Агрессивные мальчики часто поколачивали его; девочки либо посмеивались над ним, либо вовсе не замечали; учителя недолюбливали его за медлительность и упрямство. Его эпилепсия была предметом шуток и издевательств. По тесту, определяющему уровень умственного развития, разработанному Стэнфордом и Бинетом, он получил сто тридцать шесть баллов. За то, что он часто прогуливал уроки, отец избивал его. По словам самого Билли, Ховард «был всегда пьян» и жесток, иной раз набрасывался с кулаками и на Мэри. Часто Ховард говорил сыну: он и Мэри — гири, прикованные к его шее, и если бы не они и необходимость ради того, чтобы прокормить их, вкалывать от зари до зари, он свою жизнь посвятил бы, не ощущая проклятия их присутствия, любимому делу — изучению права.

Я посмотрел на Мэри, которая по-прежнему не поднимала глаз от бумаг, и словно услышал немой вопль безудержного, безутешного горя, который она издала Почувствовав обращенное на нее внимание, она быстро взглянула на меня своими беспомощными голубыми глазами и снова уткнулась в бумаги. Все так же сжимала она в руке салфетку.

Пэриш перевернул страницу и продолжал чтение.

Если верить Билли, Ховард был «таким толстым и таким глупым», что мальчик с детства предпочитал обществу людей — общество животных.

— Я ожидал этого, — заметил Вальд. — Прекрасно вписывается в общую картину.

— Может, ты все же позволишь мне дочитать? — спросил раздраженно Пэриш.

— О, прошу прощения, капитан.

Пэриш что-то буркнул и продолжал. Опять же по словам Билли, у Инга всегда жили три собаки (стаффордширских терьера) и три кошки. Одна из обязанностей Билли в доме была кормить их и убирать за ними, причем делать это нужно было до возвращения отца с работы. Мальчик всей душой ненавидел своих домашних животных, с отвращением относился к тому, что «они везде слюнявят и гадят», а также совершенно не мог понять, почему отец, как ему казалось, с гораздо большей нежностью и любовью относится к ним, чем к нему. Однажды вечером, когда Билли было восемь лет, собаки дружно напали на него, в результате чего пришлось наложить сто тридцать пять швов. Став взрослым, он специально отпустил бороду, чтобы скрыть уродливые шрамы, избороздившие его лицо.

— Шериф, как вы относитесь к этим шрамам? — перебила его Карен. — Можно об этом писать или все же лучше попридержать?

— Зачем писать о них? — спросил Вальд. — Он же все равно носит бороду.

— А я считаю, хуже от этого не будет, — заметил Пэриш. — Он ведь может побриться, и что тогда? Кстати, после того, как мы опубликовали его фотографию, это вполне возможно.

Винтерс ненадолго задумался и наконец сказал:

— Про шрамы, Расс, пока ничего не пиши. Будем надеяться, бороду он не сбреет. Кстати, миссис Инг, есть у вас снимки без бороды, на которых заметны шрамы?

Та лишь покачала головой.

— Бороду и усы он носит с неполных двадцати лет. Не думаю, чтобы он захотел сбрить, шрамы смущают его.

Винтерс кивнул.

— Ладно, Монро, про шрамы можешь оставить.

Пэриш покачал большой головой, как если бы имел дело с непослушными детьми, и продолжил.

По словам Билли, нападение собак, несмотря на охватившие его при этом ужас и страшный гнев, были для него не таким потрясением, каким явилось событие, непосредственно предшествовавшее нападению.

В этом месте Пэриш посмотрел на Мэри Инг и с необычной, удивившей меня мягкостью в голосе спросил:

— Миссис Инг, я могу прочитать об этом?

Она кивнула, но глаз не подняла.

Билли услышал крики из-за закрытой двери спальни и решил, что, по-видимому, отец в припадке ярости избивает мать. Отец, по его словам, что-то «бормотал» и чем-то — или кем-то — бил о стену, тогда как мать лишь громко всхлипывала. Билли не выдержал, бросился спасать мать — ворвался в спальню. И застал следующую картину. Ховард стоял спиной к нему — он был в плаще, но брюки его были спущены и болтались возле лодыжек. Он почти загораживал собой мать. Единственное, что Билли мог видеть, — это ее руки с растопыренными, прижатыми к стене пальцами и профиль ее — «странно повернутый» — словно припечатанный к стене, «будто она пытается прислушаться к тому, что происходит с другой стороны». Билли сказал, что ему «было больно видеть мать в таком положении», поэтому он и набросился на отца сзади. Ховард легко сбросил сына с себя, а когда мальчик кинулся за помощью к матери, получил от нее пощечину и как вкопанный замер на месте. Билли признавался, что прикосновение материнской ладони к его лицу было «единственной и самой сильной болью, которую он когда-либо испытывал». Он бросился вон, через заднюю дверь своей спальни, выбежал в темный двор, пересек его, кинулся к забору, за которым пролегала канава, вырытая на случай наводнения, и попытался забраться на забор, но попытка оказалась безуспешной, ибо собаки Ховарда, рычащие от ярости на мнимого чужака, стащили его на землю.

— Обратите внимание на дату, — сказал Вальд. — Четвертое июля 1962 года.

Окружной психиатр отмечает, что собак, по-видимому, возбудил праздничный фейерверк, устроенный соседями, — в шестьдесят втором это было разрешенное и весьма популярное развлечение.

— Смотрите-ка, Билли даже помнит, что слышал яростный лай собак, когда кинулся к забору. Вот вам и ответ, почему он поступил работать именно в ветеринарную лечебницу. Впрочем, это не столько ответ, сколько вопрос к самому себе: сумеет ли он победить свой страх, подчинить его себе, удастся ли ему слиться с ним в единое целое, или же страх будет продолжать существовать в нем самостоятельно?

— А так ли это важно? — спросил Мартин.

— Если мы поймаем его, мы сможем помочь ему, — сказал Вальд.

— Я думаю, в первую очередь мы должны остановить его, — сказал жестко Пэриш.

Вальд, явно пытающийся подстроиться под чувства Мэри и заранее завоевать ее доверие на тот случай, если нам в дальнейшем понадобится ее помощь, улыбнулся Пэришу и покачал толовой.

— Помогая Билли, Мартин, мы помогаем каждому жителю нашего округа. Именно за это нам и платят деньги.

Карен посмотрела на меня.

— Расс, это явно не тот материал, который мы хотели бы увидеть в твоей следующей статье. Отнесем его к нашим внутренним делам.

Пока Пэриш читал, я не мог избавиться от ощущения, что испытываю нечто вроде жалости к Билли Ингу, ставшему именно таким, каким он стал. А кроме того, я не мог ответить на вопрос, на который мне очень нужно было ответить: сможет ли кто-либо — в первую очередь окружной психиатр — установить причину того, почему человек превращается в охотника за другими людьми, в жуткого убийцу, в ходячий кошмар? Каждому ясно, история жизни Инга ужасна сама по себе — жестокое обращение в семье, неприятности в школе, нападение собственных собак, но существуют же тысячи людей со схожими, а порой еще более тяжелыми судьбами, которые не сломались, не согнулись и не сорвались с обрыва, за которым начинается падение в бездну глухой, беспощадной ярости, наполненной жалостью к себе, в сущности, и составляющей отличительный признак убийцы-социопата. Но почему именно Инг, если действительно он и есть тот самый Полуночный Глаз? Почему не кто-то другой, кому довелось вынести даже большие страдания?

На этот счет у меня есть своя теория, хотя, возможно, ее следовало бы назвать не теорией, а просто точкой зрения. В общем-то, я не религиозный человек, хотя вера имеет кое-какое отношение к моей теории, как, впрочем, и бесстрастная математическая вероятность. (Меня также посетила мысль: похоже. Бог и математика составляют единое целое.) В глубине души я все же всегда верил в то, что Бог и вправду существует и что существуют люди, которые к Богу ближе остальных. Именно эти люди связаны неким «предназначением», ниспосланным откуда-то извне, можно сказать, «свыше». К ним относятся Соломон, Будда, Джерард Мэнли Хопкинс, Мухаммед, Блейк и, разумеется, Иисус Христос. По статистике получается, избранным (избранником) является один из каждого миллиона рожденных. Он почему-то оказывается ближе к Богу, чем все остальные, и становится своего рода репортером, мечущимся между небом и землей: на небе ему передают послание, которое он должен донести до живущих на земле. Дипломатия высшего порядка. Похоже, точно так же существуют и другие избранные, которым суждено исполнять лишь самую черную работу — играть роль ниспосланного на нас вечного Божьего проклятия. Или же назовем это по-другому. Тем, кого забавляет сама идея существования Бога, надлежит реализовать ту самую математическую истину, которая гласит: на каждый миллион живущих в данный момент на земле людей обязательно найдется один — безжалостный хищник, кто уничтожает этих самых людей. Соломон стал избранником за свой поэтический дар, Полуночный Глаз — за свой дар ярости. Один воспевает неземную благодать, другой несет смерть, таща на себе чудовищное проклятье. Но и тот и другой выполняют свою работу, освобождая таким образом всех нас от необходимости выполнять ее. Глаз стал убийцей многих людей с той простой целью, чтобы позволить мне стать писателем. В некотором смысле я даже чем-то обязан ему. И свое чувство признательности (мне позволено делать то, что я люблю делать) я распространяю на страдающих от какой-то болезни, в частности на Изабеллу, которая, в чем я абсолютно уверен, приняла на себя свою болезнь, чтобы я остался здоровым.

Говорю я все это отнюдь не для того, чтобы усомниться в простой истине — Полуночной Глаз заслуживает казни на гильотине или на электрическом стуле. Место ему именно там. И, если мне будет предписано опустить на его голову топор, я, конечно же, опущу, хотя не столько из чувства мести, сколько из чувства долга. Я опущу топор и тем самым избавлю других от необходимости сделать это. Рак тоже есть убийца бесконечного числа людей. И ни то, ни другое не выбирают.

Пэриш изложил историю заболевания Инга эпилепсией. Интересно, его заикание, записанное на пленку, начинается именно во время приступов или это симптом подступающего помрачения сознания? Кроме того. Инг сам признает, что с восемнадцати лет, с той минуты, как он покинул родительский кров и устроился ночным сторожем в ветеринарной лечебнице, он прикладывается к бутылке. После скандала с доктором он стал вести жизнь бродяги. Все больше отдалялся от родителей. И, как ни странно, все реже попадал в поле зрения правоохранительных органов.

Еще одно обстоятельство показалось мне поразительным, если не сказать жалким: с ранних лет Инг пытался обрести веру в Бога. Делал все, что было в его силах. Будучи еще мальчишкой, перебрал и лютеранскую, и методистскую, и баптистскую церкви (мать часто меняла объект семейной веры). Став взрослым, испробовал католицизм, ортодоксальную веру, иудаизм, буддизм, ислам, конфуцианство, розенкрейцеризм... По его же словам, он «искал простые ответы на сложные вопросы». В конце концов сделал вывод: «Все религии, которые я открыл для себя, основываются на одном и том же — мошенническом — утверждении, что есть Отец, который о тебе позаботится. Едва ли существует на свете большая ложь».

После этого в кабинете воцарилась тревожная тишина, нарушаемая лишь звуками ремонтных работ по восстановлению системы кондиционеров.

Винтерс откинулся на спинку кресла, скрестил на груди руки и принялся созерцать свой письменный стол.

— Миссис Инг, — наконец заговорил он, — хотели бы вы что-нибудь добавить к сказанному?

Женщина чуть расправила согбенные плечи и глубоко вздохнула.

— Ну... я думаю... я полагаю, большая часть из прочитанного — чистая правда. Когда десять лет назад умер Ховард, Билли словно набрался... смелости, что ли? Могу сказать только... на протяжении всей моей жизни с Билли я видела в нем двух совершенно различных людей: один находился внутри него, а другой — где-то еще. По правде сказать, в глубине души он неплохой. Я понимаю, сколь нелепо это сейчас звучит, но правда... он никогда не был... я имею в виду... сама толком не знаю, что имею в виду.

— Вы имеете в виду то, что он ваш сын, и то, что вы любите его, — пришел я ей на выручку.

— Спасибо, да, именно это.

— Скажите, были ли у него какие-то влечения, интересы? — спросил Пэриш.

— Он любил всякие электрические штуковины, электронные устройства. Как-то разобрал наш телефон и попытался собрать его снова.

— И как, получилось? — спросил я.

— Да. Правда, это потребовало некоторого времени. И Ховард очень сердился. Он был... можно сказать, довольно талантливым в этой области... Он собирал радиоприемники и портативные рации. Он всегда был увлеченным радиолюбителем.

— А ему не нравилось наряжаться? Ну, в вашу одежду, например, Ховарда или в какие-нибудь другие костюмы? Устраивать маскарады, одним словом? — спросил Эрик.

— О, ну конечно же. Все это было. А уж Хэллоуин (канун Дня Всех Святых) был его любимым праздником.

— Да кому это вообще может быть интересно? — брякнул Пэриш.

— Мне интересно, — сказал я. — Вальд определенно что-то имеет в виду.

— Что именно?

Я вспомнил, Чет нашел волос с заметным слоем лака. И еще вспомнил — точнее, начал вспоминать — ход собственных мыслей во время разговора с Глазом в доме Джо и Коррин: почему он был так счастлив увидеть в газетах свою фотографию?

— Например, тот факт, что и борода, и эти космы — всего лишь маскировка, — сказал я, глядя на Эрика. — Он носит что-то вроде маскарадного костюма. Он специально покрывает свои волосы лаком, чтобы они... торчали.

Вальд улыбнулся.

— А что, мне представляется вполне вероятным подобное допущение. Кстати, оно и в психологическом плане кажется мне вполне убедительным. Определенная часть того, что делает этот человек, представляется мне неким ритуалом. Он как бы заново восстанавливает, проигрывает сцены детства и полученные в ходе них травмы для того, чтобы выйти из них победителем, а не жертвой. А космы и борода — часть этого ритуала. Скажите, Мэри, у Ховарда...

— Да! У него были длинные волосы, по крайней мере какое-то время, и он всегда носил бороду.

Вальд стрельнул в Пэриша взглядом.

— Имеется и еще одна причина маскарада. Маскарад дает Ингу возможность, позволяет ему вести относительно нормальную жизнь. Он получил работу. Он получил собственную личность. Разумеется, фальшивые. Но в течение дня, пока он еще не Полуночный Глаз, он ходит без бороды и его волосы скорее всего нормальной длины.

— То есть мы заставили весь округ разыскивать совершенно не того человека, так получается? — спросил Винтерс.

— Точно так, — кивнул Вальд. — Полную ему противоположность. Если же вы хотите получить его лицо, попросите художников из отдела экспертизы убрать волосы. Это хоть немного приблизит вас к подлиннику.

В который уже раз меня поразила степень понимания Вальдом сути происходящего — возможно, лишь потому, что понимание это было очень близко к моему собственному.

— Вальд совершенно прав, — сказал я. — В телефонных разговорах его речь почти всегда звучит четко и здраво. И когда он ходит на работу, то наверняка не напяливает дурацкое одеяло. Он оставляет после себя пленки с невнятным бормотанием лишь для того, чтобы мы думали, что имеем дело с каким-то идиотом, переживающим очередной припадок. И подписывается он всегда левой рукой.

Снова воцарилась тишина. Наконец Винтерс встал из-за стола и протянул руку миссис Инг.

— Большое вам спасибо.

Она тоже встала и ответила рукопожатием.

— Как бы мне хотелось быть полностью уверенной в том, что на том снимке изображен именно он, — сказала она. — Мне кажется, это и в самом деле Билли, хотя я по-прежнему не уверена. Разумеется, я очень надеюсь, что это... это... не он.

— Мы будем поддерживать с вами контакт, — сказал Винтерс.

Я тоже встал и проверил время.

— Дэн, я полагаю, миссис Инг лучше бы еще ненадолго остаться.

— Зачем?

— Час назад я разговаривал с Полуночным Глазом. Он сказал, что будет звонить сюда ровно в полдень.

По лицу Винтерса проскользнула кривая ухмылка.

— Прямо сюда?

— Это что-то насчет «сенсационного заявления», — сказал я.

— О Боже! — промолвила Мэри Инг.

— Миссис Инг, не могли бы вы задержаться еще на сорок минут и послушать его голос?

— Ну конечно же.

Затем Винтерс обратился к Пэришу:

— Мартин, пригласи сюда Кэрфакса, чтобы он установил здесь электронный перехватчик. У него будет целых сорок минут, чтобы подключиться.

Пэриш что-то пробурчал себе под нос, кинул на меня испепеляющий взгляд, а потом на Вальда.

— Сейчас же.

— Расс, — сказала Карен, уже держась за ручку двери. — Чет хотел бы, чтобы ты заглянул к нему в лабораторию.

Как и всегда словно помятый, Чет сидел на своем табурете, а его массивная челюсть стремилась книзу, как если бы не только закон земного притяжения, но и долгие годы знакомства с темными сторонами человеческой натуры тянули ее к земле. Глаза, поблескивающие за толстыми стеклами очков, были, как всегда, остры. Он взглянул на Карен и словно каким-то невидимым сигналом отослал ее из комнаты.

— Садись, — сказал он.

На столе перед Четом стоял магнитофон и возвышалась стопка кассет. Рядом с ними, отдельно, лежала та самая пленка, которую ему дал я. Пока я садился, Чет каким-то унылым, беспомощным взглядом осматривал все это богатство.

— То, что я обнаружил, не доставило мне никакой радости, — сказал он. — Бессмыслица какая-то получается. Причем когда я взглянул на твою находку, как говорится, в более широком плане, то и тогда картина отнюдь не прояснилась. — Он повернулся и в упор посмотрел на меня поверх очков.

— Ученики, постигающие несовершенное знание? — спросил я.

Он снова поднял на меня свои печальные и проницательные глаза.

— Рассел, то, что содержится на этой пленке, вызывает гораздо большую тревогу, чем просто несовершенство наших знаний. Боюсь, вполне возможно, мы смотрим в самое сердце некоего зла. Причем зло это находится совсем близко от нас.

— Ты прослушал мою пленку.

— Да, и мне хотелось бы знать, где именно ты достал ее и почему она не числится в официальном перечне улик.

— Я взял ее из багажника машины Мартина Пэриша. Сингер долго не отводил от меня своего взгляда. Я почти зримо прочитал мысли, метавшиеся в глуби его глаз, и без труда почувствовал за его нарочитой неторопливостью ту расчетливость движений и жестов, с которой Честер Фэйрфакс Сингер систематизировал собранную информацию.

Наконец он кивнул.

— Давай вернемся чуточку назад. Как тебе известно, в нашей криминалистической лаборатории я возглавляю отдел исследования волос и волокон, хотя немало времени провожу также и в других ее отделениях. Получилось так, то ли по причине чьего-то недосмотра, то ли благодаря моему старшинству, а возможно, и большому опыту, что я возглавил все исследования здесь, проводимые ежедневно. Таким образом, я располагаю информацией практически о каждой улике, проходящей через нашу лабораторию, начиная с отпечатков пальцев, образцов спермы, следов почвы на подошвах и кончая отстрелянными гильзами. В итоге. Рассел, я обратил внимание на то, что моя лаборатория занимается расследованием некоего преступления, которое не имеет ни своего досье, ни порядкового номера и о котором вообще не было никакой информации. То есть получается, что некое... высокопоставленное лицо, работающее в этом управлении, занимается расследованием... чего-то... по собственной инициативе. Человек этот не является экспертом в техническом отношении, но тем не менее обладает завидным терпением, когда ему требуется получить достоверные доказательства. На протяжении некоторого времени я пристально слежу за ним — в начале и в конце рабочего дня. Улики включают в себя волосы и отпечатки пальцев, принадлежащие подозреваемому, взятые с места какого-то неизвестного мне преступления, степень тяжести которого я не могу определить. Также там присутствуют соскобы краски, образцы волокон с половика машины подозреваемого, которые соответствуют образцам, взятым, опять же по моим предположениям, — с места совершенного «преступления». Мне удалось установить имя этого подозреваемого, если в данном случае уместен подобный термин. Обо всем этом я пока не рассказал ни одной живой душе, кроме тебя. А теперь, Рассел, сам попробуй назвать имя этого подозреваемого.

— Если не ошибаюсь, их два.

Чет поднял брови и улыбнулся.

— Грейс Вилсон и Расс Монро, — сказал я.

— Насколько мне известно, Грейс — твоя дочь?

— Совершенно верно. Ты расшифровал ту пленку, которую я дал тебе?

Он мрачно кивнул и снова уперся взглядом в явно вызывающую его недоумение кассету.

— Эту запись сделал не Полуночный Глаз. Голос — его. Слова тоже его собственные. Но кассета, которую ты дал мне, представляет своего рода композицию, коллаж фраз с пленок, оставленных в домах Фернандезов и Эллисонов. Я полагаю, тебе это также известно.

— Я был почти уверен в этом. Я запомнил некоторые фразы из тех, что слышал раньше.

— И эта пленка находилась у Мартина?

— Да.

— А сейчас, Рассел, я попрошу тебя быть со мной максимально откровенным — я ведь не утаил от тебя ничего! — и рассказать мне, что, ради Бога, здесь происходит?

— Все очень просто, — сказал я. — Третьего июля Мартин Пэриш убил женщину и попытался создать видимость того, что сотворил это Полуночный Глаз. Но потом он передумал — сам пока не знаю почему — и теперь использует твою лабораторию для того, чтобы сфабриковать дело против Грейс и меня.

Честер слушал меня с неким восторженным, я бы сказал ошеломленным выражением лица, пока я излагал ему мрачные события, разворачивавшиеся две ночи подряд, третьего и четвертого июля. Я рассказал ему обо всем — и о своем желании встретиться с Эмбер Мэй, и о том, что увидел Мартина, выходящего из ее дома и вытиравшего ручку калитки, и об изуродованном теле якобы Эмбер, и о произведенной потом уборке места происшествия, о свежем слое краски, о половике, об исчезнувшем теле, о появлении полуголого Мартина в спальне Эмбер и его утверждении, будто Грейс также была там третьего июля.

Честер внимал мне, как человек, впервые услышавший непроизносимое имя Иеговы. Когда я наконец закончил, он тихо застонал.

— Чем действительно располагает Пэриш? — спросил я.

В глазах Честера заполыхала самая настоящая, неистовая ярость, чего раньше мне никогда еще не доводилось видеть.

— Нет, эту информацию ты от меня не получишь. Ты заберешь назад свою пленку и немедленно покинешь этот кабинет. И я не позволю, чтобы Мартин Пэриш, ты или кто-либо другой использовал мою лабораторию и вообще все управление в личных интересах. И ты, Рассел, и твой капитан — вы оба заставили меня испытать поистине мерзкое чувство. И еще я скажу тебе, прямо сейчас скажу, что до последнего вздоха я буду отстаивать ту высокую репутацию, которой неизменно добивалась эта лаборатория. Мы не намерены попадать в зависимость от вас и ваших примитивных страстей. Вам не удастся использовать нас в своих интересах.

Его подбородок дрожал.

Я был не вправе упрекать Честера ни за его смущение, ни за его вспышку ярости. Единственное, что я мог, — это лишь восхищаться его честностью.

— Рассел, — сказал он. — Будь максимально бдителен. Речь идет о предании человека суду. И я прошу тебя не выдать меня и всего того, что доверил тебе. На каком-то этапе я стану защищать только себя самого и репутацию этого управления.

— Я понимаю.

— Зато я абсолютно ничего не понимаю. А сейчас, пожалуйста, уходи.

Точно в полдень Полуночный Глаз позвонил шерифу Дэну Винтерсу. Сам Винтерс, Пэриш, Вальд, Карен, Мэри Инг и я слушали его голос по выносному динамику, тогда как Джон Кэрфакс сидел на перехватчике.

— Привет, ребята, — начал он. — Привет, ниггер Дэн. Говорит Полуночный Глаз. Поищите избалованных любимых животных, которые не прочь побаловать всяких извращенцев. Я там приготовил для вас небольшой сюрприз. Насладитесь им во всей его красе и запомните, я не остановлюсь до тех пор, пока последний ниггер, «смазочник»-мексиканец, «чинк»-китаец и жид — все эти жопники и пидоры — не соберут свои манатки и не уберутся из моего дома. На вашем месте я бы напечатал что-то вроде этого. До встречи в аду.

Глаз повесил трубку.

— Что, черт побери, он хотел этим сказать? — спросил Пэриш.

Каньон — понял я.

Кэрфакс изумленно покачал головой.

— Он обошел все системы нашего перехватчика — буквально все. Ума не приложу, как это ему удалось.

Винтерс посмотрел на динамик, потом на Кэрфакса и наконец на Мэри Инг.

— Итак, миссис Инг? — спросил Вальд.

— Это Билли, — сказала она.

— Он имел в виду «Дворец избалованных любимых животных», который находится в Лагуна-Бич, — сказал я. — Это в каньоне.