Воспоминания о К Марксе и Ф Энгельсе (Часть 2)

Потомившись с полчаса над каким-нибудь переводом, он с отчаянным видом поднимался со стула и вздыхал: "Я стра-а-жду", растягивая гласные, как это свойственно кёльнскому диалекту. Особенно горько Энгельс жаловался на Маркса: "Он не журналист и никогда им не будет. Над передовой, которую другой напишет за два часа, он просиживает целый день, словно дело идет о решении сложной философской проблемы; он правит и шлифует и снова правит уже исправленное и из-за своей исключительной основательности никогда не поспевает вовремя". Для Энгельса было истинным облегчением высказать то, что его сердило. Но, в сущности, он питал глубокое уважение к Марксу, чье умственное превосходство всегда признавал. Если Маркс, по натуре очень вспыльчивый, случалось, считал нужным поставить его на место, - однажды в моем присутствии Маркс обозвал его эльберфельдским сорванцом и вышел, хлопнув дверью, - то Энгельс, правда, заявлял: "Я ему это попомню!". Между тем он вскоре забывал о случившемся.
      Впервые опубликовано в книге: Born S. Erinnerungen eines Achtundvierzigers. Leipzig, 1898
      Печатается с сокращениями по тексту книги
      Перевод с немецкого
      На русском языке публикуется впервые
      * - Фердинанд Вольф. Ред.
      СЕБАСТЬЯН ЗЕЙЛЕР
      Из книги
      "Восстание 13 июня 1849 г., или Последняя победа буржуазии во Франции"
      [...] Социалисты и коммунисты решительно выступали против любого навязывания немецкой республики путем вооруженного вмешательства извне. Они устраивали открытые собрания на улице Сен-Дени, на которых присутствовала также часть будущих добровольцев. На одном из этих собраний Маркс в большом докладе доказывал, что февральскую революцию следует рассматривать только как поверхностную начальную фазу европейского движения; скоро здесь, в Париже, развернется открытая борьба между пролетариатом и буржуазией, что и подтвердилось в июне. Он утверждал, что от этой борьбы будет зависеть победа или поражение революций в Европе, и поэтому призывал немецких рабочих остаться в Париже и подготовиться к участию в вооруженной борьбе [...] Однако все это, по-видимому, не возымело большого действия на господ Ледрю-Роллена и Коссидьера, а, напротив, вызвало их неудовольствие. Будучи далек от мысли, чтобы заподозрить господ Ледрю-Роллена и Флокона, я, однако, не могу не выразить своего удивления тем, что вся Гора 430 хранила гробовое молчание, когда правые и центр упрекали ее в потворстве революционизированию Германии и созданию вооруженных отрядов, объявив это преступлением, в том, что она не произнесла ни звука, когда демократическая печать предала гласности позорное поведение министров Сена-ра, Фоше и Дюфора по отношению к несчастным жалким остаткам добровольческих отрядов, в частности по отношению к храброму Виллиху в Лионе 431. Я остаюсь при своем мнении: старик Моген и Жоли проявили больше понимания и любви к немецкому вопросу, чем вся Гора в Учредительном собрании 1848 г. вместе взятая.
      126
      Между тем, чем большее равнодушие в этом вопросе обнаруживала Гора, тем деятельнее и энергичнее старалась немецкая демократия, в частности, коммунисты, убедить Гору в теоретической значимости Германии для решения римского вопроса 432 и содействовать установлению братства между французским и немецким пролетариатом. Римский вопрос должен был решаться на Рейне. Наилучшим образом показала себя в этой связи "Neue Rheinische Zeitung", основатели которой не получали никакого флоконовского денежного пособия, а также Немецкое Рабочее общество в Париже во главе с Гессом, Эвербеком, С. Зейлером и другими433. "Neue Rheinische Zeitung", с первых же номеров поразившая своих читателей глубокой оценкой июньской битвы , оказала этим вскоре влияние на всю парижскую ежедневную прессу. Рабочее общество, со своей стороны, устроило торжественный вечер памяти Роберта Блюма, а также банкеты, на которых о братстве говорили виднейшие ораторы Клуба, как французы, так и немцы [...]
      Впервые опубликовано в книге: Seiler Sebastian. Das Complot vom 13. Juni 1849, oder der letzte Sieg der Bourgeoisie in Frankreich. Hamburg, 1850
      Печатается по тексту книги Перевод с немецкого
      На русском языке публикуется впервые
      АЛЬФРЕД МЕЙСНЕР
      Из книги "История моей жизни" 434
      Новогодний вечер * я провел с Карлом Марксом и Фрейлигратом у одного гостеприимного англичанина, мистера Кина из "Daily News", и я до сих пор еще ощущаю волнение, вызванное беседой. С бокалами в руках мы вспоминали венцев и Венгрию 435.
      Фрейлиграт в тот момент, когда я зашел к нему, как раз встал из-за письменного стола, за которым писал свою "Новогоднюю песнь о Венгрии". Мы чокнулись также за смелый лозунг будущего, и потому я не ощущал уныния из-за того, что 1848 г. везде и всюду завершился подавлением революции. Вначале мы считали еще это подавление лишь кажущимся. И все же сила фактов велика, с ними не поспоришь. Мне казалось, что правда появляется на земле лишь затем, чтобы не утвердиться на ней, а, право - для того, чтобы погибнуть. Пламя страсти и воодушевления, казалось мне, вспыхивает только, чтобы показать, как неподвижны и косны массы; мне мнилось, будто революции совершаются лишь с целью привести к кормилу власти тех, кто забивался в угол, пока другие рисковали жизнью. [...]
      ИТАЛЬЯНЕЦ С УЛИЦЫ КОПО - КВАРТАЛ НИЩЕТЫ
      В утро моего отъезда из Кёльна ко мне очень рано пришел Карл Маркс; он вытащил из-под плаща довольно большой пакет, завернутый в непроницаемую серую бумагу, да еще за сургучной печатью.
      "Очень кстати, что вы едете в Париж именно сегодня, - сказал он. - Я хотел бы попросить вас положить этот пакет в свой чемодан. Вы окажете услугу нам и нашему делу. Как ни кратко наше знакомство, я полностью полагаюсь на вашу честность и осмотрительность".
      * - 1849 г. Ред.
      128
      Я выразил готовность оказать Марксу услугу, и он продолжал:
      "Позаботьтесь лишь о том, чтобы пакет не попал в нежелательные руки. Вы же знаете, во Франции сейчас действует закон военного времени. Лучше всего спрячьте его среди белья. Полиция господина Луи Наполеона такая же, как и в любой монархии; а посему - будьте осторожны! Один приезжий, четыре дня назад покинувший Ливорно, передал нам это для дальнейшей пересылки. Речь идет о некоем синьоре Сарпи, итальянце, - вот на этом листке, который вы должны сберечь, его адрес. В Париже не держите пакет долго у себя. Для передачи изберите вечерние часы, так будет менее заметно. Если в доме будут отрицать присутствие адресата, скажите следующее: La verrue de Tom disparaitra au bout d'une quinzaine (через две недели у Тома сойдет его бородавка).
      При помощи этого "Сезама" двери тотчас же распахнутся перед вами".
      Я доставил пакет в целости и сохранности в Париж и весь день таскал его с собой. Но он прямо жег мне саквояж. Наконец настало подходящее время передать его. Едва простившись с Гейне, я сразу же взялся за выполнение данного мне поручения.
      Было между восемью и девятью, по бульварам от церкви Св. Мадлен до ворот Сен-Мартен бушевала шумная ярмарка, всегда веселая праздничная толпа. Словно раскрывшиеся желто-красные тюльпаны, необозримо длинными рядами мерцали в своих канделябрах языки газового пламени, будто тучи светляков пролетали мимо тысячи фонарей карет. Как фантастические замки, сверкали магазины, заполненные вплоть до мезонинов коврами, пледами, бронзой, вазами и сверкающими ювелирными изделиями. На тротуаре перед театрами и кафе теснилась толпа. Была мягкая зимняя ночь.
      Я покинул все это и сквозь лабиринт старого города и по мостам через Сену отправился выполнять свое поручение. Адрес, полученный мною от Маркса, привел меня на самую окраину предместья Монсо. Поднявшись по улице Сен-Жак, я миновал Пантеон, купол которо
      129
      го, поддерживаемый колоннами, неярко поблескивал в зимнем тумане, и вскоре оказался в одном из самых неприглядных кварталов Парижа. Все теснее становились здесь переулки, темные и грозные, словно скалистые ущелья; из них можно было видеть лишь узкую темно-серую полоску неба. Я попал на улицу Муффетар, в квартал нищеты. Странный мир! Кругом кишмя кишат люди, и кажется, что они говорят на каком-то своем языке, каждый дом напоминает развороченный муравейник. Здесь не увидишь сюртуков, здесь сплошь царят блузы, береты сдвинуты набекрень на черных растрепанных волосах мужчин. Женщины в немыслимых чепцах бранятся и кричат; дети в лохмотьях шумно возятся у сточных канав. Тусклый свет, проникающий сквозь занавеси погребков, падает на сырую мостовую, из них слышатся шум и пение, воздух отдает запахом спиртного и гари. Над дверьми висят фонари, под ними колышутся исписанные цифрами листки: здесь торгуют разбавленным вином по цене два и четыре су за литр. В каждом доме разложены товары странных сортов; в этих трущобах скапливаются старая железная посуда, поношенная одежда, немыслимая разнокалиберная утварь. Прямо на окнах развешаны рваные рубашки и заплатанные платья. Там и сям выставлены на продажу фрукты и мясо самого ужасного вида. Посреди улицы толпится много людей, по большей части мужчин, - все дикой внешности, черноглазые и чернобородые. За освещенными окнами до глубокой ночи работают женщины и девушки. Все здесь бедно, но никто не протягивает руку за милостыней. Это - тот самый пресловутый квартал, который выставляет своих людей при любом восстании; вскинув на плечо старое ружье, заряженное свинцом или гвоздями, рабочий выходит, едва только "начинается".
      Когда здесь вновь забьет барабан? - подумал я, подходя к угловому дому по улице Koпо. Наконец-то я нашел дом, на третьем этаже которого должен жить мой итальянец. Наружная дверь оказалась незапертой, но в передней темнота, хоть глаз выколи. Я чиркнул спичкой и по крутой, узкой лестнице со сбитыми ступеньками поднялся наверх. Впечатление было такое, словно я находился в шахтном стволе рудника.
      130
      Добравшись до третьего этажа, я наконец нащупал рукой дверную ручку. Я постучал и оказался в кухне, навстречу мне вышла старая служанка в белом чепце.
      - Синьор Сарпи? - спросил я.
      - Такого не знаю, - ответила она.
      - Очень сожалею. Впрочем, через две недели бородавка у Тома сойдет.
      - Ах, так! Тогда входите.
      Служанка постучала в соседнюю дверь.
      Судя по виду дома, я ожидал, что попаду в самое жалкое из жилищ, но на деле оказалось не так. Я стоял в уютной, чистой комнате. Я увидел черное кресло, софу, застеленную шотландским пледом; на стене висело зеркало. У заваленного книгами, газетами и разного рода рукописями стола, на котором горела лампа, сидел мой итальянец и писал.
      Он приподнялся - это был стройный человек лет сорока, с черной окладистой бородой. Это лицо, на первый взгляд совсем ничем не примечательное, выражало глубокую серьезность и пытливую вдумчивость. Я вручил ему пакет. Синьор Сарпи чуть взвесил его на руке, вмиг оглядел, все ли в порядке...
      "Вы прямо из Кёльна?" - спросил он, жестом приглашая меня присесть на софу.
      - Прямо оттуда.
      - А давно пакет доставлен в Кёльн?
      - Как мне было сказано, его только что доставил какой-то приезжий из Ливорно.
      Синьор Сарпи, казалось, был очень доволен и несколько раз повторил: "Благодарю Вас, благодарю Вас!" При этом улыбка лукаво передавала его мысль: "Ты, молодой человек, здорово мог бы обжечься на этот раз!"
      В его белой сорочке сверкала маленькая алмазная булавка.
      Вежливо, но как-то рассеянно он справился о м-ре Кине и Карле Марксе. Мой ответ он едва ли слышал. Я видел, что он горит желанием ознакомиться с содержимым пакета, который тем временем положил на письменный стол. Было видно, что он не хотел вскрывать его в моем присутствии.
      Чтобы положить конец этой неловкой ситуации, я удалился.
      131
      Я был рад, когда выбрался из этого жуткого квартала.
      Я успел почти забыть о пакете с его загадочным содержимым, как вдруг однажды мне снова на память пришел этот вечер.
      В Риме как раз происходили выборы в римский парламент. В декабре 1848 г. палата депутатов Папской области, вопреки всем протестам папы Пия IX, который находился в Гаэте, постановила созвать учредительное национальное собрание. Радикальный Ливорно от себя избрал Джузеппе Мадзини. Он объявился в Риме, и немного погодя стало известно, что он вместе с Саффи и Армеллини взял в свои руки власть в Риме с диктаторскими полномочиями.
      Когда иллюстрированные газеты поместили первое изображение римского "триумвирата", я был изумлен. Несомненно, черты лица моего итальянца совпадали с изображением Мадзини. Значит, Мадзини пребывал в Париже под именем синьора Сарпи, тогда как все полагали, что он скрывается в кантоне Тессин? Я могу и ошибиться, но почти уверен, что в тот вечер я говорил с великим возмутителем спокойствия, который своей тайной деятельностью заложил основы новой Италии.
      Впервые опубликовано в книге: Meissner A. Geschichte meines Lebens. II. Band. Wien und Teschin, 1884
      Печатается по тексту книги Перевод с немецкого
      ДЖОРДЖ ДЖУЛИАН ГАРНИ
      Об Энгельсе 436
      Я знал Энгельса. Больше полувека он был моим другом, и время от времени мы переписывались. В 1843 г. он из Брадфорда приехал в Лидс и отыскал меня в редакции "Northern Star". To был высокий, красивый молодой человек, с лицом почти по-мальчишески юным. Несмотря на немецкое происхождение и образование, его английский язык и тогда был безупречным. Он сказал мне, что постоянно читает "Northern Star" и очень интересуется чартистским движением. Так более пятидесяти лет тому назад началась наша дружба.
      В последующие годы он был Нестором международного социализма. Было совершенно естественно, что так же как Тит был преемником Веспасиана, так и Фридрих Энгельс занял место своего высокочтимого друга Маркса, когда его не стало.
      Он был верным советником, чьим мнением никто не посмел бы пренебречь. Быть может, неофициальная история германского социализма покажет, сколь многим обязана партия его мудрым советам: он способствовал сглаживанию острых моментов, предотвращению разногласий, мягко умерял необоснованные претензии и содействовал единству по принципу: все за одного, один за всех.
      Автору "Капитала" суждено было высочайшее счастье - иметь такого преданного друга. Дружба Маркса и Энгельса была далеко не обычной. Если она и не была единственной в своем роде, то, чтобы найти ей подобную, нужно обратиться к античным легендам. Каждый из них мог бы соперничать с Дамоном в готовности принести жертву за Финтия. В своей общественной деятельности, как борцы за свои идеи, они походили на великих близнецов, так доблестно сражавшихся за Рим.
      133
      Энгельс, как, по-моему, большинство близоруких людей, писал очень мелким, но красивым и четким почерком. Письма его были шедеврами по богатству их научного содержания, и написал он их несметное количество, несмотря на то что помногу часов работал над собственными произведениями или переводами.
      Энгельс принимал участие в большинстве крупных демонстраций в Гайд-парке за 8-часовой рабочий день *, но его собственный рабочий день в лучшие времена едва ли ограничивался в среднем шестнадцатью часами...
      При всей его эрудиции и влиянии он не проявлял никакого высокомерия, никакой надменности. В семьдесят два года он был так же скромен и непритязателен, как и в двадцать два года, когда заходил в редакцию "Northern Star".
      Энгельса любили не только его близкие друзья, но и прислуга, и служащие, и дети. Хотя его величайшим другом был Карл Маркс, сердце Энгельса было достаточно велико и для других дружеских связей, а его доброта была беспредельной.
      Он был чрезвычайно гостеприимен. Но главной прелестью его радушного стола была его собственная "застольная беседа", "добрый рейнвейн" его блестящего разговора и его природное остроумие. Он любил смех и смеялся заразительно. Неизменно жизнерадостный, он и всех окружающих наделял своим бодрым настроением духа.
      Впервые опубликовано в журнале "The Social-demokrat", London, 1897, N 1, в статье: Aveling E.
      George Julian Harney: a straggler of 1848
      Печатается по тексту журнала Перевод с английского
      * На всех, за исключением демонстрации 1895 года, года его смерти; и всегда находился на международной трибуне, где я имел честь быть председателем. (Прим. авт.)
      ТЕОДОР ФРИДРИХ КУНО
      Из воспоминаний 437
      ИЗ ПИСЬМА Р. Ф. БАРТОНУ В ЛЕНИНГРАД
      Элтон, Луизиана, 15 февраля 1932 г.
      Дорогой товарищ!
      Конечно, я с удовольствием напишу о Марксе и Энгельсе для Вас и наших русских: если они мне заплатят, тем лучше.
      Теодор Ф. Куно
      Так вот, дорогие товарищи в России, вы считаете, что я в настоящее время единственный живой человек, знавший Маркса и Энгельса. Возможно, так оно и есть, потому что мне сейчас 86 лет.
      Это было в 1869 г., когда мне пришлось бежать из Австрии из-за участия в демонстрации перед австрийским парламентом, требовавшей всеобщего избирательного права для всех лиц старше двадцати одного года. Я бежал в Италию, чтобы не попасть в австрийскую тюрьму. Так как я был членом Международного Товарищества Рабочих, товарищи в Триесте, Венеции, Вероне и Милане помогали мне находить работу. В конце концов я прочно обосновался в "Fonderia Elvetica" в Милане, где изготовлялись сельскохозяйственные машины для рисовых полей. Здесь я снова принялся за социалистическую агитацию и за организацию местных секций. Как немец, я посылал свои отчеты в Швейцарию полковнику Филиппу Беккеру, бывшему в то время секретарем немецкого отделения Интернационала, но Беккер связал меня с Фридрихом Энгельсом в Лондоне, так как Энгельс был секретарем-корреспондентом итальянской ветви организации. Итак, я стал переписываться с Энгельсом, который жил на Риджентс-парк-род. Так как я не мог адресовать письма непосредственно ему, их приходилось посылать на имя молодой девушки *, жившей в том же доме.
      135
      Это было началом моего знакомства с Энгельсом и Марксом. Кроме того, что Энгельс писал мне о моих обязанностях как агитатора и организатора, он в своих письмах проявил себя очень общительным человеком и вспоминал о Милане, где он в молодости изучал итальянскую шелковую промышленность438. Это были все рассказы о вине, и опять о вине, адреса лавок, где он доставал наилучшие сорта, и кабачков, в которых он и его приятели собирались, чтобы выпить и погорланить. Вспоминаю, что я обратил внимание на красный нос Энгельса, когда позднее, в сентябре 1872 г., встретил его в Голландии, в Гааге, где он жил вместе с Марксом в гостинице. Тут я впервые увидел обоих великих людей. Они пили рейнвейн. Когда они осушили всю бутылку, я заказал другую, и мы выпили на "брудершафт". Взявшись за руки и глотнув вина, мы спели: "Покуда мы будем знакомы с ним, мы будем называть его братом". С этой минуты мы перешли на "ты" вместо обычного среди немцев вежливого обращения "вы".
      Когда я овладел итальянским языком, я настоял на том, чтобы мой Fascio Operaio (Рабочий союз) начал выпускать еженедельную газету, которую мы назвали "Martello" ("Молот"). Было выпущено всего шесть номеров, но все они были конфискованы полицией, и я был арестован. Бакунисты (некоторые из них были членами нашего Союза) выдали меня полиции. Меня арестовали ** и держали три месяца в тюрьме в Вероне. Моя переписка с Марксом и Энгельсом была конфискована и переведена на итальянский язык, больше она уже не вернулась ко мне. Итальянцы выдали меня австрийцам, которые посадили меня на несколько дней в тюрьму в Инсбруке, а затем выдали баварцам. Последние отпустили меня на все четыре стороны, потому что против меня не было никаких улик в Германии, несмотря на то что итальянцы сообщили им, что я "опасный интернациональный революционер". Из Мюнхена я отправился в Лейпциг, где встретился с Бебелем и Либкнехтом. Отказавшись от германского подданства, я направился
      * - Мери Эллен (Пумпс) Берне. Ред.
      ** - 25 февраля 1872 года. Ред.
      136
      в Льеж, в Бельгию, куда Энгельс дал мне различные адреса. Но вскоре бельгийская полиция, информированная итальянцами, выслала меня во Францию, откуда я поехал в Барселону, в Испанию 439. Здесь бакунисты выдали меня испанской полиции, и я должен был вернуться в Германию, так как мои родители жили в Дюссельдорфе. Здесь я организовал секцию Интернационала, которая послала меня своим делегатом в Гаагу на конгресс Интернационала78. Энгельс предоставил мне мандат также от Штутгартской секции, и я, таким образом, представлял на Гаагском конгрессе две секции.
      Когда я в гостинице беседовал за бутылкой вина с Марксом и Энгельсом, Рудольф Шрамм, бывший прусский консул в Милане, послал Марксу свою визитную карточку и просил о встрече с ним; он хотел, чтобы Маркс рекомендовал его избирателям какого-то округа в Германии, который должен был послать его в качестве своего представителя в германский парламент. Маркс отказался от встречи с Шраммом. На следующий день после первого заседания конгресса я публично потребовал от Шрамма, чтобы итальянская полиция вернула мне мою переписку с Марксом и Энгельсом. На второй день конгресса в зале появился Шрамм и заявил, что никогда не получал от меня писем и вызывает меня на дуэль за то, что я его назвал вором. Конечно, я посмеялся над его вызовом, и Шрамм, уезжая из Гааги, заявил, что я "трус". Тот факт, что за годы учения у меня было одиннадцать дуэлей, свидетельствует о противном.
      Когда конгресс приступил к рассмотрению обвинения Михаила Бакунина в том, что он пытался внести раскол в Интернационал созданием своего тайного Альянса внутри нашей организации 440, я был избран председателем следственной комиссии, которой представили показания против Бакунина. Комиссия нашла Бакунина виновным и большинством в 3 голоса против 2 предложила исключить его из Интернационала; эти два голоса принадлежали испанским анархистам, конечно, верным друзьям Бакунина. Один из испанцев схватил револьвер и, направив его на меня, воскликнул: "Такой человек заслуживает того, чтобы его пристрелили!" - потому что я, как председатель, голосовал против Бакунина. Буйный испанец был обезоружен, и конгресс принял
      137
      доклад комиссии. В течение многих лет анархисты на меня доносили и преследовали меня за то, что я голосовал против Бакунина.
      Когда конгресс закрылся, Маркс и Энгельс пригласили делегатов, среди которых не было ни одного представителя от России (как много изменилось с тех пор, с 1872 года!), на обед в Схевенинген, морской курорт близ Гааги. Мы все отправились туда и перед обедом выкупались в море. Поскольку я никогда не купался в морской воде, я, уплыв почти на четверть мили, не мог вернуться обратно, не имея сил бороться с волнами отлива. Фридрих Энгельс увидел, что я в опасности. Будучи более сильным человеком и более искусным пловцом, чем я, он подплыл ко мне, схватил меня за руку и помог благополучно добраться до берега.
      В Схевенингене Маркс познакомил меня также со своими дочерьми. Одна из них была замужем за Полем Лафаргом, а другая за одним французским делегатом (я не помню его фамилии *, старость меня иногда подводит). Элеонора Маркс, которую мы называли Тусси, была третьей дочерью Маркса. Знакомя меня с Лафаргом, Маркс сказал: "Куно, мне говорили, что вы едете в Америку; так вот, вы должны там разрешить негритянский вопрос, как сделала одна из моих дочерей, выйдя замуж за негра: ведь Лафарг - негритянского происхождения". Я обещал сделать все, что от меня зависит, но обстоятельства помешали мне исполнить обещание; в Нью-Йорке, где я прожил больше 50 лет, не оказалось женщин негритянок, из которых я мог бы выбрать себе жену.
      Во время моего пребывания в Лондоне я часто встречался с Марксом и его семьей, а также с Энгельсом, который был закоренелым холостяком. Мы вместе обедали, ходили в театр, и я часто беседовал с Марксом главным образом об организации Интернационала в Америке, а также о финансовом вопросе, о котором, впрочем, Маркс мог сказать немного. "Что будет после того, как мы победим? - восклицал он. - Обмен! Вот и все! Не ломайте себе голову над проклятым денежным вопросом!" Я никогда и не ломал себе голову и думаю, что обмен целиком разрешит этот вопрос, как у нас в коло
      * - Шарль Лонге. Ред.
      138
      нии Лано, здесь, в Луизиане: я бы очень хотел, чтобы ваши русские товарищи вступили с нами в оживленный обмен продуктами. Может быть, в результате кое-кто из наших будет послан в Россию, где они могут наслаждаться вместе с вами свободой; ведь в Америке свободу похитил подлый вор капитализм!
      Вы, наверное, знаете, что две из дочерей Маркса покончили самоубийством. Г-жа Лафарг и ее муж - потому что не хотели ждать победы социализма, считая, что все равно до нее не доживут. Они ошиблись: теперь они могли бы быть с вами в России и радоваться, видя памятники, которые вы воздвигли в честь их отца. Тусси, которой Энгельс оставил свое состояние приблизительно в 200 000 долларов, отравилась после того, как ее возлюбленный, этот подлец Эвелинг, промотал все, что Энгельс оставил Тусси [...] Единственная причина, почему я не еду к вам, это то, что в моем возрасте слишком трудно предпринять такое путешествие. Я счастлив в моем маленьком раю в колонии Лано, помочь которой было бы братским поступком. Не сомневаюсь, что вы сделаете все, что можете для этой вечно цветущей ветви дерева свободы в Америке.
      Я не могу прислать вам писем Маркса и Энгельса, потому что отдал их Августу Бебелю и профессору Рихарду Т. Эли; оба они собирались напечатать их. Сделали ли они это или нет, я не знаю 441.
      С братским приветом
      Ваш в борьбе за социальную революцию
      Теодор Ф. Куно 1, Почтовый ящик 126, Элтон, Луизиана, США
      P. S. Я забыл Вам сказать, что в семье и среди друзей Маркса называли "Мавром", потому что у него был очень смуглый цвет лица и черные кудрявые волосы. Дочери и жена никогда не называли его "отец" или "супруг", а только "Мавр". Они всегда говорили с ним по-немецки.
      ТРУДЯЩИМСЯ МИЛЛИОНАМ РОССИИ
      Элтон, Луизиана, 1 января 1933 г.
      Дорогие братья и товарищи по борьбе за свободу от капиталистического грабежа и гнета!
      Привет вам и любовь! Из далекой Америки, через необъятные пространства земли и через океан я сегодня протягиваю вам руку и радостно, от всей души поздравляю вас с Новым годом и желаю, чтобы великолепное дело, которое вы начали в 1917 г., принесло свободу и остальным пролетариям, населяющим нашу все еще столь таинственную планету! Я рад, что смог дожить до этого времени и увидеть, каких блестящих успехов вы добились, объединившись, как завещали всем нам Карл Маркс и Фридрих Энгельс, призывавшие нас в своем великом "Манифесте" сбросить оковы рабства и завоевать мир!
      Теперь позвольте мне рассказать вам, как получилось, что я пишу эти строки: с 1919 г. живу здесь, в колонии пролетариев, которые в 1914 г., на три года раньше, чем вы, избавились от наемного рабства. Мы издаем еженедельную газету, которую читает один из ваших ленинградских работников, товарищ Бартон. И в этой маленькой газете он прочел, что я, современник Маркса и Энгельса, еще живу на свете и пишу, хотя мне 86 лет и 8 месяцев от роду, я все еще здоров и бодр, полон юношеского пыла, и в моем несломленном теле течет горячая кровь. Этот дорогой брат Бартон более года тому назад написал мне письмо с просьбой рассказать вам то, что я знаю и помню о наших двух великих учителях и братьях - Марксе и Энгельсе, с которыми я в молодости жил, работал и боролся плечом к плечу. Я ответил товарищу Бартону, но ничего о нем не слыхал, пока несколько дней назад не получил письмо от товарища В. Адоратского (Институт Маркса - Энгельса - Ленина в Москве) с просьбой сообщить какие-либо дополнительные сведения об основателях Первого Интернационала, членом которого я стал более 63 лет тому назад. Сейчас я попытаюсь ответить на вопросы тов. Адоратского и его коллег, сотрудников Института. "О, если бы были живы Маркс и Энгельс!" - сказал
      140
      я жене, когда читал сообщения о вашем замечательном восстании в 1917 г.; какой это было бы радостью для этих двух великих людей, заветам которых вы последовали! Но они тогда уже покоились в могиле, и звуки вашего боевого набата воскрешали только память о них. Но для всех нас они живы, пока жив наш человеческий род, и даже в памяти тех, кто придет нам на смену и, может быть, будет наделен более совершенным мозгом, чем мы. Будем надеяться на это!!
      ПОСЛЕДНИЙ КОНГРЕСС ПЕРВОГО ИНТЕРНАЦИОНАЛА
      Все мы - оптимисты. Что бы мы ни делали, мы рассчитываем, что это пойдет нам на благо. Ни один человек, да и никакое другое живое существо, не станет сознательно поступать вопреки своим интересам. Поэтому-то я не думаю, чтобы Маркс и Энгельс стремились погубить Первый Интернационал, когда перевели его Генеральный Совет из Европы в Северную Америку. Я также не наблюдал, чтобы во время последнего конгресса Международного Товарищества Рабочих в Гааге проводились какие-либо тайные совещания или другие встречи при закрытых дверях. Зачем могло понадобиться отцам этой великой организации погубить то детище, появления которого на свет они с таким трудом и ценой таких страданий добивались всю свою жизнь? Нелогично предположить, что люди их склада, полные энтузиазма и любви к человечеству, были способны на столь подлое преступление! Враги прогресса, враги трудящихся масс, приписали Марксу и Энгельсу это преступление. Правда, в Гааге были люди, получившие от Михаила Бакунина указания сделать все возможное для разрушения Интернационала, который сам Бакунин в течение ряда лет называл орудием немецкого централизатора Карла Маркса, которого он ненавидел, как мифический черт ненавидит Weihwasser (святую воду); это было ему нужно, чтобы добиться блистательного успеха для своего собственного анархистского Альянса440. Но мы не можем приписать этого преступления делегатам, направленным Бакуниным в Гаагу, потому что они составили на конгрессе ничтожное меньшинство [...] в восемнадцать человек из общего
      141
      числа в шестьдесят пять. И все они голосовали за перевод в Нью-Йорк, так же как и большинство остальных 47 делегатов, часть которых (не знаю, кто они были) покинула Гаагу до того, как могло быть проведено последнее голосование. Восемнадцать последователей Бакунина голосовали также против его исключения.
      Теми делегатами, которые твердо намеревались вместе с Марксом и Энгельсом продолжать славное дело Интернационала в уверенности, что в Америке, особенно в республиках к югу от Рио-Гранде, открывается широкое поле для его развития и успеха (но которые жестоко ошибались в оценке Соединенных Штатов), были: