом, что мы давно поняли, что к чему. Но не успел еще никто из заинтересованных сторон ответить на вопрос Шапура, как вмешался Асадолла-мирза:
      – Моменто! Неужто ты до сих пор не знаешь, что значит «у мужчины сила заперта»?
      И Шапур, известный иначе как Светило Пури, с присущей ему гениальностью ответил:
      – А откуда мне знать?!
      Асадолла-мирза подмигнул и ухмыльнулся:
      – Это значит, у него не получается Сан-Франциско.
      Тут уж все поняли, даже малыши, собравшиеся за дверью залы, потому что когда Асадолла-мирза или кто-нибудь другой рассказывал любовную историю, и речь заходила о том, что парень с девушкой остались наедине, Асадолла-мирза неизменно восклицал: «И тут у них получилось… Сан-Франциско!», или: «И они отправились… в Сан-Франциско!»
      Сопроводив свое объяснение раскатистым хохотом, Асадолла-мирза добавил:
      – Если бы мне об этом раньше сказали, я бы что-нибудь придумал. Как-никак у нас в семье найдется целая связка ключей – что хочешь отопрем. Да ведь ради своих родичей на любую жертву пойдешь!
      Его шутка заставила рассмеяться всех, даже угрюмого Шамсали-мирзу. Ханум Азиз ос-Салтане стиснула зубы, на секунду замерла и вдруг, схватив блюдо с нарезанной ломтиками дыней, грохнула его об пол:
      – У вас стыд и совесть есть?! Не срамили бы пожилую женщину! Да чтоб ты сдох вместе со своими ключами!
      Стремительно поднявшись, она направилась к двери. Дверь распахнулась, и нам, стоявшим в коридоре, было хорошо видно все, что за этим последовало. Дядя Полковник попробовал было вмешаться, но разъяренная Азиз ос-Салтане оттолкнула его и покинула семейный совет.
      Родственники, сердито поглядывая на Асадолла-мирзу, начали его ругать, но он, нисколько не смущаясь, заявил:
      – Моменто, моменто! Чего вы меня зря ругаете?… Я это сказал с самыми добрыми намерениями, чтобы знала, что, если следующего жениха тоже вдруг «запрет», мы по-родственному готовы за него поработать. – И он снова раскатисто захохотал, но, поймав на себе злой взгляд дяди Полковника, осекся.
      – Сейчас нам не до шуток!… Прошу всех подумать, как уговорить моего брата не упрямиться. Во всех случаях мы обязаны прекратить раскол и вражду в нашей семье.
      Асадолла-мирза, стараясь загладить свой легкомысленный поступок, заговорил очень серьезно:
      – Давайте вернёмся к проблеме подозрительного звука. Я хотел бы знать, откуда вообще нам известно, что он раздался не по вине Гамар?… Такая толстая девушка… Ест-то она – дай ей бог здоровья! – в десять раз больше вашего покорного слуги. Разве нельзя допустить, что она… случайно…
      Шамсали-мирза, снова закипая, злобно сказал:
      – Как я погляжу, здесь все сводится к шуточкам… В таком случае, дорогие друзья, я, с вашего разрешения, откланяюсь…
      – Моменто, моменто! Прошу тебя, братец, не сердись. Я совершенно серьезно пытаюсь найти выход из положения… Позвольте спросить вас, господин Полковник, зачем нам вообще нужно разрешение ханум Азиз ос-Салтане? Вы же сами можете сказать аге, что виновата Гамар…
      Предложение Асадолла-мирзы заставило присутствующих задуматься. А действительно, зачем вообще было ставить в известность Азиз ос-Салтане?
      Немного помолчав, дядя Полковник сказал:
      – Я так старался помирить брата с шурином, что теперь он мне не поверит. А что, если мы попросим доктора Насера оль-Хокама сделать это вместо меня?
      Все одобрили его идею и послали Маш-Касема за доктором Насером оль-Хокама, нашим семейным врачом, жившим через улицу.
      Вскоре доктор, человек с припухшими глазами и тройным подбородком, вошел в залу. Любимым присловьем доктора было: «Жить вам не тужить!»
      Вот и сейчас, раскланиваясь с собравшимися, он повторял:
      – Жить вам не тужить!… Жить не тужить!…
      Когда дядя Полковник изложил ему суть дела, доктор почти без колебаний согласился взять на себя ответственную миссию и даже, для успокоения собственной совести, немедленно признал Гамар главной виновницей случившегося:
      – Да, ага… Конечно… Я и так неоднократно говорил ханум Азиз ос-Салтане, что Гамар лечиться нужно… Она девушка тучная, ест много, любит пищу, от которой пучит… Да и умом слабовата. Естественно, что когда ума не хватает, то и живот раздувается, а значит, подобные случаи неизбежны…
      Осыпаемый благодарностями дяди Полковника и всех членов семейного совета, доктор, повторяя неизменное: «Жить вам не тужить!», направился в дом к дядюшке Наполеону.
      Полчаса ожиданья пролетели, в шутках и легкомысленных анекдотах, которыми сыпал Асадолла-мирза. Наконец доктор вернулся. У него был очень радостный и довольный вид.
      – Жить вам не тужить!… Ну, слава богу, недоразумение улажено. Ага очень сожалеет, что поспешил с выводами. Он дал мне слово, что завтра же все встанет на свои места. Ну, мне, конечно, пришлось долго его убеждать… Я даже поклялся памятью своего отца, что в тот вечер собственными ушами слышал этот звук и тогда же определил, с какой стороны он исходил.
      Излишне описывать радость, охватившую всю родню, а особенно дядю Полковника. Ну а я – я, казалось, сейчас лопну от переполнявшего меня счастья. Мне хотелось броситься к доктору и поцеловать ему руку, Асадолла-мирза весело щелкал пальцами и, похохатывая, заверял доктора, что выдвинет его кандидатуру в члены ООН, а я смеялся над его шутками.
      Уже собираясь уходить, Асадолла-мирза со смешком сказал:
      – Моменто! Семейное единство спасено, но смотрите, чтобы о случившемся не прослышал новый жених Гамар, а то его «запрет» на этот раз без всякого колдовства. Ведь если у молодых снова сорвется поездка в Сан-Франциско, ханум Азиз ос-Салтане от всей нашей родни мокрое место оставит.
      Родственники начали прощаться с дядей Полковником, и в это мгновение мой взгляд упал на Светило Пури. Он сидел с надутым мрачным видом. Я понял, что он взбешен ликвидацией кризиса. Но в тот миг я был так счастлив, что не придал этому значения и побежал домой сообщить приятную новость отцу.
      Он не выразил особой радости и пробормотал под нос:
      – Вот уж верно говорят, глупость – дар божий!
      Мать снова начала его умолять:
      – Ну раз он готов пойти на попятный, ты тоже не упрямься. Ради всего святого, во имя памяти твоего покойного отца, забудь ты это!
      Было уже поздно, и я не рассчитывал увидеться сегодня с Лейли, но зато я лег спать, думая о ней и надеясь встретиться с ней завтра.

Глава третья

      Не знаю, сколько прошло времени, но вдруг меня разбудили чьи-то крики. Они доносились издалека. Человек вскрикивал коротко и невнятно, словно ему зажимали рот.
      – Вор!… Во… о… ор! Вор!
      Я подскочил. Отец и мать тоже уже не спали. Мы внимательно прислушались. Очередной крик развеял все наши сомнения – да, это вопил дядюшка Наполеон. Это его голос несся с балкона в сад. Неожиданно крики смолкли, раздался топот и шум возни. Родители, я и сестра откинули москитные сетки и выбежали во двор. Наш слуга, прихватив палку, ринулся к дому дядюшки. Мы – кто в пижаме, кто в ночной рубашке – помчались следом.
      Маш-Касем, видать, только что продравший глаза, открыл нам дверь. На пороге своей комнаты застыли перепуганные Лейли и ее брат.
      – Что случилось, Маш-Касем?
      – Зачем мне врать?! Я…
      – Это ага кричал?
      – Вроде как они.
      Через анфиладу бесконечных комнат мы бросились к балкону, где на широкой деревянной кровати обычно спал летом дядюшка Наполеон. Но дверь, ведущая из комнаты дядюшки на балкон, была заперта. На наш энергичный стук никто не ответил.
      Маш-Касем с силой хлопнул себя по лбу:
      – Ох, горе горькое! Украли нашего агу!
      Мать Лейли, женщина сравнительно молодая, запричитала:
      – Ага! Ага! Где же ты?… Господи, боже мой, похитили его, похитили!
      Мой отец попытался успокоить ее.
      Мать Лейли была второй женой дядюшки. Со своей первой супругой он прожил тринадцать лет и развелся под тем предлогом, что она не рожала ему детей. Этот развод оставил в жизни дядюшки глубокий след, поскольку он усматривал в нем разительное сходство с разводом Наполеона Бонапарта и Жозефины, расставшихся после тринадцати лет супружеской жизни. Лишь впоследствии мы догадались, что именно это обстоятельство побудило дядюшку в дальнейшем строить свою жизнь, копируя судьбу французского императора.
      Отец приказал Маш-Касему принести лестницу и первым полез по ней со двора на балкон. За ним с ружьем в руке последовал дядя Полковник, подоспевший из своего дома в белой ночной рубахе и подштанниках. Пури и я тоже торопливо вскарабкались наверх. Одна из двух веревок, натягивавших москитную сетку над ложем дядюшки Наполеона, была оборвана, и сетка криво свисала прямо на кровать. Но самого дядюшки нигде не было. Мать Лейли спросила из-за двери дрожащим голосом:
      – Что там случилось? Где ага?… Откройте дверь!
      – Зачем же врать?! Вроде как сгинул наш ага. Пропал вовсе.
      И тут раздался чей-то тихий стон. Мы огляделись по сторонам. Стон доносился из-под кровати. Отец первым нагнулся и заглянул туда.
      – Вот-те на! Ага, что это вы там делаете?
      Из-под кровати снова раздался слабый голос, но слов было не разобрать, точно у дядюшки отнялся язык. Отец с Маш-Касемом отодвинули кровать от стены и с помощью остальных ухватили дядюшку Наполеона под мышки, подняли с пола и положили на постель.
      – Ага, чего это вы вдруг под кровать залезли? Где вор?
      Но глаза дядюшки были закрыты, а побелевшие губы дрожали.
      Маш-Касем принялся растирать ему руки. Дверь открыли, и на балкон ворвались женщины и дети. Лейли, увидев, в каком плачевном состоянии пребывает ее отец, ударилась в слезы, а ее мать стала исступленно бить себя в грудь.
      Маш-Касем пробормотал:
      – Похоже, змея агу ужалила!
      Мать Лейли крикнула:
      – Ну что вы стоите? Сделайте что-нибудь!
      – Маш-Касем, беги за доктором Насером оль-Хокама!… Скажи, пусть немедленно идет сюда!
      Вскоре подоспел и доктор Насер оль-Хокама. Он был в нижнем белье, но в руке держал неизменный саквояж. Осмотрев дядюшку, доктор сказал:
      – Жить вам не тужить!… Ничего страшного. Просто он слегка испугался, – и, накапав в стакан с водой несколько капель, влил лекарство в рот дядюшке.
      Через минуту-две дядюшка открыл глаза. Первые несколько секунд он недоуменно озирался по сторонам, потом взгляд его остановился на докторе. Неожиданно дядюшка яростно сбросил со своей груди руку доктора и хриплым от злости голосом выдавил:
      – Уж лучше умереть, чем видеть перед собой предателя и лжеца!
      – Жить вам не тужить!… Что такое, ага? Шутить изволите?
      – Нисколько! Я вполне серьезно говорю!
      – Ничего не понимаю, ага… Что, все-таки случилось?
      Дядюшка слегка приподнялся на своем ложе и, указывая пальцем на дверь, сказал:
      – Вон отсюда!… Вы что, вообразили, будто я ничего не знаю о заговоре в доме моего брата? Мне не нужен врач, который продает свою совесть! Такому врачу нечего делать в моей семье!
      – Ради бога успокойтесь! Вам вредно волноваться, поберегите свое сердце!
      – Мое сердце вас больше не касается! Так же как не касается вас, пучит ли живот у Гамар!
      Столпившиеся на балконе уже догадались, куда клонит дядюшка. Мы поглядывали друг на друга, пытаясь определить доносчика. Я увидел, что Маш-Касем с подозрением смотрит на Пури. А Пури с некоторым беспокойством отводил глаза в сторону, стараясь ни с кем не встречаться взглядом.
      Дядюшка, повысив голос, заявил:
      – И вообще, я прекрасно себя чувствую!… И в докторах не нуждаюсь!… Извольте удалиться, господин доктор!… Разводите свое вранье и плетите свои интриги в другом месте!
      Дядя Полковник, чтобы сменить тему, спросил:
      – Братец, что все-таки случилось? В дом воры залезли?
      Дядюшка Наполеон, который, увидев доктора, напрочь забыл о причине переполоха, тотчас спохватился и, в ужасе оглядевшись по сторонам, кивнул головой:
      – Да, да, вор… Я сам слышал, как он тут ходил… своими глазами видел его тень… Эй, быстро закройте все двери!
      Неожиданно дядюшка заметил моего отца. Гневно поджав губы, дядюшка уставился в пустоту и закричал:
      – А этому-то что здесь надо? Превратили мой дом в караван-сарай! – и, указав длинным костлявым пальцем на дверь, рявкнул: – Вон!
      Отец пронзил его взглядом и, направляясь к двери, вполголоса заметил:
      – Ну и дураки же мы все! Спали бы себе спокойно до утра… Так нет ведь – ринулись спасать знаменитого героя Казерунекой битвы, который от страха чуть не окочурился под кроватью.
      Дядюшка рывком вскочил и хотел вырвать ружье из рук дяди Полковника, но тот успел спрятать его за спиной.
      Доктор, подхватив саквояж, в ужасе почти бегом кинулся к двери. Я тоже двинулся к выходу вслед за матерью. Уже с порога я бросил прощальный взгляд на Лейли и ушел, унося в памяти ее заплаканные глаза.
      Голос дядюшки Наполеона, громко излагавшего стратегический план поимки вора, провожал меня до самого дома.
      Однако розыски, предпринятые дядюшкой и его соратниками, ничего не дали. Вор как сквозь землю провалился. Через полчаса в саду снова воцарилась тишина.
      Я был настолько взбудоражен, что никак не мог заснуть. Я ничуть не сомневался, что именно Пури свел на нет усилия всей семьи, пытавшейся помирить дядюшку с моим отцом. По тому, как Пури вел себя на балконе, было ясно, что это он донес дядюшке Наполеону о разговоре с доктором Насером оль-Хокама. Ух, с каким удовольствием я бы выбил Пури его длинные зубы! Вот ведь подлец! Вот ябеда! Хорошо бы дядя Полковник догадался о предательстве собственного сына. А если он до сих под ничего не понял, я должен ему об этом рассказать!
      Хотя я не спал почти всю ночь, наутро я поднялся раньше всех и бесшумно выскользнул в сад.
      Маш-Касем поливал цветы. Его вид привел меня в изумление: штаны его были, как обычно, закатаны до колен, но на плече висела дядюшкина двустволка.
      – Маш-Касем! Чего это ты с ружьем?
      Он беспокойно огляделся, потом сказал:
      – Беги-ка, милок, обратно! Домой к себе беги!
      – Но почему, Маш-Касем? Что случилось?
      – Черный сегодня день, дурной! Самый что ни на есть настоящий день Страшного суда. Ты и отцу своему скажи, и матушке, чтоб сюда не ходили.
      – А в чем дело-то?
      – Э-э! Зачем мне врать?! Тяжело у меня сегодня на душе, ох как тяжело! Ага приказ отдали, ежели кто из вашей семьи хоть на шаг зайдет вот за это дерево, стрелять такому прямо в самое сердце!
      Если бы не понурый, насупленный вид Маш-Касема, я бы подумал, что это шутка. Поправив на плече ружье, Маш-Касем продолжал:
      – Сегодня спозаранку Аббас-ага… ну тот, который голубей разводит, вчерашнего вора поймал, когда тот через крышу нашу лез.
      – Ну и что с ним сделали?
      – Зачем мне врать?! Ага поначалу хотел прикончить его прямо на месте, да я за беднягу заступился… Связали его, сейчас сидит под арестом в подвале. Меня приставили к нему караульным…
      – В подвале?… А почему не сдали его в полицию?
      – Да какое там! Ага, чего доброго, сегодня же его и повесит, прямо тут, в саду.
      Я оторопело молчал, Маш-Касем снова огляделся по сторонам.
      – Ты, милок, того… не нужно тебе со мной разговаривать, а то, если ага узнает, что я с тобой разговоры разговариваю, глядишь, и меня заодно прикончит.
      – Маш-Касем, но при чем тут наша семья? Почему дядюшка на нас сердится?
      Маш-Касем покачал головой:
      – Ты вот, голубчик, спрашиваешь, при чем тут ваша семья… Да, ежели б ты знал, кто вором-то оказался, тогда бы понял, что дело дрянь… Ой-ё-ёй… Дай-то бог, чтоб все обошлось!…
      Теряя голову от тревоги, я спросил:
      – А кто же этот вор, Маш-Касем? Что он украл?
      – Э-э! Зачем мне врать?! До могилы-то… Ох, ты ж господи! Смотри-ка! Ага идет!… Беги отсюда быстро! Беги! Пожалей свои годы молодые, беги!… Или хоть спрячься куда!
      Поняв, что убежать я уже не успею, Маш-Касем подтолкнул меня к большому самшитовому дереву, в густой листве которого можно было легко спрятаться, а сам отошел в сторону и продолжал поливать цветы. На дорожке показался дядюшка Наполеон. При виде его хмурого лица меня охватил ужас.
      А когда дядюшка заговорил, я понял, что он страшно разгневан.
      – Касем! Разве тебе не было приказано караулить вора?! Нашел время цветами заниматься!
      – Не извольте беспокоиться, ага! Я и отсюда за ним слежу.
      – Это как же ты отсюда следишь за вором, который в подвале сидит?
      – А я то и дело бегаю, его проверяю… Что решили-то с ним делать, ага? Кормить ведь его придется… в расход он вас введет… Может, лучше сдадите в полицию – нам же спокойнее будет.
      – В полицию? Пока он во всем не признается, я его не отпущу. Тем более, что я и так почти наверняка знаю – его это происки! – И дядюшка махнул рукой в сторону нашего дома.
      Маш-Касему было явно не по себе: он тайком посматривал на самшит, укрывший меня густыми ветвями.
      – Этот Хамадолла слугой у него был несколько лет, – продолжал дядюшка. – Вроде и не воровал никогда. Работящий был, набожный… А теперь – нате вам! – в дом мой залез. Не-е-т, дело ясное, подучили его! Это все заговор против меня!
      – Да вы лучше меня послушайте, ага. Зачем мне врать?! До могилы-то… Без работы он сидел, обнищал. Хотел небось дела свои поправить.
      Дядюшка задумался и молчал. Маш-Касем продолжал поливать цветы, изредка посматривая в сторону моего убежища.
      Неожиданно дядюшка хрипло сказал:
      – Знаешь, Касем, меня сейчас больше всего беспокоит длинный язык этого мерзавца.
      – Вы о ком, ага?
      Дядюшка снова махнул рукой на наш дом.
      – Кто свою честь не бережет, тот и другого ославит почем зря. Боюсь, распустит он сплетни по всей округе.
      Маш-Касем покачал головой:
      – Что ж, ага, в драке халву не раздают, – и, наверняка, вспомнив о невидимом, но все слышащем свидетеле, решил сменить тему, чтобы дядюшка не углубился в опасные дебри. – А почему бы вам не забыть все обиды. Взяли бы да и расцеловали друг друга! Глядишь, ссоры как не бывало.
      – Чтоб я помирился с этим человеком?! В дядюшкином голосе звучали такая злоба и ярость, что Маш-Касем перепугался:
      – Да я ничего и не сказал, ага… Оно конечно, мириться, с ним никак нельзя… Уж больно он вас обидел…
      – Одним словом, боюсь я, начнет он распускать сплетни, наговорит людям ерунду всякую.
      – Чего ж тут бояться, ага? По моему разумению, вы с ним все, что хотели, уже друг другу сказали.
      Потеряв терпение, дядюшка раздраженно проворчал:
      – Неужто ты так ничего и не понимаешь?! Забыл, что ли, что вчера случилось? Нездоровилось мне слегка, не по себе было… Ты помнишь, что он сказал уходя?
      – Зачем мне врать?! До могилы-то… Нет, не помню.
      – Как это не помнишь? В общем, из того, что он сказал, можно было понять, будто я вора испугался.
      – Господи помилуй! Вы?! Испугались?! Да вам страх и неведом!
      – А я тебе про что толкую! Уж кто-кто, а ты-то лучше других знаешь – ведь ты был рядом со мной и в битвах, и в походах, и в разных опасных передрягах. Тебе-то уж должно быть известно, что для меня самого слова «страх» не существует.
      – Ей-богу, зачем мне врать? До могилы-то… Аллах свидетель, никак невозможно о вас такое сказать! Еще до Казерунской кампании покойный Солтан Али-хан говорил, что второго такого смельчака, как ага, поискать надо!… Помните ту ночь, когда в нашу палатку ворвались бандиты?… Господи, прямо будто вчера это было! Как сейчас помню… Вы тогда одной пулей троих наповал уложили…
      – Да, в те времена бандиты свирепые были, грозные… Нынешние воры против них, что младенцы грудные.
      Маш-Касем взволнованно воскликнул:
      – Я-то сам, хоть тоже был смельчак и сорвиголова, но, чего греха таить, в ту ночь здорово перетрухнул… А потом атаман ихний в ноги вам как кинется и давай умолять о пощаде!… Ну прямо как сейчас помню!… Его, случаем, не Сеид-Морадом звали?
      – Да… мы на своем веку много таких Сеид-Морадов повидали.
      – Ни дна ему ни покрышки!… До чего ж подлый был, до чего свирепый!
      Маш-Касем пришел в неописуемое волнение и, казалось, напрочь забыл о моем присутствии. У дядюшки Наполеона настроение тоже вроде бы поднялось. Лица обоих были в эту минуту такими просветленными и вдохновенными, что чувствовалось: и тот, и другой безоговорочно верят в собственные сочинения и сейчас перед ними словно оживают яркие картины далекого прошлого.
      Несколько минут они оба молчали. Глаза их смотрели куда-то вдаль, на сияющих лицах играла улыбка. Дядюшка первым вернулся из мира грез и, вновь нахмурившись, сказал:
      – Так-то так, Маш-Касем, но об этом только ты да я знаем. А если… если этот клеветник начнет вместе с простофилей доктором людям рассказывать, что дескать кое-кто от страху чуть богу душу не отдал… что тогда останется от моей репутации?
      – Да кто им поверит, ага? Кто в этой стране не знает о вашей отваге, о мужестве вашем?!
      – Если б люди головой думали! А то ведь только ушам своим да глазам верят. Что ни говори, а я убежден: этот человек на все пойдет, только бы подорвать мой авторитет, только бы ославить на всю округу.
      Тут Маш-Касем вроде бы снова вспомнил, что я прячусь рядом, за ветвями самшита. Он покосился в мою сторону:
      – Об этом сейчас не время говорить, ага. Пока ведь ничего такого не случилось.
      – Не соображаешь, что ли?! Да они уже сегодня начнут языками чесать!
      – А мы скажем, что вранье это… Скажем, что аге, мол, нездоровилось…
      – Да, конечно, но… – Дядюшка ушел в раздумья и замолчал.
      – Можно, к примеру, сказать, что вас змея ужалила.