Лето страха

Или такую... какая открывается в комнате под названием «Кошкин дом». Шесть обитательниц ее — две полосатые, одна сиамская, две ситцевые и одна черная — распростерлись в углу с такой кошачьей грацией, что, если бы не их размозженные головы, можно было бы подумать, что они — спят, а не расстались со своими шестью, а может, и с пятьюдесятью четырьмя жизнями[7].

Или такую... которая возникает перед домом, где над дверцами выстроившихся в ряд собачьих конур — шести по одной стороне от цементной дорожки, шести по другой, — висят, подобно сохнущим на цепочках полотенцам, более крупные собаки, избитые, сочащиеся кровью. Шлепок каждой капли крови о цемент слышен отчетливо и тут же отдается эхом. Все капли сливаются в узенький ручеек, и он бежит по водостоку, что прорыт вдоль каждого из рядов, и забивает невидимыми красными и черными частицами осадка круглые зарешеченные отверстия, в которые упираются водостоки.

Или такую... какая открылась нам в притулившемся под эвкалиптами, непосредственно за конурами, желтом домике, приземистом и изящном, с крыльцом, украшенным анютиными глазками и гвоздиками, растущими в горшках. Дверь в него распахнута настежь, а в спальне — лицом вниз — лежит, раскинув руки, подогнув под себя тонкие белые ноги, голый Леонард Штейн (ему всего лишь пятьдесят шесть лет) и все еще сжимает длинноствольный револьвер тридцать восьмого калибра. От его головы тянется слегка мерцающая, удивительно ровная цепочка черных муравьев, которые исчезают с награбленной добычей в щели между половицами.

Или такую... какая явилась нам на кухне, в узком пространстве между стеной и холодильником. Собачка-полукровка Дорси чудом избежала бойни и теперь, одинокая, жалобно скулит. Дрожащую, несчастную, с немалым трудом рукояткой половой щетки извлек из щели не кто иной, как мужественный Мартин Пэриш, чуть ли не шепотом оповестивший всех, что эти звуки сведут его с ума.

Впрочем, в этой ситуации все прекрасно понимали состояние Мартина, ненадолго вынырнувшего из гнетущей пучины смерти и столкнувшегося с очумелыми воплями единственного оставшегося в живых существа.

Или такую... как — большая людская толпа, собравшаяся часом позже у ленты, натянутой полицией поперек дороги от мирта к тополю, обозначившей границу между живым миром и местом преступления. На лицах людей — один лишь страх, ибо все они прекрасно понимают, что именно произошло по другую сторону ленты. Мрачны и подавлены старые, невзрачные супруги. Мальчик, лет десяти, горько плачет и беспрестанно повторяет один и тот же вопрос: где сейчас Тигр и как он чувствует себя? Его мать — застыла в безмолвной позе ужаса, одна рука прижата ко рту, как бы сдерживает готовый вырваться крик, другая лежит на светлой, цвета бледных кукурузных рылец, голове сына.

Или такую... изумившую меня, как — масса моложавых женщин и пожилых мужчин, в синих майках с надписями «ГРАЖДАНСКАЯ ГРУППА ПОДДЕРЖКИ» и личиком Кимми Вин на груди, портативными рациями в руках. Совершенно явно, каждый из них понимает, как ненужно, как второстепенно, как нелепо, как абсурдно их участие в этой группе поддержки и как сильно, хотя и без их вины, бьет по нервам окружающих само их присутствие. На их лицах без труда можно прочитать страдание и стыд, смешанные со слабо искупляющей их бездействие решимостью лезть на рожон, стоять до конца, сделать все, что в их силах, пусть даже не более того, как стать свидетелями собственного великого бессилия и признать, что путь их в этой битве — бесцелен потому, что от них отвернулся Господь, который — как они верили — должен был бы поддержать их.

Или такую... как — не похожие на себя — Винтерс и Вальд с пепельно-серыми лицами, застывшая на ступеньках заднего крыльца Карен Шульц, с закрытой руками головой, с локтями, упершимися в колени, со вздрагивающей спиной.

Или такую... как — свирепо режущий небо вертолет, который, кажется, не производит никакого впечатления на грифов, спустившихся на более низкую орбиту, так что их тени, мечущиеся по земле, приобретают особую отчетливость и даже позволяют разглядеть темные контуры крыльев, падающих поперек дороги и — углами — на стены старого дома, застывающих на деревьях лишь для того, чтобы снова сорваться и снова закружить над местом катастрофы.

Или такую... как — Лабрадор, о которого я чуть не споткнулся в дальнем конце огороженной территории, где среди кустарника стоит маленький домик: животное жестоко избито, но все еще дышит, правда очень судорожно. Оно слишком искалечено, чтобы делать что-нибудь еще. Гладкие зубы старого пса кроваво маячат в раскрытой пасти, и капли крови еще посверкивают вокруг ствола могучего дуба.

Или такую... как... сам я. Буквально рухнул на землю рядом с этим дубом — отказали ноги. Они болели, казались старыми и не могли больше держать меня. Долго сидел я так, поскольку совершенно точно был уверен в том, что это — единственное, что я мог тогда сделать, и сделать хорошо.

Глава 20

Чуть позже, на дрожащих ногах, содрогаясь от отвращения, бушующего в моем сердце, я вернулся домой. Встретила меня Грейс. На ней был фартук Изабеллы, тенниска и шорты.

— Бог мой, Рассел, да ты же весь серый! — сказала она. Кажется, я ничего не ответил ей. Налил солидную порцию виски со льдом, прошел в свой закуток и закрыл дверь. Там я уставился в окно. И глядел, пока не зарябило в глазах.

Просмотрел пачку корреспонденции, которую Грейс положила на мой письменный стол, — обычный набор счетов и рекламных буклетов, а также довольно серьезного вида конверт от Тины Шарп. Не распечатав, положил его к неоплаченным медицинским счетам.

Прошло не меньше получаса, прежде чем я почувствовал себя способным взглянуть на другое человеческое существо. У меня было такое ощущение, будто мою душу протащили сквозь канализационную трубу.

В конце концов я вышел в гостиную.

Грейс, с голыми ногами из-под фартука и с деревянной ложкой в руке, очень напоминала рекламу или заставку к разделу журнала для мужчин — «Секс на кухне». Когда я увидел свою дочь, сработало подсознание — открытками из ада в мозгу замелькали разные ракурсы Элси Штейн.

— Что случилось? — спросила она.

— Погибли люди и много животных.

— Вот почему вертолеты разлетались?

— Да.

— Ужасное, должно быть, зрелище.

— Да, девочка, ужасное.

Я плеснул в стакан новую — щедрую — порцию виски и ушел в кабинет.

Позвонил мой отец, сказал, что Эмбер уехала против его воли. Она утверждает: по каким-то неотложным делам. Судя по его словам, она была спокойна и, похоже, совершенно не боялась остаться одна.

— Извини, Расс, что так получилось. Я был немного под мухой, когда она уезжала.

— Ну теперь-то что говорить об этом. Тут уж делу не поможешь.

— Судя по твоему голосу, случилось что-то ужасное? — спросил он.

— Свой очередной удар Глаз нанес здесь, в каньоне.

— Ты знал этих людей?

— Ну вроде того.

— Мне приехать к тебе?

— Жди Эмбер. Пока, пап.

Первым делом я написал статью про Инга, основываясь на разговоре с Мэри Инг: она опознала его по фотографии и узнала голос, прозвучавший в кабинете Винтерса из телефонного динамика, он принадлежал ее сыну — Вильяму Фредерику.

Часом позже была закончена и статья про последние зверские деяния Полуночного Глаза. Она была буквально исторгнута из меня, как рвота, и я чувствовал себя точно так, как чувствуют себя после самой настоящей рвоты, когда испачкаешься в ней целиком. Оба материала отправил по факсу Карле Дэнс и Карен Шульц.

Приготовил себе очередную порцию спиртного и уселся на веранде.

Над головой в небе, ревели два вертолета, принадлежащие управлению шерифа, и один позаимствованный у ньюпортской береговой полиции. Гул их винтов носился между холмами каньона. Еще две «стрекозы» местной телекомпании зависли низко над землей, делая обзорные снимки для семичасовой передачи новостей.

Позвонила Карла — уточнить некоторые факты: сколько собак висело вдоль дороги, когда Инг окончил школу — в семьдесят втором или в семьдесят третьем — и кто такой Тигр — собака или кошка? По ее словам, ей еще не доводилось читать столь безупречного репортажа с места происшествия и мне за него даже обломится премия.

Лед в моем виски окончательно растаял, а я все еще чувствовал себя больным.

Грейс вскоре присоединилась ко мне — устроилась в тени, хотя само понятие «тень» — весьма условно, когда прибитый к стене дома термометр показывает сто два градуса.

Над головой продолжали жужжать вертолеты.

Грейс была очаровательна и — спокойна. Я чувствовал, ей хочется как-то развеять мое мрачное настроение. Она заметила, что лед в моем стакане растаял, взяла у меня стакан, принесла из дома свежую порцию.

Она не проронила ни слова, пока я рассказывал ей про события на Тропе Красного Хвоста.

Сейчас я даже и не помню, что именно говорил ей.

Закончив рассказ, я наконец ощутил голод — аппетит разгорелся, хотя во рту окончательно пересохло, а лицо покрыла холодная испарина.

Через открытую дверь до меня доносился бубнящий голос теледиктора, сообщавшего о последних злодеяниях Полуночного Глаза в Лагуна-Бич.

Я закрыл глаза, сквозь сомкнутые веки увидел плавающий оранжевый диск солнца и постарался сосредоточиться на медленном и каком-то гулком биении собственного сердца.

— Скажи, Грейс, тебе никогда не хотелось, чтобы что-то большое, вроде Бога, ухватило тебя за пятки парой щипцов и опустило бы во что-то мокрое, вынырнув из чего ты снова почувствовала бы себя чистой и свежей?

— О да. В моем представлении это «что-то» — вроде ртути, такое же серебристое и нежное, оно способно проникнуть в твое тело, а потом через поры выйти обратно и унести с собой все уродливое и мерзкое.

— Да.

Сидя все так же с закрытыми глазами и опершись затылком о твердь красного дерева дома, я нащупал руку Грейс и сжал ее. В отличие от раннего утра пятого июля, когда рука ее была жестка и неподатлива, сейчас она показалась мне нежной и доступной, и я не почувствовал с ее стороны ни малейшего желания отдернуть ее.

В тот момент эта рука казалась мне единственной по-настоящему драгоценной вещью на свете.

В какое-то мгновение она все же напряглась.

— Не убирай, — попросил я.

Рука слегка расслабилась и осталась в моей — плотно прижатая.

— Грейс, мне нравится звук твоего голоса. Расскажи мне какую-нибудь приятную историю, ну, про луга, озера или что-нибудь такое... в общем, о чем-нибудь счастливом, что было в твоей жизни.

— Ну... хорошо, Рассел. Но... только я не знаю ни одной счастливой истории в своей жизни.

— Неужели ни одной?

— Правда, не знаю.

— Ну тогда сама придумай.

— Не могу.

Солнце продолжало горячо ласкать мои веки. И шум транспорта из каньона немного поутих — по-видимому, Винтерс перекрыл дорогу в тщетной надежде перехватить Полуночного Глаза или — по крайней мере — какого-нибудь очевидца случившегося.

Виски продолжало хозяйничать в моей крови, но было совершенно не способно ни подбодрить меня, ни хотя бы успокоить.

Я думал об Изабелле и об операции, назначенной на завтрашнее утро.

Потом стал думать о жизни без нее. Получалось так, что уж тогда-то в моей жизни совсем не к чему будет стремиться.

— Ну... расскажи мне о себе и о своей матери, — сказал я. — Необязательно, чтобы это была счастливая история, просто правдивая.

Грейс вздохнула, и ее рука снова напряглась. Я сжал ее еще крепче.

— Что бы ты хотел узнать?

— Я не понимаю, почему ты так боишься ее?

— Есть очень много вещей, которых ты не понимаешь.

— И все же почему? Ну хоть что-нибудь скажи. Позволь мне слышать твой голос.

— Ну что ж... Рассел. Пожалуй, тебе следует знать, что Эмбер по своей натуре — законченная эгоистка. В то же время она чертовски не уверена в себе, постоянно в себе сомневается. Чем больше я взрослела и созревала, тем сильнее она ощущала во мне соперницу. Это явилось для меня открытием — в мои тринадцать лет моя собственная мать ревнует ко мне мужчин.

Рука Грейс снова напряглась, но я — не отпустил ее.

— Ревнует? — Перед глазами снова замелькали жуткие картины из «Дворца избалованных любимых животных», и голос Грейс показался мне единственным противоядием против них. — Я бы хотел, чтобы ты объяснила мне это.

— Ну, например, как-то осенью мы обе приглянулись одному очень симпатичному молодому официанту парижского ресторана. Он был просто потрясен возможностью обслуживать наш столик — это чувствовалось хотя бы по тому, как он откупоривал бутылку с вином. И почти сразу стало ясно: заинтересовался он именно мной. Следуя своей манере континентальной псевдоизысканности, Эмбер пригласила его — Флорента — на вечеринку в наш номер, которую она устраивала в пятницу вечером. Пока остальные гости развлекались в ее обществе, мы с Флорентом чудесно поговорили на балконе. Он признался мне: до встречи со мной он еще никогда в жизни не был так поражен женской красотой. Я сказала ему, что поняла это и буду ждать его звонка завтра вечером. Тебе не кажется, звучит совсем как у Эмбер — «ждать его звонка»? Все это... так очевидно, так предсказуемо... На следующее утро Эмбер вручила мне билет на самолет до Апельсинового округа, где меня встречал Мартин. До сих пор звучит у меня в голове ее фраза: «Никогда, никогда, вовеки, не пытайся снова встать между мной и одним из моих мужчин. Я тебя не шлюхой воспитала». Она сказала это с заднего сиденья машины, когда я выходила в аэропорту де Голля. Никогда не забуду... агрессию... в ее глазах и голосе.

Я услышал стрекот винтов вертолетов прямо у нас над головой.

— Трудно поверить, что Эмбер увидела в тринадцатилетней девочке свою соперницу.

Грейс с неожиданной силой сжала мою руку.

— Первый ключ к пониманию других людей, Расс, заключается в том, чтобы помнить: другие люди думают не так, как думаешь ты. И, если ты не готов к тому, чтобы с должным уважением отнестись к моему рассказу, то и не надо было ни о чем спрашивать.

— Критика принимается. Продолжай.

— Чуть не силой она запихнула меня тогда в самолет. Без слова объяснения, если, конечно, не считать кудахтанья о ее мужиках. Этот пример, так сказать, типичное явление. Было что-то безжалостное в том, как она таскала меня с собой по свету, словно я была для нее каким-то украшением. При этом я все же пыталась понять ее. Я многое прощала ей — старалась подвести рациональную базу под ее поведение, постоянно повторяла себе, что такая уж она есть. Вообще-то, Расс, по натуре я незлопамятный человек, и все же... когда... тот толстяк и его приятель, с ежиком на голове, привезли меня полюбоваться красотами пустыни, я сломалась окончательно. Я была в ужасе. Я поняла, что меня... ненавидят.

— Прости, не понял.

По тому, как долго тень от ее волос заслоняла мне солнце, я догадался: все это время Грейс смотрела на меня.

— Ну что там понимать, Расс, с этой поездкой в пустыню все оказалось очень даже просто. Толстяк и этот, с ежиком, — они называли друг друга Сэм и Гэри — встретили меня однажды вечером после работы. У Гэри был револьвер — кажется, «глок» девятнадцатого калибра. Произошло это около восьми недель назад. Они засунули меня на переднее сиденье красного «бронко» и зажали между собой. На заднем же сиденье сидела гончая — громадная и страшно слюнявая. Кличка — Текс. Смешно, не правда ли? Пару часов мы ехали в полном молчании и в той вони, которая исходила от тела Сэма. Никаких лапаний и сомнительных намеков не было, и я начала уже думать, что, возможно, обойдется без изнасилования. В районе Джошуа-Три мы свернули на грязную проселочную дорогу в пустыню. Они выволокли меня наружу, правда, сделали это, насколько я помню, довольно мягко, после чего повалили на землю и стали тушить о мои ступни свои сигареты. Дабы успокоить меня, Гэри разрешил мне поцеловать его башмак. При этом ни один из них не сказал ни слова. Хотя нет, они все же произнесли одну фразу, в которой, собственно, и заключалась цель всего мероприятия. Гэри сказал дословно следующее: «Веди себя немного поуважительнее, иначе останешься без денег». Эмбер частенько угрожала мне тем, что вычеркнет из своего завещания. В общем-то, к двадцати одному году мне должна обломиться кругленькая сумма. Вот она и использует свои денежки на манер клея, с помощью которого сможет — так она думает — восстановить наш союз.

На самом же деле мне вовсе не нужны ее деньги. Я могу работать. У меня есть кое-какие накопления. Это чем-то напоминает историю с той дурацкой нэцкэ, которую я, по ее мнению, у нее украла. Сначала она что-то выдумывает, а потом сама же начинает реагировать на собственные иллюзии. Порой она до смерти меня пугает. Впрочем, именно это ей и надо.

— То есть что, запугать тебя? Но для чего?

— Чтобы я полностью подчинилась ей. Чтобы постоянно разговаривала с ней. Звонила ей. Чтобы упрашивала ее снова впустить в свое сердце. Бог мой, я даже и не знаю. Спроси ее. Я пыталась и... больше уже не могу.

Она пристально смотрела на меня. Ее лицо попало в фокус, и на нем застыло выражение, очень похожее на гнев. Зрачки сузились, и я ощутил бездну в их глубине, словно один пласт наслаивался на другой: страх и смелость, правда и ложь, юность и зрелость — все в ее жизни, все прожитые ею годы собрались в одну точку в тот момент, когда она осознала, что мать предала ее. И я понял: для моей Грейс больше уже не существует на земле такого места, где она могла бы упасть и не ушибиться, иметь надежду спастись. Казалось, она, подобно балерине, танцующей на пуантах, балансирует над пропастью, и речь теперь идет уже не о том, что она может упасть, а о том, когда наконец она устанет и упадет. Я ощутил в себе в тот момент ту же зияющую рану, которую оставила в ее теле Эмбер, — то осквернение, которому она подвергла мою дочь, ранило и лично меня.

Если человек и в самом деле способен почувствовать, как в его сердце образуется трещина, то это именно то, что ощутил я в ту минуту.

Прямо над нашей головой, низко, жужжал вертолет — оглушающе, аж стекла звенели.

— Можно мне взглянуть на раны на твоих ногах?

— Как все же приятно, Расс, лишний раз увидеть, что ты доверяешь мне так же, как и Эмбер.

— В таком случае просьба отменяется. Я верю тебе и полностью полагаюсь на твои слова.

— Ну ладно. Тебе и в самом деле надо это видеть.

Она наклонилась, расшнуровала свои теннисные тапочки, сдернула носки и продемонстрировала сначала левую ступню, а потом правую. Пятна поврежденной кожи, рубцы от заживления сожженной плоти казалось кричали от боли. На каждой ноге — ровно по семь ожогов.

— Было так больно, что я скрежетала зубами и сломала три коренных. Если хочешь, можешь взглянуть на новые коронки.

— Почему же ты ко мне не пришла?

— Подумала, справлюсь с этим сама, Рассел. Мне ведь не привыкать самой разрешать свои проблемы. А в общем-то, я пыталась. И до сих пор пытаюсь.

— Могу я тебя обнять?

— Да.

Она прильнула ко мне, уткнулась в изгиб моей шеи. Правда, плакала она недолго и не так уж горько. Молча. Через несколько минут, когда немного успокоилась, встала, прошла в ванную, высморкалась и снова вернулась на веранду.

— Сегодня вечером мне так хочется помочь Изабелле, — сказала она. — Для меня это будет шансом сделать что-нибудь доброе.

— А мы и сделаем для нее кое-что доброе, — сказал я. — Она — самая красивая женщина на земле.

— Красивее даже, чем Эмбер?

— Девочка, их даже сравнивать нельзя.

— Расс, а я тоже люблю ее.

Она посмотрела вдаль каньона, проследила полет вертолета — как низко летит он над холмами.

— Знаешь, Расс, мне очень не хотелось усугублять твое горе, взваливать на тебя новые проблемы. Но я боюсь свою мать и всего того, что она еще может сделать со мной в любую минуту или что ее... дружки могут для нее со мной сделать. Прости за то, что усложнила тебе жизнь. И еще мне очень хотелось бы, чтобы дочь тебе попалась получше, чем я.

Зазвонил телефон. Грейс оказалась настолько любезна, что ответила, и тут же передала трубку радиотелефона мне.

— Дэн Винтерс, — сказала она.

— Привет, Дэн.

— Ш-ш-ш-ш... снова одурачил. Если захочу, могу подражать голосу даже этого ниггера. Ну как, сработал перехватчик?

— Я же говорил тебе, мы решили не пользоваться им.

— Ну ладно, разговор у меня короткий. Я хотел узнать, что ты подумал о моем заявлении?

— Я надеюсь, тебя повесят за него.

— Эрекция и оргазм в момент смерти. Все лучше, чем смертельный укол.

— Ну что ж, Билли, отличная работа.

Последовавшая за моими словами пауза оказалась довольно долгой.

— Ч-ч-что?

— Вильям Фредерик Инг. Билли. Сумасшедший Билли.

— Объяснись.

— Билли, можешь считать себя утопленником. Нам удалось идентифицировать тебя по фотографии и по голосу. И потом... в доме Виннов ты оставил четкий отпечаток правого указательного пальца. — Последнее, конечно же, было чистой ложью. — Нам понадобилось всего лишь два дня, чтобы ухватить тебя за задницу. И никакой ты не Полуночный Глаз. Ты всего лишь маленький, толстый, эгоистичный мальчишка, к тому же покусанный собственными псами. Тебя отшлепали за то, что ты влез в спальню, когда они занимались этим самым... Ты считаешь себя великим расовым чистильщиком, а на самом деле ты всего лишь мелкий жулик. Завтра в это время все в округе будут знать, кто ты на самом деле.

И только теперь я услышал его дыхание — поверхностное, учащенное шипение, донесшееся с другого конца провода.

— Т-т-ты не можешь этого написать. Я з-з-запрещаю тебе делать это.

— И что же ты предпримешь? Опять убьешь кого-нибудь?

— Да! Да! Я с-с-сделаю нечто настолько ужасное, что ты даже не поверишь, что такое возможно. И это, Монро, будет уже на твоей совести. Если ты выдашь свою информацию, именно на тебя, прямо на тебя, ляжет ответственность за то, что я сделаю в следующий раз. Я категорически запрещаю тебе делать это. Поговори с Винтерсом. Поговори с В-в-вальдом. Поговори с Пэришем. Скажи им: они не имеют права опубликовывать эту ложь. Я — Полуночный Глаз! И если ты напишешь что-нибудь другое... моя реакция будет с-с-страшной.

— Ох-ох, к-к-как мне страшно.

— Ну что ж, тогда поговори со своей душой, когда я сотворю нечто невообразимое. Теперь все в т-т-твоихруках!

— Охолонись, парень! Возможно, я и смогу тебе немного помочь. Если ты поможешь мне, возможно, эта статья и не будет опубликована. Но только — может быть.

Последовала долгая пауза. Я услышал, как его дыхание стало замедляться.

— Ты говоришь об Эмбер Мэй?

— Именно.

— Пэриш пытался у-у-убить ее.

— Я это и сам знаю. Сначала он хотел выдать это за дело твоих рук. Теперь пытается свалить на меня. Но сделать это ему непросто — репутация, семья и все такое. Скажи, почему он вообще идет на подобный риск?

— Ни на что он не идет.

— Не понял.

— Он будет подгребать под тебя, но не воспользуется имеющимися у него... доказательствами, если только ты сам не станешь угрожать ему.

— То есть он что, блефует?

— Отчасти.

— А зачем ему все это?

— Ш-ш-ш. Не исключено, он попросит тебя сделать для него что-нибудь этакое, что-то такое, что ему позарез нужно. Вот тогда он и обратится к тебе.

— Что, например?

— Ну это же очевидно. Хочешь поймать свинью, думай как свинья. Напечатай свою статью и поймешь: я заставлю тебя пожалеть об этом!

Он с грохотом бросил трубку на рычаг. Эхо удара все еще колыхалось в моем ухе, когда я нажал кнопку «стоп» и перезвонил Кэрфаксу.

— Опять незарегистрированная линия, — сказал тот. — Все, что мы смогли узнать, это зональный код, он — наш. Звонок из наших мест. Ничего не понимаю.

— Значит, он использует шифратор.

— Можно было бы справиться с этим... Время у нас, в общем, было, но номер засечь мы так и не смогли.

— Джон, но ведь не может же он, черт побери, звонить ниоткуда.

— Разумеется, не может. Просто ума не приложу...

— Соедини меня с Дэном.

Винтерс проинформировал меня о том, что Пэриш и Вальд слушают меня по выносному динамику.

— Инг говорит, если мы обнародуем его имя, он сотворит что-то особо мерзкое.

— Этого ни в коем случае нельзя допустить, — сказал Вальд. — Надо играть как-то не так.

— А по-моему, парни, вы все с ума посходили, — прервал его Пэриш.

Минут через десять мы все же приняли решение. Вальд и я одержали верх над Пэришем. Винтерс в конце концов решил попридержать статью с идентификацией Глаза, возможно, чтобы попробовать повлиять как-то на него, когда он позвонит снова.

— Пора прекратить нянчиться с этим гадом, — резко сказал Мартин. — Мы знаем, как он выглядит. Мы знаем его имя. Боже Святый, Дэн, ну чего же еще можно ждать9

— Мы должны остановить его, и это все, — стоял на своем Вальд. — А этого достичь будет невозможно, если мы станем дразнить его. По крайней мере сейчас нужно переждать. Всему свое время.

— В самом деле? И сколько еще людей должно погибнуть?

Глава 21

Часом позже вертолеты все еще кружили в воздухе: Мы отправились забирать Иззи. В северном направлении шоссе оказалось опять перекрытым. Парни с шерифскими значками пристально всматривались в лица водителей бездействующих машин, между которыми с кипами листовок в руках сновали добровольцы группы поддержки. Ни о каких «постах трезвости» речь на сей раз не шла, все в открытую искали Вильяма Фредерика Инга.

У обочины стояло несколько автобусов ТВ и центральных газет. Репортеры опрашивали случайных прохожих из числа жителей каньона, брали интервью у полицейских. Сумели поговорить даже с нашим мэром. Он щурился от ярких лучей софитов, на его лице застыло выражение потрясения и гнева.

Движение — в город — было полностью перекрыто, ревели клаксоны, шипели радиаторы, грелись кондиционеры, грохотали магнитофоны, из раскрытых окон выглядывали лица одурманенных жарой людей. А жара и не думала спадать. Хотя солнце и уходило на запад, оно оставляло за собой пронзительно чистое, чуть ли не отполированное небо.

Грейс обмолвилась, что ей жаль этого самого Билли Инга. Я порекомендовал ей приберечь свои симпатии для более подходящего объекта. Пожалуй, это были единственные слова, которыми мы обменялись с ней на всем пути до Сан-Хуан-Капистрано.

Через полчаса Джо провел нас в гостиную своего дома, отошел в сторону, и мы увидели Изабеллу. Она смотрела на меня сияя. Ее дорожная сумка была упакована и стояла рядом с креслом. Тут же возвышалась палка. Изабелла надела новую одежду — просторную тенниску, украшенную псевдодрагоценными стекляшками и блестками. Парик был тщательно причесан и уложен, ресницы и щеки подкрашены, губы алели от яркой помады. Встретившись со мной взглядом, она сказала:

— Привет, маленький.

— Ты... — промолвил я и опустился около нее на колени. Заключил ее в объятия.

— Сегодня я возвращаюсь д-д-домой! — возвестила Изабелла.

— Очень уж долго тебя не было.

За моей спиной Грейс и Коррин знакомились друг с другом.

Странно все же, моя дочь ни разу, оказывается, не встретилась с родителями моей жены.

— Какая красивая блузка! — заметила Грейс.

Наступила неловкая пауза, которую нарушил Джо.

— Чай? Пиво? — спросил он.

— Нет, — сказала Изабелла. — Нет. Мы... мы... мы уже едем!

— Часа три назад начала собираться, — сказала Коррин. — А уж радовалась, словно ребенок, отправляющийся в «Диснейуорлд»!

Иззи покачала головой и двинулась к выходу.

— Даже б-б-больше того, мам.

— Она приготовила для тебя сюрприз, — чуть ветревоженно, как мне показалось, сказал Джо.

— О нет! — воскликнул я, мгновенно вспомнив, как Иззи обрушивала на меня грандиозные проекты по усовершенствованию нашего быта: до того стремительно, что я едва успевал от них уворачиваться. Она называла их сюрпризами.

— О да! — сказала Изабелла. — Но сначала д-д-домой.

Потом она долго обнималась и нежно прощалась с Джо и Коррин, словно расставалась с ними навсегда.

И вдруг с пронзительной ясностью я увидел в ее лице страх, что в самом деле это может быть так. Я отвел взгляд.

* * *

Наш дом.

Она колесила по первому этажу, прикасалась к знакомым предметам, периодически издавая удивленные, восторженные, удовлетворенные восклицания. Казалось, она ослеплена — словно присутствует при сотворении мира.

Открыла дверцу холодильника и ознакомилась с его содержимым.

— А кто мясо т-т-тушил?

— Я, — ответила Грейс. — Хочешь попробовать?

— Может быть, п-п-попозже.

На лифте Изабелла поднялась к себе в спальню. Сие хитрое приспособление исторгло из себя привычные скрипы-постанывания. При этих звуках я внезапно осознал, как же мне недоставало их в эти последние несколько дней.

Она продолжала осмотр дома. Немного постояла перед нашей свадебной фотографией. Погладила полированное дерево своего пианино. Легко прикоснулась к хрустальной колибри, отчего та качнулась.

Я услышал голос Грейс, тихо разговаривающей с кем-то по телефону.

— Мне ж-ж-жарко, — сказала Иззи.

— Сегодня больше ста градусов. Ну что ж, любовь моя, с возвращением тебя.

— Я люблю этот д-д-дом. И никогда больше не убегу из него.

Она потянулась к сумке, привязанной между ручками кресла, извлекла из нее маленький комок черной блестящей материи и протянула его мне. Я развернул его. Это был купальник.

— А сюрприз мой в том, что т-т-ты повезешь меня купаться. И тогда з-з-завтра все изменится.

В ее лице светился целый мир надежды, вместе со страхом, и все это отозвалось в моей груди сильными, жесткими ударами сердца.

Она улыбалась и пристально всматривалась в мои глаза.

— А что, неплохая идея, п-п-правда? Н-н-но, Расс, в-в-ведь и в самом деле может же получиться так, что я проснусь завтра и превращусь в с-с-сопливый овощ. Даже доктор Н-н-нессон сказал это, хотя и другими совами... словами. Поэтому я и хочу п-п-поплаватъ.