Глава 7

Красный «порше» Грейс стоял на моей стоянке, когда я подъехал к дому, а сама она прислонилась к машине.

В груди возникла тихая тревога. Я не видел Грейс уже год. Редкие телефонные звонки... это все, чем она одаривала меня.

Несмотря на то, что ночь выдалась душная и влажная, Грейс куталась в парку с мехом на воротнике. Плечи — приподняты, лицо зарыто в мех, руки — в карманах.

С самого рождения нашей дочери Эмбер предъявила на нее исключительные свои права — захватила ее, присвоила. Не с рождения, фактически до него — на пятом месяце беременности Эмбер сообщила мне эту сногсшибательную новость и тут же... лишила всех прав. Впервые я увидел Грейс, когда ей было уже две недели, а второй раз — лишь два года спустя. Эмбер брала ее с собой в Париж, в Рим, в Нью-Йорк, в Рио, в Лондон, в Сент-Барц, в Киттс и в Томас. Первые слова, обращенные ко мне, Грейс произнесла в возрасте четырех лет. Она сказала, скромно подставив мне щеку для поцелуя: «Очень рада видеть тебя, Рассел». Это был один из наиболее странных и одновременно острейших моментов в моей жизни: я наклонился, чтобы поцеловать это повернутое в профиль лицо, так похожее на мое, а ее карие, с длинными ресницами глаза с подчеркнутым самообладанием и невыразимой скукой смотрели в окно — созерцали небо — и на меня так и не взглянули. В тот момент я почувствовал, как умерла маленькая частица моего сердца. Грейс всегда обращалась ко мне только так — «Рассел» — и никогда, ни разу не назвала меня «отец», или «папа», или тем более «папочка».

Чуть позже, в тот же самый вечер, в ночь, когда Грейс исполнилось четыре года, Эмбер и я пошли прогуляться по холмам, что простираются за Лагуной, и между нами произошла, пожалуй, самая главная во всей нашей совместной жизни схватка. Борьба разгоралась по мере того, как мы удалялись от дома, — каждая из сторон стремилась к победе. Моя позиция сводилась к тому, что Эмбер похитила у меня дочь, и я требовал, чтобы она позволила мне общаться с Грейс. Каким же наивным я был в свои двадцать шесть лет, полагая, что вернуть мне дочь может кто-то, но не сама Грейс!.. В то время в моем распоряжении не было соответствующих инструментов, чтобы определить ту дистанцию, на которую она уже успела от меня удалиться. Эмбер же утверждала, что я имею прав на Грейс не больше, чем пчела, опылившая цветок, и что сам я лишь оставил эту пыльцу. Она так и сказала: «Оставил пыльцу». В тот вечер мы в кровь избили друг друга, хотя, должен признать, Эмбер первая ударила меня. Над каменистой тропой сияла полная, холодная как лед луна, и я до сих пор помню, как поблескивал черной влагой тот камень, который был у нее в руке.

После этого почти пять лет я не видел ни Эмбер, ни Грейс.

— Привет, Грейс, — сказал я, выходя из машины.

— Привет, Рассел, — откликнулась она. Двинулась ко мне — ее каблуки цокали по асфальту. Как четырнадцать лет назад, она подставила мне щеку для поцелуя. Кожа ее была холодна и источала сильный запах — сугубо женский аромат, смесь духов и нервного напряжения.

Грейс довольно крупная женщина, ростом примерно пять футов и десять дюймов, с телом атлетического сложения и очаровательным лицом. Как и у матери, у нее прекрасные темные вьющиеся волосы.

— Извини, что только сейчас объявилась. Должно быть, кажусь тебе призраком.

— У тебя все в порядке?

— Конечно, нет.

— Заходи.

— Спасибо.

Я оставил Грейс в своем кабинете, а сам поднялся наверх, чтобы посмотреть, как там Изабелла. Она крепко спала. Я постоял около нее, глядя на ее зарывшееся в подушку лицо. Мне была видна изогнутая рукоятка ее прислоненной к постели палки. И в миллионный раз я задал себе вопрос: как мог Господь Бог устроить это для нее, как мог покинуть ее?

Изабелла не обрадуется, если увидит Грейс у нас утром: она уверена в том, что и Эмбер, и моя дочь — худшие разновидности манипуляторов, и на протяжении всех лет нашего супружества ее раздражает, когда я упоминаю о ком-нибудь из них.

В самом деле, лучше не сводить их вместе.

Грейс рассматривала мой книжный шкаф, когда я вернулся в кабинет. В чистом, накаленном добела ярком свете я заметил, что она бледна и производит впечатление какой-то влажно-липкой. На ее висках — росинки пота, а верхняя губа слегка поблескивает.

— Самое время открыть бар, — сказала она.

— Чего бы тебе хотелось?

— Если можно, сухой вермут со льдом. Только как следует перемешай.

Я сделал два коктейля и принес в кабинет. Она расстегнула парку, но так и не сняла ее. Я внимательно разглядывал ее, пока она шла через комнату за бокалом, как всегда испытывая изумление при виде части себя самого в ней.

Грейс красива и молода — ей восемнадцать. Она сильна, спокойна. От Эмбер она унаследовала лицо, разве что оно оказалось немного пошире — влияние кровей рода Монро. Как и у Эмбер, у нее прекрасно отточенные скулы, пухлый расслабленный рот, прямой узкий нос. Но кое-что в ней есть и от меня: густые невыразительные брови, ясные карие глаза, которые порой кажутся беззащитными. И, надо признать, именно мои черты освобождают лицо Грейс от самых выдающихся качеств Эмбер — ее коварства и артистичности, тех самых особенностей, следует добавить, которые так часто позволяют ее лицу появляться на обложках журналов и на телеэкране. Эмбер может изобразить все, что угодно, — от похоти до невинности, от предательства до сердечной боли, — причем умеет весьма удачно увязать все это с конкретной маркой шампуня, грима или бюстгальтера. Но под слоем всех ее «эмоций» неизменно скрывается коварство, что означает готовность к заговору. Вместе с тем она умеет создать ощущение, будто на свете существуют лишь два человека — она, Эмбер, и тот, на кого она в данный момент смотрит. Это исключительно ее, сугубо личное качество. Грейс, несмотря на всю свою красоту, никогда бы не смогла подделать его. «Как, впрочем, и Эмбер никогда теперь больше не сможет сделать это», — подумал я. Ужасное видение ее обезображенного лица явилось вдруг, пока я смотрел на нашу дочь.

— Что случилось? — спросил я.

— Два каких-то типа преследуют меня. Один — толстый, с большими ушами. И другой, довольно стройный, с короткой стрижкой. Я видела их около своего дома, возле работы — они всюду следуют за мной в красном грузовике-пикапе. Мне кажется, они буквально везде.

— И чего они добиваются?

— Откуда я знаю?

— Ты в полицию сообщала?

— Нет, вместо этого я решила приехать сюда в надежде хотя бы одну ночь поспать спокойно.

— Как давно они преследуют тебя?

— Не знаю. Я заметила их несколько дней назад.

— Они ни разу не подходили к тебе?

Грейс смотрела на меня пристально, словно увидела в моем лице что-то такое, чего раньше не замечала.

— Нет. В последние два дня я какое-то время провела со своим приятелем, но не думаю, что он способен... защитить меня.

— Кто это?

— Его зовут Брент.

— А фамилия у него есть?

— Сайдс. Он работает барменом, но хочет писать сценарии.

— В каком баре он работает?

— "Сорренто". Это на Апельсиновых холмах.

Грейс допила свой коктейль, поставила стакан на журнальный столик и присела на кушетку. Она уткнулась взглядом в пол, ее темные локоны падали вперед и почти полностью скрывали лицо.

— Брент влюбился в меня. Но, как я уже сказала, Рассел, он еще ребенок. Без конца осыпает меня подарками.

Она посмотрела на меня чуть повлажневшими глазами.

— Я слышал, ты вчера была у Эмбер? Я думал, вы друг с другом едва разговариваете.

Грейс моргнула, нахмурилась, чем снова сильно напомнила мне меня самого.

Она изучала меня в течение долгого и очень странного периода молчания, причем я почувствовал себя так, будто я сам разглядываю себя, своими собственными глазами. Потом она медленно покачала головой и отвернулась.

— Вчера вечером я с мамой не встречалась, — сказала она.

— Марти Пэриш сказал мне, что видел, как ты в половине двенадцатого выходила из ее дома.

— Отлично. А я тебе повторяю, не мог он этого видеть.

— Но он абсолютно уверен, я имею в виду — прошлой ночью. Это был твой красный «порше».

— Даже и не знаю. Расс, что мне тебе сказать, но меня там не было. Мартин слишком много пьет, чтобы быть в чем-либо уверенным, не так ли? В последний раз, когда я видела Мартина, он в бессознательном состоянии валялся на мамином диване. Правда, это имело место уже давно. А вчера я была с Брентом.

Она снова принялась изучать меня.

Нельзя сказать, что у нее замкнутое лицо — скорее его можно назвать открытым: оно вбирает в себя ровно столько, сколько и отдает. В нем нет никакой хитрости, во всяком случае, я не замечаю ее. Однако в нем явно присутствуют смущение и любопытство, а также небольшое количество того, что я мог бы назвать словом «надежда».

— Что происходит, Расс? Ты снова стал видеться с матерью?

— Нет. Просто я сегодня разговаривал с Марти. И он сказал мне, что видел, как вчера поздно вечером ты выходила из дома Эмбер.

— Значит, это Марти решил снова встречаться с ней.

Я кивнул.

— Никогда не понимала, как ей удается превращать вас всех в пресмыкающихся.

— Возможно, Брент Сайдс просветит тебя на этот счет.

Карие глаза Грейс снова остановились на моем лице.

— Лично я к этому никогда не стремилась.

— Эмбер могла бы сказать то же самое.

— И все же у меня создается впечатление, будто ты страстно жаждешь ощутить сердечную боль. Это что, действительно настолько приятно?

— Только пока ты молод.

— Вроде как я сейчас?

— Вроде. Такова жизнь. So Jah seh.

Она снова посмотрела на меня. И встала. Если фраза и испугала ее, то она ничем не выдала себя. Она взглянула в окно и — тряхнула своими темными волосами.

— Так говорит Господь. Послушай, Расс, мне хотелось бы быть с тобой до конца откровенной. Могу я один-единственный раз остаться у тебя на ночь? Я устала от преследований, и я измучена. Я знаю, Изабелла не в восторге от меня, но рано утром я уеду.

— Ну конечно, гостевая постель приготовлена.

— Этот диван мне замечательно подойдет.

— Устраивайся, где хочешь.

Она подняла свой бокал.

— Не составишь мне перед сном компанию? Но только на сей раз чего-нибудь покрепче, чем вермут.

Я приготовил и принес два крепких виски. Мы сели на диван, на довольно большом расстоянии друг от друга. Я стал рассказывать ей об Изабелле и о своей работе; она — о своих делах. Разговор получился какой-то странный — почти официальный и как бы ознакомительный, подобно тому, как порой натянут разговор двух старых друзей, — просто дань тому, что когда-то связывало их. Впрочем, у нас с Грейс никакого прошлого не было. И все же я никак не мог подавить в себе тех мощных нежных, покровительственных импульсов, которые мужчина испытывает по отношению к собственной дочери. Я почувствовал, как они забродили внутри меня, закрутились словно в водовороте, а потом осели и замерли. Так оно всегда и случалось — не на что им было рассчитывать, некуда им было стремиться. Вот и сейчас она сидит на диване, моя девочка, отделенная от меня двумя футами пространства, и рассказывает мне о том, как торгует одеждой, и все, что я могу делать, это слушать ее. Из всех ран, нанесенных мне Эмбер, эта — самая тяжкая: насильственно захватив Грейс, она отняла у меня человека, которого я мог глубоко любить, она украла у меня и у моей дочери то, чего никогда уже нельзя будет возвратить, — время.

Я положил свою руку на ее и поймал взгляд родных карих глаз. Она оборвала фразу на полуслове и снова уставилась в пол. Волосы опять упали на лицо и почти полностью закрыли его.

— Извини меня, Расс. Наверное, мне надо было поехать в какой-нибудь отель или найти себе что-нибудь другое в этом же роде.

— Я рад тому, что ты здесь.

Некоторое время мы так и просидели, рука в руке, ощущая прикосновение, давая друг другу насладиться им, хотя мышцы Грейс так ни на секунду и не расслабились, словно усилием воли она удерживала свою руку в моей.

— Как странно все же, — сказала она. — Всю свою жизнь я провела с мамой, как говорится, веселилась. Побывала на всех континентах, жила в десяти странах. Кроме родного, выучила еще три языка. Но все никак не могу понять, что же не так. Чего-то недостает, чего-то не хватает в моем прошлом, чего-то, что я все равно чувствую, как чувствуют утраченную конечность. Порой у меня создается такое ощущение, будто существует некая часть меня, причем большая часть, которая только сейчас впервые начинает выползать из слизи наружу.

Я нежно сжал руку Грейс и улыбнулся ее самоощущению и одновременно ее непониманию себя — восемнадцатилетней смеси смущения и чистоты.

— Это никогда не изменится, Грейс, — сказал я. — Вплоть до самой смерти ты будешь чувствовать, что на самом-то деле ты совсем не тот человек, которым считаешь себя.

— Хорошее утешение, Расс.

Неожиданно она встала. С болью воспринял я то, что она отняла у меня свою руку.

— Я должна идти.

— Не уходи.

Она подошла к окну и посмотрела в сторону дороги на каньон Лагуна.

— Я все еще ненавижу ее.

Я помолчал, ожидая продолжения, потом сказал:

— Ты всего лишь впервые в жизни видишь ее со стороны.

— Нет, мне действительно нравится ненавидеть ее.

Неожиданно я подумал: в данный конкретный момент Грейс в самом деле верит в то, что мать ее жива: не «я ненавидела ее», но «я ненавижу ее». Марти Пэриш солгал мне — прошлой ночью Грейс не было в доме Эмбер. У меня даже волоски на руках приподнялись.

Марти, что же ты наделал?

— Хочешь рассказать мне об этом?

— Нет. Некоторые вещи просто невозможно объяснить. Я не могу сказать об этом яснее, чем уже сказала. — Она повернулась. — Спокойной ночи. Расс. Боже мой, как же я устала!

Я обнял ее. Но она по-прежнему оставалась напряженной, неподатливой, замкнутой в себе.

— Одеяло в шкафу, — сказал я.

Некоторое время я полежал рядом с Изабеллой, плотно прижавшись к ней и глядя поверх ее плеча, как на часах одна минута сменяет другую.

В три сорок я с фонарем спустился вниз, увидел, что дверь в кабинет закрыта и свет потушен, бесшумно выскользнул из дома и погрузился в сухой, неподвижный воздух каньона. Меня обволакивал запах шалфея. Далеко внизу петляла дорога, временами выпадая из поля зрения, — пустынная, едва освещенная, мирная.

Я забрался в машину Грейс и нащупал рукой выключатель.

В ее «бардачке» лежали несколько компакт-дисков, автомобильный манометр, обычные документы на машину и страховое свидетельство. Там же я нашел бумажник с шестьюстами восьмьюдесятью долларами наличными, несколько квитанций по кредитным карточкам — в основном из Сорренто, из дома писателя, бармена и влюбленного чудака Брента Сайдса. Пакет с презервативами, как я предположил, предназначенными для тех моментов, когда Грейс соблаговолит одарить мистера Сайдса самым интимным своим даром. Едва ли какому-нибудь отцу придется по сердцу мысль о том, что его восемнадцатилетняя дочь лежит в объятиях мужчины.

Я захлопнул «бардачок», взял фонарь и вылез из машины. В багажнике тоже не оказалось ничего необычного: домкрат, запасное колесо, две банки автомобильного масла, резиновый скребок, маленький набор инструментов. Ближе к крылу лежали стеклоочистители, политура для кузова, силиконовый клей для покрышек, пара губок, а в самом дальнем углу багажника плоской стопкой — упаковка тридцатитрехгаллонных мешков для мусора.