Современная Россия в ее нестабильном состоянии, обусловленном множеством причин, в том числе исторического порядка, напрямую столкнулась с внутренними и внешними проблемами, создаваемыми разворачивающимся в последние двадцать лет с особой силой «исламским ренессансом» – явлением, которое носит сегодня глобальный характер и которое успело породить радикальные и экстремистские течения исламизма.

С точки зрения безопасности страны проблема состоит прежде всего в следующем:

• мусульманское население страны в советский период оказалось лишенным высоких богословских традиций, что во многом предопределяет возврат к религии в более упрощенных, обрядово-бытовых формах, часто носящие архаичный и ригидный характер;

• на этом фоне – в период трансформации и неустойчивого состояния страны – извне провоцируется влияние именно радикальных течений ислама, зачастую наиболее агрессивных и приверженных его транснациональной трактовке.

Стремление к коллективной идентичности (или самосознанию) – религиозному, этническому, социально-групповому, возрастному – это нежелание быть поглощенным, ассимилированным. Для множества людей и человеческих сообществ, принадлежащих разным культурным и религиозным традициям, недостаточно быть гражданином страны. Гражданство соотносится с государством – так сложилось в западном обществознании. Но, как известно, западноевропейское государство – национальное. Т. е. гражданская идентичность по европейским меркам соответствует национальности, в нашем понимании этнической идентичности.

Мировые религии, ислам и христианство, преодолевают этничность. Однако в сознании самих носителей конфессиональной идентичности последняя часто отождествляется с этнокультурными особенностями (языком, поведением и т. д.) того или иного общества. Очень часто происходит этнизация религии, когда религиозные обычаи становятся частью этнического (национального) самосознания.

Кроме того, по отношению к России следовало бы рассматривать и цивилизационную идентичность, которая обладает большей значимостью, чем принадлежность к государству, а часто к нации и конфессии. Особенно это существенно для обществ, переживающих «эпоху перемен». На сегодня эта проблематика не имеет достаточной проработки – существует только ряд исторических и геополитических обобщений.

В нынешнем положении России, с ее слабостью общественных и государственных институтов, особое значение имеют важнейшие социально-психологические факторы новейшего времени:

• повышенное стремление отдельной личности найти опорный момент самоидентификации в крайне напряженных условиях современной жизни;

• надежда найти ответы на сугубо современные вопросы путем обращения к традиционным формам существования.

Новая гражданская идентичность – россияне – не была принята всем населением страны. Сказалась недостаточность одномерной – гражданской – идентичности. Кроме того, и само государство по многим характеристикам стало уподобляться одной из корпораций. Была сделана попытка задать, используя феномен этнической (и религиозной) мобилизации, вторую идентичность – часто более значимую. Это было реализовано усилиями ряда региональных национальных элит (Татарстан, Башкирия, Чечня).

В Ульяновской области ПФО используются, в частности, следующие мотивы борьбы за идентичность.

Деградация/исламизация русского населения. Естественная на почве алкоголизации/криминализации потеря идентичности. В качестве головного этноса в русском секторе выступают местные чуваши, имеющие сильные традиции локальной внегосударственной идентичности (язычество). Ситуация усугубляется тем, что по отношению к чувашам из Чувашии их ульяновские соплеменники выступают в качестве лидеров (более экономически успешны, лучше сохранили чувашство). Выход из устоявшегося алкогольно-преступного быта, потребность в котором ощущается с самых ранних этапов экономического преуспевания, пока состоит только в принятии ислама в той или иной его форме. Показательный пример: семья русских, выходцев из Средней Азии (беженцы), имея пользующуюся повышенным спросом профессию (автослесарь высшего класса), смогла адаптироваться в г. Ульяновске (обеспечить материально и морально неунизительное положение) только после принятия ислама. Стойкая культура молодежно-криминальных группировок является еще одним резервом для исламизации, так как по опыту известно, что выйти из группировки не платя отступного возможно только в случае «ухода в мечеть».

Потеря российской идентичности местным исламским духовенством. Реально гражданином России, рассчитывающим на административный ресурс и частично использующим его, является лишь недееспособный (старость и тяжелое заболевание) муфтий РДУМ УО в составе ЦДУМ Аюб-хазрат Дебердеев. Все остальные муллы ведут самостоятельную политику в треугольнике: незримо присутствующие арабы-спонсоры—обл. администрация—инертная исламская общественность. Инертность исламской общественности временна, она вызвана процессом взаимоадаптации разных по культурному коду групп в рамках исламского надэтнического единства: татары—русские—чуваши—выходцы из Средней Азии (узбеки, таджики)—вайнахи.

В конце 80-х годов в области было лишь 9 мечетей. Теперь их количество – 84 и приблизилось к количеству православных храмов (105). Однако заслуги бывшего все эти годы муфтием А. Дебердеева практически нет. В большинстве прихожане строили мечети самостоятельно (многие мечети становятся очень прибыльными коммерческими предприятиями, что является одной из главных причин такого быстрого роста количества мечетей), без поддержки РДУМ. Сам муфтий в районы выезжал редко, очень мало занимался вопросами религиозного образования имамов и подготовки квалифицированного руководства РДУМ, способного поддержать муфтия в сложных вопросах внутриконфессиональных разногласий. Аюба-хазрата, очевидно, полностью устраивала роль единоличного представителя интересов мусульман Ульяновской области, которая приносила ему немалые дивиденды.

Тесные отношения с Саудовской Аравией удалось установить братьям Тахиру и Мансуру Шангареевым, которые получили значительные суммы на строительство здания татарско-арабского колледжа и его деятельность. Братья несколько раз подолгу жили и обучались в Саудовской Аравии. Сочетание высокого уровня технического развития с исламским фундаментализмом произвело сильное впечатление на Шангареевых (о чем неоднократно с восхищением рассказывал Мансур), и они стали первыми проповедниками идей «чистого ислама» в Ульяновской области.

Главной целью Шангареевых сразу же стал А. Дебердеев, который мешал им распространять свое влияние. Шангареевы создали религиозную мусульманскую организацию «Байт-Аллах», от имени которой стали вести борьбу с Дебердеевым. На первом этапе борьба велась на уровне очень умело развернутой пропаганды. Основным средством стало распространение порочащих А. Дебердеева слухов: о присвоении им средств прихожан («вор не может быть муфтием»), о плохом знании им Корана («муфтием должен быть самый знающий»), о нарушении требований Корана (пьянство вместе с Т. Таджуддином, в том числе во время поста) и др.

Такая пропаганда стала давать свои результаты (особенно в Ульяновске), тем более что в отличие от А. Дебердеева сторонники Шангареевых не боялись работать с «массами». Вторым этапом стали захваты мечетей в г. Ульяновске (своих мечетей «ульяновские фундаменталисты» практически не строили). Опираясь на подготовленную группу сторонников в мечети (чаще всего это пожилые бабаи, привлеченные пропагандой и различными материальными поощрениями), Шангареевы проводили в мечети собрание прихожан и избирали нужного им имама. Таким образом они взяли под контроль пять мечетей в г. Ульяновске, ранее входивших в РДУМ.

Хотя «спектроскопия» по государствам и этносам позволяет ввести в геополитику субъектность (поименно назвать «игроков» за «мировой шахматной доской»), она является вторичной по отношению к классификации, задаваемой параметром цивилизация.

Представление о различных цивилизациях (культурно-исторических общностях), сосуществующих на земном шаре, было введено в науку Н. Данилевским. Он же связал формирование цивилизации с особенностями господствующих ландшафтов и показал, что цивилизации не смешиваются между собой и изменяются только в исторических масштабах времен.

Для А. Тойнби цивилизации всегда являлись «ответом на вызов» [Тойнби, 1995]. Тем самым и классифицировались они по типам вызовов (вызов моря, вызов пустыни, вызов тропического леса…). К сожалению, великий английский историк не опубликовал свои представления об иерархии вызовов, поэтому построить эвристическую картину цивилизаций в рамках модели А. Тойнби затруднительно.

Но не эвристичен и популярный ныне С. Хантингтон, который подошел к понятию цивилизации скорее с позиции Н. Данилевского или О. Шпенглера, нежели А. Тойнби. Американский исследователь не определяет само понятие, вернее, определяет – и очень подробно, но чисто описательно, что по сути одно и то же.

С. Хантингтон понимает под признаками цивилизации «культурную общность»: язык, историю, религию, обычаи [Хантингтон, 2003]. В рамках такого подхода решительно невозможно объяснить, почему между Испанией и Ирландией есть «культурная общность», а между Россией и Польшей ее нет. Чтобы защититься от подобных возражений, автор выкладывает на стол следующую карту: каждый сам знает, к какой цивилизации он принадлежит[62]. Иными словами, спектроскопия цивилизаций вытекает из рассмотренной выше рамки идентичности.

Выдвигая этот тезис, С. Хантингтон оказывается перед необходимостью, во-первых, ответить на вопрос, какие идентичности образуют, а какие не образуют цивилизаций (ибо последних в рамках модели С. Хантингтона насчитывается только восемь), и, во-вторых, доказать, что никакие идентичности никогда не смешиваются. Ни того ни другого автор не делает.

С. Хантингтон считает первичным признаком, порождающим расслоение Человечества на цивилизации, этноконфессиональную идентичность. Во всяком случае, он говорит:

Но почему? В эпохи Халифата или Реконкисты такая самоидентификация была устоявшейся и довольно распространенной практикой. Да и позднее конфессиональные различия отступали перед опасностью или выгодой. Отец Мушкетона из бессмертного романа А. Дюма «избрал для себя смешанную протестантско-ка-толическую веру». В это же время на островах Карибского моря произошло столкновение идентичностей и ответом на фразу: «мы повесили их не как французов, а как еретиков» было: «вас повесят не как испанцев и католиков, а как бандитов и убийц». В сущности, автор делает очень далеко идущие выводы из такого случайного и преходящего явления, как развернувшийся на рубеже тысячелетий «парад конфессиональных идентичностей». И даже одной, а именно мусульманской, конфессиональной идентичности. Можно согласиться с автором, когда он настаивает на судьбоносности «мусульманского возрождения» для Запада (во всяком случае, с необходимостью учитывать современный политический ислам как стратегический фактор спорить не приходится), но вот имеет ли это социальное явление теоретическое значение? В конце концов, никто не доказал, что распространение политического ислама представляет собой естественный, а не сконструированный социальный процесс.

Вероятно, построения С. Хантингтона можно исправить и конкретизировать (в результате «Конфликт цивилизаций» превратится, скорее всего, в осовремененную форму «России и Европы» Н. Данилевского), однако и модернизированная версия будет содержать все «родовые признаки» индуктивного подхода, малопригодного для геополитического анализа.

Попытаемся мыслить в аналитической парадигме.

Назовем технологией любой проектор информационного пространства на онтологическое. Определим цивилизацию как образ жизни, заданный в виде совокупности общественно используемых технологий и рамочных ограничений, наложенных на эти технологии. Иными словами, цивилизация есть способ взаимодействия носителей разума с окружающей средой.

Рамочные принципы, маркирующие цивилизации, можно выбирать различными способами. Таким образом, можно по строить несколько цивилизационных разложений, которые – при одинаковом числе параметров отбора – должны быть эквивалентными. Собственно, те инварианты, которые будут оставаться неизменными при любых «вращениях» в пространстве параметров, и должны рассматриваться нами как наиболее фундаментальные социальные общности, формы существования Человечества.

В рамках восьмиаспектной структуры информационного пространства [Седых, 1996], модель рамочных принципов цивилизации может быть построена дихотомическими разложениями:

• время – пространство,

• личность – масса,

• рациональное – трансцендентное,

• духовное – материальное.

Такой подход выделяет 16 возможных цивилизаций, не все из которых, однако, существуют в реальности. Эквивалентное распределение по цивилизациям предлагает анализ по мирам-экономикам А. Кондратьева [Кожаринов, 2001); А. Неклесса [Неклесса, 1996] использует спектроскопию, основанную на мировом разделении труда.

Стороны каждого бинарного разложения связаны некоторым аналогом принципа неопределенности В. Гейзенберга и не могут быть совмещены в рамках одной психики. Человек, во всяком случае человек с сегодняшней структурой высшей нервной деятельности, не в состоянии интегрировать своим мышлением картины мира, отвечающие принципу развития (время-ориентированная цивилизация) и принципу соответствия, известному как «дао» (пространственно-ориентированная цивилизация). Просто потому, что семантический спектр понятия «дао» на любом время-ориентированном языке пуст: «Дао, которое можно выразить словами, не есть подлинное дао».

Предложенная дихотомическая классификация удовлетворительно описывает «хантинггоновское разложение», в парадигме которого осуществляется современное американское геополитическое планирование. Тем самым она прагматически удобна.

Инфопсихологическая модель позволяет выделить три вполне сформировавшиеся, осознающие себя самостоятельные цивилизации (см. карту 2).

Карта 2. Карта цивилизаций

I – Евроатлантическая цивилизация

II – Русская цивилизация

III – Исламская цивилизация

IV – Восточная цивилизация

Западная, или Евроатлантическая, цивилизация относится к времяориентированным, личностным, рациональным, материальным. Иными словами, ее парадигмальные ценности: развитие – человек (свобода) – разум (познание) – богатство. Эта цивилизация составляет основу Ойкумены, она сосредоточила в своих руках более половины накопленных человечеством ресурсов и играет ведущую роль в большинстве международных организаций.

Евразийская цивилизация включает Китай, Корею, Японию, Индию, некоторые страны Юго-Восточной Азии. Эта цивилизация пространственно– и коллективориентирована, духовна. Рациональность ее не определена, поскольку современная Евразийская цивилизация представляет собой суперпозицию двух очень близких культур: рационального конфуцианского Китая и трансцендентной буддистской Индии.

Евроатлантическая и Евразийская цивилизации взаимодополнительны, что указывает на отсутствие почвы для серьезных конфликтов между ними. (Мир поделен, причем каждый из партнеров владеет именно той его «половиной», которая представляет для него ценность).

Напротив, Афразийская (Исламская) цивилизация подобна Западу почти во всем: она времяориентирована, рациональна, материальна. Единственное разграничение происходит на уровне коллективности: мир Ислама – общинноориентирован. В данном случае никакой дополнительности нет: цивилизации ведут остро конфликтное существование и делят конечные материальные ресурсы.

Современное мировое право, Евроатлантическое по своему происхождению, не позволяет принадлежащей к другой цивилизации стране, ее лидерам или бизнесменам войти в мировую элиту без утраты внешней (проявляемой) идентичности. Это не критично для евразийской цивилизации, где идентичность носит внутренний характер, однако исламскими народами воспринимается как вызов.

Понятно, что евразийская цивилизация «привязана к месту»: диаспоральные китайцы, корейцы, индусы и т. п. не принадлежат к ней (обычно они включены в жизнь цивилизации страны пребывания). Напротив, Евроатлантическая и Афразийская цивилизации носят фрактальный характер: каждый эмигрант служит в данном случае каналом экспансии, «квантом-переносчиком» атрибутивных признаков своей цивилизации.

Цивилизации структурируются в виде культур, отличающихся друг от друга граничными условиями. Например, интерпретацией исходных цивилизационных принципов (свобода для всех или свобода для элит? свобода материальная или свобода духовная?).

Цивилизации разделяются структурообразующими принципами, связанными соотношением неопределенности. Вследствие этого взаимопонимание цивилизаций или их представителей – чрезвычайно сложный и длительный процесс, обычно сопровождающийся построением специфической культуры-транслятора. Культуры, сосуществующие в рамках одной цивилизации, различаются только убеждениями, поэтому возможен любой, сколь угодно сложный их синтез.

Обратим внимание на относительную бедность цивилизационной структуры мира: из шестнадцати возможных структур реализовано всего три, причем одна из них занимает пять геополитических единиц (Америка, Австралия, европейский и русский субконтиненты, Еврамерика), вторая – две единицы (АТР и индийский субконтинент) и третья – одну (Афразия)[63].

Заметим здесь, что положение России на «карте цивилизаций» уникально: страна находится на пересечении векторов всех трех великих цивилизаций. Что, собственно, и делает нашу страну одним из пяти или шести игроков на «мировой шахматной доске».

Многое навсегда ушло из истории с залпами «салюта наций», прозвучавшими 11 ноября 1918 года – слишком многое, чтобы мысли историка не обращались снова и снова к событиям Мирового Кризиса.

Дело не только и не столько в человеческих жертвах Великой войны, дело не в огромных материальных и финансовых потерях. Хотя эти потери многократно превысили осторожные подсчеты довоенных теоретиков, называть их «неисчислимыми» или «превосходящими человеческое воображение» неоправданно. В абсолютных цифрах людские потери были меньше, нежели от эпидемии гриппа 1918—1919 гг., а материальные – уступали последствиям кризиса 1929 г. Что же касается относительных цифр, то Первая Мировая война не выдерживает никакого сравнения со средневековыми чумными эпидемиями. Тем не менее именно вооруженный конфликт 1914 г. воспринимается нами (и воспринимался современниками) как страшная, непоправимая катастрофа, приведшая к психологическому надлому всю европейскую цивилизацию. В сознании миллионов людей, даже не задетых войной непосредственно, течение истории разделилось на два независимых потока – «до» и «после» войны. До войны – свободное общеевропейское юридическое и экономическое пространство (лишь политически отсталые страны – вроде царской России – унижали свое достоинство паспортным и визовым режимом), непрерывное развитие по восходящей – в науке, технике, экономике; постепенное, но неуклонное возрастание личных свобод. После войны – развал Европы, превращение большей ее части в конгломерат мелких полицейских государств с примитивной националистической идеологией; перманентный экономический кризис, метко прозванный марксистами «общим кризисом капитализма», поворот к системе тотального контроля над личностью (государственного, группового или корпоративного).

Обычно рассказ о политической истории Первой Мировой войны начинают с аннексии Германией Лотарингии и Эльзаса. Находясь в безнадежном военном положении, Франция была принуждена подписать мирный договор, который даже немцы не считали сколько-нибудь справедливым. Аннексии, против которой возражал Бисмарк, персонифицирующий политическое руководство новоявленной Империи, требовали – и добились – победители из Прусского Генерального штаба. Свои резоны имелись у обеих сторон.

Франция – в лице правительства, парламента и народа – отказалась признать захват Эльзаса и Лотарингии.

Это означало, что отныне при любых правительствах и при любых обстоятельствах Париж будет вести последовательную антигерманскую политику, причем тяга к возвращению утраченных территорий станет во Франции национальной сверхидеей, если не национальной паранойей. Само по себе это, конечно, делало неизбежной (в более или менее отдаленном будущем) новую франко-германскую войну, но никак не предрешало ее общеевропейского характера.

Надо заметить, что, поставив своей непременной целью возвращение восточных департаментов (и ориентировав соответствующим образом пропаганду), Франция не проявила должной государственной мудрости. Ее политика стала предсказуемой. Это означало, что вне всякой зависимости от авторитета своей армии и степени экономического процветания Франция перестала быть субъектом международной политики и сделалась ее объектом. Грамотно используя ограничения, которые «великая цель» возвращения Эльзаса накладывала на внешнеполитические акции Третьей Республики, Францией стало возможно манипулировать. Но в таком случае французская политика должна быть признана несамостоятельной и говорить о германо-французских противоречиях как о причине или даже одной из причин Первой Мировой войны нельзя.

Внимательно посмотрев на довоенную политическую карту Европы, мы увидим, что объяснить характер и происхождение Мирового Кризиса 1914 г., отталкиваясь от традиционно понимаемых геополитических интересов стран-участниц конфликта, невозможно. Германия играет в Мировой войне роль нападающей стороны, не имея вообще никаких осмысленных территориальных притязаний. Идеологи пангерманизма говорили, разумеется, об аннексии Бельгии, русской Польши и Прибалтики, но как серьезная политическая цель эти завоевания никогда не рассматривались, поскольку теории «жизненного пространства» еще не существовало, а с геополитической точки зрения пространство Империи и без того было избыточным. Что же касается требования о переделе колоний, то сомнительно, чтобы оно вообще когда-либо выдвигалось[64]. Франция, выступающая под знаменем реванша и возврата потерянных территорий, напротив, обороняется. Россия, которой исторической судьбой уготовано южное направление экспансии (Зона проливов и Ближний Восток), планирует операции против Берлина и Вены. Пожалуй, только Турция пытается (правда, безуспешно) действовать в некотором соответствии со своими геополитическими целями.

Сравним эту ситуацию с Русско-японской войной 1904—1905 гг. (примерная партия (1)). В том конфликте экономические интересы стран сталкивались в Корее и Маньчжурии. Японские острова перекрывали русскому флоту выход в Тихий океан. С другой стороны, географическое «нависание» Российской Империи над Японией сдерживало японскую экспансию в любом стратегическом направлении. При сильном русском Тихоокеанском флоте Япония не могла продвигаться ни на континент, ни к южным морям, ни к архипелагам островов центральной части Тихого океана. Перед нами типичный геополитический конфликт, когда ни одна из сторон не может достигнуть своих внешнеполитических целей без подавления другой.

Заметим, что, несмотря на всю ожесточенность боевых действий на море и на суше, война рассматривалась обеими сторонами как ограниченная. Ни для Японии, ни тем более для России преобладание в Корее и на Тихом океане не было вопросом выживания. Потому Россия и заключила благоприятный для Японии мир, далеко не исчерпав своих возможностей продолжать военные действия. Война закончилась, как только ее стоимость превысила в глазах России значимость конфликта.

Итак, в случае Русско-японской войны стороны действовали в соответствии со своими геополитическими интересами. Возникший конфликт они решили в форме ограниченной войны.

В Первой Мировой войне стороны действуют если не прямо против собственных интересов (Германия, Австро-Венгрия), то во всяком случае «перпендикулярно» им (Россия). Возникающий конфликт разрешается в форме всеобщей войны и крушения мира.

Ортодоксальный марксизм, объясняющий происхождение Великой войны экономическими причинами – прежде всего острейшей конкурентной борьбой между Германией и Великобританией, вероятно, ближе к истине, нежели традиционная геополитическая концепция. Во всяком случае, Британо-германское экономическое соперничество действительно имело место. Резкий рост промышленного производства в Германии (при сравнительно низкой стоимости рабочей силы) серьезно подорвал позиции «мастерской мира» на рынках и вынудил правительство Великобритании перейти к протекционистской торговой политике. Поскольку преференционные тарифы для стран Британской Империи (идея Джозефа Чемберлена) провести через парламент не удалось, протекционизм привел к заметному увеличению «транспортного сопротивления» Империи. Это не могло не повлиять на состояние финансово-кредитной мировой системы с центром в Лондоне и опосредованно – на мировую систему торговли. Между тем именно положение «мирового перевозчика» обеспечивало Великобритании экономическое процветание и политическую стабильность.

На рубеже веков Германия переходит к строительству огромного военного и гражданского флота. Пользуясь ясной поддержкой со стороны государства, крупнейшие немецкие судоходные компании (ГАПАГ и Норддейчланд Лайн) выходят на первое место в мире по суммарному тоннажу судов водоизмещением более 5000 тонн. Суда этих компаний последовательно завоевывают самый престижный в торговом судоходстве приз – Голубую ленту Атлантики. Речь идет, следовательно, о самой основе экономического и политического могущества Великобритании – о владении морем.

Экономическое содержание структурного конфликта, приведшего к Первой Мировой войне, очевидно. Увы, именно в данном случае динамика экономических показателей выступает лишь отражением более глубоких социальных процессов. В конечном счете Великобритания заплатила за участие в войне цену, неизмеримо превышающую все реальные или надуманные потери от немецкой конкуренции. За четыре военных года мировые финансово-кредитные потоки, ранее замыкавшиеся на Лондонский сити, переориентировались на Уолл-стрит. Следствием стало быстрое перетекание английских капиталов за океан. Великобритания начала войну мировым кредитором. К концу ее она была должна Соединенным Штатам более восьми миллиардов фунтов стерлингов. (Для сравнения – совокупные затраты Великобритании в ходе «дредноутной гонки» 1907—1914 гг. не превышали 50 миллионов фунтов.)

Разумеется, финансовые круги в Великобритании прекрасно оценили ситуацию и выступили в 1914 г. против вступления страны в войну. (Равным образом категорическими противниками войны были германские промышленники.) Иными словами, легенда о «заговоре банкиров против мира» не выдерживает критики. Вообще, обосновывать неограниченную войну торговыми, финансовыми или иными деловыми причинами – не слишком серьезно…

«Вещи, которые поважнее мира и пострашнее войны», редко лежат в меркантильной плоскости и обычно определяются психологией масс, то есть – в рамках воззрений К. Юнга – носят архе-типический характер. Ожесточенность, с которой сражались народы, указывает на то, что речь шла не о деньгах, не о сравнительно ничтожных территориальных приобретениях, не о политическом престиже. Так защищают свой очаг, свой образ жизни, свою культуру.

Колоссальные успехи цивилизации в XIX столетии были прежде всего успехами Великобритании, «мастерской мира». Через всю английскую литературу викторианской эпохи проходит невозмутимая гордость англичанина своим отечеством.

Но «владеющий преимуществом обязан атаковать под угрозой потери этого преимущества». И нелегко осознать эту обязанность – снова и снова рисковать кораблями, людьми, честью, судьбой народа – для того, чтобы только сохранить достоинство, гордость, цивилизационный приоритет.

Германия за вторую половину XIX века превратилась из конгломерата третьестепенных государств в сверхдержаву. Скорость ее экономического развития значительно превысила английские темпы. На рубеже веков немцы впервые почувствовали себя великой нацией с великим будущим.

Таким образом, в качестве основного вопроса войны выступает вопрос о цивилизационном приоритете – о праве на лидерство, по сути о владении миром. (Разумеется, здесь «владение» следует понимать не как оккупацию, а скорее в духовном смысле. Некогда Сатана показал Христу «все царства земные» и сказал: «Поклонись мне, и ты будешь владеть ими». Разговаривая с Сыном Божьим, Князь Тьмы тоже не имел в виду «чечевичную похлебку» завоевания.)

Конфликт дополнительно усугублялся тем, что Британская и Германская Империи принадлежали к разным цивилизациям.

Это утверждение выглядит достаточно неожиданным, однако его подтверждает весь ход войны. В конце концов, как было показано А. Тойнби, именно межцивилизационные конфликты отличаются максимальной ожесточенностью [Тойнби, 1995].

…Когда речь идет о судьбе того уникального транслятора между информационным пространством и Реальностью, который мы называем своей Цивилизацией, никакая цена не кажется чрезмерной.

Исследуя семиотическую культуру Третьего Рейха, Бержье и Понель пришли к выводу о ее магическом характере. Под маской машинной, рационалистической, западной цивилизации таилась совершенно иная – чуждая нам – структура. Интуитивно ощущая это, многие авторы связывали германский фашизм со Средневековьем. Однако это не более чем упрощение, попытка найти подходящее слово для обозначения объекта, у которого нет и не может быть имени. Таким же упрощением является и формула Бержье: нацизм есть магия плюс танковые дивизии.