Воспоминания о К Марксе и Ф Энгельсе (Часть 2)

      МАРКС И ЭНГЕЛЬС
      Совсем другую атмосферу, чем в доме Энгельса, нашел я у Маркса.
      Отчасти это объясняется тем, что Маркс и Энгельс во многом очень отличались друг от друга. В области политики и теории они были, разумеется, единодушны. Возможно, во всемирной истории больше нет подобного
      237
      примера, чтобы два таких глубоких и самостоятельных мыслителя, два таких страстных борца с молодых лет и до самой смерти сохранили такое сердечное и полное согласие. Согласие не только в мыслях, но и в чувствах, в самоотверженности и готовности помочь, в упорном сопротивлении всякому давлению, в непреклонности, в жгучей ненависти ко всему подлому, оставаясь при этом веселыми и смешливыми.
      И все же, как много различий при полном согласии!
      Конечно, то, что Маркс и Энгельс не были похожи друг на друга внешне, ничего не значит; Энгельс высокий и стройный, Маркс, хотя и не маленького роста, но пониже и поплотнее. Но уже эти внешние различия были связаны с разными жизненными привычками. Энгельс до конца своей жизни придавал большое значение физическим упражнениям и движению на свежем воздухе. Как часто он напоминал мне, что я не должен забывать об этом, и сетовал на Маркса, который обычно лишь с трудом мог решиться покинуть кабинет. И хотя Энгельс был всего на два года моложе Маркса, тот выглядел по сравнению с ним намного старше.
      К тому же Энгельс был светским человеком. И если он еще не был им в Германии, то стал им в Манчестере, где, в силу своей профессии, принадлежал к числу посетителей биржи. Он даже держал там скаковую лошадь и участвовал в охоте на лис. Он всегда был хорошо одет, как этого требуют англичане от каждого джентльмена, придавал также большое значение строгому порядку в своем кабинете, как и подобает настоящему купцу. Маркс, напротив, выглядел, хотя и как преисполненный достоинства, но равнодушный к внешнему виду патриарх. Он не следил за фасоном своих костюмов, на его письменном столе, а иногда и стульях кабинета в пестром беспорядке были навалены книги и рукописи.
      Из их переписки мы знаем также, насколько точно производил Энгельс свои подсчеты не только в политической экономии, но и в личных расходах, в то время как Маркс в этой последней области всегда был весьма беззаботен, в этом отношении он был настоящим представителем богемы.
      Но и в политической экономии Энгельс превосходил Маркса постольку, поскольку он практически участвовал в капиталистическом процессе производства. Разу
      238
      меется, с другой стороны, Маркс превосходил его и, вероятно, всех экономистов своего времени, не только силой абстракции, но и обширными знаниями всей заслуживающей внимания экономической литературы. Какой-нибудь Вильгельм Рошер мог прочитать еще больше книг, но он наверняка не усвоил их.
      Энгельс обладал, пожалуй, более богатой фантазией, а его умственные интересы были более универсальными, хотя и Марксова универсальность была невероятно широка. Маркс был критичнее и вдумчивее, зато и работал медленнее и труднее, Энгельс - с большей легкостью. Энгельс сам говорил мне, что самым скверным его недостатком была поспешность. Отучил его от нее Маркс. Он никогда не высказывал ту или иную мысль, не проверив ее основательно со всех сторон и не проследив все ее корни и разветвления.
      Когда Энгельс признался мне в этом, я вынужден был сознаться, смиренно бия себя в грудь, что тоже подвержен опасности увлечься новым открытием, не исследовав его со всех сторон. Меня от этого отучил Энгельс.
      Но различия между ними имелись не только в методе исследования, но и в их политической практике. И здесь особое значение имело то, что Маркс, согласно всему, что я узнал о нем, лучше Энгельса владел искусством обращения с людьми. А это искусство чрезвычайно важно для успеха практического политика [...]
      У МАРКСА
      Как бы ни отличались друг от друга Маркс и Энгельс, это лишь в незначительной степени влияло на то, что в 1881 г. в их домах была разная атмосфера. Тишина, царившая в доме Маркса, в противоположность оживленности у Энгельса, проистекала, прежде всего, от того, что г-жу Женни Маркс уже поразил ужасный недуг (рак), положивший конец ее жизни в том же году, когда я и познакомился с ней. Она умерла 2 декабря 1881 г. Правда, во время моего пребывания в Лондоне этот недуг не заставлял ее постоянно лежать в постели. Состояние больной резко менялось.
      Когда в декабре 1880 г. Бернштейн и Бебель посетили Маркса, они нашли ее в постели. Совсем по-другому обстояло дело, когда через три месяца я появился в доме
      239
      Маркса. Тогда о постельном режиме не было и речи. Много раз г-жа Маркс встречала меня в гостиной без всякого ограничения времени визита и оживленно беседовала со мной. Стало быть, она чувствовала себя намного лучше, чем во время посещения Бебеля и Бернштейна. В июне она отправилась на морской курорт (Истборн). Правда, Маркс уже тогда знал, что болезнь неизлечима, о чем он написал 20 июня Зорге. Тем не менее тяжело больная отважилась даже в конце июля поехать в Париж, к дочери Женни, откуда она возвратилась только 19 августа. Значит, о постоянном постельном режиме не было и речи. Но сам недуг, с болями и в общем усиливавшейся слабостью, оставался. Это, вероятно, крайне угнетало всех членов семьи.
      Но больна была не только 67-летняя г-жа Маркс, но и ее супруг, бывший на 4 года моложе. Именно во время моего первого пребывания в Лондоне он писал своему другу Зорге (20 июня): "...продолжающиеся уже более полгода кашель, простуда, боль в горле и ревматизм вынуждают меня почти безвыходно сидеть дома и сторониться общества..."503 Ввиду такой обстановки в семье Маркса, о которой, правда, мне было известно далеко не все, я должен, по сути дела, рассматривать как высокую награду то, что Маркс вообще принял меня. Тем не менее Либкнехт намекнул мне, что у лондонцев мне придется нелегко. А в партийных кругах ходили кое-какие слухи о едкой желчности Маркса. И поэтому я вошел в комнату Маркса с сильно бьющимся сердцем. На меня даже напал страх, что я осрамлюсь, как это случилось с молодым Гейне при встрече с Гёте. Он сам рассказывает, что не нашел тогда лучшей темы для беседы, чем расхваливать сладкие сливы, которые росли по дороге от Йены до Веймара.
      Но Маркс принял меня совсем не так надменно, как Гёте своего молодого коллегу, которому тогда (1824) было примерно столько же лет, сколько мне в 1881 г. Внешность Маркса показалась мне внушающей глубокое уважение, а не устрашающей. Он встретил меня дружелюбной улыбкой, показавшейся мне почти отеческой.
      К моему удивлению, первая тема нашего разговора, затронутая Марксом, была не теоретической или политической, а личной. Он расспрашивал меня о моей матери.
      240
      В то время она пользовалась в германской партии, да и в семье Маркса, намного большим авторитетом, чем я. По моей инициативе и вместе со мной пришла она к социализму. С 1876 г. она начала выражать свои убеждения в романах, которые публиковала в социал-демократическом журнале для семейного чтения "Die Neue Welt", основанном в 1876 г. и редактировавшемся Гейзером. Тогда наша партия крайне нуждалась в писательских талантах - за исключением лириков. Наши писатели-романисты, такие, как Отто Вальстер и Карл Любек (впоследствии фиктивный свекор Розы Люксембург 504), придерживались правильных взглядов, но писали примитивно, наивно, неинтересно. И тут романы моей матери произвели впечатление сенсации. Особенно бурное одобрение принес "Стефан из Грилленхофа" с его описанием и характеристикой войны 1866 г.505 [...]
      Г-жа Маркс особенно восторгалась моей матерью, и сам Маркс говорил о ней с большой похвалой. В письме своей дочери Женни он назвал "Стефана из Грилленхофа" самым значительным рассказом современности . Моя мать узнала об этом хорошем мнении из письма Фирека. В 1881 г. он поехал по партийным делам в Америку и в январе остановился проездом в Лондоне, где посетил Маркса. После объявления закона против социалистов он взял на себя руководство издательством "Neue Welt" и издал "Стефана из Грилленхофа" отдельной книгой.
      Он писал моей матери 25 января из Саутгемптона: "Я тем более уверен в успехе (пропаганды Ваших сочинений в Америке), что в последний вечер пребывания в Лондоне слышал чрезвычайно благоприятное мнение о "Стефане" из источника, обычно очень скупого на одобрение. Это была семья Маркса, которая только сейчас познакомилась с Вашим "Стефаном" по отдельному изданию и буквально преисполнена похвал в Ваш адрес. Г-жа Маркс ставит Ваши описания в один ряд с описаниями Маколея, а характеристики героев и стиль напоминают ей Гёте. Маркс особенно хвалил тенденцию, которая была проведена лучшим образом, особенно подчеркивая момент борьбы, и тем самым не только заполнила пробел, но и должна проложить путь этой новой, в высшей степени отвечающей духу времени литературе. Мои рассказы о Вас были восприняты
      241
      с величайшим интересом, и дамы хотят теперь ознакомиться с рассказом "Пролетарское дитя" и другими Вашими произведениями".
      Ничего удивительного, что ввиду такого интереса к моей матери, Маркс сразу при встрече заговорил и расспрашивал меня о ней.
      Следующая тема беседы между Марксом и мной возникла, когда Маркс спросил меня, какими областями науки я сейчас занимаюсь. Обнаружилось удивительное обстоятельство, на которое я уже указывал: Маркс и Энгельс примерно в то же самое время, что и Хёхберг, а потом и я, занялись изучением первобытного общества, и как раз в 1881 г. всецело посвятили себя ему. Естественно, это послужило поводом для оживленных дискуссий.
      Но беседуя с автором "Капитала", нельзя было не заговорить и об этом произведении. Я позволил себе заметить, что мы, молодежь, ничего не ждем с таким нетерпением, как скорейшего завершения второго тома "Капитала". "Я тоже", - коротко ответил Маркс. Мне показалось, что я затронул больной вопрос.
      Когда я позднее спросил, не пора ли приступить к изданию полного собрания Сочинений Маркса, он сказал, что прежде все они должны быть написаны. Мы оба не подозревали, что в действительности он больше уже ничего не напишет.
      В оживленной беседе с глазу на глаз быстро прошел целый час. Когда я откланивался, Маркс пригласил меня зайти вскоре еще. [...]
      Во время моего первого визита Маркс избегал политических тем. В следующий раз он говорил преимущественно о политике партии в Германии. Он резко критиковал некоторых ее лидеров и, напротив, высоко отзывался о поведении немецких рабочих. [...]
      Во время моих последующих визитов Маркс не всегда держался так же миролюбиво, как в первый раз. Я слышал от него образцы едкой критики и наблюдал взрывы страстного негодования. И все же никогда не видел его подлинным громовержцем. Он мог, как и Энгельс, страшно вспылить, если сталкивался с трусостью, лживостью или высокомерным невежеством. В этом уверяли меня его друзья. Но он же мог от всей души, как никто другой, смеяться над безо
      242
      бидными человеческими слабостями и забавными происшествиями. И не менее - его жена. К сожалению, у меня не было возможности увидеть у них такую щедрую веселость. Их физическое состояние не позволяло ей проявиться. И тем не менее г-жа Маркс несколько раз громко смеялась в разговоре со мной - единственный смех, услышанный мною в доме Маркса.
      Обе дочери Маркса, с которыми я познакомился, без устали рассказывали о порой безграничной смешливости родителей. Говорили и о безмерной доброте отца, и не только к членам семьи, но и по отношению ко всем беспомощным, нуждающимся в защите, маленьким детям, рабочим, друзьям, испытывающим трудности. Эта доброта была основой его характера, я тоже ощущал ее во время наших бесед, и она произвела на меня такое же глубокое впечатление, как необычайное богатство его знаний и острота ума. Хватило даже нескольких часов, проведенных с Марксом, чтобы ясно осознать столь же превосходящую, сколь и захватывающую силу этой могучей личности. [...]
      Я уехал из Лондона, как уже говорилось, в начале июля. Когда я зашел к Марксу [...] в конце июня, он сообщил мне, что в ближайшее время отправится с женой на морской курорт.
      "Я не часто видел Вас у себя", - заметил он. Это звучало как упрек и глубоко задело меня, хотя и принесло счастливую уверенность, что Маркс не считал меня нежелательным гостем. Но мне было неприятно, что он мог подумать, будто бы я не дорожил проведенными с ним часами.
      В самом деле, насколько часто я бывал у Энгельса, настолько редко я посещал Маркса, но не потому, что я его боялся или чувствовал себя у него неуютно, а потому, что я узнал, что он тяжело страдает от своей собственной болезни и болезни жены и неохотно принимает гостей. А я казался себе слишком незначительным, чтобы подумать, что могу заинтересовать его. Я боялся, что надоем и стану ему в тягость. В отношении Энгельса у меня не возникало такого чувства. Это был не первый и, вероятно, не последний случай, когда чрезмерная скромность и сдержанность лишили меня ценного общения.
      243
      Между тем Маркс хорошо принял объяснение, что я не хотел обременять его слишком частыми посещениями. Покинув его, я решил скоро опять нанести Марксу визит, чтобы попрощаться. Но в тот день, когда я зашел, я встретил лишь Ленхен Демут, сообщившую мне, что г-н и г-жа Маркс неожиданно уехали этим утром. Это было для меня тяжелым разочарованием. Но я твердо решил, что скоро опять вернусь в Лондон, потому что, пока живы Маркс и Энгельс, я нигде больше не смогу столь многому научиться. Тогда уж Маркс не должен будет жаловаться, что я навещаю его слишком редко. Но когда я вернулся, мой великий учитель пребывал уже в стране, из которой никто не возвращается.
      Тем теснее стала моя дружба с Энгельсом. [...]
      ЗА СТОЛОМ У ЭНГЕЛЬСА
      На сей раз Энгельс принимал меня самым сердечным образом, как сына. Само собой разумеется, что я проводил у него все воскресные дни и вечера.
      К сожалению, я не досчитался в компании супружеской четы Лафаргов, переселившейся в Париж, без сожаления - Карла Гирша, Льва Гартмана и Адольфа Зорге. Не то, чтобы у меня были какие-нибудь причины сердиться на них. Нет, они просто не интересовали меня.
      Но за столом у Энгельса были не только потери, но и новые лица. Прежде всего, это была Елена Демут, заменившая вышедшую в 1881 г. замуж Пумпс. Ленхен, по прозвищу Ним, добрый дух Марксова домашнего очага, переселилась [...], через год после смерти Маркса, к Энгельсу, чей дом она теперь возглавляла. Скромная, умная, она по-матерински создавала благотворную атмосферу в кругу друзей Энгельса.
      Не только смерть, но и браки вводили к Энгельсу новых людей. Я приходил, естественно, со своей женой, Пумпс и Тусси - с мужьями. Как потом выяснилось, ни один из них не обогатил круг друзей Энгельса.
      Супруг Пумпс, Перси Рошер, не имел ни малейшего понятия или интереса ко всему, что нас волновало. Он веселил нас иной раз, исполняя уличные и кафешантанные песенки. Казалось, они занимают его больше, чем дела, которые не процветали, что вскоре отразилось и на кошельке Энгельса.
      244
      Эвелинг был намного выше; блестящий агитатор и довольно хороший писатель. Но он не был выдающимся писателем, а его знания были скорее разносторонними, чем основательными. Из своих талантов он больше всего внимания уделял в конце концов артистическому. В этом он сходился с Тусси, которая была необычайно одарена артистически [...]
      Кроме Эвелинга, у Энгельса бывали лишь немногие английские социалисты. Чаще всего у него можно было встретить Белфорда Бакса.
      Из проживавших в Англии неангличан, кроме Шор-леммера, моей жены и меня, Энгельса одно время часто посещала графиня Шак. Она вышла замуж за швейцарца французского происхождения, Гийома, но уже не жила с ним. Она называла себя Гийом-Шак.
      Г-жа Шак была в равной мере образованной и смелой женщиной, с добрым сердцем, открытым всем угнетенным, всем женщинам и рабочим. Сначала она выступала в Германии в защиту гражданских прав женщин, но уже тогда с социальным уклоном. Вскоре ее больше всего стал интересовать вопрос о проституции и спасении ее жертв. Это, естественно, привело ее к необходимости заняться плачевным положением работающих женщин и девушек. Когда в 1882 г. в Берлине создавались первые союзы работниц, они стали полем деятельности г-жи Гийом-Шак. Она основала журнал "Die Staatsburgerin" для защиты прав работниц. Она выступала на этом поприще так энергично, что в 1886 г. полиция запретила "Die Staatsburgerin", распустила союзы работниц, арестовала ряд руководительниц движения.
      Тогда г-жа Шак посчитала, что прежнее поле деятельности пока что закрыто для нее. Она отправилась в Лондон, обратилась ко мне, как к редактору "Neue Zeit", и я представил ее Энгельсу, где живая, энергичная женщина стала вскоре желанным гостем [...]
      Из других немцев, проживавших в Лондоне, с 1885 по 1889 гг. у Энгельса чаще всего можно было увидеть д-ра Освальда.
      Андреас Шёй зашел за все время моего пребывания только два раза, да и тогда лишь по моей инициативе.
      245
      Некоторое время, зимой 1886-87 гг., моя жена и я вели хозяйство совместно с Шёйем и его дочерью.
      У него и с его помощью я познакомился с гораздо большим количеством английских социалистов, чем у Энгельса. Наибольший интерес среди них вызвали у меня Уильям Моррис и Дж. Б. Шоу, оба были в очень близких отношениях с Шёйем. Тогда Шоу не был еще великим драматургом, а выступал как музыкальный критик в различных газетах, и при этом, правда, был весьма энергичным и авторитетным социалистическим пропагандистом.
      Наряду с названными был еще один русский, проживавший в Лондоне и часто принимавший участие в воскресных встречах у Энгельса. Он был весьма желанным гостем. Это был бывший русский офицер, Сергей Кравчинский, рано присоединившийся к революционному движению своей родины и уже в 1872 г. основавший в Петербурге пропагандистскую группу. После участия в различных крестовых походах в Герцеговине (1875), в Италии (1877)508 он развернул в конце концов в 1878 г. бурную террористическую деятельность в России. В августе этого года ему удалось заколоть кинжалом на улице генерала Мезенцева, шефа тайной полиции, с чьего ведома политические заключенные подвергались жестоким издевательствам. Кравчинский был вынужден бежать, надеясь, что скоро сможет вернуться, но после марта 1881 г. в России для революционеров сложилась такая неблагоприятная обстановка, что о возвращении нечего было и думать. И поэтому отныне Кравчинский вынужден был оставаться за границей и ограничиться писательской деятельностью. Он писал под именем Степняк сначала в Италии, где издал свое самое известное произведение "Подпольная Россия", потом в Англии, где скоро получил признание как писатель со стороны не только русских эмигрантов, но и британских читателей. При этом он всегда действовал в интересах своего дела - свержения русского самодержавия.
      Ничего удивительного, что Энгельс высоко ценил общение с этим борцом. Он был энергичен, спокоен и сдержан. Но если он говорил, это всегда было значительным. Он стоял намного выше своего боевого товарища Льва Гартмана.
      246
      Еще реже, чем русские, посещали Энгельса гости из других стран. Из Франции лишь от случая к случаю приезжали супруги Лафарг; реже всего бывали у Энгельса посетители из Австрии[...]
      Зато у него регулярно появлялся Пауль Зингер, которого приводили в Англию поездки по делам фирмы, изготовляющей пальто, компаньоном которой он был. Как человек достойный любви, готовый на жертвы, смелый, причем без всякой позы, революционно настроенный, но трезво оценивающий обстановку, враг всяких громких слов, пылкий и остроумный, он всегда был в высшей степени желанным гостем. Сначала Энгельс относился к нему с недоверием, как к простому обывателю, но вскоре смог оценить его. Он превосходно подходил к нашей компании. С особым интересом встречались его сообщения о внутренних вопросах немецкой политической жизни. Мы узнавали от него много важного, о чем не писали газеты. Как бы много мы не узнавали из переписки с Бернштейном, Бебелем и Дицем, но личная беседа воссоздавала более полную и живую картину.
      Однажды (1886) приехал и Либкнехт, чтобы вместе с Тусси и Эвелингом совершить агитационную поездку по Соединенным Штатам. Он был в высшей степени привлекательным и сердечным человеком: прост и непритязателен, при этом умный собеседник, которому довелось многое пережить и за многое бороться.
      Но Энгельс ценил его как корреспондента и тактика намного меньше, чем Бебеля, который, к сожалению, не приезжал в Лондон во время моего пребывания там.
      Впервые опубликовано в книге: Kautsky К. Aus der Fruhzeit des Marxismus. Wien, 1935
      Печатается с сокращениями по тексту книги: Friedrich Engels' Briefwechsel mit Karl Kautsky. Wien, 1955
      Перевод с немецкого
      На русском языке публикуется впервые
      ЛЕОНАРД ТАУШЕР
      В годы исключительного закона против социалистов
      Бурной, грозовой ночью - это было под новый, 1880 г.[...] - я в сопровождении группы верных друзей приехал на вокзал в Аугсбурге и сел в поезд, чтобы отправиться в Швейцарию. Там мне предстояло начать новую жизнь. Полиция разгромила все наши организации, уничтожила нашу типографию и нашу газету "Volkswille", а тем самым лишила меня источников существования [...]
      Само собой разумеется, что и в Швейцарии я вскоре стал заниматься агитационной деятельностью. Одной из наших первых задач было создание в Швейцарии организации немецких социалистов в целях поддержки движения в Германии [...]
      В то время Швейцария кишела немецкими шпионами [...] Разоблачение провокаторов, предъявление нашими товарищами в рейхстаге доказательств их предательской деятельности натравило на нас всю бисмарковскую свору. Бешенство ее достигло апогея, когда в последнем номере журнала "Roter Teufel" был помещен рассказ о старом фельдфебеле, которого Бисмарк, скрывший якобы смерть кайзера, облачил в императорский мундир и в таком виде показывал народу, чтобы дольше удержаться у кормила правления.
      Но это было уже чересчур. Бисмарк потребовал нашей высылки и не встретил сопротивления в швейцарском Союзном совете.
      В один прекрасный майский день 1888 г. мы в сопровождении цюрихского полицейского комиссара были доставлены на французскую границу.
      После ночного путешествия, во время которого мы мерзли, как собаки, так как французские вагоны не отапливались и были устроены крайне примитивно, мы ясным солнечным утром прибыли в Париж. [...]
      248
      Мы посетили места, где лилась кровь наших товарищей в дни Коммуны, осмотрели другие главные достопримечательности, побывали и на поле битвы при Шампиньи, где немцы и французы, не причинившие при жизни друг другу ни малейшего зла, убивали один другого, а теперь мирно покоились бок о бок в большой братской могиле 510.
      Вся наша политическая деятельность в Париже ограничилась одним моим докладом в немецком клубе. Затем мы отправились в Лондон.
      Какой контраст - после смеющегося, солнечного Парижа мрачный Лондон, с его сотнями тысяч дымящихся труб, закопченными домами и улицами, с его гнетущим туманом, заставлявшим нас часто целыми днями работать при лампе! Мне вначале показалось, что я прибыл в обиталище трубочистов.
      Но и Лондон имеет свои прелести: великолепные парки, памятники архитектуры, научные сокровища, Темза с ее судоходством и гигантскими доками и т. д.
      Тот, кто привыкает к этой жизни мирового города, только с трудом может с ней расстаться. Со мной, по крайней мере, это было так.
      Наш вождь Фридрих Энгельс принял нас самым сердечным образом. Он, как и скончавшийся более года тому назад ветеран партии Лесснер, пришли нам на помощь и советом и делом.
      Лесснер был неутомим в поисках подходящего помещения для нас. Вскоре мы устроились в северной части Лондона, и свинцовые солдаты Гутенберга стали строиться, буква к букве, для борьбы за свободу немецкого пролетариата: "Sozialdemokrat" снова стал выходить так же регулярно, как и раньше в Цюрихе. Итак, Бисмарк дал маху. Сюда, через Северное море, его рука не доставала.
      Тем из нас, кто не знал английского языка, приходилось вначале, конечно, туго. Я, к счастью, еще в Цюрихе, имея уже за плечами 46 лет, начал учиться английскому языку, так как травля против нас внушала неуверенность в будущем. Правда, это вызвало тогда добродушное замечание со стороны одного из моих друзей, живущего теперь в Берлине:
      - Как это ты, старая кляча, еще умудряешься учить английский язык?
      А теперь я только мог радоваться этому. Мне надо было лишь приучить свой слух к английской речи. Для этого я ходил по театрам, слушал по воскресеньям ораторов в парках и посещал собрания "Армии спасения".
      Часы, проведенные мной с Фридрихом Энгельсом, незабываемы.
      Когда по воскресеньям я сопровождал его во время послеобеденных прогулок по Риджентс-парк, он рассказывал мне о своем участии в революции 1848 г. Перед моим мысленным взором вставала трусливая немецкая буржуазия, которая пыталась делать революцию в белых перчатках, которая из страха перед рабочими бросилась в объятия полиции и сама разрушила баррикады, воздвигнутые в начале событий. Но я представлял себе также и таких стойких людей, как Филипп Беккер и другие, которые выдержали борьбу до самого конца и даже в изгнании, в условиях жесточайшей нужды не утратили веры в новое победоносное восстание немецкого народа.
      Раз уж я упомянул о нашем Беккере, то должен добавить, что на склоне лет у него в доме частенько царила нужда. Но он никогда не терял юмора и еще в одном из своих последних новогодних поздравлений писал мне:
      "Не бранись, если бездельники не хотят идти вперед. Зажги у них сзади пучок соломы. Тогда они засеменят дальше".
      Наши товарищи, деятели 1848 г., были могучими, полными сил людьми, и ничто не было им более ненавистно, чем бабьи жалобы по поводу преследований или неудач. Некоторым эмигрантам Коммуны, думавшим, что борьба за дело пролетариата есть нечто вроде легкой прогулки, приходилось выслушивать жестокие истины от нашего друга Энгельса.
      И тот же Энгельс умел быть очень мягким. Как часто видел я его в кабинете ползающим на четвереньках, в то время как маленький мальчик его племянницы * восседал на нем верхом.
      После целого дня напряженной умственной работы лучшим отдыхом для него было провести веселый вечер
      * - Мери Эллен (Пумпс) Берне. Ред.
      250
      в кругу друзей. Когда нас приглашали к нему по случаю дня его рождения, или на рождество, или на пасху, было всегда очень весело. Чем больше мы веселились, тем больше это радовало нашего "Генерала" (это слово произносилось на английский манер - "Дженерал"), как мы называли Энгельса.
      Меня интересовали взгляды Энгельса на современное движение в пользу трезвости. Я не могу вспомнить, чтобы он когда-либо высказался за воздержание от употребления алкоголя. Напротив, часто сидя за пивом, он говорил мне: "Пей, баварец, баварцы всегда испытывают жажду". От нашего старого Филиппа Беккера я также знал о его умении не пьянеть, о том, что на наших пирушках в Цюрихе он не уступил бы никому из нас, даже будучи на седьмом десятке. Он мог также рассказать о "полунощных бдениях", которые устраивали в Женеве эмигранты - участники революции 1848 г.
      Наконец закон о социалистах был с позором отменен 150. Когда-то всесильный "железный канцлер" * был более ни на что не способен и мог лишь, создавая шум, тащиться за государственной телегой.
      "Sozialdemokrat" выполнила свою задачу, и мне надо было подумать о своем будущем. После недолгого размышления я сообщил своим друзьям, что, несмотря на приказ об аресте, повсюду следовавший за мной, я хочу вернуться в Германию и стать в ряды своих товарищей.
      Энгельс не советовал мне возвращаться. Он говорил:
      - Увидишь, пруссаки посадят тебя под замок!
      Однако я был того мнения, что в худшем случае это обойдется мне самое большее в два года тюрьмы, а такой срок я еще смогу отсидеть.
      Итак, в канун народного праздника 1890 г., в 10 часов вечера я приехал в Штутгарт, где получил место корректора у товарища Дица, выпускавшего ежедневную газету "Schwabische Tagwacht".
      Впервые опубликовано в княге: Illustrierter Neue Welt-Kalender fur 1912. Hamburg, 1912
      Печатается с сокращениями по тексту книги
      Перевод с немецкого
      * - Бисмарк. Ред.
      КОНРАД ШМИДТ
      Воспоминания о Фридрихе Энгельсе 512
      Я мало что мог бы сообщить, так как мне довелось общаться с ним лишь в течение нескольких месяцев, но и это немногое имело для меня незабываемое значение, что свидетельствует о сущности и личном влиянии этого человека.
      Когда я приступил в университете к изучению политической экономии, то с самого начала взялся за Марксов "Капитал", который я читал с огромным интересом, хотя понял далеко не все. Прежде всего, для меня, выросшего под влиянием кантовской философии, остались непонятными заключенная в "Капитале" суть "материалистического понимания истории" и обоснование социализма с помощью такого взгляда на историю. Профессора политэкономии, которых я слушал, тем более не имели ни малейшего понятия об этой связи, поэтому у меня укоренилось - и по сию пору еще не совсем исчезнувшее из официальной литературы - мнение, будто Маркс вывел социализм в известной степени философским путем из своей теории стоимости. С помощью этой теории стоимости доказывается присвоение прибавочной стоимости, эксплуатация рабочего класса капиталом, а тем самым и несправедливость существующего экономического строя и необходимость его социалистического преобразования. Докторские диссертации по социальным вопросам нередко претендуют на "объективность", которая при внимательном рассмотрении оказывается по большей части всего лишь самонадеянным умничаньем. Так, во всяком случае, вышло с моей диссертацией: я взял различные теории заработной платы, сконструировал социалистическую теорию заработной платы, которую затем и опроверг при помощи благожелательной критики. Основной идеей было предвзятое философское
      252
      суждение, что Маркс выводит социализм из своей теории стоимости. Я же тщился доказать, что этот вывод не непреложен. Короче, это была борьба против мною самим же построенных ветряных мельниц!
      После экзаменов мне представилась возможность поехать на несколько месяцев в Лондон. Я также надеялся поговорить там с Энгельсом и, будучи совершенно с ним незнаком, послал ему эту самую диссертацию, о коей я, разумеется, был очень высокого мнения. У Энгельса, которому в ту пору было 67 лет, хватило терпения и любезности в подробном письме разобрать мое "опровержение", указать мне на мои погрешности (поначалу, конечно, без успеха) и самым дружеским образом пригласить меня посетить его: тогда мы, мол, еще поговорим по этим вопросам.