– Асадолла, чтоб ты провалился, поверь ты мне, не я это… Жизнью своей клянусь, твоей жизнью клянусь…
      Асадолла-мирза, стоявший у постели, пнул его носком ботинка:
      – Теперь чем хочешь клянись, скотина…
      От боли Дустали-хан громко заверещал. На его крик в гостиную вбежала Лейли – ее комната была напротив по коридору – и встревоженно спросила:
      – Что?… Что случилось?
      К Асадолла-мирзе снова вернулась улыбка. Нежным тоном он ответил:
      – Не волнуйся, деточка, ничего не случилось. Дустали просто пошевелился. Прости господи, чтоб он в ад провалился, бабский прихвостень.
      Дустали-хан со слезами простонал:
      – Что я – твой век заедаю, что ли, или на наследство твое покушаюсь, что ты меня всю жизнь попрекаешь?
      Лейли обратила на меня вопрошающий взор. Я тихо сказал:
      – Успокойся, дядя Асадолла и Дустали-хан шутят.
      Асадолла-мирза, все так же улыбаясь, положил руку мне на плечо:
      – Дружок, пойди-ка ненадолго в комнату Лейли… Я хочу поговорить с этим старым донжуаном о бедной девочке.
      Возблагодарив бога, я последовал за Лейли в ее комнату. Один ее теплый и ласковый взгляд мгновенно унес из моей памяти все треволнения минувших суток. Несколько минут мы молчали. Голоса Асадолла-мирзы и Дустали-хана, доносившиеся из соседней комнаты, снова вернули меня к действительности. Я с тревогой сказал Лейли:
      – Ты знаешь, я очень беспокоюсь… Слыхала, вчера опять завели речь о возвращении Пури.
      Личико Лейли омрачилось, она опустила голову и прошептала:
      – Я до утра не спала… Так мне страшно… Вчера, когда мы вернулись, папочка тоже говорил про это.
      – Что говорил?
      – Ну, то же, что дядя Полковник. Про помолвку… Если папочка станет меня принуждать, я не осмелюсь сказать «нет», но у меня есть выход…
      – Но почему? Разве могут принудить девушку…
      – Противоречить папочке для меня невозможно, но я могу покончить с собой…
      Сердце мое чуть не остановилось, но я попытался утешить ее – и в то же время себя:
      – Нет, Лейли, мы найдем другой выход. Обязательно найдем…
      В это время послышался голос дядюшки, со двора звавшего Лейли. Она сказала:
      – Подожди здесь, пока я вернусь…
      Через окно я провожал ее взглядом. Вероятно, дядюшка возложил на нее обязанности курьера, потому, что Лейли, украдкой взглянув на окна и немного поколебавшись, пошла в сторону сада.
      Дядюшка направился к комнате, где лежал Дустали-хан, и на пороге ее столкнулся с Асадолла-мирзой, который с рассерженным видом выходил оттуда. Я услышал, как они обменялись репликами:
      – Ну как там Дустали-хан?
      – Перепирается с Азраилом.
      – Я полагаю, сейчас не время шутить, Асадолла.
      – А я и не шучу. Но, похоже, что пуля Азиз ос-Салтане, к несчастью, вывела из строя его уважаемый фрагмент. Тут, конечно, есть и наша вина: если бы мы в тот раз разрешили Азиз-ханум отсечь этот фрагмент, теперь дело не дошло бы до незаконной стрельбы.
      Дядюшка вошел в комнату, я насторожил уши. Одна створка двери была приоткрыта, и хотя видеть я ничего не видел, но слышал прекрасно. После обычных вопросов о здоровье дядюшка некоторое время молчал, а потом холодным и суровым тоном сказал:
      – Дустали, я хочу тебя кое о чем спросить и надеюсь, что ты, памятуя обо всей моей доброте к тебе, будешь отвечать мне вполне откровенно. Человеку свойственно ошибаться…
      – Ей-богу, вашей жизнью клянусь… жизнью Азиз, духом отца моего…
      – Дустали, говори членораздельно… Я вчера догадался, что ты намерен кое-что сказать мне, но те, кому это невыгодно, помешали… Ну, что же ты хотел сказать?
      – Я… я… то есть… Возможно, вы правы… Я хотел сказать, хоть я и совершенно не виноват в этой истории, но готов любой ценой… Любым способом то есть…
      – Послушай, Дустали, по словам Наполеона, расстояние от предателя до помощника – один шаг. При условии, что его сделают вовремя. Если дело в вознаграждении, я, пожалуй, могу тебе кое-что подкинуть, чтобы ты не передумал. Я стал замечать, что ты поддерживаешь…
      В этот момент громкий голос Азиз ос-Салтане прервал их разговор:
      – Как там мой бедненький Дустали? Входите, пожалуйста, господин доктор!
      Азиз ос-Салтане, а за нею доктор Насер оль-Хокама вошли в комнату Дустали-хана. Осмотрев рану, доктор остался доволен состоянием больного и, повторяя «жить вам не тужить», удалился.
      Лейли вернулась ко мне, и мы теперь молча стояли за дверью, вслушиваясь в беседу дядюшки с Азиз ос-Салтане и Дустали-ханом, который говорил слабым, прерываемым стонами голосом. Дядюшка сказал:
      – Слава богу, опасность, кажется, миновала.
      – Да услышит вас бог! Я дала обет, если Дустали правится, пойду к гробнице святого Давуда, зарежу там овцу.
      – А что насчет Гамар надумали? Что вам собственно, сказал врач?
      – Сказал, что аборт поздно делать, опасно для жизни будет.
      – Доктора постоянно вздор несут, – резко проговорил дядюшка. – Почему вы не обратились к какой-нибудь акушерке?
      – Ах, ага, боюсь. До смерти боюсь, как бы чего не случилось с моей бедной сироткой.
      – А вы о чести семьи подумайте. Если бы жив был несчастный отец – умер бы с горя. Слава богу, что он до такого позора не дожил… Завтра все об этой истории узнают…
      – Вот и я того же опасаюсь. Уж и сейчас, наверно, многие прослышали. Олух-то мой ведь не может язык попридержать… Вот помяните мое слово, сегодня же объявится эта сплетница Фаррохлега-ханум.
      Тем временем со двора появились дядя Полковник с женой, взволнованно взывавшие к дядюшке Наполеону. Перебивая друг друга, они пытались объяснить, в чем дело, наконец дядя Полковник, утихомирив супругу, сказал:
      – Братец, воздействуйте хоть вы на эту женщину! Битый час плачет…
      – Да что случилось?
      – Если помните, еще до того, как пришло письмо от Пури, я так беспокоился, что написал одному своему другу в Ахваз, чтобы он попытался разузнать хоть что-нибудь о нашем сыне и написал бы нам. Теперь от него пришел ответ, он пишет, что Пури болен. Сколько я ни твержу жене, что сам Пури написал нам уже после этого, – никакого толку!
      – А разве в их письмах нет даты?
      – Нет. Но я уверен, что письмо Пури написано позже…
      Жена дяди Полковника плача сказала:
      – Богом вас прошу, ага, разберитесь! Или телеграмму пошлите…
      – А что у него за болезнь? – поинтересовался дядюшка. – Откуда еще болезнь какая-то взялась…
      Жена Полковника, опередив мужа, поспешно ответила:
      – Он пишет, что сынок мой услышал пальбу и насмерть перепугался… Ох, накажи меня господь, за то, что я отпустила такого ребенка на войну, в неразбериху эту!…
      – Ханум, зачем глупости болтать, – резко остановил ее дядя Полковник. – Он сдуру ляпнул, а вы повторяете. Пури, наверное, съел что-нибудь несвежее и занемог. Да такого молодца среди тысячи не найдешь – какое сердце, отвага, смелость! Он же весь в меня.
      Мы с Лейли переглянулись, пытаясь подавить смех. Асадолла-мирза, который секундой раньше вошел в комнату из дядюшкиной гостиной и слышал эти слова, вмешался:
      – Господин Полковник прав. Равного по доблести Пури и средь миллиона не сыскать. Прямо – Юлий Цезарь!
      Дядя Полковник резко повернулся к нему, но Асадолла-мирза скорчил такую невинную мину, что гнев во взгляде Полковника сменился признательностью, и он ласково сказал:
      – Спасибо, Асадолла! При всех твоих недостатках у тебя есть прекрасная черта: ты разбираешься в людях.
      Он снова обратился к дядюшке Наполеону:
      – Как, по-вашему, может, мне самому поехать в Ахваз посмотреть?
      – Нашли время для разъездов! – возразил дядюшка Наполеон. – Лучше пошлите телеграмму этому вашему другу. Нет, путешествовать сейчас не время. Нельзя оголять фронт. Откуда вам известно, что это не уловка с их стороны, чтобы удалить вас отсюда, лишить меня поддержки и таким образом достигнуть своей цели… К сожалению, они уже добрались до окрестностей Тегерана.
      Асадолла-мирза снова не удержался:
      – Ага прав! Вполне возможно, что тут кроется такое… Лучше вам ограничиться телеграммой.
      Тут с улицы донеслась шумная перебранка: спорили двое. Дядюшка Наполеон минуту прислушивался, потом повернулся ко мне:
      – Сынок, сходи посмотри, что там за шум, что за крики?
      Я выбежал на улицу. Маш-Касем, размахивая ручкой от метлы, наскакивал на чистильщика ботинок, который собирался расположиться со своим ящиком у садовой калитки.
      – Это тебе не теткин дом! – кричал Маш-Касем. – Будут тут приходить всякие, каждый день новую лавочку заводить!
      – А ты потише, чего так разоряешься?
      – Мне и разоряться нечего: только попробуй разложи здесь свое барахло – все твои банки с ваксой, все щетки-бархотки в канаву покидаю!
      Я предпочел не вмешиваться и, прежде чем чистильщик увидел меня, побежал сообщить обо всем дядюшке Наполеону.
      – Ну, что там? – нетерпеливо спросил он меня.
      – Ой, дядюшка, там один чистильщик пришел, хотел устроиться около вашей калитки, а Маш-Касем его выгоняет.
      – Что?! – заорал дядюшка. – Маш-Касем? Чистильщика?… Не сметь!
      И заторопился к садовой калитке. Асадолла-мирза подмигнул мне, но сам не двинулся с места. Когда мы вышли на улицу, Маш-Касем уже сцепился с чистильщиком, крича:
      – Я тебе покажу, тварюга безродная! Это ты меня ослом обзываешь?!
      – Касем! – строго окликнул дядюшка.
      Маш-Касем, не отступая от чистильщика, продолжал вопить:
      – Недаром я из Гиясабада родом, ты у меня узнаешь, откуда ноги растут, шантрапа проклятая!
      Дядюшка влепил Маш-Касему затрещину:
      – Успокойся, недоумок, тебе говорю! В чем дело?
      – Да вот приперся сюда, желает тут хлам свой сапожный раскладывать. А я ему говорю, чтоб убирался, ведь от такого добра не жди…
      Я старался не попадаться чистильщику на глаза. Но тому было не до меня. Тяжело переводя дух, он говорил дяде:
      – Я сюда работать пришел, ага. А этот налетел, ругается, дерется… Ты что, не можешь по-людски разговаривать? – И, собирая свое хозяйство, добавил: – Раз эта улица у гиясабадцев на откупе, я пошел!
      Побагровев, Маш-Касем опять завопил:
      – Вижу я, к чему ты клонишь… Еще раз Гиясабад помянешь – я тебе так врежу, что ты собственными зубами подавишься!
      – Замолчи, Касем, а не то я тебе своими руками глотку заткну, – дрожа от злости, хрипло зарычал дядюшка. – Да как ты смеешь препятствовать человеку заниматься своим трудом?… Он что – у тебя хлеб отбивает?
      Лицо чистильщика просветлело, а Маш-Касем, вытаращив глаза, уставился на дядюшку:
      – Да вы ведь сами говорили, ага, чтобы я этих бродяг-лоточников с их барахлом близко не подпускал! Разве не вы меня остерегали, что они тут ходят, вынюхивают все, выведывают, чтобы потом дом обворовать?…
      – Дурак, я о подозрительных личностях говорил, а не о честных ремесленниках, которые своим трудом хлеб зарабатывают.
      – Ах ты, господи, зачем врать, да я давно личностев хуже этой не видал: глянь, из него, проходимца, наглость так и прет.
      – Понимаю, куда ты гнешь, – обиделся чистильщик. Он подхватил с земли свой ящик и продолжал: – Я-то уйду, да жаль только хозяина, которому такой ишак служит.
      Маш-Касем было кинулся на беднягу, но дядюшка свирепо отпихнул его:
      – Господин чистильщик… Вас как зовут?
      – Хушанг, с вашего позволения.
      Дядюшка несколько секунд с удивлением вглядывался ему в лицо, бормоча себе под нос:
      – Странно! Очень странно… Хушанг!…
      Чистильщик перекинул через плечо ремень от ящика:
      – Если вам потребуется сделать что… почистить, подметки подбить, осоюзки поставить… Я в двух квартала отсюда сижу, возле лавки угольщика.
      Он совсем собрался уходить, когда дядюшка с беспокойством сказал:
      – Что это, уважаемый, куда же вы?… Здесь место хорошее… У нас тут целый день работы полно – и чисти и починка. Да одна наша семья вас работой завалит!
      – Нет, ага, я лучше пойду. «Сто манов охотничьей добычи не стоят того, чтобы вонь от собачьего дерьма терпеть!»
      Дядюшка бросился за ним, схватил его за руку:
      – Прошу вас… Слово даю, Маш-Касем будет тебе брат.
      Маш-Касем пробурчал, так чтобы дядюшка не слышал:
      – Точно, как брат… Я тебе такое дерьмо собачье покажу…
      – Ты меня слышишь, Маш-Касем? – повернулся к нему дядюшка. – Ты ведь будешь как брат Хушангу?
      Маш-Касем опустил голову:
      – Ну, зачем врать? До могилы-то… Как вы прикажете… Коли вы забыли про фотографа…
      Но, заметив сердитый взгляд дядюшки, он осекся:
      – Ах ты господи, должно быть, я спутал этого чистильщика с тем, который на базаре…
      Чистильщик опустил свой ящик на землю. Дядюшка облегченно вздохнул и сказал:
      – А в обеденное время Маш-Касем тебе поесть принесет… Касем! Скажи ханум, если еда готова, пусть пришлет тарелку Хушангу… Да не забудь про зелень, лепешки и кислое молоко.
      Чистильщик с довольным видом раскладывал свое добро, приговаривая:
      – Да не оскудеет рука щедрого! У меня своя лепешка есть и винограду кисть – я перекушу, не беспокойтесь.
      – Нет, нет, ни в коем случае… Вы сегодня наш гость! В обед приходите в сад кушать.
      По дороге к дому Маш-Касем, который остался очень недоволен исходом дела, попытался было вразумить дядюшку, но встретил такой гневный отпор, что прикусил язык и явно приуныл.
      Когда мы вошли в дом, Асадолла-мирза вопросительно посмотрел на меня. Я знаком показал, что все идет наилучшим образом.
      Родичи опять начали обсуждать болезнь Пури, но не успели ничего решить: вбежала Лейли и объявила, что звонят из уголовной полиции, хотят побеседовать с Азиз ос-Салтане.
      Азиз ос-Салтане подошла к телефону, а все присутствующие, пораженные, столпились вокруг нее.
      – Алло! Слушаю вас. Кто?… А, здравствуйте, очень приятно. Я к вашим услугам. Как вам удалось меня разыскать? Ко мне домой?… Да-да… Нет, это Фати, дочка няни Гамар… Что?… Ах, боже мой, что вы такое говорите?… И вы поверили?!
      Дядюшка изо всех сил делал ей знаки, чтобы она объяснила, о чем речь, и Азиз ос-Салтане проговорила:
      – Не кладите трубку… Во дворе шумят, я прикрою дверь, а то не слышно!
      Тут она зажала трубку рукой и шепотом сказала:
      – Это начальник сыскного отделения… Тот, у которого я была в прошлый раз, друг покойного аги… Он говорит, сегодня ему позвонил какой-то неизвестный и сказал, что я стреляла в Дустали и что мы скрываем раненого у себя в доме…
      Дядюшка трясущимися губами с трудом выдавил из себя:
      – Это их рук дело!… Ответьте ему… Скажите, что он может поговорить с самим Дустали.
      – Алло? Так о чем мы говорили? Вы, конечно, шутите! Обождите у телефона, я сейчас позову самого Дустали. Нет-нет, вы обязательно должны с ним поговорить, пожалуйста!
      Азиз ос-Салтане поспешно перетащила телефон в комнату, где лежал Дустали-хан, в двух словах растолковала мужу суть дела и приказала:
      – Поговори-ка с ним, да не вздумай стонать в трубку!
      Дустали-хану оставалось только повиноваться. Зычным голосом он приветствовал шефа уголовной полиции, обменялся с ним положенными любезностями и успокоил его, а потом вернул трубку Азиз ос-Салтане. Дядюшка тем временем уже дал ей необходимые инструкции.
      – Алло, вы слушаете? Теперь вы убедились, что над вами подшутили? Дустали вчера патроны набивал, порохом слегка ногу обожгло… Благодарю вас. Вы очень любезны…
      Дядюшка, жестикулируя, побуждал ее спросить то, что ему нужно. Азиз ос-Салтане также жестами давала понять, что помнит об этом. После обмена любезностями и обещаний повидаться в ближайшем будущем она проговорила:
      – Да, я еще хотела спросить… Вы не могли бы описать человека, который вам звонил… Конечно, я сказала – голос, может быть, акцент какой-нибудь! Например, индийский? Нет?… Тогда… Что? Ширазский выговор?… Вы уверены? Ах так, вместе с семьей долго жили в Ширазе… Ну, я вам очень признательна… Ясно… Разумеется, если бы не вы, нам не избежать бы неприятностей. Ну, всего вам хорошего, спасибо.
      Я не смел взглянуть на дядюшку. Но, даже не поднимая глаз, я прекрасно представлял себе, что выражали физиономии присутствующих. Наконец я исподлобья покосился в дядюшкину сторону: его окаменевшее, бледное лицо свидетельствовало об еще большем смятении, чем я ожидал. «Господи, смилуйся!» – твердил про себя. Ведь во всей нашей семье ширазский выговор был только у одного человека – у моего отца.

Глава пятнадцатая