Дядюшка Наполеон (пер. Н.Кондырева, А.Михалев)

      На губах у дядюшки, стоявшего в дверях сада, заиграла довольная улыбка. Асадолла-мирза, щелчками очищая свой пиджак, сказал:
      – Мое почтение, Ширали… Не успел спросить, как вы поживаете? Как себя чувствуете?… Надеюсь, все в порядке? Как ваша супруга?
      Ширали, все еще следя за дверью индийца, ответил:
      – До конца дней моих я ваш слуга покорный… А этот малый, чистильщик, – насчет него как?
      – Он человек хороший, – поспешно ответил Асадолла-мирза, – я его знаю. Пришел на кусок хлеба заработать. У нас ведь много обуви разной – то починить, это почистить… Ну, ты уж отпусти дверь-то, Ширали, не думаю, чтобы сардар осмелился выйти, пока ты здесь.
      Догадка Асадолла-мирзы оправдалась, от индийца больше не было ни слуху ни духу. Ширали свернул в колесо его тюрбан, свалившийся в арык, перебросил через ограду к сардару во двор и отправился домой. Асадолла-мирза утешал чистильщика:
      – Ничего страшного, голубчик… Куда ни придешь, первые дни всегда нелады получаются. Ага к тебе благоволит – и то хорошо.
      Чистильщик уже успокоился. Ровным голосом он проговорил:
      – С нами бог, а кроме бога – вы…
      Потом он обернулся к Маш-Касему:
      – А ты, скотина, своего не упустил, накостылял мне под шумок?!
      Маш-Касем из страха перед дядюшкой скорчил постную рожу:
      – Я? Зачем врать? До могилы-то… Кабы он по ту сторону фонаря зашел – я бы ему перья-то повыдергал! Руки пачкать не хотелось, а то бы я этому индийцу показал! Вот был у меня земляк…
      Дядюшка оборвал его разглагольствования:
      – Земляк земляком, а ты ступай, принеси Хушангу стакан шербету, ему горло промочить не помешает. – И он обратился к чистильщику: – Не беспокойтесь, к завтрашнему дню все уладится.
      – Да чего уж там, ага, я ведь не лозинка какая, чтоб каждому ветру кланяться. Мне сказано свыше – быть здесь, значит, здесь я и останусь.
      Дядюшка уставился на него во все глаза, а потом пробормотал:
      – Сказано свыше?…
      – Да, ага. Ведь наверху определяется предназначение человека и его ремесло, и хлеб наш насущный тоже посылают.
      Дядюшка бросил на него взгляд, полный значения, с чувством подтвердил:
      – Верно, верно. Конечно, нужно оставаться там, где предназначено… А вы пожалуйте в дом, князь!
      Прежде чем самому вернуться в дом, дядюшка спросил чистильщика, где тот ночует, и, узнав, что в дастархане за углом, окончательно успокоился. Мы как раз входили в сад, когда у ворот остановился экипаж и оттуда торопливо вылез дядя Полковник.
      – Братец, добрые вести! Я прямо с телеграфа, посылал телеграмму моему другу Ханбаба-хану Хозури, он ответил, что Пури-джан у гораздо лучше. Завтра в ночь он выедет поездом в сопровождении самого Ханбаба-хана. Спешу к своей дорогой жене сообщить радостное известие. Ханум, бедняжка с ума сходит от тревоги.
      Когда я шел по саду рядом с Асадолла-мирзой, он тихонько шепнул мне:
      – Значит, завтра вечером появится Юлий Цезарь… Не зевай, Марк Антоний, берегись, как бы Клеопатру не увели!
      Не на шутку расстроенный и растерянный, я в ответ пролепетал:
      – Что же мне теперь делать, дядя Асадолла?
      – То, что я тебе сказал.
      От огорчения я и не пытался припомнить, а только опять спросил:
      – А что вы сказали?
      – Уши прочисть! Я сказал: Сан-Фран-цис-ко!
      – Дядя Асадолла, у меня сейчас нет ни желания, ни возможностей шутить.
      – Моменто, тогда так и говори, что у тебя вообще нет ни желания, ни возможностей… Рано, как говорит сардар, твоя сила отказ делать!
      В доме дядюшки Наполеона собрались ближайшие родственники, чтобы в узком кругу обсудить семейные проблемы, которые теперь, когда стало известно, что Пури жив-здоров, свелись к казусу с беременностью Гамар. Присутствовали Асадолла-мирза, Шамсали-мирза, дядя Полковник, раненый Дустали-хан, а также их жены; чуть позже подоспел и мой отец.
      По настроению, царившему в доме и особенно среди собравшихся в тот вечер родственников, мне стало ясно, что теперь их уже не столь сильно интересует истинное происхождение ребенка Гамар. Азиз ос-Салтане, которую это дело касалось больше других, то ли из-за своей опрометчивой погони за мужем с заряженным ружьем, чуть было не стоившей Дустали-хану жизни, то ли не желая усугублять позор, согласилась с легендой об Аллахварди, злодее и подлинном виновнике всего случившегося, и теперь уснащала речь адресованными ему проклятиями и ругательствами. При таком попустительстве со стороны супруги совесть Дустали-хана моментально успокоилась, и наибольший моральный ущерб в этой истории понес дядюшка Наполеон.
      Конечно, Азиз ос-Салтане сразу же по прибытии подкосила его надежду на акушерок, заявив, что даже Зивар, знаменитая повитуха, ни под каким видом не берется за выкидыш.
      Дустали-хан, который по-прежнему лежал на животе, сказал:
      – По-моему, остается только одно: любой ценой подыскать человека, который согласился бы хоть на несколько дней взять в жены Гамар. Я думаю, этот… ну, Мамад-ага волочильщик – он ведь не женат.
      – И тебе не стыдно, Дустали? – возмутился дядюшка Наполеон. – Чтоб Мамад-ага стал нашим зятем? Чем потом смыть этот позор?
      – Господи, пошли мне смерть! – принялась причитать Азиз ос-Салтане, заливаясь слезами. – Того ли я желала для моей бедняжки!…
      Маш-Касем, прислуживавший гостям, влез в разговор:
      – Насчет Мамад-аги вообще думать нечего.
      – Почему, Маш-Касем?
      – Да потому что хворь у него.
      – Что за хворь такая?
      – Да он, бедный, как бы сказать, не мужчина вовсе.
      – А ты откуда знаешь?
      – Мужчина или нет – это его забота, это к делу не относится, – вскипел дядюшка.
      – Моменто, ага, тут не мешало бы разобраться, может получиться, что мы будем вынуждены… Ну, Маш-Касем, объясни, с чего ты взял, что Мамад-ага не мужчина?
      – А зачем врать? До могилы-то… Я, конечно, своими глазами не видал, но слыхал насчет этого от Эбрахе-бакалейщика. А он слышал от жены пекаря, а она Ага-Резы, галантерейщика, а Ага-Реза – от жены Ширали, а жена Ширали – от парнишки Сеид-Абулькасема, а парень – от человека, которого я назвать не могу…
      – Как это не можешь?
      – Хоть на куски режьте, не скажу! Потому как из числа ваших родичей, значит.
      – Моменто, а что нам, собственно, выяснять – мужчина он или не мужчина, ведь тут уж и без него работа сделана!
      – А вот я знаю одного человека, который для очень даже подходящий, – продолжал Маш-Касем. – Вот его бы уговорить, человек он почтенный, ни в чем не подведет… Ну, да ведь он тоже из Гиясабада.
      – Это кто же такой?
      – А помните, прошлый год ходил тут один гиясабадец – он еще с инспектором Теймур-ханом пришел, на, извиняюсь, покойного Дустали-хана?
      – Так это Практикан Гиясабади?
      – Да. Помню, в тот день, когда он пришел и Гамар-ханум увидел, у него так слюнки и потекли… Он говорил, очень уж ему охота жену взять, чтобы как налитая была. В Гиясабаде сильно уважают, чтоб женщина была полная да осанистая.
      – Заткнись, Касем! – заорал дядюшка. – Чтоб Практикант Гиясабади стал нашем зятем?… Нет, честь и совесть тоже кой-чего стоят!
      – Ну, а этот гиясабадец, – с невозмутимой улыбкой продолжал Асадолла-мирза, – он, значит, мужчина?
      – Ей-богу, зачем врать? До могилы-то… Своими глазами я, конечно, не видал… Но в Гиясабаде других не водится. Женщины Кума и Катана, и исфаханские женщины, да и тегеранские бабенки тоже прямо умирают по гиясабадцам… Вот один мой земляк…
      Нервы дядюшки Наполеона не выдержали. Он с такой силой ударил об стол четками, что нитка лопнула и вся низка с треском разлетелась по углам:
      – Вы бы хоть меня постыдились! Всякой наглости есть предел…
      Но Асадолла-мирза с самым серьезным видом твердо произнес:
      – Моменто, при чем тут наглость? У непорочной девицы было помрачение рассудка. То ли Аллахварди, слуга сардара, то ли другой бесчестный злодей навлек на нее эту беду. Аборт грозит ей смертью. Значит, остается один выход: найти ей мужа. Но и это, оказывается, угрожает вашей чести и репутации, хотя самой девице от того и горя мало. Она-то готова родить просто так, без всякого мужа, и растить своего ребенка. Или вы полагаете, что генеральские и ханские сынки прибегут ее сватать?
      – Вам следовало бы знать, что…
      – Да знаю я, знаю, что вы скажете. Дочь такого-то, внучка такого-то не должна выходить замуж за безвестного практиканта… Что ж, если вы знакомы с бароном Ротшильдом, отправьте ему телеграмму, чтобы высылал свадебные подарки невесте.
      Все в ужасе смотрели на дядюшку, но вопреки ожиданиям он не рассердился, а если и рассердился, то сумел подавить раздражение, только тихо сказал:
      – Возможно, вы правы. Мое вмешательство неуместно – здесь присутствуют ее мать и отчим, пусть сами решают.
      Обычная улыбка заиграла на губах Асадолла-мирзы.
      – Да, отчим у нее в самом деле человек почтенный и добрый! Спит-почивает, будто это и не его дело.
      Дустали-хан, который с самого начала обсуждения хранил молчание, оторвал голову от подушки и, закричал:
      – Асадолла, клянусь отцом, если ты еще раз…
      – Моменто, моменто, – прервал его Асадолла-мирза, – приношу глубокие извинения, что прервал сей невинный ангельский сон.
      – Асадолла, прекрати, пожалуйста, эти шутки! – резко сказал дядюшка. – У меня теперь нет ни малейших сомнений, что эта история – часть генерального плана, цель которого – мое уничтожение. Разработан он этим безродным индийским шпионом, приведен в исполнение его слугой, но вдохновлен, разумеется, другими!
      Асадолла-мирза засмеялся:
      – Значит, по-вашему, англичане направляют к каждому своему врагу дюжего детину, чтобы тот обесчестил его племянницу?!
      Тут дядюшка разозлился всерьез:
      – Не болтай чепухи, да и не умничай слишком! Не дорос ты еще против меня, старого волка, хвост подымать!
      – Моменто, выходит, племянницы Гитлера или Муссолини трижды в год должны рожать!
      – Асадолла!
      – Прошу прощения, я ничего не говорил! Но по-моему, идея неплоха! Правда, в этом случае англичанам пришлось бы закрыть все свои оружейные заводы и переоборудовать их на фабрики по изготовлению стимулирующих пилюль… Во всяком случае, я бы с превеликим удовольствием нанялся в спецвойска таких «мстителей».
      Все присутствующие настолько перепугались, что Асадолла-мирзу никто не остановил, лишь отец мой расхохотался. К счастью, вмешательство Маш-Касема направило разговор в другое русло:
      – Надо бы еще выяснить, согласится этот гиясабадец или нет…
      Гнев дядюшки немедленно вылился на Маш-Касема:
      – Что?! Как?! Что ты плетешь, Касем?
      – Так ведь, ага, зачем врать, до могилы-то… Оно конечно, прошлый год этот мой земляк очень на Гамар-ханум облизывался, но надо ведь и о том подумать, что в Гиясабаде, не то что в других местах, женскую честь так блюдут, что и не говори. Вот был у меня один земляк…
      – Опять земляк? Касем, до каких пор… – закричал было дядюшка, но тут вмешался дядя Полковник:
      – Братец, пусть уж он скажет, а мы потом разберемся, что к чему.
      – Да, ага, был у меня земляк, уже двух сыновей уже имел. А потом прослышал, что когда-то давным-давно у его жены на женской половине чадра с головы свалилась – так ведь развелся! Да его еще все гиясабадцы упрекали, что не убил бабенку! Ведь все равно уж опозорила себя… Ну, она, бедняга, правда, потом со стыда сгорела, оттого и померла… Я это к тому говорю, чтоб вы знали, не так-то легко будет навязать Гамар-ханум моему земляку…
      Тут в первый раз подал голос Шамсали-мирза:
      – Так ведь нет необходимости докладывать ему о беременности Гамар.
      – Вы, значит, хотите сказать, гиясабадцы совсем ослы? Не подумайте чего, но вот мой земляк…
      – Моменто, – остановил его Асадолла-мирза, – а как он узнает, если мы ему не скажем?
      – Ей-богу, зачем врать? До могилы-то… Девушки, извиняюсь, не при вас будь сказано, кое-чем от женщин отличаются.
      – Вот спасибо, Маш-Касем, очень важная, а главное, свежая информация! А я-то думал – никак не отличишь.
      – Асадолла, ты хоть при детях такого не говори! – опять возопил дядюшка Наполеон.
      Но Асадолла-мирза только рассмеялся:
      – Моменто, идет научная дискуссия. К вопросу о методике распознания женщин, побывавших в Сан-Франциско или не побывавших там. – Тут он повернулся к Маш-Касему: – Весьма благодарен за научную информацию, но я все-таки должен сказать, что даже если Практикан Гиясабади после Сан-Франциско… то есть после свадьбы разберется в обстановке, то при всем гиясабадском преклонении перед честью, он едва ли выскочит на крышу с криком «караул». Самое большее – потребует развода. Но ведь и мы хотим того же: чтобы нашелся некто, женился бы на Гамар, а потом, не подымая шума, развелся с нею. Пусть только распишется у нотариуса, а там уж мы его потихоньку обработаем, подмажем, чтобы не затевал скандала.
      Дустали-хан приподнялся на своем ложе:
      – Это несовместимо с честью и совестью. Следует с самого начала откровенно поговорить с ним.
      Маш-Касем поскреб в затылке:
      – Тут уж вам выбирать придется: либо совесть, либо зять.
      – Проголосуем! – выбросил над головой руку Асадолла-мирза. – Я отдаю свой голос за зятя. Конечно, господин Дустали-хан, известный под почетным прозвищем Совесть Всей Страны, за нее и проголосует, но я в защиту своего мнения скажу, что ничего противоречащего ей здесь нет. Практикан Гиясабади придет к нам босяк-босяком, а заживет под нашим кровом припеваючи. Он станет зятем Азиз ос-Салтане, – без всяких затрат! О бесплатном проезде в Сан-Франциско я уж и не говорю. А оттуда пусть проваливает в Гиясабад… Пошли, господи, и нам такую долю.
      – Асадолла, – заводил Дустали-хан, – у тебя не иначе как хмель в башке бродит…
      – Моменто, моменто, понятно, что у такого безголового болвана, как ты, ему бродить негде, вот ты и скажи: будь ты на месте жениха, разве тебе не по вкусу пришлось бы, если бы к тебе пришли, оплатили расходы, отблагодарили бы, накормили-напоили да еще сказали, чтобы ты несколько раз с таким пупсиком в Сан-Франциско прокатился? Что же ты – отказался бы? Вот и выходит, неблагодарная ты тварь, что ты просто для дел…
      В этот момент неожиданно возвысила голос Азиз ос-Салтане:
      – Чтоб вы оба подохли, это что же получается: любимая моя доченька должна какого-то гиясабадского мужика ублажать?…
      С помощью Шамсали-мирзы и дяди Полковник ее кое-как утихомирили, но Маш-Касем стоял на своем:
      – Ну, что ни говори, а надо еще поглядеть, согласен гиясабадец или нет. Ведь всяко бывает: девушка, словно дите, непорочная, а у него, значит, нутро воротит.
      – А бывает и наоборот, что у нее нутро воротит, – заметил Асадолла-мирза. – Так что я предлагаю сначала уладить одну половину дела, а уж потом браться за жениха. По-моему, ханум Азиз ос-Салтане должна поговорить с Гамар. Если та согласится, тогда снарядим Касема за его земляком.
      После долгих споров и разговоров Азиз ос-Салтане отправилась к Гамар, которая вместе с моей сестричкой и Лейли играла в соседней комнате. Некоторое время она беседовала с дочерью наедине. Когда почтенная дама вновь вошла в гостиную, взгляды всех присутствующих устремились на нее:
      – Ну как, ханум? Что она говорит?
      – Бедняжка не в себе, – хмуро ответила Азиз ос-Салтане. – Все такой же вздор несет.
      – Позвольте мне поговорить с нею, ханум, – выступил вперед Асадолла-мирза.
      – Да ничего от нее не добьешься. Господи, пошли ты смерть несчастной матери! С тех пор, как случилась с ней эта беда, все ее мысли вроде как в расстройство пришли…
      – Все же позовите ее сюда, я с ней побеседую.
      Азиз ос-Салтане с минуту колебалась, но потом все-таки привела Гамар. На губах у дурочки блуждала легкая улыбка. Асадолла-мирза усадил ее рядом с собой, немного поболтал с ней о кукле, которую девушка прижимала к груди, а потом сказал:
      – Детка, а для тебя хороший муж нашелся… Ты хочешь замуж выйти?
      Толстуха, хоть и была придурковата, покраснела и потупилась:
      – Нет, не люблю я… Я своего ребеночка люблю, красную распашонку ему свяжу.
      – Да, дорогая, я ему тоже куплю красивую рубашечку. Но ведь у ребенка должен быть папа. Если у тебя мужа не будет, ребеночек твой плакать станет – детям отец нужен.
      Гамар несколько мгновений с удивлением смотрела на него, потом сказала:
      – Тогда ладно.
      – Значит, будем к свадьбе готовиться? Красивое белое платье, фата…
      – С померанцевым цветом! – закричала в восторге Гамар.
      – Конечно, милая, с веночком из флёрдоранжа.
      Минуту Гамар раздумывала, потом спросила:
      – А где же мой муж?… Знаете, дядя Асадолла, я хочу мужа с густыми черными волосами, чтобы у моего ребеночка волосы тоже были черные и кудрявые.
      Асадолла-мирза отвернулся и бросил на дядюшку горестный взгляд.
      – Хорошо, детка, а теперь ступай, иди играть.
      Когда Гамар вышла, Асадолла-мирза тихо сказал:
      – Бедняжка, такая славная девочка!
      Маш-Касем, который все это время молчал в углу, подал голос:
      – Принуждать, значит, нельзя… Тут такое дело, принуждать не годится.
      – Что такое, Маш-Касем, о чем ты?…
      – Разве не слыхали – она сказала, чтоб у мужа черные густые кудри были.
      – А что – у Практикана Гиясабади кудри не черные?
      – Вот как перед богом, зачем врать?… Те два-три раза, что я этого своего земляка видел, у него шапка аж на уши надвинута была. А разок он ее снял случайно, вижу я, что на голове-то у него плешь. Макушка, значит, совсем голая, а вокруг, ежели отмыть как следует, может, несколько паршивых волосинок отыщется.
      – Ну, а цвет-то волос какой – черный или нет?
      – Зачем врать? Всех цветов попадаются. Два-три волоска седых, несколько – черных, а несколько рыжих от хны.
      – О господи, пошли мне смерть! – заголосила Азиз ос-Салтане. – Мое дитятко испугается, когда такую голову на своей подушке увидит.
      – Да, ханум, Практикан Гиясабади безусловно не Рудольфе Валентино . Ничего, закажем ему парик, чтоб макушка не отсвечивала.
      Маш-Касем покачал головой:
      – На это он навряд ли пойдет… Гиясабадцы честь берегут.
      – Моменто, а разве честь у них на макушке, поверх мозгов расположена?
      – Зачем врать? До могилы-то… На макушке не на макушке, а настоящий мужчина чужой волос не наденет! Вот был у меня земляк…
      – Ну ладно, ладно, проблему кудрей и локонов будем решать потом, а вот когда ты сможешь переговорить со своим гиясабадцем?
      – Когда скажете… Да хоть завтра утром схожу.
      Тут дядюшка Наполеон, который долго молчал, насупив брови, не утерпел, чтобы не вмешаться:
      – Такого и дитя малое не придумает! Вы только послушайте, что он говорит: Маш-Касем потащится разыскивать да упрашивать этого гиясабадского молодчика – приходи, мол, женись на племяннице аги! Мыслимое ли это дело, Асадолла?…
      – Не по телефону же свататься к этому Практикану!
      Немедленно разгорелась новая дискуссия, и в конце концов дядя Полковник предложил:
      – По-моему, лучше всего будет ханум Азиз ос-Салтане позвонить шефу уголовной полиции и сказать, что у нее в доме пропажа, но она, мол, не хочет давать делу официальный ход. Ей бы хотелось, чтобы он прислал какого-нибудь сотрудника и тот без лишнего шума опросил бы слуг и служанок. А потом пусть скажет, что, мол, может быть, он пошлет Практикана, тот уже был здесь в прошлом году… В этих делах надо по-хорошему. А когда он придет, сказать, что, к счастью, пропажа нашлась…
      – А что будет, если шеф пришлет другого человека? Конечно, при условии, что он вообще согласится…
      – Еще лучше! – засмеялся Асадолла. – Не думаю, чтобы среди тамошних служащих нашелся бы кто-нибудь непригляднее Практикана… Кого бы он ни прислал, мы его посватаем. То есть запрем дверь, как только он явится, и не выпустим отсюда, пока брачный договор не подпишет.
      – Асадолла!!!
      После долгих обсуждений на том и порешили.
      На следующее утро в доме дяди Полковника царила необычайная суматоха. Велись тщательные приготовления к вечернему приему по случаю возвращения Пури, дядиного сына.
      Было решено, что ближе к концу дня родственники на извозчиках отправятся на вокзал встречать Пури-джана. Я очень волновался. Бессердечный мальчишка, я возносил богу мольбы, чтобы он приостановил исцеление Пури. Как только мне представилась возможность, я выложил Лейли все свое беспокойство и тревогу. Бедняжка очень тихо повторила, что не может противиться воле отца, но, если ее решат отдать за Пури, она в ночь свадьбы покончит с собой. Эти слова ничуть не утешили меня, и я всячески напрягал мозг, пытаясь отыскать какой-то выход. К сожалению, моего единственного друга-приятеля Асадолла-мирзы тоже не было дома, и посочувствовать мне никто не мог.
      От Маш-Касема я слышал, что Азиз ос-Салтане позвонила шефу полиции и взяла с него слово еще до полудня прислать к ней Практикана Гиясабади. Тогда же Маш-Касем сообщил мне, что решено пока не допускать встречи Гамар с Практиканом, чтобы потом, если удастся договориться о браке, можно было убедить его хоть на время надеть парик.
      – Ведь всяко бывает, милок, но только нынче таких благородных людей, как гиясабадцы, нигде не найдешь. А хотя бы и тегеранцев взять – все одно, пусть у них по сто штук одежек разных, но чтоб на голову чужие волосы нацепить, как баба, навряд ли кто согласится.
      – Маш-Касем, а какое отношение имеет парик к благородству и чести?
      – Господи боже, да как же это ты, родимый, такой хороший умный мальчик, в медресе ходишь, а такое спрашиваешь?! Какое бесчестье хуже может быть, ежели мужчина, словно баба, парик на голову напялит? Да я собственными глазами раз видал… Приехали одни к нам в Гиясабад таазие показывать. А в том таазие одна женщина из семьи имама, значит, от горя чадру с себя скидывает и волосы на голове рвет… Ну, и сказали, что для этого надо мужчину какого-нибудь и чтоб парик надел, двадцать суток по всему Гиясабаду ходили, охотника искали – никто не вызвался.
      – Значит, ты считаешь, что Практикан Гиясабади откажется надеть парик?
      – Ну, голубчик ты мой, зачем врать? До могилы-то! Он ведь уже несколько лет в Тегеране пробыл, ну нрав-то его мог и измениться. Может, понахватался от этих бесстыжих.
      Так мы с Маш-Касемом беседовали в саду, как вдруг я увидел, что дядюшка Наполеон поспешно вышел из своих дверей и рысью двинулся к нашему дому. В недоумении я побежал следом за ним.
      Дядюшка направился прямо к отцу в кабинет. Я подобрался к дверям.
      – Вы слышали? Слышали?… – воскликнул дядюшка.
      – Что такое стряслось? Да вы садитесь!
      – Я спрашиваю, вы слышали радио?
      – Нет, а что там? Что-нибудь случилось?
      – Они уже здесь… здесь… Передавали правительственное сообщение… Там сказано: англичане вошли в Тегеран. Населению запрещается вступать с ними в контакт – ну и прочие глупости.
      – Напрасно вы так беспокоитесь, – пытался ободрить его отец, – право, нет никаких оснований для подобной тревоги. Вы лучше меня знаете англичан: они никогда не нападут первыми, открыто…
      – Я беспокоюсь как раз потому, что знаю этих коварных волков, – сдавленным голосом прервал его дядюшка. – Я знаю, что они не пойдут на открытое нападение, это мне отлично известно. Я всю жизнь потратил на борьбу с ними!
      – А теперь вы так волнуетесь…
      – Эх, голубчик, я же не за себя тревожусь. Моя участь ясна: мне ни здесь, ни там не миновать их лап. Нет, я думаю не о себе. Мучеников за родину, таких, как я, тысячи!… За родную страну душа болит. Горе Ирану, которому грозит опустошение, который превратится в логово диких зверей…
      У него перехватило голос. Когда я заглянул в дверную щелку, то увидел, как он кончиком пальца отирает глаза. Отец сказал:
      – Что поделаешь, ага! Говоря вашими же словами, «В когтях кровожадного льва нет спасения, кроме смиренья».
      – Да, ничего не поделаешь… Но я хочу просить вас. Поскольку между нашими домами нет изгороди, пожалуйста, запирайте покрепче наружную дверь. А я велю Маш-Касему ни под каким видом не открывать чужим садовой калитки. И главное, не разрешайте детям выходить на улицу. Хотя я не думаю, чтобы это коснулось ваших детей… Они метят в меня и в моих потомков.
      Дядюшка на мгновение задумался, потом вышел из комнаты и, увидев меня поблизости, ласково сказал:
      – Сынок, ты ведь уже большой мальчик… Сейчас происходят такие события, глубокую сущность которых ты, вероятно, еще не можешь постичь, но я прошу тебя, если какой-нибудь незнакомый человек будет меня спрашивать, ничего ему не отвечай. И сестре своей накажи то же самое. Не отворяй дверь никому чужому!
      – А разве что-нибудь случилось, дядюшка?
      – Что могло случиться, как ты думаешь? Враг в городе!
      Тут он положил руку мне на плечо и патетически произнес:
      – Теперь каждый раз, когда ты видишь своего дядю, может оказаться последним… Конечно, таков закон борьбы!…
      Он стоял, вперив в меня взор, но мысли его витали где-то далеко. Потом он вдруг быстрым шагом направился к садовой калитке, но, едва отворив ее, прирос к месту. Я осторожно подошел поближе. Мне было слышно учащенное дыхание дядюшки. Внезапно он повернулся к Маш-Касему, который неподалеку поливал цветы, и хрипло спросил:
      – Касем, Касем, где он, куда?…
      – Кто, ага? Про кого вы спрашиваете?
      – Про чистильщика.
      – Тут он, ага, разве нету? Я утром ходил за хлебом, он как раз пришел.
      Дядюшка схватил его за плечо, тряхнул:
      – Ну так где же он? Куда девался?
      – А что такого?… Если обувь надо почистить, давайте я на базар отнесу – так вычистят, словно зеркало заблестит. Этот малый вообще-то никудышный мастер.
      – Болван! Я тебя спрашиваю: где он есть? Куда ушел?
      – Господи, зачем врать? До могилы ведь… Я его в глаза не видал, надо узнать, куда этот паршивец запропастился…
      – Чего же ты мешкаешь? Ступай, да пошевеливайся. Пойди разузнай, расспроси о нем! Да запирай за собой дверь.
      У дядюшки дрожали руки, он нервно бегал по дорожке, словно барс в клетке. Маш-Касем не спеша вышел улицу. Взгляд дядюшки упал на меня, взволнованным голосом он сказал:
      – Сынок, этот Касем такой дурак – сходи-ка ты, поговори с бакалейщиком, с прохожими. Надо узнать – куда девался чистильщик.
      Потом, видно, сообразив, что такая озабоченность может вызвать недоумение, он отыскал предлог:
      – Сходи, сынок! У него остались мои новые французские ботинки.
      Я быстро завернул домой, чтобы сменить шлепанцы на туфли. Когда я подбегал к калитке, то столкнулся с Маш-Касемом и по пятам за ним вернулся к дядюшке.
      – Куда он ушел, куда, Маш-Касем?
      – Ей-богу, ага, зачем…
      – Чтоб ты сдох со своим «зачем врать»! Говори, куда он ушел!
      – Ей-богу, тут Эбрахим-ага оказался, я у него выспросил. Приходил, значит, полицейский, забрал его в участок…
      – В полицейский участок?… Почему? Что он сделал?
      – Зачем врать, ага, до могилы-то… Я-то сам не видел, но Эбрахим-ага рассказывал, будто он часы украл. Да его и по глазам видать, что плут и мошенник.
      – Часы?… Чьи же это часы он украл?
      – А вот приятель-то наш, сардар индийский, пошел в участок и жалобу заявил. Сказал, что вчера во время драки чистильщик вытащил у него из кармана часы! Золотые карманные часы.
      Дядюшка сразу как-то обмяк. Руки его бессильно повисли вдоль тела. Секунду он стоял, хватая ртом воздух, привалившись к ближайшему дереву, чтобы не упасть, потом зажмурился и пробормотал:
      – Подлецы! Уже начали! Начали выполнять свой план! Господи, на тебя уповаю…

Глава шестнадцатая

      Услышав, что чистильщика обвиняют в краже часов, дядюшка Наполеон ужасно разволновался. Он, видно, никак не решался открыть глаза, губы его тряслись. Маш-Касем с беспокойством спросил:
      – Кто начал, ага?
      Дядюшка, не открывая глаз, слабым голосом проговорил:
      – Все они, волки коварные… Англичане эти… Это их затея.
      Маш-Касем на минуту задумался, потом сказал:
      – Это что же, они, значит, представить хотят, будто мы Хушанга-чистильщика подстрекали украсть часы у индийского сардара?
      – Да нет, ты не понимаешь!… Тут такие дела, в которых тебе не разобраться, Касем. Политические тонкости для тебя слишком сложны.
      – Ей-богу, зачем врать? Ведь до могилы-то… Не из тех я, которые понять не могут. Только, право слово…
      Доводы Маш-Касема были прерваны появлением в саду Азиз ос-Салтане:
      – Этот тип не пришел еще? Боже, пошли мне смерть. Ага, что это вы так побледнели?
      – Ничего, ничего… Настоящий военачальник уметь сносить поражения. По словам Наполеона, полководцу в школе войны следует больше изучать уроки поражений, чем уроки побед.
      – Да что случилось-то? Кто вас расстроил? Маш-Касем, кто расстроил агу?
      – Ей-богу, зачем врать? Этот чистильщик стащил часы у сардара-индийца. Вот его и забрали…
      – Ну, что ты порешь, Касем? – взвился дядюшка. – Вот ведь тупая башка! Ты так поверхностно судишь, оттого что англичан не знаешь.
      Тут Маш-Касем оскорбился и даже запротестовал:
      – Это я-то не знаю?… Долгих лет вам жизни, ага, ежели я их не знаю, так кому и знать?… Да они на моих глазах выросли, можно сказать… Они мне лучше, чем отец с матерью, знакомы! А все схватки и стычки с англичанами, в которых я под вашим руководством участвовал, это, выходит, не в счет?… В бою под Казеруном, когда ихний сержант с белым флагом пришел на переговоры с вами, кто встречал его? Кто ему сразу выложил, заткнись, мол, больно много чести тебе с господином разговаривать? Кто им наперерез выскочил, словно лев? Англичане крови моей жаждут, а я их, оказывается, не знаю?… Вот у меня один земляк, прости господи, так он завсегда говорил: «Уж ежели англичаны до тебя доберутся, тут извиняюсь…»
      – Довольно, Касем, – заорал дядюшка. – Дай мне подумать, как найти выход.
      Азиз ос-Салтане взяла дядюшку под руку:
      – Такое возбуждение повредит вашему сердцу, пожалуйста, прошу вас – успокойтесь, вам надо отдохнуть. – С этими словами она повела его к дому.
      Но дядюшка вдруг опомнился. Он выпрямился, освободился из рук Азиз ос-Салтане: