В подавляющей массе домов горел свет, к вящему неудовольствию Полуночного Глаза. Я представил себе, сколько пальцев в эту минуту застыло в нескольких дюймах от спусковых крючков, сколько новых дверных запоров вделано, укреплено и еще раз укреплено, сколько ночных кошмаров закончилось резким и пропитанным потом пробуждением, сколько пар усталых глаз сонно устремлены в дешевые книжки или на узоры звукопоглощающих потолков, освещенных горящими лампами, сколько детей спит в постелях своих родителей, тогда как их матери и (или) отцы сквозь сонную одурь пытаются понять, что же стряслось с этим округом, некогда сулившим им процветание, безопасность и светлое будущее?

— Так где ты все же была? — спросил я.

— Это не твое дело.

— Сейчас уже мое. Эмбер, пора прекратить заниматься ерундой. Ты послала двух головорезов, чтобы они до смерти запугали Грейс и снова вернули ее под твою власть. Посмотрела бы, что они с ней сделали! Ты пытаешься посредством денег снова привязать ее к себе. Она боится тебя хуже смерти.

— А я и не знала, — спокойно сказала Эмбер, — что фантазии Грейс могут достичь таких высот.

— Ну так вот, теперь знаешь.

— Ты не мог бы сказать мне, о каких таких головорезах идет речь?

— Очень мило. Сама же наняла их! Это ты расскажи мне.

— Я наняла действующего по лицензии частного детектива, чтобы он помог мне установить местонахождение собственной дочери и... ее привычки. Я наняла его, чтобы он попытался найти нэцкэ, которую у меня похитила Грейс. Я наняла его, чтобы он тактично, в обтекаемых выражениях объяснил ей: она рискует быть вычеркнутой из моего завещания, потому что не только не признает во мне человека вообще, но и относится ко мне не как к родной матери. — Наступила долгая тишина. Нарушила ее Эмбер. Спросила бесцветным голосом: — Могу я рассказать тебе историю из собственной молодости?

— Немного поздновато для подобных историй, ты не находишь?

Кулак Эмбер обрушился на мое плечо, потом — на бедро, а потом — крепко двинул меня в челюсть. Хорошо еще, что в этот момент я обеими руками сжимал руль. Она саданула меня по уху, потом снова по челюсти, потом пустила в ход уже обе руки, нанося короткие, резкие удары по лицу.

Перехватив руль левой рукой, я с силой двинул ее правой. Удар пришелся по лицу и отшвырнул ее к дверце.

Чуть поколебавшись, она снова сильно ткнула меня кулаком в плечо, а потом припала к дверце и тихо заплакала.

— Я не намерена нести ответственность за смерть Элис, — сказала она. — И не буду.

— Прекрасно.

— Ты должен наконец осознать, Рассел, Грейс почти все солгала тебе.

— Ну уж про ожоги на ступнях она определенно мне не солгала.

— Ожоги?

— Продолжай, Эмбер.

В течение последующих двадцати минут Эмбер возводила гору обвинений против нашей дочери: лгать Грейс научилась тогда же, когда и говорить; для нее никогда не существовало никого, кроме нее самой, — всегда думала только о себе; всегда была скрытной и способной на мелкие пакости; с четырех или с пяти лет она жила в мире грез и с годами все больше погружалась в него — часто разговаривала с невидимыми, выдуманными ею героями, сочиняла трагические истории для несуществующих друзей, распространяла несусветные выдумки про одноклассников и соседей, якобы попавших в нелепые ситуации, совершивших странные поступки... Причем казалось, она получала ровно столько же удовольствия, когда ее ловили на лжи, сколько и тогда, когда эта ложь сходила ей с рук.

— Расс, она может поменять местами правду с ложью быстрее, чем я успею изменить выражение лица перед камерой.

— Интересно, где она всему этому научилась?

— Давай, давай, верь ей! Но учти, это та самая игра, в которой она навязывает тебе свои правила. Я уже достаточное количество раз ездила по этой дороге, чтобы прекрасно изучить все ее повороты.

— И ты, разумеется, не намерена нести за это никакой ответственности.

— Ты стал жестоким, Рассел.

— Это придает мне сил.

Я продолжал ехать по шоссе, и во всех направлениях, насколько мог видеть глаз, простирались загородные поселки.

«Точнее, — подумал я, — насколько мог видеть Полуночный Глаз».

Каким же проклятым местом стал наш округ!

— Рассел, я не собираюсь обелять себя. Просто я пытаюсь втолковать тебе, что существуют вполне разумные объяснения тому, чем я занималась в... другой жизни.

— И что же ты делала такого в другой жизни?

— Во-первых, я совершенно не считалась с собственной совестью.

— И Элис послужила для тебя эдаким поворотным моментом, да?

Эмбер долго хранила молчание.

— Да, да, послужила. Знаешь, я всегда так ее стыдилась! Одна из причин, по которой в шестнадцать лет я ушла из дома, заключалась именно в нежелании стать такой, как она. А сейчас. Расс, когда я произношу эти слова, я снова чувствую себя... до того... мелкой, глупой и чудовищно эгоистичной.

«Вылитая мать своей дочери», — подумал я, но промолчал.

— А что же было в ней такого плохого?

— Сейчас-то я понимаю, что ничего, но тогда, когда я была маленькой девчонкой, ну...

— Ну?..

Эмбер глубоко вздохнула.

— Даже и не знаю, как так получилось, но с самого раннего возраста я почему-то стыдилась собственной семьи. И отец, и мать, и Элис... казались мне такими... такими... чужеземцами, что ли, или существами с другой планеты. Одна фамилия чего стоит, Фульц. Какая грубая, деревенская фамилия. Элис была на два года старше меня. Папаня работал кровельщиком, всегда был перепачкан в гудроне, который набился даже в трещинки на его пальцах и который невозможно было оттуда изъять никаким мытьем. Мама с утра до ночи занималась уборкой, стиркой и прочими домашними делами. До сих пор помню ее платье — такой балахон, смесь хлопка и синтетики — с вертикальными зелеными и розовыми полосками, маленьким розовым бантом наверху и короткими рукавами, плотно обтягивающими ее руки. Оно было всегда безупречно чистое. Мне казалось, только в этом платье мать и ходила. Я же ненавидела его уродливость, его бесформенность, то, что делало мою мать старой, безнадежно несимпатичной. Элис стремилась во всем походить на мать: помогала ей стирать и гладить, носила того же покроя платья, одинаковые сандалии из кожзаменителя — знаешь, с перемычкой над пальцами и подошвой, которая, износившись, начинает при ходьбе шлепать тебя по пяткам. Шлеп-шлеп-шлеп-шлеп — это значит, Элис и мама идут от стиральной машины к бельевой веревке. Опять шлеп-шлеп-шлеп-шлеп — это значит, они развесили белье и возвращаются к крыльцу. Или то, как мать держит в зубах прищепки... они торчат изо рта как деревянные сигареты. Ну и Элис, конечно, тоже чавкает своим набором. А потом снова шлеп-шлеп-шлеп-шлеп — это значит, гладить пошли. Помню, как-то раз сидела я в тени на крыльце и наблюдала за ними. Они как раз стояли рядом перед бельевой веревкой и, вынимая изо рта прищепки, защепляли ими мокрое белье. Мама к тому времени сильно располнела, а Элис оставалась все такой же худющей, но клянусь, именно тогда, хотя тогда ей было лет двенадцать, не больше, осанка ее начала делаться какой-то старческой. Я листала журнал, кажется, «Космополитен». И вдруг увидела фотографию женщины с дочерью. Они перебегали парижскую улицу. Мать придерживала шляпку, а дочка размахивала крохотной лакированной сумочкой. Обе улыбались, а сидевшие в кафе мужчины весьма одобрительно смотрели им вслед. Вот тогда-то я и осознала, что хочу стать одной из таких. И когда-нибудь стану. Я понимаю, Расс, это может показаться верхом тщеславия, но — еще будучи совсем девчонкой, рассматривая добротный, тяжелый журнал, вдыхая аромат его гладкой бумаги, видя перед собой красивых женщин и красивые рекламные объявления, я почувствовала: вот к какому миру принадлежу я. Уже тогда я была в этом уверена. И никаких тебе — шлеп-шлеп-шлеп-шлеп. Помню, как горько плакала я тогда, что нахожусь далеко от Парижа. И сейчас, Расс, плачу. Но сейчас плачу, когда думаю, какой паршивой соплячкой я уродилась. И когда думаю об Элис. Как можно было с ней сделать подобное? Она же... так невинна, Расс!.. Я выписала ее к себе, чтобы попытаться начать все сначала, стать ей сестрой, которой я никогда не была. А получается, выписала, чтобы ее убили.

— И что же ты собиралась делать с ней?

— Любить ее! Хорошо обходиться с ней. Заботиться о том, чтобы она ни в чем не нуждалась. Начать все заново! Боже правый, Рассел, неужели это так трудно понять?

— И многих парней ты у нее отбила?

— Пошел ты к черту, Рассел!

— Как мне представляется, и одного было вполне достаточно. Одного, Эмбер? Одного любимого парня Элис, да?

Она снова отвесила мне пощечину, причем довольно смачную.

— Он сам все начал. Я никогда не стала бы... Впрочем, какое сейчас это имеет значение?

— Именно поэтому ты перестала доверять дочери, когда она повзрослела? Потому что твоя сестра тебе уже не доверяла?

Она надолго уставилась в окно.

— Пожалуй, в этом есть доля правды, — сказала она.

— Большая доля?

— Тебя не касается какая. Тебе достаточно знать то, что я начала гордиться Элис. Она стала настоящей красавицей, если судить по тем фотографиям, которые она мне присылала, хотя так и осталась бедной и не сумела найти себе приличную работу. И знаешь, что еще? В последние месяцы я вдруг стала гордиться всеми нами. Гордиться нашей бедностью, гордиться уродливыми платьями, гордиться тем, что мы такие, какие есть. И больше всего на свете мне хотелось обнять Элис и сказать ей, какой же дурой я была и что я горжусь своим именем — Флорида Фульц. В последнее время Элис работала барменшей в кегельбане, неподалеку от Орландо. Я чертовски возгордилась от сознания, что у меня есть сестра, скромная настолько, что может позволить себе работать барменшей в каком-то чертовом кегельбане. Я так верила в то, что смогу многому у нее научиться. Я нуждалась в ее... прощении.

После этих слов Эмбер снова расплакалась.

— И ты знаешь, кто послужил началом моей перемены? Грейс. Как-то я оглянулась на прожитую нами жизнь и увидела все те модные школы, куда я ее то и дело запихивала, всех тех дорогих учителей, которых нанимала ей, все те роскошные обеды, которые мы закатывали в европейских столицах, вспомнила все то внимание, которое мы получали, все путешествия, развлечения, и — деньги, деньги, и сногсшибательные наряды, и солнечные и грязевые ванны, и обтирания — и не могла припомнить ни одного момента, когда мы стояли бы с ней у бельевой веревки с прищепками во рту или делали бы что-либо еще — вместе, — потому что это действительно нужно было делать, и делать как следует. Как-то я в самом деле попросила ее называть меня не мамой, а просто Эмбер. В итоге же, Рассел, я потеряла Грейс в гораздо большей степени, чем потерял ее ты. В тот день она уставилась на меня этими твоими карими глазищами, и я почувствовала, что она далеко от меня, что она стыдится меня так же, как я стыдилась своей матери, и что она для меня навсегда потеряна. Единственное, что могло прийти мне тогда на ум, — это постараться как-то удержать ее, покрепче привязать к себе. Не сработало. Тебе известно, например, что за последние полгода она ни разу сама не позвонила мне? Я для нее просто не существую. Это разбивает мне сердце.

Слова Эмбер казались мне такими чужими, хотя голос, как ни странно, звучал искренне.

— Ну что ж, спасибо за пересмотренную и дополненную биографию семьи Фульц, — сказал наконец я. — А то в последний раз ты мне говорила, что папа у тебя банкир, а мама — королева красоты.

— Мне... мне было легче жить, веря в подобные иллюзии.

— А какая же иллюзия позволила тебе удалить от меня мою же собственную дочь, когда она была еще ребенком?

— О, Рассел, не надо об этом.

— Ну, если уж ты решила исповедоваться, то включи в этот процесс и меня тоже.

Она многозначительно вздохнула, вполне возможно, чуть наигранно.

— Ну, мне тогда подумалось, что в скучном Апельсиновом округе мою дочь ожидает участь... Окруженная тупыми, заурядными, прагматично мыслящими людьми, она вырастет замкнутой и консервативной. Неопытной, неискушенной... Что, не повидав ничего... она станет ограниченной... Господи, что за чушь я несу! Но мне в самом деле хотелось, чтобы она была настоящей принцессой мира.

— Не оскверненной заурядным помощником шерифа с окладом в двадцать шесть тысяч годовых.

— Да.

— Но ты все же вышла замуж за Мартина Пэриша, который позже поднял тебя настолько высоко, что даже попытался убить.

— Марти был всего лишь временным явлением. Средством убрать тебя из моей жизни.

— Господи Иисусе.

— Я знаю.

Я задумался.

— Ну что ж, спасибо, что призналась. В общем-то, я догадывался. Но это подчеркивает идиотизм моей затеи — вытащить из тебя правду... ну... это признание.

— Давай, Рассел, бей. Настал твой великий час.

— Но скажи, почему все реальное и естественное никогда не приходится тебе по вкусу?

— Я всегда считала это своим недостатком.

— Навыдумываешь всякой всячины, а потом — шмяк лбом о стену своих же собственных фантазий!

— Это я уже поняла. И должна признать, Рассел, что голова от этого чертовски болит.

— Ты до сих пор не ответила на мой первый вопрос. Где ты была вчера, прошлой ночью и сегодня?

Эмбер покачала головой.

— Бог мой, Рассел. Я встречалась со своим адвокатом, чтобы переписать завещание. Ну как, достойно твоего одобрения?

— На это не могло уйти полтора дня.

Она закурила и выпустила в окно дым.

— У меня состоялась встреча с генеральным прокурором штата — Аленом Бостером, в Сакраменто. Там же я провела ночь.

При мысли о возможности организации процесса «Народ против Мартина Пэриша» у меня учащенно и как-то легче забилось сердце.

— И что же?

— Не исключено, он начнет следствие... по поводу Мартина.

— Что ты ему рассказала?

— Все. Скоро он получит от меня официальные показания под присягой. Потом и тебя вызовут.

— Нам по-прежнему нужны улики.

— Ну так поехали за ними, Расс.

Я посмотрел на нее, но так и не понял, приведет ли этот новый поворот в событиях к моей реабилитации или же обернется еще большим давлением со стороны Мартина?

Единственное, что я мог предположить уже сейчас, это то, что Эмбер вычеркнула Мартина Пэриша из списка претендентов на пятьсот тысяч долларов. Как, возможно, и меня. Но я ее не винил ни за то, ни за другое. К тому же, чтобы добиться своего, она забралась на самую верхотуру. Очень умно. Типичная Эмбер.

В ее доме стояла затхлая, удушающая жара.

Чувство страха с новой силой всколыхнулось во мне. Как же отчетливо я помнил все события той ночи третьего июля, свое предвкушение тайной жизни, свою невинность, свою глупость, свою страсть! Как же ясно помнил тот, такой сильный, запах человеческой плоти, вид Элис... а потом — выкрашенные стены, глухое эхо безумия!

Комната Эмбер.

На четвереньках ползал я по ковру, подсвечивая фонариком и помогая себе расческой. Ковер оказался неправдоподобно чистым. Чтобы заглянуть под кровать, я отодвинул ее в сторону, хотя едва ли стоило рассчитывать на то, что там окажется кусочек Мартина Пэриша. Его там и не оказалось.

Я обследовал свежий слой краски, из-под которого все еще смутно проступала нанесенная красным аэрозолемуже знакомая фраза: «ПРОБУДИСЬ ИЛИ УМРИ В НИВЕЖИСТВЕ».

В надежде найти ключ к разгадке — следы орудий преступника — банку с краской, кисть, палочку для размешивания, заляпанную рубаху или тряпку — я обыскал все мусорные баки во дворе, но так и не нашел ничего полезного для себя. Побывал в гараже и тоже не нашел ничего. Видимо, к тому моменту, как я увидел Мартина в ту ночь, он уже погрузил необходимый «инвентарь» в свою машину — ну, разумеется, он ведь стирал с ручки калитки последние отпечатки своих пальцев! — а по пути домой наверняка остановился за каким-нибудь универмагом и выбросил в урну.

Смог бы я найти нечто общее в пятне засохшей краски на обшивке багажника машины Пэриша и в краске на стене Эмбер? Нет, я не смог бы отличить и хрена от морковки и отнюдь не заблуждался на этот счет. Кто-то вроде Чета Сингера с этим прекрасно справился бы. Но Чет Сингер не захотел.

Я подумал о том, не проехать ли мне тем же путем, которым Пэриш возвращался тогда домой, и не попытаться ли осмотреть все мусорные баки, но тут же понял: к данному моменту они уже несколько раз опустошались.

Я почувствовал, что заболеваю.

Очень хотелось принять основательную порцию алкоголя. И я был голоден. Лицо чесалось.

Молча парила вокруг меня Эмбер.

В пещероподобной прихожей раздался звонок. Продолжительное, но постепенно ослабевающее эхо его просквозило мою спину сверху донизу.

Мы стояли в спальне. Я взглянул на часы. Было девять сорок пять вечера.

Эмбер встревоженно, почти панически смотрела на меня.

Я показал на ее сумочку, висевшую на спинке кровати. Она достала маленький револьвер тридцать второго калибра и протянула мне, а я кивком поманил ее за собой вниз, к входной двери.

Пока мы шли по мраморному полу, звонок повторился. Эмбер всмотрелась в дверной глазок и подняла на меня недоуменный взгляд. Я тоже посмотрел. Суженный до размеров карикатуры и казавшийся таким далеким, за дверью стоял толстенький и жалкий, а может и несчастный, Честер Фэйрфакс Сингер. Он держал в руке ветхий, совершенно утративший былую форму кожаный портфель.