Лето страха

Разумеется, я тут же подумал о другой...

Эмбер посмотрела на меня — взгляд ее был достаточно тверд, но в нем отчетливо просматривалась та же страшная догадка, которая, должно быть, читалась и в моем собственном.

— Цвет Грейс?

— У женщин не бывает только одного цвета, Расс. Вспомни нашу ванную.

Я вспомнил. Это была не ванная, а прямо настоящий отдел косметики универмага, склад красок, лаков, теней, карандашей самых разных оттенков и цветов. Всевозможные растворители, пятновыводители, палочки, кисточки, щеточки, салфетки, подсвеченные зеркала, ручные зеркала, увеличительные зеркала, настенные зеркала. (Ванная была самым любимым нашим местом в мире, где мы стоя ожесточенно, яростно, с хмельной выдумкой занимались любовью.)

Я подтвердил, что не забыл нашу ванную.

— Ну вот, теперь и ты это знаешь.

— Спрячь-ка этот ноготок, — сказал Честер. — Возможно, на каком-то этапе поисков он подойдет под девять остальных, которые мы обнаружим у мистера Пэриша. Не исключено, они и сейчас спокойненько лежат в управлении, среди его «вешдоков».

Я упаковал ноготь в пакет и продолжал копаться в пыльной кучке.

Через несколько минут с этой работой было покончено, и мы упаковали в один большой пакет и сам фильтр, и его содержимое. Надписали. И Чет уложил его в свой портфель.

— Кажется, ты все же не нашел того, на что рассчитывал, — сказала Эмбер.

— Похоже. Волосы... Пока не знаем. Многое будет зависеть от любезности мистера Сингера.

— Мистер Сингер не сможет проанализировать того, чем он не располагает.

— Элис носила часы или очки? — спросил я у Эмбер. Я не забыл про крохотный винтик, несколькими днями раньше извлеченный из ворсинок ковра, — он все еще лежал в футляре моей ручки вместе с запчастями к моим очкам.

— Рассел, да мы же целых двенадцать лет с ней не виделись. А что теперь?

— Мы поедем к Грейс.

Эмбер внимательно посмотрела на меня.

— Что ты хочешь найти там?

— Может быть, подтверждение тому, что Пэриш побывал и там. Но если там уже будет натянута лента с надписью «полицейское расследование», значит — мы опоздали.

* * *

Ленты не оказалось, а у Эмбер нашелся ключ от квартиры, которым ее снабдил частный детектив, нанятый ею для поисков Грейс.

Впервые я переступил порог дома своей дочери.

Я стоял в маленькой прихожей, сжимая в руке пачку писем, взятую из почтового ящика в вестибюле, и в очередной раз пытался понять, как же я смог потерять собственную дочь.

Не только сама квартира была слишком дорогой для молоденькой девушки, только вступающей в жизнь, но и мебель и ковры... Оплачено все, конечно, Эмбер, как она тут же не преминула сообщить мне.

На полу — толстый ковер. На диванах и тяжелых плетеных креслах — белые полотняные подушки. На двух стенах — написанные маслом подлинники наших местных художников. Восточная стена представляет собой зеркало, что увеличивает размеры комнаты. Западная — из стекла, включая и раздвижную дверь, выходящую на длинный, но узкий балкон, откуда открывается вид на залив с яхтами и ресторанами. Кухня выдержана в европейском стиле, что подразумевает единообразие формы и цвета (черного), в результате чего невозможно отличить плиту от посудомоечной машины. В спальне — большая кровать с пологом, на четырех ножках, и вся — в розовых тонах. В квартире все четко организовано и царят безукоризненный порядок и чистота.

— Похоже, она переняла не твой, а мой стиль ведения домашнего хозяйства, — сказал я.

— Если она что-то и переняла, так это — домработницу, которую, кстати, оплачиваю тоже я.

— Ну зачем ты постоянно напоминаешь мне, кто что оплачивает?

— Мне кажется, ты должен бы знать об этом.

— Если мне не изменяет память, все чеки с моими алиментами ты отсылала мне назад.

Эмбер явно смутилась.

Она посмотрела на Честера, который являл собой образец некоей острой и безмолвной совести.

— Говорите о том, о чем вам нужно поговорить, — пробормотал он. — Едва ли вы скажете что-нибудь такое, что удивит мои старческие и все более зарастающие волосами уши.

— Расс, я давала ей все, что могла. И продолжаю давать. Только это я имею в виду. И именно поэтому меня так глубоко ранят все ее бредовые фантазии. Я не жду, что мне за это повесят медаль на грудь, но, естественно, мне было бы приятно, если бы мой единственный ребенок хотя бы раз поблагодарил меня вместо того, чтобы представлять свою жизнь со мной как сплошной ад.

— Эмбер, — сказал я, — в данном случае речь идет не о тебе одной.

Глаза ее тут же затуманились слезами, подбородок задрожал.

«И все же я прав, — подумал я, — речь идет не только об Эмбер. И не обо мне. Речь идет о Грейс и о том, как уберечь ее от все более затягивающихся сетей Пэриша».

Тишину нарушил Честер.

— Мисс Вилсон, начните с ванной и осмотрите внимательно все, что может иметь отношение к ногтям вашей дочери. Поскольку вы гораздо лучше нас знакомы с ее домом, разберитесь, нет ли здесь чего-то такого, чего раньше не было или что стоит не на своем месте, это могло бы сильно помочь нам. И помните, главная цель мистера Пэриша — доказать: в ночь с третьего на четвертое июля Грейс была в вашем доме. Наша же цель заключается в том, чтобы доказать: он был здесь, в этой квартире. Поэтому мы с Расселом попытаемся обнаружить здесь почерк Пэриша.

Честер начал с кухонных шкафов, не сомневаясь, что Пэриш вполне мог набраться наглости и спрятать там что-нибудь уличающее Грейс, дубинку например.

Я прошел в спальню. На тумбочке лежала Библия — с ее именем, выбитым золотом на переплете. Где-то посередине ветхозаветного Левита приютилась цветная открытка с видом Елисейских полей с надписью: «Наш город радостно приветствует Грейс». И подпись — «Флорент». Открытка отправлена не по почте, а доставлена в отель лично, скорее всего все тем же Флорентом или кем-то из его друзей, чтобы Грейс увезла ее с собой в Апельсиновый округ.

Под Библией лежала записная книжка, в которой большинство страниц оказались пусты. Было лишь несколько записей дневникового свойства, датированных 2, 4, 19 и 21 мая. Я прочитал их, но не узнал ничего, кроме того, что работа Грейс скучна и что она хочет снова путешествовать.

В нижнем ящике тумбочки лежали два альбома с фотографиями. Я достал их и тоже просмотрел. Лондон, Париж, Канны, Рим, Флоренция, Рио, Мехико, Пуэрта-Валларта, Гонконг, Токио. На большинстве фотографий запечатлены лица, которые, судя по всему, появились в жизни Грейс однажды. Сама Грейс снята всего лишь пару раз.

«В общем, — подумал я, — типичная летопись путешествий молодой девушки: случайные знакомые, красоты, виды, достопримечательности. Ни одной фотографии Эмбер. Странно».

Я задвинул ящик, нажал кнопку стоящего на тумбочке автоответчика и переписал в свою книжку фамилии звонивших, номера их телефонов и краткое содержание посланий. Три звонка — от Брента Сайдса. Два — с работы. Восемь — от людей, о которых я никогда не слышал. Четыре раза просто вешали трубку. Однажды позвонил Рубен Зальц — спрашивал про Эмбер.

Я взял трубку радиотелефона и нажал кнопку «Повторный набор». Записанный на автоответчике голос подсказал мне, что я попал в дом Брента Сайдса. Он был последним, кому Грейс звонила из дома.

Еще несколько секунд я рассматривал мягкие игрушки, в изобилии расселившиеся на кровати Грейс, на тумбочке, на двух комодах, книжных полках, подоконниках и даже на полу. Пожалуй, их было не меньше сотни.

Внезапно меня точно ударило — а ведь я не столько разыскиваю следы Мартина Пэриша, сколько пытаюсь, хотя и с некоторым запозданием, узнать свою собственную дочь. Я попытался сосредоточиться: итак, что именно мог оставить после себя Мартин Пэриш, что мог перенести из этого дома в дом Эмбер, чтобы впоследствии выдать за «доказательства».

Я стал рыться в коробке с драгоценностями Грейс, пытаясь понять, хватило бы Пэришу ума вывинтить крохотный винтик и — подкинуть его в спальню Эмбер? Даже если бы и хватило... все равно я не смог отыскать ни одного ювелирного изделия или хотя бы одной пары из нескольких наручных часов, которым недоставало бы этого самого винтика. Все казалось... вполне естественным.

Честер тем временем продолжал следовать своим привычным курсом: проверил шкафы, куда Пэриш мог подсунуть какую-нибудь деталь одежды, уличающую Грейс, выдвинул один за другим кухонные ящики, осмотрел все в прачечной.

Я распахнул окно, уселся в кресло и закурил.

Часы показывали 11.35. Я следил за тем, как ускользает на улицу дым, ощущал слегка дурманящее воздействие никотина на мозг и чувствовал, как нечеловечески измучен.

Я слышал через коридор, как Эмбер возилась в ванной. Вскоре к ней присоединился Честер, и через стену я мог слышать их приглушенные голоса. Потом они вышли из ванной и, судя по всему, направились к мусорному баку.

Что за прелестное занятие!

Я взглянул через улицу на темную воду гавани. Гнев продолжал разрастаться во мне, гнев, направленный против Мартина.

А может, он сделал это лишь для того, чтобы мне самому не пришлось делать это? А что, если он оказался тем избранником для тьмы, как Иззи избрана для болезни, а Инг — для безумия? Впрочем, какое все это имеет значение?

В тот момент я был явно не в том настроении, чтобы понимать что-то. Нет, скорее я был в таком настроении, в котором выстраивают в один ряд всех пэришей и ингов, все опухоли и все злодеяния мира и собственноручно рубят их топором, до тех пор пока из них не улетучатся последние остатки жизни. О, я бы избивал их, уже мертвых, до той минуты, пока сам не рухнул бы, полностью обессиленный. Я выпустил бы из них целое море крови, а потом зашагал бы по нему с гордо поднятой головой. И моя жена встала бы со своего инвалидного кресла, подошла бы ко мне, и мы бы с ней обнялись. Мы начали бы наконец создавать нашу семью. И дочь моя тоже улыбалась бы мне и цвела своей девичьей красотой. А потом у нас родился бы сын. Мой автобиографический роман про Полуночного Глаза стал бы бестселлером, получил бы массу призов и был бы экранизирован. После моей смерти дом на сваях превратился бы в музей. Иззи дожила бы до ста трех лет, с нежностью воплотила бы мой образ в своем собственном фильме, а потом вышла бы замуж за рахитичного старичка, который носил бы галстуки-бабочки и боготворил бы ее.

— Тебе что, нехорошо?

Голос принадлежал Эмбер.

— О... — Я попытался сфокусировать взгляд на ней, но вместо нее выхватил свои скрещенные на ковре ноги и туфли. Сигарета полностью догорела, а пепел свалился на пол.

— Нет, все отлично. Просто отдыхаю.

Она стояла прямо под лампой, спускающейся с потолка, и свет окутывал ее фигуру специфическим сиянием.

— Смотри-ка, что мы нашли внизу.

Глава 24

Эмбер смотрела на меня со странной смесью жалости, преувеличенного сочувствия, за которыми я ощущал нечто вроде чувства победы.

В тот момент — момент нечеловеческой усталости, охватившей меня, а может, именно благодаря тому, что я был измучен, все, на что я был способен, это лишь удержать перед собой очертания ее фигуры, контуры ее платья, слегка обтянувшего грудь и живот, ее прямые плечи и линию волос.

— Давай посмотрим, — сказал я.

— Это из мусорного бака. Мы нашли во дворе мусорный бачок, точно такой же, как в ванной, с завязанными пакетами, в которых много всякой всячины. Из него я выудила целый ворох туалетной бумаги, испачканной чем-то розовым, и еще вот это.

Чет подошел ко мне и протянул мне маленький белый пакет.

Небольшая кучка ногтей лежала в углу его, а когда я слегка встряхнул его, они переместились в противоположный угол. Они слегка покачивались на выгнутых спинках. Все были один к одному — белесые, почти матовые. Искусственные. На краях некоторых из них все еще виднелись следы розового лака, точнее лишь слабый розоватый налет, как если бы сам лак перед этим сняли растворителем. Я пересчитал их, потом слегка встряхнул, пересчитал снова, пошевелил их еще и пересчитал в третий раз.

— Девять, — сказал я.

— Девять, — эхом отозвался Честер. — У нас есть и еще кое-что, на что тебе также стоит взглянуть.

Они повели меня в ванную. Дверца шкафа под раковиной была распахнута. Эмбер опустилась на колени и указала мне на пакет с новыми, девственно чистыми акриловыми ногтями.

На меня словно навалилась громадная тяжесть. Сердце одеревенело, стало громадным, будто неживым. Ноги вдруг задрожали, а в ушах послышался звон.

— Что с лаком? — спросил я, с трудом узнавая свой собственный голос.

— Он там же, в корзинке на столе, — сказала Эмбер. — Можешь сам посмотреть.

Я взял корзинку и заглянул внутрь. Даже перебрал все флаконы. Их было шесть штук, все — розового цвета, но разных оттенков. Я достал из кармана пакетик, вытряхнул на ярко-синий кафельный столик тот самый ноготь, который мы нашли в куче пыли, и чуть приподнял его. Больше всего к нему подходил цвет, который назывался «бутон розы», — розовый, с чуть синеватым оттенком. Я смазал этим лаком ноготь среднего пальца своей левой руки, подул на него, чтобы он скорее высох. Даже если и существовала какая-то разница в цвете между моим ногтем и тем, искусственным, я не заметил ее. Как не увидела ее и Эмбер, эксперт в подобных вещах.

Лицо ее в резком освещении ванной казалось мертвенно-бледным.

Чет так же мрачно кивнул.

— Мартин специально подбросил его в спальню Эмбер, — сказал я, но мой голос прозвучал неубедительно и, казалось, все это заметили.

— Нет, — возразил Честер. — Если бы это сделал он, он сохранил бы девять остальных, а не выбросил бы их на помойку.

— Ну, тогда он подбросил все десять, — запротестовал я.

— Рассел, это нелогично. Ему нужно было иметь при себе или тот ноготь, который мы нашли в пылесосе, или вот эти. Если он действительно подбросил Эмбер тот единственный ноготь, то конечно же, безусловно, эти девять спрятал бы у себя. Это сильно подкрепило бы его обвинение против Грейс. Десятый ноготь оказывается решающим.

— Значит, моя дочь в самом деле была в моем доме, — сказала Эмбер.

Мой голос прозвучал так, как если бы он пропутешествовал ко мне через континенты:

— Но ведь должно же быть какое-то объяснение всему этому. Я уверен, дело обстоит совсем не так, как кажется на первый взгляд.

Следующий час мы посвятили тщательному поиску новых доказательств тому, что Грейс была в комнате матери в ночь с третьего на четвертое июля. Но, судя по всему, она сделала все возможное, чтобы тщательно спрятать улики, либо выбросила их.

— Теперь нам предстоит сделать еще одну остановку, — сказал я.

* * *

Мы попросили Эмбер постучаться в дверь квартиры Брента Сайдса, представиться и получить приглашение войти.

Чет и я прижались к стене, поэтому он не смог увидеть нас через глазок в двери. У наших ног стоял тяжелый портфель Чета.

Когда мы вошли следом за Эмбер, отечно-заспанные глаза Сайдса широко распахнулись.

На нем были лишь боксерские трусы. Волосы — всклокочены. А в руке он держал нож для разделки мяса.

— Мистер Монро, — пробормотал он, кладя нож на стол. — Извините. Я как раз видел сон о том, что ко мне приходит Полуночный Глаз.

— На сей раз это всего лишь мы. Мистер Сайдс, это мистер Сингер из управления шерифа Апельсинового округа. Нам надо поговорить.

Он мельком скользнул взглядом по значку Честера, потом посмотрел на Эмбер, тотчас узнал ее — как и любой другой мужчина в стране, — хотя и не вспомнил, где мог видеть ее. Он явно нервничал.

— Не желаете присесть?

— Нет. Единственное, чего я хочу, это чтобы вы сказали, какая часть оказалась ложью?

— Какая часть — чего?

— Того, что вы рассказали мне о себе и о Грейс. Брент, вы много чего мне тогда рассказали, но кое-что приврали. Причем сделали это лишь потому, что она попросила вас об этом, а также потому, что вы любите ее.

— Нет. Все, что я рассказал, — правда.

Я посмотрел на парня. Мне не хотелось ранить его чувства, хотя я и понимал, сделать это придется.

— Дело в том, Брент, что совершено убийство. Грейс грозят жуткие неприятности. Вы даже не представляете себе, какие неприятности. Но вы любите мою дочь. Я тоже люблю ее. У вас ровно десять секунд на то, чтобы сказать, в чем вы солгали мне. Если не скажете добровольно, я заставлю вас сделать это, и вы все равно признаетесь.

Он посмотрел на Эмбер, в его глазах была мольба.

— Я бы тоже посоветовал вам обо всем рассказать мистеру Монро, — сказал Чет. — Если, конечно, не предпочтете провести эту беседу в менее комфортабельной комнате допросов окружного управления.

— Пожалуйста, Брент, — попросила Эмбер.

Сайдс снова посмотрел на меня, опустился в кресло перед телевизором.

Он сидел спиной к нам. Я с трудом разбирал слова, когда он наконец заговорил.

— Мы не были вместе вечером третьего июля, — сказал он. — После работы я вернулся домой. Я не знаю, где была Грейс. Я побоялся спросить ее об этом.

— Почему?

— О... вы сами знаете.

— Я не знаю. Почему вы побоялись спросить ее, где она была?

— Потому что... у нее был такой вид...

Именно в тот момент меня словно осенило. Ну конечно же. Это полностью объясняло, почему мы так ничего и не нашли в доме Грейс. Равно как и то, что в ту ночь она так поздно заявилась к Бренту, — после того, как все уже было сделано.

— В тот вечер вы не были с ней, но вы видели ее. Правильно?

Он кивнул.

— Как она выглядела, Брент? — мягко спросила Эмбер.

— Э... очень испуганной... От нее буквально исходил запах...

— Какой запах?

— Ну как будто... она — в ужасе или только что была близко к чему-то ужасному.

С этими словами Брент повернулся и стал нервными, короткими рывками придвигаться вместе с креслом к нам. Он по очереди посмотрел на каждого из нас и — снова уткнулся взглядом в ковер.

— Я пытался помочь ей. В конце концов, не такой уж я и законченный идиот. Все вы должны знать... ради нее я готов пойти на все. Ну, почти на все. Я не знаю, где она была. Но я знаю: она была чем-то сильно напугана.

Честер посмотрел на меня с тем же неопределенным выражением, которое появляется на его лице всякий раз, когда он кого-то — вот сейчас — возьмет за жабры.

С висевшей во дворике лампы слетел мотылек и тут же приземлился на сетку окна.

Сайдс извинился и прошел в ванную.

Я вышел наружу и закурил. Я наблюдал за тем, как поднимается и исчезает в воздухе дым.

Почему-то вспомнил: несколько лет назад, сразу после нашей свадьбы с Изабеллой, мы обсуждали с ней возможность продать наш дом и уехать из округа в поисках лучшей жизни. При этом возникали разные варианты: Северная Калифорния, Гавайи, Мексика, Техас. Почему же мы все-таки решили не делать этого? Мы убедили самих себя в том, что в конце концов самое важное в жизни — семья: Джо и Коррин, мои мать с отцом и даже — хотя и в весьма смутной и неопределенной форме — желание быть поближе к Грейс. Мы сказали себе: у нас и здесь есть все, чего мы хотим: дом, и небольшой участок земли, и чистый морской воздух, и отсутствие необходимости каждое утро включаться в крысиную гонку машин по шоссе, что — в нескольких милях от нашего собственного уединенного дома на сваях в саду Эдема. Мы сказали себе: мы сможем получить весь мир прямо с нашего крыльца. И сумеем защитить нашу крепость. И прожить нашу жизнь максимально счастливо и с высшим смыслом. Мы связали наши судьбы с грядущим успехом.

Но почему возникли сомнения, заставившие нас задуматься о том, чтобы уехать из округа? Что породило эти сомнения?

Мы никогда никому не признались в этом, но, я уверен, Изабелла уже и тогда подозревала — в глубине души, как и я, — что этой жизни, нашей общей жизни, не суждено долго продлиться, что где-то в ближайшем будущем уже начинает сгущаться некая темная реальность, уже замаячила перед нами, уже коснулась нас мрачная тень ее грозных, широко распростертых крыльев. Возможно, это был момент, когда зародилась первая клетка раковой опухоли — в любимом и любящем мозгу Изабеллы? Мы никогда не узнаем этого.

Но со всей определенностью я помню, о чем подумал в ту ночь, когда сидел прислонившись к шершавой стене квартиры Брента Сайдса: вероятно, мы совершили непоправимую ошибку — в любом другом месте нам жилось бы намного лучше, чем здесь, — без рака, без Полуночного Глаза, без мартинов пэришей, без дочерей, настолько потрепанных несчастливой судьбой, что их будущее — не более определенно, чем дым от моей сигареты, который продолжает уплывать в темноту.

Чет вышел ко мне.

— Техас, — пробормотал я самому себе.

Честер Фэйрфакс Сингер, этот несчастный дух, чья последняя попытка поддержать невиновного обернулась не чем иным, как очередным экскурсом в область жестокости, глупости и отчаяния, изучал меня сквозь толстые стекла своих очков.

— Говорят, в Сан-Антонио тоже очень хорошо, — сказал он. — Я могу спросить тебя, где в настоящий момент находится твоя дочь?

— У меня дома. С моим отцом. Чет, дай мне побыть с ней хотя бы один день.

— Хорошо. Но только один день.

* * *

В Лагуну Эмбер и я возвращались в полном молчании. Но я отчетливо, даже с какой-то остротой ощущал ее присутствие. Я даже мог определить границу — сразу за моим правым плечом, — где смыкалась боль наших сердец. У нас была общая граница. Она гудела, словно высоковольтные провода.

Эмбер сказала свои первые слова в тот самый момент, когда я собирался свернуть с шоссе Лагуна — каньон на мою улицу:

— Нет, Расс. Езжай дальше. И побыстрее.

— Зачем?

— Потому что я прошу тебя об этом.

Я снова осторожно вырулил на скоростную полосу пустынного шоссе и надавил на педаль газа. Мощный восьмицилиндровый мотор на мгновение словно замешкался, но затем рванулся вперед, унося с собой и нас. Мы стали гостями скорости. Мы срезали повороты, а стволы эвкалиптов проносились мимо нас, словно столбы заборов. Мы упивались этой гонкой.

Эмбер опустила голову мне на плечо и обеими руками обхватила мою руку. И тут же волна воспоминаний окатила меня: мы были здесь и раньше, сотни раз, тысячу лет назад. Я успел забыть, как страстно любила Эмбер такое движение, как она растворялась в нем, как успокаивалась. Мы с ней привыкли ездить быстро — просто так, забавы ради. Скорость расслабляла ее, даже раскрепощала.

Я чувствовал сладковатый, влажный аромат ее волос и легкое благоухание ее дыхания.

Возможно, вы меня и не простите, но поймете: моя страсть к Эмбер подкатила ко мне со всей силой надвигающегося прилива.

Город появился, снова исчез. Со скоростью восемьдесят миль в час мы выскочили на Прибрежное шоссе, промчались мимо четырех зеленых светофоров, а под конец и мимо красного, прежде чем вырвались на открытый четырехмильный участок шоссе, ведущий к соседнему городу.

Слева от нас мерцала гладь Тихого океана. Над нами господствовала луна.

Стоянка грузовиков осталась далеко позади, проскочила мимо мгновенно, словно это был просто дорожный знак. Разделительная черта размылась. Справа с устойчивой четкостью проплывали холмы.

— Я хочу сделать признание, — прошептала Эмбер.

— Сделай.

— Во-первых, могу сказать тебе, как чувствую себя сейчас. Мне кажется, я мертва. Я поверила в то, что Грейс была в моем доме для того, чтобы убить меня. И... она исполнила свое намерение... убила. Я чувствую себя насквозь прогнившей, и глупой, и черной. Я чувствуя себя так... будто я сама испоганила все то, что стояло на моем столе. Каждую вещь. Сама уничтожила все хорошее.

— Я очень сожалею. Но у меня такое же чувство.

— А все же... как ты думаешь, это произошло потому, что мы сделали что-то не так?

— Все. Но я думаю, мы вели себя так, как могли вести себя, с теми инструментами, которые у нас были.

— И от этого становится легче, да?

— Насколько могу судить, не особенно.

— Может хоть что-то принести нам облегчение?

— Возможно, завтрашний день. По крайней мере, мы можем успокаивать себя этой мыслью.

— Боже мой, Расс, но ведь завтра-то уже наступило.

— В том-то и дело.

— Ты не можешь ехать побыстрее?

— Могу, конечно.

Спидометр застыл на отметке девяносто пять миль в час, а машина продолжала набирать скорость.

Мимо нас проносились и тут же затихали вдали ревущие звуки клаксонов. В какой-то миг мне показалось возможным, и даже необходимым, чтобы мы обогнали яркий свет фар нашей машины, устойчиво маячивший перед нами. Невозможная надежда и есть самая настоящая надежда.

— И еще я хочу признаться тебе в том, что часто вижу тебя во сне, — сказала Эмбер. — Не всегда это бывает твое тело или лицо, но я знаю, это — ты. Знаешь, что я сделала, когда в первый раз увидела твою машину перед своим домом? В следующую же ночь приехала к твоему дому, правда, не к самому, а встала чуть ниже, у склона холма, чтобы ты не мог заметить меня. И, пока сидела дура дурой, чувствовала себя школьницей. А ты?

— Я тоже.

— Я удивляю тебя?

— Нет. Просто сейчас ты совсем не похожа на ту Эмбер, к которой я привык.

Ее голова все так же покоилась на моем плече, а ее волосы овевали мое лицо.

— Двадцать лет, Расс, это большой срок. Я тоже меняюсь. И главная причина, по которой я пригласила Элис к себе, заключалась в том, что мне захотелось попытаться наконец-то узнать свою семью, предложить своим родным свою любовь. Впрочем, я уже говорила тебе об этом. И я не остановлюсь, пока те, кто убил ее, не окажутся в тюрьме и не заплатят за все, что они совершили, пусть даже это будет и моя собственная дочь.

— Крутоватый поворот на жизненном пути, ты не находишь? Может быть, начать с чего-нибудь, расположенного немного ниже на шкале ценностей? — Я услышал сарказм в своем голосе и тут же пожалел об этом.

— Я часто читаю Библию. Я много денег отдаю на благотворительность. Я пытаюсь почувствовать боль других людей. Пытаюсь научиться не судить их. Мне уже тридцать девять лет, Расс. Пожалуй, это как раз такой возраст, когда можно понять, что же потеряно?

— Понимаю, что ты имеешь в виду.

— Я даже составила перечень всего того, в чем сейчас раскаиваюсь, и наметила, как попробовать исправить... Вплоть до сегодняшней ночи я еще верила: смогу найти какой-то способ вернуть дочь. Но похоже, теперь это то единственное, что уже ничем не исправишь, по крайней мере, я чувствую, мне это не удастся. Хотя я попробую, я все-таки попытаюсь достучаться до нее, — храбро сказала она.

— У тебя будет на это время, — поддержал я ее, но тут же понял — а ведь значительную часть этого самого времени Грейс, по всей видимости, проведет в тюрьме.

— Расс, я правда никого не просила истязать ее. И даже не представляю себе, кто мог вбить эту идею ей в голову. И я очень хочу, чтобы ты поверил мне. Я готова признаться во всем, что на самом деле совершила. Я была ужасной матерью. Но никогда я умышленно не причиняла ей боль. Ничего подобного не было и в помине.

При подъезде к первому перекрестку Корона-дель-Мар я перестроился в первый ряд и стал притормаживать, затем на зеленую стрелку светофора ушел чуть вправо, сразу развернулся и стал ждать зеленого света.

— Когда ты сидела в машине около моего дома, это тоже была попытка что-то исправить? — спросил я.

— Нет. Я никогда не вспоминала плохо наше прошлое. Напротив, сожалела о том, что мы расстались. Это была самая высокая цена, которую я когда-либо платила за свое честолюбие.

— Мне тоже жаль, что мы потеряли друг друга.

— Я знаю. Но я знаю также и то, что и ты приложил к этому руку. Ушла в самом деле я, но ведь именно ты сказал, чтобы я сделала это. Как же мне тогда хотелось, чтобы ты за это получил по заслугам! Но на протяжении долгого времени не я, а ты мог позволить себе роскошь наблюдать за тем, как я одна страдаю из-за случившегося с нами. Помнишь тот ночной разговор, когда мы сидели на полу перед искусственным камином? Мне в тот день предложили первый контракт. Я рассказала тебе о предложенных мне поездках и спросила тебя, соглашаться мне или нет. Помнишь, что ты ответил мне? Ты сказал тогда: «Эмбер, я хочу, чтобы ты ушла». Это ушла прозвучало громко и отчетливо. И я сделала грязную работу за нас обоих — я ушла.

— Знаю, я сам приблизил катастрофу.

Я сожалел о своих глупых словах уже в тот же самый вечер, когда они вырвались у меня. Даже сейчас помню каждую секунду того разговора, будто это — сцена из фильма, который смотрел сотню раз. И я с готовностью признаю все обвинения, обычно выдвигающиеся против мужчин: гордыня, упрямство, нежелание нормально сотрудничать с женщиной, эгоизм, трусость, замкнутость, типично мужская глупость.

Любил ли я тогда Эмбер? Несомненно. Но вряд ли любовь и ревность могут извинить меня, как-то оправдать. В собственную защиту могу сказать лишь то, что, пока мы были вместе, да и на протяжении пугающе долгого периода после этого, я никогда не желал ни одной женщины, кроме Эмбер, по крайней мере не желал так, чтобы сделать к ней хоть одно движение. Я целиком принадлежал ей одной. Даже когда у меня появились любовницы, я продолжал принадлежать лишь ей, оставаться ее собственностью. Так было до тех пор, пока я не наткнулся на Изабеллу Сэндовал, сидящую под палапой — в сладких запахах ранчо «Санблест», и мое сердце, так долго находившееся в плену Эмбер, не устремилось немедленно к ней.

— Как же ты мог, Расс, дать мне уйти так просто, без борьбы? — тихо прошептала Эмбер.

Лишь время помогло мне ответить на этот вопрос. Если бы она задала его мне во время одной из наших битв, я сказал бы ей, что она не стоит того, чтобы за нее бороться. И она поверила бы мне, поскольку в то время я все еще сохранял способность причинять ей боль. Но это не было бы правдой.

— В то время я думал, опасно желаемое принимать за действительное, — сказал я. — Я думал, что так и не сумел добиться твоей любви, которой, как мне казалось тогда, не было вовсе.

— Ты боялся, моя вспышка... к тебе быстро погаснет?

— Да. И боялся побочных явлений тоже.

— В каком смысле?

— В том смысле, что я боялся той любви, которую испытывал к тебе.