Было то неприятное время года, когда последние листопады уже давно отшелестели, а Морана все не торопилась прикрыть землю белым полотном до весны. Словом, была поздняя осень.
      Уже второй день лил бесконечный надоедливый дождь. Мелкий, холодный, он покрывал лужи сеточкой кругов, шуршал по опавшим листьям, навевая тоску.
      Дороги по случаю непогоды превратились в непролазную грязь, в которой люди и лошади увязали по колено, а телеги — по самые оси. Всякий, кто пытался бы проехать из одной деревни в другую, уже на околице проклял бы свою затею и отправился домой, пока совсем не завяз. Непогода — она и на Руси непогода.
      Случись в тот вечер на лесной дороге путник, он бы услышал, как странно скрипят ветви: это жаловался неизвестно кому местный леший, отсыревший вместе со всем лесом и оттого склонный поворчать. Но пуста была дорога, никто не слушал жалобы лесного хозяина. Только шумел дождь, да приветливо светились во мгле окна корчмы старого Семака.
      В корчме было тихо и почти пусто: какие уж тут постояльцы да посетители, при такой-то погоде! Сам старый Семак, похожий на обжаренный в масле колобок, чудом отрастивший себе руки, ноги и лысую голову, сидел у очага и, казалось, дремал. Напротив, тоже поближе к огню, расположился единственный постоялец, прибывший час назад и все еще мокрый, словно водяник, вылезший из родного омута.
      Был он еще очень молод, никак не больше двадцати лет, а то и меньше. Под носом у него произрастало нечто вроде пуха, и такой же пробивался на подбородке. Волосы русые, а вот глаза неожиданно темные — явно словенин из Новгорода, но, похоже, кто-то из предков был ромеем либо еще кем-то оттуда же. Новгородцы — они все такие: сколько есть народов в мире, все свою кровь в них смешали. Слева от него сушился на скамье теплый, подбитый мехом плащ, справа — поблескивала небрежно прислоненная к стене секира. Вообще-то в корчму с оружием не положено, и старый Семак обычно соблюдал этот покон, но сейчас время неспокойное, разбойников на дорогах развелось видимо-невидимо, вот даже мирный человек должен вооруженным ходить, а уж раз пришел, то не оставлять же ни в чем не повинную железку у порога в добычу случайному вору?
      Единственный постоялец неторопливо хлебал пиво из кружки, время от времени вытирая рукой то, что считал усами.
      — А скажи-ка мне, паря, — неожиданно спросил старый Семак, — ты не из Новгорода ли будешь?
      — Оттуда, — ответил названный парей, ставя кружку на стол. — Да ты сам ли не тамошний?
      — И я новгородский, — согласился Семак, которому, видно, хотелось поговорить. — Да только давненько уже там не бывал. А что слыхать?
      — Слыхать, — блеснул зубами юноша, — что собрались там море пахать, блинами засевать да урожай собирать, да недосуг было, так все и сплыло. Еще слыхать, что у князя на дворе курочка бычка родила, да поросеночек яичко снес. А и что было, то может, было, а может, и не было, да коли еще было, то может, и не у нас было, а коли и у нас, то не на нашей улице, а у троюродного плетня нашему забору… — Он сыпал словами с головокружительной скоростью.
      — Это ты в лавке так научился покупателям глаза отводить? — расхохотался Семак. — Чисто леший — заболтаешь, заведешь, так что света белого не видно.
      — А угадал, старый! Меня Лешим как раз и звать. Ратибор Леший.
      Услышав прозвище гостя, корчемник и вовсе зашелся от смеха, схватился за живот и согнулся бы пополам, кабы не был так толст.
      — Ну ладно… Леший, — сказал он наконец, — так что же все-таки в Новгороде новенького? Мы ведь тут, почитай, в лесу живем, ничегошеньки не знаем.
      — Все по-старому, да по-прежнему — живем помаленьку. Когда я уезжал, через две улицы от вечевой площади ромеи лавку устроили. Толстые все да наглые, словно коты заевшиеся. Ну, да им ходу не будет. Наши купцы и сами с усами. А вот говорят, что Владимир новгородский теперь в Киеве княжит да всех богатырей к себе в дружину зовет. Да говорят еще, что на княжеский пир никому дорога не заказана, только надобно, чтоб было чем похвастать: кому быстрым конем, кому острым мечом, а кому — и молодой женой. А лучше всего — чтобы богатырскими подвигами — Змея там убил, али заморскую царевну от разбойников освободил, али и вовсе один печенежскую орду сдержал.
      Семак покачал головой, принес еще пива, налил заодно и себе. Раскрыл рот, хотел что-то спросить, но тут дверь корчмы распахнулась, и вошли двое.
      Эти были если и не доверенными людьми какого-нибудь князя, то уж точно кметами из княжеской дружины. Гордая осанка, левые руки привычно на поясе — придерживают ножны мечей. Сейчас, правда, богатая одежа, вымокнув, вовсе не выглядела богатой, но по лицам вошедших было ясно: эти привыкли приказывать.
      Старый Семак колобком подкатился к ним.
      — Вина, — сказал старший из кметов, достав из-за пазухи мешочек с серебряной мелочью. Повертев в руках полученную монетку, подивившись на надпись «Володимер на столе, и се его сребро», попробовав на зуб и, кажется, даже на запах, Семак скрылся в задние комнаты. Новгородец проводил его взглядом: к нему корчемник был более приветлив. Видно, не так уж много было здесь доверия княжьим людям. Да и что говорить: нешто много времени прошло, как князья друг с дружкой воевали? Тот же Владимир новгородский, которого теперь зовут Красным Солнышком — разве не он на родного брата войной пошел? Разве не он Полоцкое княжество разорил, да так. что даже в Новгороде дрожали, об этом вспоминая? И из-за чего — из-за бабы! Вот уж верно: все беды от них! От баб, то есть. Хотя и от князей тоже. Князья дерутся, а кому больно? Правильно, народу да купцам. В войну много не наторгуешь. А вот он, Ратибор по прозвищу Леший, идет же из Новгорода в Киев к тому самому Владимиру. Надежды мало, но вдруг все же возьмет в дружину? Хотя у него там богатырь на богатыре, а какой из Ратибора Лешего богатырь? Так, полбогатыря, а то и четверти не наберется.
      Конечно, каждый юноша мечтает о славе. Ратибор не был исключением. Еще когда его только-только назвали этим гордым именем, уже тогда он начал мечтать, как когда-нибудь оправдает его — будет побеждать рати. Потому и рос задирой, грозой улицы, потому и секирой научился владеть. Когда зимой сходились новгородцы на середине Волхова драться — немногие записные бойцы даже с кистенем в руке решались идти на Ратибора. Но ему хотелось большего. Хотелось вести воинов в сечу, рубиться с настоящими врагами, а не со старыми поленьями, на которых учился секирой махать.
      А случился однажды в Новгороде богатырь. Самый что ни на есть настоящий богатырь. Когда это было… дай Род памяти… да в прошлом году как раз и было, когда Владимир только-только начал в Киеве дружину собирать. Приехал, значит, богатырь в Новгород. А дело зимой было. Самое что ни на есть время для гуляний. И не побрезговал знатный гость — вышел на лед вместе со всеми.
      Тогда и узнал Ратибор, что такое настоящий кулачный удар. Приезжий-то как раз против него случился. Леший еще только замахиваться начал, как киевлянин заехал ему в скулу так, что чуть набок ее не своротил. Через два дня, выждав, пока синяк рассосется, Ратибор пришел к недавнему противнику да попросил, не научит ли, мол, богатырь, вот так же, чтобы искры из глаз, в ушах звон и земля под ногами шаталась… А тот рассмеялся: иди, говорит, к Владимиру в дружину, там тебя и не такому научат. Сам, говорит, до сих пор вспоминаю, как Добрыня Никитич в лоб кулаком бить умеет.
      Как раз с тех пор молодой новгородец возмечтал пойти в богатырскую дружину к Красному Солнышку. Но купеческому сыну, к тому же старшему, подобает мирно сидеть дома. Обычай строг, вот Ратибор и сидел. Пока не приключился случай…
      Ратибор с усилием вернулся от воспоминаний к действительности. Двое новоприбывших чинно сидели на лавке, Семак уже принес им не только вина, но и мяса, и теперь сидел рядом, выспрашивая, что слышно.
      — Князь, — говорил старший кмет, — беспокоится: отчего, мол, это, что пора бы вроде зиме наступить, а все осень, и никак дороги не установятся, так что, говорит, из Киева в Новгород разве что по воздуху пролететь можно, а иначе никак? А волхв… ну да, сам Белоян, что с медвежьей мордой, ему и говорит: это, дескать, оттого, что Жар-птица в наши края залетела, вот потому и тепло, и никак морозы не ударят. Какие уж, говорит, морозы, когда Жар-птица своим теплом все согревает! И пока, говорит, птица та здесь останется, до той поры и зиме не бывать!
      Кмет стукнул кружкой, то ли выражая свое негодование по поводу долгой осени, то ли показывая, как сотряс стол кулаком волхв Белоян.
      — Ну а князь и говорит: мне, говорит, птица на моей земле не нужна, а вот чтобы дороги проезжими сделались — это, говорит, мне очень даже нужно. И велел объявить: мол, тому, кто ту Жар-птицу поймает или от наших земель отвадит, тому… — он неопределенно помахал рукой, обозначая блага, которые посыплются на такого счастливца. — А мы теперь езди по всему княжеству, ищи как проклятые, мокни под дождем этим бесконечным! А ее, может, и нет вовсе!
      Семак заулыбался, словно услышал что-то на редкость смешное.
      — Так ты и не езди! Раз не веришь, что же тогда таскаешься?
      Тут уже не выдержал младший кмет.
      — Будь наша воля, — обиженно выкрикнул он, — мы бы дома сидели… с женами, — добавил он уже несколько неуверенно, так как был явно не в том возрасте, в котором можно сидеть дома с женой, а скорее недавно вышел из возраста, в котором тоже сидят дома, но с матерью. — В такую погоду, говорят, хороший хозяин собаку, и ту из дома не выгонит, а мы, видать, хуже собак! Князь сказал — ищите, ну вот… — Он отхлебнул из кружки, поперхнулся и некоторое время сидел молча и только откашливался.
      Семак спросил еще что-то, но Ратибор уже не слушал. Перед ним были люди князя Владимира. Более того — они искали Жар-птицу, которая, по словам знаменитого волхва Белояна, здесь, неподалеку. Мысли завертелись так быстро, что он тревожно огляделся — а вдруг другим слышно, как они в голове шелестят? Одно дело — явиться ко двору князя безвестным выскочкой, и совсем другое — принести с собой Жар-птицу под мышкой! Так, глядишь, и в дружину охотнее возьмут. А уж там… Ратибор сладко зажмурился, снова погружаясь в мечты. К действительности его вернул порыв ветра, взвывший в трубе, словно голодный волк. Какие там поиски, какая птица! Если и есть она, так уж наверняка в гнезде отсиживается, или где там Жар-птицы живут. Так что надо сейчас не мечтать, а ужин доедать да ложиться спать, утро вечера мудренее.
      Леший улыбнулся закоренелой привычке даже в мыслях говорить складно, будто скоморох, и собрался было идти спать, тем более что разговор кончился, и княжьи люди ушли наверх, да и корчемник с ними отлучился — комнату показывать. Но тут дверь снова открылась. Первое, что увидел в проеме Ратибор — это была борода. Рыжеватая, густая, не аккуратно подстриженная по-славянски, а широкая, веником, какие носят греки и прочие восточные люди. А когда неожиданный гость вошел, Лешему стало ясно — перед ним монах.
      Леший монахов не любил. Можно сказать даже — терпеть не мог. А за что их любить-то? После того, как Ольга, бабка нынешнего князя, ездила в Царьград и приняла там крещение, развелось таких вот странствующих монахов на Руси — как собак нерезаных. В Новгороде Ратибор тоже такого видал. Никто из его знакомцев, даже записные гуляки, не могли перепить того монаха. Откуда у него были деньги — об том он помалкивал или плел что-нибудь несуразное, если был пьян.
      Вошедший сейчас в корчму был другим. Высоченный — Ратибор никогда не считал себя невысоким, но этот был выше почти на голову — в плечах широк неимоверно, а судя по лицу — и пьян отродясь не бывал. С виду его можно было бы счесть за переодетого воина, если бы не взгляд, для воина слишком добродушный.
      Наметанным взглядом купца, привыкшего чуять деньги за версту, Ратибор сразу заметил, что на поясе у монаха висят два мешочка — большой справа, маленький слева.
      — Здорово! — сказал Ратибор.
      — И тебе мир, добрый человек, — спокойно ответил монах. По-русски он говорил чисто, лишь по легкому акценту можно было догадаться, что родился далеко отсюда.
      — А откуда ты здесь такой взялся? — новгородцу пришло в голову, что собеседник — великолепная цель для шутки.
      — В Киев иду, — все так же спокойно пояснил монах. — Не ты ли хозяин?
      — Нет, — пояснил Леший. — Хозяин сейчас здесь будет. А правду говорят, что вам, монахам, ваш бог запрещает оружие носить?
      — Правда, — похоже было, что собеседник Лешего даже более чем немногословен и обходится только тем, чего не сказать никак нельзя.
      — А что ты будешь делать, если скажем, разбойники на тебя нападут? — допытывался Ратибор.
      — У меня брать-то нечего, — пожал плечами монах.
      — Врешь, батя, — уличил новгородец. — У тебя деньги на поясе.
      — Эти-то? — монах снял с пояса маленький мешочек и позвенел им. — Эти я и сам отдам, то деньги мои. А те, — он похлопал ладонью по большему мешочку, — собранные на храм. В Киеве храм строят.
      Ратибор окончательно развеселился. Монах оказался наивным, как ребенок… если, конечно, не морочил собеседнику голову. Откуда только такие берутся? Надо дать понять встречному, что не все в мире так благополучно, как он думает.
      — А если лихим-то людям как раз эти деньги и надобны? Вот достанет такой ножичек… — с этими словами новгородец действительно достал нож-засапожник, чтобы попугать служителя чужеземного бога.
      — Ну если так… — вздохнул монах, шагая вперед…
 
      Очнулся Ратибор оттого, что Семак лил ему на лицо холодную воду. Голова болела, на лбу, казалось, долго ковали гвозди.
      Леший встал. В глазах тут же потемнело снова, а когда муть рассеялась и новгородец снова смог сосредоточенно смотреть, он обнаружил, что монаха в корчме нет, а сам он почему-то снова на полу.
      — Чем это… он… меня… — пробормотал он, осторожно касаясь рукой лба.
      Семак сочувственно смотрел на пострадавшего земляка.
      — Вот так всегда, — сокрушенно сказал он. — Нашего брата-новгородца только одного оставь — либо он побьет, либо его побьют! А наварил он тебе по лбу мешком. Я как раз заходил, смотрю — ты чего-то нож достал, а он тебе мешком по лбу и вон из корчмы! А чего тебе от него надо было?
      — Так… пошутить хотел, — Ратибор сел. В голове уже наступило прояснение, но болело еще очень сильно. — Кто ж знал, что они шуток не понимают… Ну да ладно, я тут уже, вообще-то, спать идти собирался…
 
      Наутро, как ни странно, тучи немного разошлись, а дождь сначала приутих, а затем и вовсе прекратился. Княжеские кметы, выспавшись и отогревшись, с самой рани уехали, ругая упрямого князя. Ратибор собрался чуть позже.
      У самого выхода его догнал Семак.
      — И ты на Жар-птицу охотиться собрался? — спросил он. — И не спрашивай, откуда знаю — у тебя по лицу видать. Послушай доброго слова — не связывайся ты с ней! Зачем она тебе сдалась? Без чудес проще. Не ищи неприятностей на свою шею.
      Ратибор упрямо помотал головой.
      — Тебе-то что? Моя шея, я на нее и неприятности искать буду.
      — Ну, раз тебя не остановить, то так уж и быть, дам я тебе подарочек. Во-первых, сетка. Хоть птица и волшебная, да все же птица. И ловить ее сеткой в самый раз сподручно. А как станешь птицу в руки имать, то тут тебе мой второй подарок пригодится — рукавицы кожаные. Не заговоренные, конечно, но крепкие. Жар-птица-то небось горячая, так огнем и пышет, вот они тебе и помогут руки не обжечь. От деда достались, и внукам бы их носить, да для земляка ничего не жалко.
      — Спасибо, дедушка, — сказал Леший, принимая подарок. Рукавицы действительно были прочные, хотя и мягкие — видно, что не один год ношены. Сетка же самая обычная, из крепких веревочек, сам такие не раз ставил в детстве на птицу. — А что ж ты в Новгороде не живешь, коли так его любишь?
      Корчемник грустно вздохнул.
      — Аль ты не заметил? Звать-то меня как, хоть помнишь? Семак я и есть. Седьмым в семье родился. Какое мне наследство? Разве только кот, вон на лавке дремлет. Ну и… послали меня, иди, говорят, отсюда, нам дармоед в доме не нужен. Пришлось на сторону уехать, самому промышлять да добра наживать. Теперь, слава богам, есть что детям оставить… А в Новгороде я кто? Нечего мне там теперь делать. — От глаз старого корчемника не ускользнуло, что гость при этих словах как-то странно помрачнел — видно, и он почему-то не мог, или не хотел вернуться домой. — А тебе подарочек, наденешь рукавички-то да вспомнишь старого Семака. Добрый путь, скатертью дорожка! — крикнул он вслед уезжавшему гостю.
      Новгородец медленно ехал по размокшей дороге. Собственно, он очень спешил, хотелось первому поймать птицу, до того, как до нее доберутся княжьи люди, просто быстрее все равно бы не получилось — конь и без того уже два раза поворачивал голову и укоризненно смотрел на седока, словно говоря: «Ну вот, сам едешь, тебе-то сухо, а я по грязи непролазной шлепай да еще тебя на спине вези».
      Затянувшаяся осень была на редкость холодной, а влажный воздух и порывистый ветер никак не делали ее теплее. Все это навевало грустные мысли. Вот уж на что непохоже, так это на то, что кто-то неведомый вообще греет все это — всадник досадливо обвел взглядом лес по обеим сторонам дороги. И где, интересно, искать эту треклятую птицу? Не шастать же по лесу — авось на гнездо набредешь! Тем же кметам проще — у них княжий указ, они и других подрядить могут…
      Ратибор плотнее закутался в плащ и вдруг замер. На небольшой поляне совсем рядом с дорогой явно происходило какое-то движение, но ни зверя, ни человека не было видно. Заинтересовавшись, молодой новгородец слез с коня и подошел поближе, на всякий случай положив руку на обух секиры.
      И тут прямо на его глазах переплетение веток, какой-то пенек и куча мокрых листьев сложились в старичка с длинной бородой. Юноша помотал головой, отгоняя наваждение — старичок пропал. Новгородец уже направился было обратно к коню, но тут почудилось нечто за левым плечом. Повернулся — опять тот же старичок стоит и вроде даже рукой манит. Головой мотнул — нет старичка, а коряга только. Опять за левым плечом шевеление… Так новгородец прокрутился раза три, пока загадочный дед не начал мерещиться сразу в двух местах — справа и слева. У Ратибора глаза разбежались, а тут уж началось и вовсе непонятное. Видение словно заволоклось туманом… а затем странный старичок вышел на полянку! Теперь он был вполне настоящим, только росточком новгородцу по пояс да с зеленой бородой, сильно смахивающей на древесный мох. Да, вот что еще — у старичка были мохнатые уши, навроде как у медвежонка, и этими ушами он весьма потешно двигал.
      — Гой еси, лесной хозяин, — несмело сказал Ратибор и поклонился, сняв шапку. Хоть и не видал своего тезку-лешего ни разу, да по повадке его кто хошь признает. — Не холодно ли тебе, дедушко? — спросил он тут же, снимая плащ — старичок был мокр с ног до головы, а с зеленой бороды и вовсе капли падали.
      Старичок как-то странно посмотрел на юношу, но тоже поклонился — так, едва-едва, как и должен старший младшего приветствовать.
      — Здрав буди, человече, — проскрипел он наконец. — За заботу благодарю, только ни к чему мне твоя одежа. Пока лес мой не высохнет, и я мокрым буду, так уж боги установили. А что тебе здесь понадобилось, куда путь держишь?
      — За Жар-птицей, дедушко. Князя Владимира люди говорили, что где-то здесь она.
      Старичок нахмурился, пошевелил густыми зелеными усами.
      — Здесь, здесь, в моем лесу. Только это ведь не простая курица, чтобы вот так идти и ловить. Почто она князю понадобилась? Ожаднел без меры?
      — Князю она и не надобна, — попробовал разъяснить Ратибор. — Он о порядке печется, а волхв Белоян говорил, что из-за Жар-птицы никак зима не наступит и дороги не установятся.
      Лесной хозяин вздохнул — по лесу зашелестели последние листья, подул ветер.
      — Белоян, Белоян… Помню его, как не помнить… Белояна все лешие знают, да и не одни они. Много он по свету рыскал, все мудрости искал, и, говорят, нашел-таки… Но то волхв, а то князь, а тебе-то, дуралей молодой, зачем Жар-птица? Перед девками хвастаться?
      На «молодого дуралея» Ратибор обиделся.
      — А мне она затем надобна, — гордо сказал он, — чтобы в дружину княжью взяли. Богатырем хочу быть.
      Старик смерил собеседника цепким взглядом с головы до ног и тихонько рассмеялся.
      — Не будет из тебя богатыря, верно говорю. Первое — статью не вышел, второе — из леса не вышел, и без моего позволения не выйдешь.
      Странное что-то говорит… Какое из леса не вышел, когда, считай, и не входил? Ратибор огляделся по сторонам. Дорога пропала бесследно, кругом был глухой лес и даже конь исчез, видимо, оставшись возле дороги.
      Лесовик развеселился. В тон его смеху скрипели по всему лесу сучья.
      — А как ты крутился-то по поляне-то! Завести ведь можно и на одном месте, вот забава-то, вот потеха-то!
      — Дедушко, — попросил Ратибор. — Отпусти меня. Я лесу отродясь зла не делал.
      — Так и я на тебя зла не держу. Просто скучно мне здесь. Один я, — старик-лесовик поднял кустистые брови, состроив до того грустное и в то же время потешное лицо, что новгородец не удержался от улыбки. — Ни лешачихи у меня нет, ни лешонка хоть паршивенького. Скучно. С медведями разве поговоришь? Все разговоры об одном — мед, да малина, да муравьи. О волках и не говорю — молчуны, без волколачьего позволения слова не вымолвят. А ты мне вместо внучка будешь… Ну да ладно, выпущу тебя из леса, только на прощаньице давай поборемся, кровь по жилочкам разгоним, а?
      Выглядел лесной хозяин вовсе безобидным, но Ратибора это не обманывало — он хорошо знал, каково бороться с лешим. Сам, ясное дело, ни разу не пробовал, а вот охотник один знакомый рассказывал: леший на вид-то хлипкий, а сила в нем немереная, потому как ему лес помогает.
      — Да как же я с тобой бороться буду, дедушко? У меня только руки, ноги… ну вот голова еще… а с тобой вся сила лесная, здешняя и нездешняя! Тебе меня побороть — что медведю лягушку раздавить, никакой потехи не выйдет!
      Старичок заулыбался — похвала пришлась по душе.
      — Ну коли не хочешь бороться, давай в кости сыграем? Выиграешь — не только отпущу с миром, а и наведу на Жар-птицу и в руки тебе отдам, только сумей взять.
      — А проиграю?
      — Проиграешь — останешься у меня в лесу на три года… Да, забыл совсем, звать-то тебя как?
      — Ратибор, — сказал новгородец, и, поколебавшись, добавил:
      — Ратибор Леший.
      — Вот и славно, — обрадовался лесовик. — Я леший, да ты Леший — то-то будет весело, то-то хорошо! Ну так как, играешь?
      — А если не буду — выпустишь?
      — Выпущу, — подмигнул старичок, — только тогда тебе самому обратную дорогу находить придется. Кто знает, может, и не три года, а и больше проблуждаешь…
      — Ну, делать нечего, уж придется с тобой играть, — вздохнул Ратибор.
      — А вот и славно, — дед-лесовик мигом достал из-за пазухи кости и присел прямо на траву рядом с невесть откуда взявшимся пеньком. — Ну, разыграем, кому первому метать?
      С этими словами он метнул кости на пень. Они даже катиться не стали, сразу как прилипли к трухлявому дереву. Выпало три и два.
      — Дедушко! А откуда у тебя в лесу кости взялись? — сообразил Ратибор.
      — А это, вишь ли, целая история. Охотник тут один заблудился, когда ж это было… давно, в общем. А я в тот день добрый был, вывел его на дорогу. Он в благодарность мне и кости эти подарил, и играть научил. Эх, знал бы ты, сколько лесу от таких вот костей пользы… Как какая польза? Раньше, как поссорятся два леших — дерутся, а потом лечатся. Леший болеет — и лес болеет. А уж если до смерти передерутся лешие, то и всему лесу конец. Без нас нет леса, так же как и без леса нет нас. А теперь мы в кости играем: и нам приятно, и лесу хорошо. Вот недавно целого медведя из соседней чащобы выиграл. Ну да ладно, твоя очередь.
      Теперь метал новгородец. Честно говоря, к тому времени он уже не рассчитывал на победу — видел же, что кости у лесовика заговоренные. Но, к его удивлению, у него выпало пять на обеих.
      — Первый бросок за тобой, — сказал дед. — Ну, до трех конов? Давай!
      Ратибор метнул. Выпало три и шесть. Лесовик крякнул, сгреб кости в кулачок и метнул так, что аж стукнуло, когда два кубика упали на пень. Выпало пять и два.
      На втором коне лесовику повезло больше — у Ратибора четыре, у старика шесть.
      — Ну, последний кон, — у лесовика от азарта глаза разгорелись, он словно даже высох, а зеленая борода распушилась. — Он все решит!
      Третий кон первым метал лесовик. Бросив кости, он вскочил и заплясал от радости. На костях было одиннадцать очков.
      — Вот увидишь — больше не выкинешь! — победно выкрикнул он, снова садясь на землю. — Да ты не расстраивайся, у меня тут хорошо, особенно весной — птички поют, травка зеленеет… Да и летом тоже хорошо, и зимой даже… Тебе понравится!
      Ратибор шумно выдохнул, метнул… и выбросил двенадцать.
      — Ну вот, — сразу погрустнел лесовик, — а у вас еще говорят, что кому в любви не везет, тому зато везет в игре. А мне и там, и там счастья нет…
      Новгородец поднялся на ноги.
      — Видать, не судьба мне тебя веселить, дедушко. Не серчай, то ведь не я решил, а боги. А теперь выполняй обещанное — веди меня к Жар-птице!
      Дед-лесовик, ворча, поплелся между деревьев. В переплетении ветвей он больше не растворялся — знал, что уж тогда ни одному человеку его не догнать.
      — Вот здесь начинается тропинка, — сказал он наконец. — Иди прямо по ней, там тебе и будет гнездо Жар-птицы. Но помни — я тебе ее дал, сумей удержать, не удержишь — твоя вина. Может, встретимся еще… внучек, — старик хитро подмигнул, отступил на шаг… и нет старика, а только пень старый, на человека похожий. А может, и не похожий, если с другой стороны глянуть. Ратибор пожал плечами и отправился по указанной дедом тропинке.
      Прокладывали ее, видно, олени, а для человека она была неудобна — узка, низко нависающие ветви по лицу стегают. Лишь бы не соврал лесовик…
      Словно в ответ на мысли, в шелесте осеннего леса ясно послышались слова: «Мы, лесной народ, не то, что люди, лгать не умеем. Иди, и найдешь. Сумей удержать…» И снова только ветви на ветру качаются.
      Новгородец неловко задел ветку, и она охотно вылила на него с полковшика воды, с убийственной точностью попав за шиворот. Но юноша даже не заметил этого. Перед ним было озеро. А прямо на его берегу, на самой границе между песком и травой сидела Жар-птица.
      Она, видно, только что села — сейчас как раз складывала крылья. Имя было дано не зря: перья чудесной птицы переливались внутренним светом. Правда, сейчас он был больше похож не на огонь, а скорее на полупогасший уголек: еле заметный, темно-багровый.
      Жар-птица оказалась неожиданно большой. «Такую под мышкой не унесешь», — невольно подумал новгородец, ни разу в жизни не видевший птиц крупнее гуся, а эта была намного больше. Пожалуй, она смогла бы и человека на себе нести. От этой мысли у Ратибора неприятно заныло в животе, и он тут же вспомнил, что сейчас сидящее на поляне чудо надо поймать. А это, видать, непросто, недаром предупреждал лесовик-тезка, недаром талдычил: сумей да сумей…
      Леший пошарил за пазухой, достал рукавицы Семака, надел, потом подумал и надел сверху еще свои: кто ее знает, эту птицу…
      А она, казалось, вообще не замечала человека в кустах. Знай себе копалась в траве, что-то высматривая. Подняла изящную головку, украшенную невиданным гребнем из пяти пушистых перьев, огляделась, и возле самых кустов у кромки леса нашла, что искала — пучок сухой травы. Проворно подбежала к ногам замершего юноши, сорвала пучок и мгновенно заглотала. Перья чудесной птицы тут же засветились чуть ярче, словно внутри у нее была печка, а травой она растапливала огонек. В этот самый момент Ратибор выскочил из кустов и бросил на добычу дареную сеть.
      Одним движением острого клюва птица разорвала прочную веревку и кусок ее проглотила. Затем та же судьба постигла еще часть сети. Перья снова посветлели. Птица рванулась.
      Но новгородец одним прыжком придавил ее к земле, руками вцепившись в сеть. Птица снова рванулась, ударила крыльями по мокрой траве… и Ратибор почувствовал, что отрывается от земли. В следующее мгновение он уже подумал, что неплохо было бы разжать руки, но, поглядев вниз, увидел, что уже поздно.
      Птица оказалась очень сильной и летела… даже не как стрела, еще не сделана такая стрела, чтобы настолько быстро летела, а скорее как молния, причем хорошо смазанная, чтобы воздух не мешал. Человек на ее спине еще только успел испугаться, как лес внизу уже превратился в сплошную черную массу с редкими проплешинами, а прямо над головой оказалась прореха в низко нависших облаках. Туда-то и устремилась Жар-птица.
      Ратибор судорожно цеплялся за веревки, стараясь ухватить добычу за шею и соображая, что же делать дальше. Перья под его животом ощутимо нагревались, это чувствовалось даже сквозь кафтан, а в лицо дул ледяной ветер, не давая дышать. Наконец, ему удалось уцепиться за птичью шею, и стало немного поспокойнее.
      Птица тем временем поднялась над облаками. Несмотря на неудобство, новгородец невольно завертел головой, осматриваясь.
      Вокруг, насколько хватало глаза, простирались белоснежные поля, горы и ущелья, сотканные из облаков. Это только снизу тучи казались темными — сверху, освещенные солнцем, ослепительно ярким на такой высоте, они нестерпимо для глаз сияли чистейшей белизной. А еще выше двигались в неожиданно чистой синеве неба другие облака, похожие на растрепанные перья. Ратибор нашел в себе силы задрать голову, разыскивая где-то там, на высоте, ирий.
      Жар-птица стрелой неслась над самыми облаками. Почему-то она не делала никаких попыток сбросить седока. И очень скоро Ратибор понял, почему. Обогретая солнцем, Жар-птица раскочегарилась не на шутку. Перья ее уже не были тускло-багровыми, а светились оранжевым светом и так раскалились, что согревали даже ледяной ветер. Дышать стало еще труднее: поднять голову — ветер в лицо, а опустить — жаром пышет. Из-под рукавиц шел дым, и даже едва пробившаяся борода Ратибора начала испускать отвратительный запах паленого волоса. Обрывки сети, еще висевшие на птице, потихоньку начали темнеть, обугливаясь. Ратибор сглотнул и как-то сумел повернуться несколько боком, чтобы не так пекло снизу.