Лето страха

* * *

В течение первого дня, последовавшего за арестом Вальда и Грейс, Мартин Пэриш регулярно информировал меня по телефону о ходе и результатах следствия.

По окончании почти полных суток интенсивных и даже безжалостных допросов ни одному из следователей команды Пэриша так и не удалось добиться ни от Грейс, ни от Вальда ничего, кроме искусно сфабрикованной версии, изложенной Вальдом в ту самую ночь в спальне Эмбер, когда мы разоблачили его, заключающейся в том, что он поехал следом за Грейс и они вместе обнаружили тело Элис. Оба изображали из себя святую невинность и кипели гневом праведным за то насилие, что учинили над ними.

Почти двадцать четыре часа истекли с момента их ареста, и в распоряжении следствия оставались лишь те же двадцать четыре часа, после чего Эрику и Грейс или должно быть предъявлено обвинение, или возвращена свобода.

Я изумился, как может Пэриш серьезно рассматривать эту возможность.

Но по мере приближения первого дня к концу, в его голосе все сильнее звучали неуверенные нотки, а поздно вечером он и вовсе окончательно засомневался, что Грейс и Эрик дадут противоречивые показания или, тем более, сознаются.

— Положение ужасное, — жаловался он мне. — Они отлично отрепетировали свою легенду. Ни в чем не дали слабины. Я пытаюсь оторвать Грейс от Вальда, заставить ее поверить в то, что он подставляет ее. Не получается. Похоже, они и это предусмотрели. Я дал приказ на два обыска, чтобы попытаться найти оружие, но, естественно, ничего не нашли. Договорился с судьей насчет статьи за порнографию. Назначил экспертизу их одежды — может быть, найдем те же волокна, что в лаборатории Чета, но — ничего.

— Мартин, вполне возможно, те волокна попали туда с нашей с тобой одежды.

— Точно. Возможно, правда, козырной туз находится как раз в той самой коробке с «вешдоками», что я собрал. И все же основания для задержания могут стать проблемой. Винтерс тоже э... рвет и мечет по поводу некоторых моих... действий. Ну, ладно, буду держать тебя в курсе.

— Позволь мне повидаться с Грейс, — попросил я его в десятый раз.

— Пока продолжаются допросы, мой ответ — нет. По-моему, это проигрышная затея.

— Но со мной она может заговорить, — убеждал я его.

— Впервые за вето свою жизнь? Судя по ее поведению, она скорее плюнет тебе в лицо.

— Мартин, время истекает, — настаивал я. — Нужно использовать и эту возможность.

Он подумал немного. И — сдался.

— Ладно. Если сегодня за ночь ничего не добьемся, завтра приезжай, во второй половине дня.

— А что тебе сообщила авиакомпания насчет Глаза?

— Он улетел рейсом «Континенталь» под именем Майка Эйса. Высокий парень, гладко выбрит, лицо в шрамах. Расплачивался наличными.

— И что?

— Из аэропорта Кеннеди никаких новостей.

* * *

К полудню следующего дня Пэришу так и не удалось ничего добиться ни от Грейс, ни от Вальда. Хэйт лихорадочно работал над тем, как бы предъявить Вальду обвинение в растлении несовершеннолетней, а Грейс — во взломе чужого жилья, но и то и другое — жалкие тени действительного их преступления, нити которого находятся лишь в их руках, и мы все понимаем: вскоре после полуночи придется отпустить их или предъявить обвинение, основываясь на весьма шатких доказательствах.

Чет Сингер изо всех сил пытается придать «вещдокам» Мартина юридическую силу.

* * *

В начале четвертого Пэриш впустил меня в комнату для допросов.

Грейс, одетая в свою обычную прогулочную одежду, сидела без наручников.

Пэриш и двое его коренастых помощников ждали за закрытыми дверями и, как я знал, наблюдали за нами через окно, которое нам самим казалось всего лишь обычным зеркалом.

Грейс выглядела измученной и удостоила меня лишь вялым приветствием.

— Рассел...

— Привет, Грейс.

— Ну что, решил справиться насчет качества моей пищи?

— Думаю, она не так уж и плоха.

Грейс промолчала.

Она продолжала сидеть, сложив руки на коленях и скрестив под столом свои длинные ноги.

Взглянула в зеркало, слегка кивнула невидимому наблюдателю, глубоко вздохнула и переложила руки на стол перед собой.

— Я устала.

— В крепкий оборот они взяли тебя?

Она кивнула.

— Сами-то они спят посменно, а мне приходится круглые сутки видеть перед собой коровью рожу экс-отчима. Извини, Марти, — сказала она, обращаясь к зеркалу. — Я хочу сказать, что и у коровы может быть очень даже симпатичное лицо. Да и нравились мне всегда коровы. Дома у меня есть держалки в виде коров. Поискать только надо, куда их засунула.

— Давно ты... с Вальдом?

— Мне было тринадцать, когда он встречался с мамой. Тогда все и началось. Ты же знаешь, я рассказала им об этом абсолютно все. Ну хорошо, формально я была еще несовершеннолетняя, но на самом-то деле я все прекрасно соображала. Такая скороспелая оказалась. Ну и что из этого? — Она зевнула.

— И началось все это с единственной целью — отомстить Эмбер, да?

Грейс кивнула.

— А кому из вас пришла в голову мысль избавиться от нее?

— У нас никогда не возникала подобная идея, Рассел. Об этом я толкую им уже вторые сутки.

Теперь и я вздохнул — частично от отчаяния, а отчасти от осознания той боли, которую причинял своей девочке.

— Могу я что-нибудь сделать для тебя?

— Заставь их отпустить меня.

— Они считают, ты убила Элис. Они не собираются отпускать тебя до тех пор, пока ты не расскажешь им, что в действительности произошло.

— В таком случае, Рассел, что ты мог бы сделать для меня?!

— Об этом я как раз и думал.

— И что же?

— Могу я поделиться с тобой некоторыми мыслями?

— Валяй.

— Мне кажется, та ненависть, которую ты испытывала к своей матери, была... вполне обоснована. Вы пережили трудные времена — непонимание, ревность, соперничество. Эмбер все это признает.

— Ну надо же!

— И мне кажется, Эрик воспользовался этим, чтобы направлять тебя в сторону... нужную для него. Кстати, тебе известно, что в его доме нашли ту самую нэцкэ, из-за которой между тобой и Эмбер произошло столько скандалов? Также нашли записи телефонных разговоров с теми двумя парнями, которые жгли твои ноги. Эмбер не нанимала их. Их нанял Вальд. Ему понадобились годы на то, чтобы наполнить твое сердце страхом, и всего лишь несколько месяцев — на то, чтобы трансформировать этот страх в готовность пойти на убийство. Он тебя попросту использовал, девочка.

Она подняла на меня отупелый взгляд, и лишь тогда я понял, до какой степени исстрадалось ее сердце и как устало ее тело.

— А я ведь и в самом деле любила его!

— Я это понимаю. В Эрике было и такое, за что его можно любить.

— А ты, оказывается, вовсе не такой тупой.

— Едва ли надо быть гением, чтобы понять, как девушка влюбляется в парня. Симпатичный. Умный. Брошенный ее собственной мамочкой.

— Бог, — тихо сказала Грейс. — Любовь.

— Именно.

Она глубоко вздохнула и подняла на меня свои красивые глаза. Больше всего на свете в эту минуту мне хотелось обнять ее, и единственное, что превосходило это желание по силе, была жажда услышать от нее правду.

— Знаешь, это показалось мне всего лишь шуткой... когда мы в первый раз заговорили об этом... Да, нечто вроде фантазии на тему идеального убийства. И в самом деле, так весело было... пофантазировать. Но потом, когда мама начала следить за моими знакомыми мужчинами и угрожать мне, все это вдруг стало приобретать вполне конкретные очертания. Тебя буквально захватывает какая-нибудь идея. Подобно тому, как если ты достаточно долго говоришь о чем-то или продумываешь какой-нибудь план... и — вдруг наступает такой момент, когда ты уже просто должен пройти через это... он становится реальностью. А я к тому же была напугана!

О, как же хорошо я понимал всю безумную логику подобного утверждения! Неужели и в самом деле это я — через свои гены — смог передать Грейс... непреодолимое стремление сделать воображаемое явным, действовать на основании помыслов, когда помыслы становятся действиями? Неужели и в Грейс, как и во мне, таилась та же неспособность провести барьер между сиюминутным импульсом и действием?

— Я знаю. Ты позволишь рассказать тебе одну правдивую историю?

— Ну конечно, Расс.

— Где-то недели через три после того, как Иззи поставили диагноз, я основательно напился и отправился побродить по холмам на пару со своим револьвером. Сам даже не знаю, зачем я взял его. Уселся на каком-то склоне и стал смотреть на дом, на огни города. Я молил Господа лишь о том, чтобы Он остановил этот кошмар, чтобы Он взял Изабеллу в Свои исцеляющие руки. Взамен же я предложил Ему собственную душу. Потом я вынул из барабана все патроны, кроме одного, накинул защелку, крутанул как следует и поднес дуло к виску. Я подумал: если Он оставит меня жить, то это будет знаком, что Он — с нами. Если же нет, то это станет всего лишь обменом одной жизни на другую. Дурацкая идея, не правда ли? Но чем больше я обдумывал ее, тем более здравой она казалась мне и тем более реальным становился «вариант» револьвера. Я зашел слишком далеко и был уже просто обязан пройти через это испытание. И все же в последнюю секунду я отвел от себя дуло, направил его на холм и нажал на спусковой крючок. Рука дернулась, а уши заложило от грохота. Итак, я получил ответ, по крайней мере меня самого вполне удовлетворивший: «Иди домой, проспись, позаботься о собственной жене и не играй никогда с Господом в такие дурацкие игры». Пожалуй, на большую глубину моя вера еще никогда не проникала, и вплоть до того вечера, когда мы купались в океане, я ни разу не подумал о том, чтобы прочитать молитву. Грейс не выказала никаких эмоций в ответ на мой рассказ, но я все же почувствовал, что ее мучения усилились. Но вот ее губы тронула кривая ухмылка.

— Мне очень жаль, что все это случилось с тобой и с Изабеллой. И мне очень хотелось бы сделать хоть что-то, чтобы облегчить ваши страдания.

— Ты можешь сделать это.

Она ждала.

— Расскажи этим людям, как все было. И пойми, Эрик сделает все возможное, чтобы на тебя одну свалить всю ответственность за случившееся.

Грейс глубоко вздохнула.

Я мог лишь догадываться о состоянии Мартина — по той тишине, которая воцарилась по другую сторону зеркала. Грейс посмотрела туда и сразу перевела взгляд на меня. В ее глазах блестели слезы.

— Могу я попросить тебя еще об одной вещи? — спросил я.

— Почему бы нет?

— Называй меня отцом или папой... как угодно, только не Расселом.

Она улыбнулась, почти незаметно.

— Я бы не возражала, если бы ты обнял меня, папа.

* * *

Вечером во вторник я достал почту и прямиком дернул в город, чтобы сделать кое-какие покупки. Припарковавшись перед универмагом, я стал просматривать письма, счета и каталоги — можете представить себе, с каким наслаждением Иззи, прикованная к своему инвалидному креслу, листала эти каталоги! — и к вящей своей тревоге обнаружил среди них открытку, отправленную из Нью-Йорка и датированную десятым июля.

На ней красовалось здание компании «Флэтирон». Это первый в Нью-Йорке небоскреб, кстати, в нем работал мой редактор.

На обороте — неразборчивый текст: "Дорогой Рассел! Нью-Йорк просто прелестный город, в котором скрыто так много... возможностей! Кстати, не в этом ли здании сидят твои издатели? Я пока регулярно точу зубы и уже подумываю о том, не устроить ли мне здесь небольшую «чисточку»? Впрочем, понадобится целая армия крестоносцев вроде меня, чтобы как следует отскоблить эту зловонную человеческую клоаку. Скучаю по нашему Апельс. окр. Обнимаю. П. Г.".

Несмотря на жару, по телу моему поползли мурашки.

Я аккуратно положил открытку в «бардачок», хотя был уверен: Глаз позаботился не оставить на ней отпечатков своих пальцев. Впрочем, попытаться все же не мешало. В любом случае парни из отдела почерковедческой экспертизы будут более чем счастливы получить от меня такой подарок.

Проходя мимо знакомых стеллажей нашего бакалейного магазина, я начал испытывать глубокое, хотя и довольно хрупкое чувство удовлетворения. Мысленно я занимался покупками вместе с Изабеллой. Скрупулезно отбирал то, что любит она. Самый простой акт выражения любви к другому человеку как ничто другое способен успокоить растревоженную душу. Я знал, каждая пачка, банка или бутылка, которой касались мои руки, предназначались именно для Изабеллы. И если мне не по силам остановить болезнь в ее голове, то по крайней мере ее тело я могу ублажить плодами моей бесконечной заботы.

Были также и другие милосердные дары судьбы. Из бухгалтерии «Журнала» наконец-то начали поступать долгожданные чеки с гонорарами. Мой литературный агент Нелл сделала мне хотя и довольно скромное, но все же — предложение насчет книги про Полуночного Глаза, которое я, естественно, сразу же принял. Предложение сделали, несмотря на то, что оба мои издателя да и я сам прекрасно понимали: конец этой книги еще очень далек, ибо я даже не начал писать ее. И самое главное в этот день: я стал свидетелем того, что в моей дочери начались серьезные перемены.

Я заглянул в магазин с диетическими продуктами, чтобы купить пачку любимого чая Изабеллы.

Затем я погрузил покупки в машину и спустился к берегу, чтобы полюбоваться закатом.

Это был довольно странный час, потому что сухая, обжигающая жара последней недели, казалось, наконец-то готова была ослабнуть. Далеко над горизонтом уже собирались темные тучи, и по мере того, как солнце все больше опускалось в них, его нижний край словно расплющивался, а облака, казалось, поджигались ярким пламенем. Даже окончательно скрывшись за тучами, солнце продолжало светиться — нежным сиянием, подобно завернутому в бумагу апельсину, и посылало в океан ломаные лучи света. Через несколько минут оно снова появилось, на сей раз уже из-под нижней кромки облаков, и коснулось воды. Пока оно погружалось, облака подсвечивались снизу, и вскоре весь запад превратился в сплошное одеяло из черных и оранжевых лоскутков, раскинутое над полыхающим морем.

Я основательно хлебнул из своей фляжки. И — начал видеть более ясно те задачи, что ждут меня впереди.

Изабелла будет нуждаться все в большей заботе, и на пути ее выздоровления придется столкнуться как с победами, так и с поражениями.

Правда, я надеюсь, те радости, которые мы сможем отыскать совместными усилиями, хотя бы отчасти ослабят страдания.

Я молился о том, чтобы, несмотря на страдания, мы смогли сохранить нашу любовь живой и чтобы, если даже у небес возникнет желание убить ее злесь, на этой земле, мы все равно продолжали бы до последней минуты управлять своим смехом, улыбками, прикосновениями друг к другу.

Чувства, владевшие мною несколько недель назад (жажда тайной жизни, желание бежать куда глаза глядят), исчезли. Правда, еще сохранялся интерес к виски, но теперь это была лишь тяга, а не непреодолимая жажда.

Я как бы притушил ритм моей жизни, пока сидел на скамье набережной с единственной целью сосредоточиться на требованиях конкретного момента.

Своим сладостно-отчаянным порывом Эмбер позволила мне понять кое-что. Она словно разорвала путы, которыми я сам оковал себя, позволила ухватиться за самую сердцевину страсти и понять: когда-то владевший тобой полностью объект твоей страсти уже не способен удерживать тебя в состоянии беспрерывной, похожей на приливную волну качки.

Хотелось ли мне снова обладать Эмбер? О да! Едва ли человек в силах полностью заглушить доносящийся из глубин его естества генетический зов. Но теперь я уже не верил в то, что она или связанная с ней тайная жизнь могут стать своего рода противоядием реальной жизни.

Глядя на темнеющие океанские воды, я поймал себя на мысли: а ведь суть жизни состоит не в том, что человеку суждено потерять, а в том, за что он будет вести яростную борьбу.

И еще я понял одну вещь, пока сидел там, на скамье на набережной: никогда мне не потерять Изабеллу. Потому что некоторые люди никогда не светят, как бы ни старались делать это, а другим никогда не суждено померкнуть, как бы сурово ни била их судьба. Именно таким светом и была Изабелла. Так продолжай же светить, моя дорогая!

Телефонный звонок застал меня на пути к дому.

— Привет, Рассел.

Я почувствовал судорожную боль в голове, а с ладоней на руль стал стекать холодный пот.

— Я же сказал тебе, чтобы ты больше не звонил.

— Это было очень даже грубо с твоей стороны. Мне захотелось спросить тебя кое о чем. В статье по поводу моего отъезда собираешься ли ты написать, что, когда я вернусь, «голубые» любого пола тоже не смогут чувствовать себя в безопасности? Мне бы не хотелось проявлять к ним какие-то элементы дискриминации, но все же я не помню, чтобы говорил тебе что-нибудь на этот счет. Говорю сейчас.

— Сюда тебе возвращаться нельзя. Всем уже известно твое лицо. Все знают, как тебя зовут. Считанные часы остались до того момента, как нью-йоркские полицейские постучат в твою дверь. За этим последует депортация в Калифорнию, долгий судебный процесс, серия апелляций, утомительное сидение за решеткой и наконец газовая камера. Винтерс пообещал мне место в первом ряду. И я буду там.

— Ш-ш-ш... Ну и шутники же вы все! Как бы мне хотелось найти способ показать вам, сколь важна для меня эта последняя статья. Или вы решили, что если я уехал из округа, то больше меня уже ничто не интересует? Нет, я хочу, чтобы меня запомнили именно таким, каков я есть. И ты, Рассел, тоже постарайся быть точным в своих оценках. В конце концов, имеется же у тебя какой-то профессиональный кодекс чести!

С этими словами он повесил трубку. Я тотчас же перезвонил в управление шерифа и попал на Кэрфакса.

— Бруклинский номер, — сказал он с заметным возбуждением в голосе. — Мы уже установили адрес. Все, ему крышка.

* * *

Нагруженный пакетами, я вернулся домой и каким-то образом смог протиснуться в дверь. Пинком ноги захлопнул ее за собой, а когда повернулся, чтобы идти на кухню, увидел тело Ди — на середине лестничного пролета. Прямо в центре спины виднелось отверстие от пули, и на ступеньки из него капала кровь.

В сумраке дома прямо передо мной что-то шевельнулось. Вспыхнул свет.

Не далее чем в десяти футах от меня угрожающе вырисовывалась фигура Полуночного Глаза — с бородой, в парике, завернутый в ветхое зеленое одеяло и нацеливший дуло маленького автоматического пистолета с массивным глушителем прямо на пакеты, прижатые к моему животу.

— Привет, Расс.

Первым делом я инстинктивно скользнул взглядом мимо тела Ди вверх по лестнице, к спальне, туда, где в последний раз я видел свою жену живой. Пакеты повалились на пол. Я дернулся было к лестнице, но — заставил себя остановиться.

— Она с-с-спит, — сказал Глаз. — Я уже заглянул к ней. Не беспокойся. Ш-ш-ш... А теперь медленно иди ко мне, но только так, чтобы я видел твои руки.

Я так и сделал.

Остановился, чтобы еще раз взглянуть вверх — заметить хоть слабое колыхание тени, отбрасываемой дышащим телом, услышать хоть какой-то звук, который указал бы мне на теплящуюся там жизнь.

Меня буквально оглушила та ярость, что взметнулась из глубин желудка, устремилась вверх и достигла ушей. Я не мог ничего услышать. И — почти не дышал.

— Так, хорошо, — сказал он. — А теперь... садись за стол. Сюда.

Моя пишущая машинка и стопка чистой бумаги были здесь, на кухне, на обеденном столе.

Я подошел к нему, все так же напряженно прислушиваясь, не донесется ли — сквозь ужасающий шум в ушах — хоть какой-то звук из спальни?

— Садись.

— Я должен взглянуть на Иззи, — сказал я.

— Я уже сказал тебе, она спит. Крепко спит.

— А можно мне самому посмотреть?

— Нельзя, говносос ты лживый! Дешевка, вот ты кто! И трус. Ты просто дерьмо.

Я выдвинул тяжелый стул и уселся перед машинкой.

— Сегодня, в семь утра, я снялся с места.

— Но как тебе удалось сделать так, что твой последний звонок прозвучал из Бруклина?

— Просто в моей бруклинской квартире стоит телефонный ретранслятор. Твой перехватчик и зафиксировал, будто звонок из Бруклина. На самом же деле я звонил из твоего собственного кабинета, а провел звонок — через Нью-Йорк.

— Умно, ничего не скажешь.

— Сейчас полно магазинов, в которых можно купить все эти штучки-дрючки. Своего рода часть платы за мирную жизнь. Правда, большинство людей об этом даже не подозревают. Большинство людей вообще идиоты. Мне же понадобились лишь самые первичные знания в области электроники. Что и говорить, два года работы на центральном пункте телефонной связи Лагуны тоже не повредили мне.

Сидя за столом, я получил возможность рассмотреть Полуночного Глаза.

Как мы и предполагали, он оказался высоким (пожалуй, где-то шесть футов три дюйма) и — рыхлого телосложения. Даже издалека без особого труда я заметил: борода и стоящие дыбом волосы — искусственные.

И все же, если забыть о его габаритах и отдельных фрагментах маскировки, внешность его имела очень мало общего с той, какой мы наделили его. Наше представление о нем базировалось на совершенных им мерзостях.

Не зная о них, увидишь карие, очень темные глаза, в них — неторопливость, осторожность и спокойствие. Сейчас они сильно блестят, по-видимому, из-за яркого света, исходящего от висевшей на потолке люстры. Увидишь бледную кожу, пальцы, сжимающие рукоятку пистолета, довольно мясистые, с длинными ногтями, массивные бедра и крупные ступни, придающие его осанке впечатление тяжеловесности и внушительности, что еще более заметно из-за чуть косолапой стойки.

Искры гнева вспыхнули в его глазах, когда он встретился с моим взглядом.

— Невежливо в упор рассматривать человека.

Судя по снимках, представленным нам Мэри Инг, сейчас передо мной была замаскированная версия Вильяма Фредерика Инга. Скорее это была не маскировка, контрмаскировка — попытка передать чуть более ранний свой облик.

Как же выглядит он на самом деле, без бороды и торчащих волос?

В общем-то, мы с Вальдом оказались правы: все это время Инг выдавал себя за «другого» человека, как бы играя роль в им же самим разработанном ритуале.

Этот «другой», как мы и предполагали, вполне мог ходить на работу, появляться на людях и продолжать вершить свои кровавые дела, поскольку в реальной жизни он мало чем напоминал того зверя, в которого превращался ночами.

Теперь я понял, почему с такой беззаботностью отнесся он к нашему намерению представить его снимок, — именно потому, что на этом снимке его никто бы никогда не узнал. За исключением, разумеется, его родной матери.

— Тебе предстоит подготовить еще од-д-дну статью, — сказал он. — Я скажу, что писать. Бери бумагу.

Я вставил лист и отогнал каретку в исходное положение.

Снова прислушался, не донесется ли из спальни хоть какой-нибудь звук? Ничего — ни шороха простыней, ни дыхания.

— Итак, — продолжал он, — первые два предложения будут такими: «Полуночный Глаз — никакой не Вильям Инг, как у-утверждалось в п-п-предыдуших статьях. Прошлым вечером я лично встретился с ним, и он убедил меня в этом».

Я напечатал то, что было продиктовано мне.

— Ну как, нормальное вступление? — спросил он.

— Я бы немного изменил.

— Как?

— Пожалуй, я бы написал: «Прошлым вечером ко мне в дом явился Вильям Фредерик Инг, пресловутый Полуночный Глаз. Сначала он убил сиделку моей жены, потом жену, а к тому времени, когда вы будете читать эти строки, также и меня».

— Нет. Не надо забегать вперед. Кое-что из сказанного тобой верно, кое-что нет. Насчет Изабеллы ты не должен беспокоиться. Ш-ш-ш-ш... А у меня только одно имя — Полуночный Глаз. Инг — всего лишь человек, который некогда существовал и — не существует больше.

Как репортер, ты должен быть максимально точным, не так ли?

— Именно так.

— Ну ладно. Следующее предложение: «Это высокий и сильный мужчина, внушающий уважение одним лишь взглядом своих темных глаз».

Я напечатал. После этого сказал:

— "Это высокий и сильный тип, которого в детстве часто дразнили и с которым никто не хотел дружить. Нормальной жизни в семье у него фактически не было. А потому уже в раннем возрасте он начал свою собственную, тайную жизнь".

— Нет! Если ты напечатаешь хотя бы слово из сказанного, я убью тебя и закончу статью сам. Я умею п-п-печатать на машинке!

С этими словами он направил на меня пистолет, темное дуло которого как бы олицетворяло собой кромешный мрак вечности, куда, судя по всему, он, конечно же, собирался меня отправить.

— Я это просто так говорю, — сказал я. — Я не напечатал этого. Я говорю, ты — тот ребенок, которого Четвертого июля родители отшлепали за то, что он помешал им трахаться, тот, которого страшно покусали свои же собственные собаки. Ты был несчастным ребенком. И отнюдь не всегда ты был Полуночным Глазом. Почему бы не вставить и этот кусок?

— Потому что он к делу не относится.

— Может быть, объяснишь почему?

— На самом деле Полуночный Глаз был рожден этой землей. Он вовсе не стал таким, превратившись из кого-то. Он был избранным. Следующий абзац такой: «По словам самого Глаза, на протяжении практически всей своей жизни он чувствовал позывы к убийству. Начал он с убийства животных. Еще будучи молодым, он увидел, как иностранцы, те, кто явился в Апельсиновый округ только для того, чтобы делать деньги, стали насиловать эту землю. Именно тогда Полуночный Глаз осознал истинное свое предназначение».

Я напечатал абзац и стал ждать, глядя в его темные блестящие глаза.

Он продолжал:

— "По мере того, как его тело становилось все сильнее, инстинкты все настойчивее толкали его к совершению великого добра".

— Добра? Вроде убийства не похожих на него людей?

— Вроде убийства паразитов и пиявок. К очищению нашего песка и неба. Во имя сохранения равновесия на земле. Каждый живет на отведенном ему месте.

— Это я тоже изменил бы.

— Как именно?

— Я написал бы: «Он стал искать Бога, а когда не нашел, начал думать, что Бог — это он сам».

— Неправда. Я всего лишь его слуга. Напиши это! «Полуночный Глаз считает себя всего лишь слугой».

— Слугой кого или чего?

— Слугой... истории, Прогресса... я работаю... ради переосмысления того пути, которым мы выйдем из греховного настоящего.

Все это я также напечатал.

Несколько секунд Инг простоял молча, явно не находя новых слов.

— Могу я увидеть твое лицо? — спросил я.

— Гляди.

— Нет, я имел в виду — без маскарадных причиндалов.

— Ты видишь мое лицо таким, каким должен видеть его.

— И ты собираешься убить меня, не так ли?

— Да, конечно.

— В таком случае позволь мне все же увидеть твое лицо. Позволь взглянуть на того Полуночного Глаза, которого еще никто и никогда не видел. Сделай для меня такое... исключение.

Инг, казалось, задумался над моими словами. Он посмотрел на меня, потом — на свой пистолет, потом — снова на меня.

— Увидев твою жену, я понял: если оставлю ее в живых, обреку ее на еще большие страдания. Скажи, как ты вообще мог жениться на какой-то вонючей мексиканке?

— Я любил ее. И до сих продолжаю любить.

— И ты согласился бы слить свою сперму с ее яйцом?

— В нашем конкретном случае это едва ли случится.

— Это хорошо. Хорошо для того места, которое мы называем своим домом. Так, а теперь... следующее предложение: «Глаз сказал мне, что этот округ должен быть очищен, и очищен тщательно. После короткого творческого отпуска, проведенного на восточном побережье, он вчера снова вернулся сюда, чтобы продолжить свою работу. Пожалуй, как личность Глаз производит столь же внушительное впечатление, как и его щедрые, не выставляемые напоказ действия».

«Щедрые и не выставляемые напоказ действия», — подумал я. — То, что проделал он с Фернандезами. С Эллисонами. С Виннами. А теперь еще и со Штейнами. Или — со всеми несчастными животными. Или с Ди. И возможно — с Иззи. И в самом ближайшем будущем — со мной".

Внезапно на меня словно нашло озарение.

— Ты ненавидишь супружеские пары? Женатых людей?

— Я ненавижу вас всех.

— За что?

— За вашу несамостоятельность. За то, что вы так цепляетесь друг за друга. За то, что... у вас на уме только одно — материальная выгода.

— Да, ты и в самом деле презираешь наше счастье. А может, всего лишь потому, что сам никогда не был счастлив? Ты вообще-то ревнивый человек?

— Человек задуман как одинокое существо. Не зря же священники дают обет безбрачия. Женитьба — всего лишь необходимое отклонение от нормы — для продолжения рода.

— У тебя когда-либо была женщина?

Глаза Инга окаменели, а рука стиснула рукоятку пистолета.

— Следующее предложение, — сказал он. — «Глаз также заявил, что всем представителям национальных меньшинств предлагается покинуть этот округ. Причем сделать это надо как можно скорее. Ни один человек, выставивший свой дом на продажу, не пострадает. Никому из тех, кто начнет упаковывать вещи, ничто не грозит. Те же, кто останутся, будут жить в постоянном страхе насильственной смерти».

Я напечатал этот абзац. Жуткий звон в ушах по-прежнему не ослабевал. Мне было довольно затруднительно попадать пальцами по нужным клавишам машинки.

Инг стоял позади меня. Я видел его отражение в зеркале, висевшем на противоположной стене. Он читал написанное с небольшого расстояния от меня, заглядывая поверх моей головы. Когда он чуть подался вперед, я увидел дубинку, свисавшую с его левого плеча, — она оказалась именно там, где, по предсказанию Чета, должна была быть. Глаз даже не очистил ее от засохшей крови, почерневшей со временем, от налипших волос. Запах, исходивший от нее, смешивающийся с запахом самого Полуночного Глаза, был просто одуряющим.

— Дальше, Рассел: «По словам Глаза, меня он убил потому, что я повел себя с ним бесчестно. Глаз вообще ценит честность превыше всех остальных человеческих качеств. Меня заставили поверить: настоящее имя Глаза — Вильям Инг. На самом деле это вовсе не так. Но из-за этой моей лжи меня постигла та же участь, что и тех, после устранения которых воздух в нашем округе стал чище».