Воспоминания о К Марксе и Ф Энгельсе (Часть 2)

      - Нет, за исключением немногих лиц, вы, русские, еще слишком отстали в понимании общественной эволюции собственной страны. Для вас политическая экономия все еще абстрактная вещь, потому что до сих пор вы не были достаточно втянуты в водоворот промышленного развития, которое выбьет из вашей головы всякий отвлеченный взгляд на ход экономической жизни... Теперь это положение вещей меняется... Шестерня капитализма уже крепко врезалась местами в русскую экономику... Но вы в большинстве случаев не отказались еще от архаических понятий... Впрочем, повторяю, это не ваша вина: сознание отстает от бытия...
      Вдруг Энгельс быстро встал и воскликнул:
      - Да вот, я кое-что прочту вам из старой русской библиотеки Маркса... Большинство его русских книг я роздал в другие учреждения и людям, которые могут лучше пользоваться ими... Но некоторые вещи я оставил у себя...
      * - очевидно, Луизы Каутской. Ред.
      И дружески Энгельс попросил меня пройти с ним в соседнюю комнату. То было такое же светлое, такое же обширное помещение, - судя по длинным, приделанным к стене шкафам, библиотека. Энгельс по-прежнему быстро подошел к одной из полок, с мгновение поглядел на нее, сразу, не колеблясь, достал с нее в старом переплете книгу и показал ее мне: то было одно из первых изданий пушкинского "Евгения Онегина".
      72
      В аппарате моей, тогда хорошей, памяти словно кто-то нажал кнопку. Мне захотелось показать Энгельсу, что и мы, жертвы "политического романтизма", кое-что читали и кое-что знаем:
      - Дорогой гражданин, вы хотели, очевидно, что-то отсюда мне прочитать? Позвольте мне самому прочитать вам цитату, с которой вы собирались познакомить меня.
      Энгельс бросил искоса на меня дружелюбно-насмешливый взгляд:
      - Сделайте одолжение, - и Энгельс протянул мне книгу. Я сжал в руках томик и продекламировал наизусть:
      ...Читал Адама Смита
      И был глубокий эконом,
      То есть умел судить о том,
      Как государство богатеет,
      И отчего, и почему *
      Не нужно золота ему,
      Когда сырой ** продукт имеет.
      Его отец понять не мог ***
      И земли отдавал в залог.
      - Donnerwetter!.. Potztausend!..**** - воскликнул несколько раз по-немецки Энгельс. - Черт возьми, вы угадали... Верно, верно: эту именно цитату я и хотел прочитать вам. Но что навело вас на это?
      - Ассоциация идей.
      - Какая?
      - Вы хотели, очевидно, процитировать мне нечто, касающееся неизбежной отсталости русской мысли, вытекающей из отсталости русской жизни. Когда я увидел в ваших руках томик "Евгения Онегина", я сейчас же припомнил, что Маркс привел как раз эту цитату - и притом по-русски - в своей "Критике политической экономии":
      "Его отец понять не мог
      И земли отдавал в залог" 388,
      73
      чтобы показать, что идеи буржуазной политической экономии не могут быть применены к обществу, основанному на труде крепостных...
      * У Пушкина эта строка звучит так: "И чем живет, и почему". Ред.
      ** У Пушкина: "простой". Ред.
      *** У Пушкина: "Отец понять его не мог". Ред.
      **** - Черт возьми! Ред.
      Насмешливое выражение глаз у Энгельса сменилось совсем дружелюбным:
      - О, да вы очень внимательный читатель, гражданин Русанов... А когда вы читали "Критику"?
      Разговор перешел у нас на распространение идей Маркса в России, и я рассказал Энгельсу, как рано я лично, вследствие различных благоприятных обстоятельств, мог познакомиться с главнейшими сочинениями его знаменитого друга...
      Энгельс с большим интересом вслушивался в мой рассказ и перебил его лишь словами:
      - И, однако, вы не с Плехановым?
      Я чувствовал в этом вопросе известное раздражение. Я знал, что члены группы "Освобождение труда" 373 очень несочувственно говорили о "Кружке старых народовольцев" своим единомышленникам-марксистам на Западе и возбуждали в них большое недоверие к нам, как к утопистам и заговорщикам старого типа, целиком пропитанным мелкобуржуазными идеями. Я ответил Энгельсу в самых общих чертах и постарался, насколько мог, указать, в чем заключалось различие в наших взглядах.
      Разговор перешел снова на Россию и на ее современное положение. И скоро у нас с Энгельсом вышло разногласие в оценке какого-то факта русской экономической жизни. Едва подавляя, как мне показалось, чувство досады, Энгельс воскликнул:
      - Вы должны были бы прочитать по этому поводу статью некоего Сергеевского в "Vorwarts". Он довольно часто пишет в этой газете... Видимо, знающий человек... И он как раз говорит [то же], что говорю я... Вы не видали статей Сергеевского?
      Я испытывал чувство немалого замешательства, но вместе с тем и известного удовлетворения, и после минутного колебания сказал, признаюсь, не особенно храбро:
      - Видел... Даже сам их писал... Сергеевский из "Vorwarts" - это я. Это мой псевдоним, который я выбрал по совету Лаврова для некоторых своих вещей...
      76
      Энгельс разразился громким хохотом:
      - Право, не поймешь вас, русских: у вас, должно быть, в мозгу перегородки. Тот же самый человек совсем умен в одних вещах и...
      Энгельс на секунду остановился.
      - Не стесняйтесь, гражданин: совсем глуп в других. Не так ли? улыбаясь, заметил я.
      - И ровно ничего не соображает в других вещах, казалось бы, относящихся, однако, к одной и той же области, - закончил Энгельс.
      Мне пришлось защищать Русанова от авторитета Сергеевского и указать Энгельсу на причину кажущегося противоречия между статьями Сергеевского и моей теперешней оценкой вопроса, из-за которого у нас вышло разногласие. Энгельс просто упустил из виду одно обстоятельство, которое заставляло меня иначе смотреть на предмет нашего спора.
      Дружески расставаясь со мной, Энгельс высказал сожаление, что у нас не состоялось свидания с Плехановым и Бебелем 385, и выразил надежду, что союз русских марксистов и народовольцев все же состоится на почве борьбы с голодом и оппозиции правительству. Он передал мне для Лаврова небольшое письмо о том же по-французски, конец которого, кокетничая своими действительно редкими филологическими способностями, он написал по-русски.
      Впервые опубликовано в книге: Русанов Н. С. В эмиграции. М., 1929
      Печатается по тексту книги: Русские современники о К. Марксе и Ф. Энгельсе. М., 1969
      А. М. ВОДЕН
      Из воспоминаний 390
      БЕСЕДЫ С ЭНГЕЛЬСОМ
      К середине марта 1893 г. я заработал (уроками математики в Лозанне) столько денег, что мог осуществить свою давнюю мечту пожить в Лондоне. У меня была и вполне определенная цель: работа по истории английской философии, которую целесообразнее всего было окончить в Британском музее.
      Когда я попросил Г. В. Плеханова дать мне рекомендации, - и притом не только к лондонским русским, - он предложил мне дать письма не только к Степняку и Бернштейну, но и к самому Энгельсу 391.
      Поблагодарив за оказываемую мне честь, я попросил указаний, как мне лучше всего подготовиться к разговорам с Энгельсом; но Г. В. Плеханов немедленно приступил к examen rigorosum * по философии истории Маркса и по философии истории Гегеля; по субъективистам-народникам, настаивая на непридирчивом и сжатом изложении; по второму тому "Капитала", когда ассистентка - Вера Ивановна ** - возопила, что следует дать мне передышку; по Прудону (без использования "Нищеты философии"); наконец, по Фейербаху, Бауэру, Штирнеру, Тюбингенской школе 392, Штраусу и, как десерт, по всему Гегелю, причем выяснились некоторые разногласия в понимании отношения "Феноменологии" к "Логике". Вера Ивановна присутствовала на этом "всенощном бдении"; она приписала Георгию Валентиновичу намерение установить такую программу-минимум для русских марксистов вообще; но Георгий Валентинович считал это для тогдашнего времени утопией и по отношению к товарищам, имевшим в виду литературную деятельность. Георгий Валентинович считал хорошим предзнаменованием, что я невольно
      78
      переходил на немецкий язык; я выразил сомнение, чтобы на русском языке кто-либо когда-либо мыслил философски; но Вера Ивановна опровергла меня ироническим указанием не только на украинского мудреца Сковороду, но и на Флеровского-Берви.
      * - суровому экзамену. Ред.
      ** - Засулич. Ред.
      На следующий день Г. В. Плеханов дал мне письмо к Энгельсу * и напутствовал в путь-дорогу. Я настойчиво советовал Георгию Валентиновичу немедленно подготовить почву напечатанием в "Neue Zeit" резкой по существу, сжатой и сдержанной по тону статьи, в которой резюмировалась бы суть конфликта с народниками-субъективистами. Я считал очень существенным, во-первых, чтобы эта статья, появившись во время моего пребывания в Лондоне, поставила Энгельса лицом к лицу с фактом начавшейся полемики и побудила его высказаться; во-вторых, я имел основания ожидать, что кто-нибудь из русских марксистов заденет русских народников-субъективистов в немецкой печати, а тогда я предпочитал, чтобы это сделал именно Г. В. Плеханов, и притом сразу по существу; я уверял его, что такая статья немедленно распространилась бы в России и в оригинале, и во множестве переводов, и оказалась бы ферментом, что о ней был бы прочитан ряд рефератов в Петербурге... Г. В. Плеханов утверждал, что не стоит обращать внимания европейских читателей на русских народников-субъективистов. В этом нежелании Г. В. Плеханова вовремя, ясно и определенно взять на себя инициативу принципиального выступления против народничества в научном органе европейской социал-демократии я усматривал и продолжаю усматривать - главную причину того, что не только мне, но и самому Плеханову при его свиданиях с Энгельсом во время Международного цюрихского конгресса и затем в Лондоне не удалось убедить Энгельса принципиально выступить против русских народников-субъективистов или хотя бы по конкретному поводу определенно высказаться против них в печати: ведь если сам Г. В. Плеханов не считал стоящим по существу дела ориентировать читателей "Neue Zeit" о своих методологических
      79
      разногласиях с народниками-субъективистами, то и Энгельс, с своей стороны, мог счесть не стоящим вмешаться в перебранку между русскими.
      * Г. В. Плеханов не сообщил мне, что именно он писал Энгельсу, так что я прочел это письмо только тогда, когда оно было показано мне в Институте К. Маркса и Ф. Энгельса за несколько дней до его напеча-тания в журнале "Под знаменем марксизма". (Прим. авт.)
      Кроме того, Г. В. Плеханов просил меня сделать для него в Британском музее побольше выписок из "Святого семейства". Мне он дал ряд чрезвычайно ценных советов относительно целесообразнейшего моего пребывания в Лондоне.
      В Лондоне я прежде всего очутился без денег: у меня вытащили кошелек, когда я, выйдя с вокзала Виктория, отдыхал в Гайд-парке. Это принудило меня сразу явиться в бюро "Free Russia", где я застал В. Черкезова, который был так любезен, что помог мне найти дешевую комнату и даже кредит. Деньги мне немедленно выслали в долг из Парижа, а затем из России.
      Врученное мне запечатанным письмо Г. В. Плеханова к Энгельсу 391 я отправил в тот же день, прибавив от себя просьбу указать, если он считает возможным, когда я мог бы его видеть с наименьшим ущербом для его занятий. Я писал по-английски; Энгельс отвечал и писал свои дальнейшие письма * по-английски же.
      В ожидании ответа от Энгельса я побывал у Степняка; он дал мне рекомендацию в Британский музей; впоследствии, когда я получил возможность прожить в Лондоне четыре года (1896-1900 гг.), меня рекомендовала Элеонора Маркс-Эвелинг, а после ее смерти билет для входа в читальный зал возобновлялся автоматически, хотя я и предлагал новую рекомендацию.
      * К сожалению, я был вынужден сжечь эти письма Энгельса ко мне в Париже осенью 1893 г., когда меня - за несколько минут до появления агентов предупредили об обыске. Этот обыск был вызван, по всей вероятности, тем, что как раз перед этим я получил из Лондона на свое имя от "Free Russia" большую посылку, вызвавшую к себе интерес французских чиновников, и притом не только таможенных, хотя я и констатировал, что присланные издания - преимущественно 1870-х годов - представляют только антикварный, а не актуальный интерес Обыскивавшие агенты грозили мне высылкой за находившиеся у меня монографии по истории Великой французской революции и нашли предосудительным ношение мною синих очков, придающих "нигилистическое выражение" моей физиономии. Я потребовал указания на закон, который воспрещал бы во Франции изучение основных фактов французской истории, а относительно цвета очков пригласил гг. агентов сопровождать меня в глазную клинику для выяснения вопроса, чьими указаниями мне следует в данном случае руководствоваться. (Прим. авт.)
      80
      Степняк проявил глубокий интерес к деталям жизни Г. В. Плеханова и В. И. Засулич. Он просил меня поддержать его давнюю просьбу, чтобы Георгий Валентинович совсем переселился в Англию; он находил, что Женева и ее окрестности для Г. В. Плеханова вреднее русской каторги, что можно было бы жить и не в самом Лондоне, а на острове Уайт, который Маркс предпочитал в климатическом отношении Алжиру; что в Лондоне Г. В. Плеханов нашел бы несравненно более подходящую арену для своих организаторских талантов; что он был бы там очень полезен против влияния П. А. Кропоткина; что сам он присмотрелся бы к конкретному массовому рабочему движению [...]
      За три месяца (от конца марта до начала июля 1893 г.), которые мне тогда удалось провести в Лондоне, я побывал у Энгельса - всякий раз по его особому (устному или письменному) приглашению - не менее десяти раз. Я должен констатировать, что мало с кем я чувствовал себя все время от первого визита до прощания так просто и естественно, как с Энгельсом. Дорогой я придумывал обороты речи, подыскивал наиболее подходящие конструкции, но все это оказалось совершенно излишним: обаяние его как собеседника не мешало мне чувствовать себя в его присутствии самим собой, а не объектом извращений моих мыслей, производимых - без всякой надобности, просто из любви к искусству - как виртуозами в этом деле, упоминаемыми в I и II главах этих воспоминаний, так и их последователями, усвоившими себе если не их знания и талантливость, то во всяком случае вышеуказанную виртуозность. Поэтому, говоря с Энгельсом, я имел редкое счастье: можно было думать не о том, какую именно ересь или бессмыслицу соблаговолит навязать мне собеседник, а о самом 'предмете. Это сразу само собой установилось. Почувствовав, что в разговорах с Энгельсом в самом деле можно и должно lasciare ogni sospetto *, так как с ним я абсолютно гарантирован от попыток сделать вид, что мою аргументацию можно подвести под заранее заготовленную этикетку, к чему сводятся - столь "плодотворные" для выяснения во
      * - оставить всякий страх (Данте. "Божественная комедия"). Ред.
      81
      просов по существу - типичные русские дискуссии, я перестал "mit den Worten kampfen" *. По причинам самоочевидным я предпочитал слушать Энгельса; но говорить приходилось и мне, и не только отрывочными фразами, а и периодами: мне не только пришлось резюмировать марксистскую и народнические точки зрения на ряд теоретических программных вопросов; но Энгельс допустил меня к рукописям Маркса, лишь удостоверившись, - не "экзаменом", как Плеханов, а в непринужденном разговоре, - что я способен интересоваться деталями истории немецкой мысли. Кроме того, Энгельс многим интересовался о России: не только экономикой, а и идеологиями: что именно и как читают из Маркса в России, какова обычная подготовка читателей "Капитала" **, кого читают из утопистов, выражал интерес к провинциальным и столичным разновидностям русского либерализма, к конкретным формам толстовства, к народнической беллетристике и к русской литературной критике, классических представителей которой он в самом деле высоко ставил.
      В своем - очень приветливом - первом письме Энгельс сообщил мне, что ждет меня к себе в любой из ближайших дней вечером. Когда я явился к нему в первый раз, он прежде всего познакомил меня со своим огромным котом и стал расспрашивать о Плеханове, о Вере Ивановне, о Лаврове, о котором отзывался с добродушной иронией. Он выразил высокое мнение о таланте Плеханова ("не ниже Лафарга или даже Лассаля") и осведомился о его литературных планах; признал целесообразными и работы по истории французского материализма, и статьи о русской народнической беллетристике. Затем он выразил свое убеждение, что для русских социал-демократов необходимее всего серьезно заняться аграрным вопросом в России; что эта область исследований обещает по существу новые результаты, существенные и для истории форм землевладения и землепользования, и для применения - и проверки
      * - буквально: "бороться со словами", в переносном смысле - подбирать слова. Ред.
      * * Энгельс не считал целесообразным начинать изучение политической экономии с "Капитала", так как Маркс имел в виду читателей, имеющих некоторую подготовку. О популярных изложениях "Капитала" отзывался неодобрительно. (Прим. авт.)
      82
      экономической теории, особенно учения о дифференциальной ренте, при освещении огромного материала. Он упомянул, что ждет со дня на день труда своего уважаемого русского корреспондента Даниельсона, но при всем уважении к нему не думает, что его книга окажется исчерпывающей вопрос. Энгельс упомянул, что он считает чрезвычайно желательным, чтобы именно Плеханов занялся этим основным для России вопросом, и притом именно в серьезном исследовании, а не в полемических статьях. Я хотел тут же передать пожелание Плеханова, но появился Бернштейн, немедленно пригласивший меня зайти к себе. Я собирался удалиться, но был удержан на ужин, во время которого Энгельс рассказывал эпизоды из домартовского периода и из 1848 года. Прощаясь, Энгельс предложил мне продолжить разговор об аграрном вопросе в России в ближайшем будущем, обещав уведомить, когда ему удастся выполнить неот-ложнейшую задачу: написать несколько писем.
      В следующий раз он прямо спросил меня, не дал ли мне Плеханов к нему определенных поручений? Я передал пожелания Плеханова *, представив дело так, что Плеханов вынужден защищаться и защищать от извращений со стороны народников основные положения марксизма и практические выводы из них. Энгельс с улыбкой процитировал по поводу жалоб Плеханова на полемику против него: "Quis tulerit Gracchos de seditione querentes?" ** и даже добавил по-русски: "Кто Плеханова обидит, не обидит ли всякого сам Плеханов?" Я уверял, что Плеханов на меня производит впечатление кроткого агнца, ведомого на заклание; к тому же дело идет о весьма небезразличных в практическом отношении выводах из того или иного взгляда на эко
      * Разговоры происходили преимущественно на немецком языке; феноменальная добросовестность мышления Энгельса проявлялась, между прочим, в том, что в своих записках ко мне Энгельс иногда спешил делать поправки, если, наведя точнейшие справки, обнаруживал, что в предыдущем разговоре неточно цитировал. Например, приписав Ткачеву по существу бакунистские мысли, Энгельс поспешил написать мне, что, раздобыв первоисточники у Мендельсона, он убедился, что смешал того и другого Konfusionsrat'a [путаника], помню, что он употребил это немецкое обозначение в английском письме. (Прим. авт.)
      ** "Разве терпимо, когда мятежом возмущаются Гракхи?" (Ювенал. Сатира вторая). Ред.
      83
      номическое развитие России в ближайшем будущем... Энгельс выразил предположение, что полемика с народовольцами могла бы вестись не столь резко, но что он, конечно, не компетентен судить о реальном содержании, скрывающемся за русскими партийными лозунгами. Я поспешил констатировать, что народовольцы негодуют на Плеханова, в сущности, за речь на Парижском международном конгрессе393 и за проницательность, проявленную им по отношению к Тихомирову; Энгельс сказал, что речь на Парижском конгрессе и ему, и многим товарищам понравилась, но выразил убеждение, что отождествлять Тихомирова с народовольцами - хотя бы с Г. Лопатиным - нельзя. От меня Энгельс пожелал услышать сжатое резюме точки зрения народников. Я - по совету Г. В. Плеханова - начал с В. В. * Энгельс выразил сомнение, можно ли - без полемических преувеличений - выводить за одни скобки с В. В. не только активных народовольцев, но и его корреспондента Даниельсона, предложив мне воздержаться от суждения об этом экономисте до прочтения его труда 394, экземпляр которого обещал дать. Я упомянул, что идеализация отживших форм, держащихся благодаря круговой поруке, мешает выяснить реальные перспективы разрешения аграрного вопроса в России. Энгельс спросил, жил ли я в деревне и где, а затем выразил мнение, что, может быть, некоторые иллюзии относительно будущего неизбежны для борцов. Я упомянул, что ведь идеализация "трудового хозяйства", артелей, разных видов домашней промышленности препятствует ясной постановке вопросов, связанных с неотложной повседневной борьбой против эксплуатации многочисленных жертв домашней индустрии. Энгельс заинтересовался конкретными данными и скоро признал, что раз народники в самом деле идеализируют домашнюю индустрию, против этого бороться не только можно, но и должно; но что это, вероятно, можно в значительной степени делать и в цензурных рамках, по конкретным поводам, выясняя, что следует, на местах.
      * Псевдоним В. П. Воронцова. Ред.
      Затем Энгельс чрезвычайно удивил меня своим скептическим отношением к перспективам развития русской промышленности. Терпеливо выслушав то, что на моем
      84
      месте, вероятно, сказал бы всякий русский марксист 1890-х годов на эту тему, Энгельс выразил - очень серьезно - свое убеждение, что, если бы, чего он не желает, очень не желает, ни для России, ни для Германии, война надолго отрезала Россию от ввоза из-за границы, то вам, русским, горьким опытом пришлось бы убедиться, что своими силами вы долго еще не сможете обойтись в производстве почти всех товаров. Я недоумевал, что слышу это от него. Энгельс пояснил, что вовсе не отрицает ни наличности капитализма в отдельных районах, ни неизбежности его дальнейшего развития, и что этого достаточно для конкретного обоснования социал-демократической программы, что он, конечно, приветствует выступления русских рабочих и уверен, что они сыграют решающую роль при свержении самодержавия; но что это его убеждение вряд ли нуждается в повторении, так как оно вытекает из точки зрения, проводимой Марксом и им во всех их произведениях, так что никаких сомнений относительно этого ни у кого, сколько-нибудь знакомого с этими произведениями, быть не может. Я заметил, что Плеханову, несомненно, будет особенно приятно услышать именно это, так как народники отрицают целесообразность пропаганды между рабочими. Энгельс усомнился в возможности этого, так как должны же они понимать, что административно высылаемые рабочие - лучшие пропагандисты и агитаторы в деревне, но заметил, что эти тактические вопросы следовало бы предоставлять решать товарищам на местах. Затем Энгельс сказал, что ему известно, что многие русские считают его немецким шовинистом, славянофобом, но что следовало бы понимать, что дело вовсе не в желании увековечить экономическую зависимость России от Германии, а в том, что, по его, Энгельса, убеждению - а он думал над этим вопросом - внешние рынки для сбыта продуктов русской промышленности надолго малодоступны, а внутренний рынок расширится при переходе помещичьих земель к крестьянам, что это - основной вопрос будущего России; что русский социал-демократ, достойный этого имени, обязан уметь обосновать, - и притом не цитатами из Маркса, а продумав вопрос, как это сделал бы Маркс, - программу экспроприации земель, прежде всего помещичьих, так как иначе неизбежен стихий
      85
      ный захват и разгром имений, вопрос же с выкупом или без выкупа фактически будет - каковы бы ни были программы - разрешен в зависимости от реального соотношения сил. А что дальше будет, зависит главным образом от успехов рабочего движения на Западе к тому времени.
      Затем Энгельс сказал, что ждет от меня "обычного" вопроса о смысле письма Маркса в "Отечественные записки" 331 и недоумевает, что же в этом письме неясного, так как Маркс совершенно ясно высказал свое и его, Энгельса, убеждение в важности совпадения достижения власти социал-демократией на Западе с политической и аграрной революцией в России. А кроме того, Энгельс желал бы, чтобы русские - да и не только русские - не подбирали цитат из Маркса и его, Энгельса, а мыслили бы так, как мыслил бы Маркс на их месте, и что только в этом смысле слово "марксист" имеет raison d'etre *. Относительно же шансов совпадения достижения западноевропейской социал-демократией власти и аграрно-политической революции в России он (Энгельс) должен признаться, что именно этот вопрос его всего более тревожит, а именно: осуществится ли то и другое без европейской войны? Вот вопрос вопросов всемирной истории. От его разрешения зависит прежде всего: сумеет ли, то есть сможет ли, немецкая социал-демократия как следует использовать достижение ею власти, что произойдет в том случае, если власть достанется ей не в результате европейской войны; а в противном случае Энгельс не может без ужаса думать, что ждет и западную социал-демократию, и Россию, хотя и уверен, что политического господства буржуазии в Германии нельзя представить себе. В следующий раз Энгельс попросил меня сжато резюмировать методические * * разногласия между Плехановым и народниками. Он поморщился при упоминании о "субъективном методе в общественных науках", Лаврова разрешил не излагать, сближение дарвинизма с оперетками Оффен-баха и еще кое-что из Михайловского признал не лишенным остроумия, но когда я воспроизвел плехановские отзывы о трудах Н. И. Кареева, Энгельс подвел меня к
      * - право на существование. Ред.
      ** то есть методологические, философские. Ред.
      86
      одному из книжных шкафов, показал экземпляр диссертации Кареева о крестьянском вопросе во Франции, полученный Марксом от автора, сказал, что и Маркс, и он лично признали этот труд очень добросовестным и "eine bahnbrechende Leistung" *, и посоветовал мне - да и Плеханову - принять это к сведению, какова бы ни была неясность почтенного историка в принципиальных и даже методологических вопросах. Я был вынужден признать, что Энгельс прав, и сделал соответствующие выводы. Энгельс сказал, что он с интересом прочитал бы "sachliche" (по существу) возражения против народников-субъективистов в "Neue Zeit", но что по этому поводу он не считает стоящим выступать; комментировать письмо Маркса в "Отечественные Записки" считает совершенно излишним ввиду самоочевидности смысла этого письма для всякого непредубежденного читателя и недостаточности какого бы то ни было комментария для читателей предубежденных: комментарий вызвал бы новые разногласия, стороны опять аппелировали бы к нему же и т. д.
      В следующий раз зашла речь о ранних произведениях Маркса и Энгельса. Сперва Энгельс очень смутился, когда я выразил интерес к этим ранним произведениям, и упомянул, что ведь и Маркс писал в студенческие годы стихи, но что эти стихи вряд ли могут кого-либо интересовать **... Затем он спросил, какие именно ранние произведения Маркса и его интересуют Г. В. Плеханова и его единомышленников и чем, собственно, вызван этот интерес? Неужели недостаточно отрывка о Фейербахе 395, по его, Энгельса, мнению, наиболее содержательного из этого "старья"?
      Я привел все эти аргументы Г. В. Плеханова в пользу наискорейшего издания всего философского наследия Маркса и их совместных трудов. Энгельс сказал, что он не раз слышал об этом от некоторых немцев, серьезности интереса которых к этому "старью" он не имеет никакого основания не доверять, но что он предлагает
      * - "пролагающим путь произведением". Ред.
      ** Когда я давал Г. В. Плеханову подробный отчет о разговорах Энгельса со мною, он объяснил это непонятное для меня смущение Энгельса предположением, что речь идет о его поэтических произведениях, которые будто бы грозил раскопать кто-то из немцев. (Прим. авт.)
      88
      мне дать ему искренний ответ на вопрос, что важнее: чтобы он, Энгельс, затратил остаток жизни на издание заброшенных ими рукописей, имеющих отношение к публицистам 1840-х годов, теперь ни для кого, кроме специалистов, в сущности не интересных, или чтобы он, по выходе III тома "Капитала", занялся изданием рукописей Маркса по истории теорий прибавочной стоимости? Я молчал, а он резюмировал мне вкратце содержание этих рукописей Маркса (IV тома "Капитала"). Затем он выразил интерес: кого преимущественно читают в России из философов, кроме "модных философов" вроде Шопенгауэра? Когда я упомянул о неокантианцах, он спросил меня, читал ли я Риля, каково мое мнение о Когене и Наторпе? Когда я упомянул о насмешках Риля над натурфилософией Гегеля, он оживился и прочел блестящую лекцию по натурфилософии, выясняя, какое богатое содержание кроется под неуклюжими и вычурными формулировками. Я воспользовался моментом, казавшимся наиболее благоприятным для того, чтобы побудить Энгельса все же извлечь из незаслуженного забвения хотя бы существеннейшее из ранних работ Маркса, так как одного "Фейербаха" мало. Энгельс сказал, что для того, чтобы в самом деле вникнуть в эту старую историю, нужно заинтересоваться самим Гегелем, а им теперь не интересуется ни один человек, точнее говоря, "ни Каутский, ни Бернштейн".
      Затем Энгельс рассказал о личных отношениях с братьями Бауэрами; о "Die Posaune des jungsten Ge-richts uber Hegel" 396... отозвался пренебрежительно *.
      В следующие дни Энгельс приглашал меня являться с утра и, вооружив лупой, предоставил читать одну за другой рукописи Маркса: "Святого Макса" 397, более подробную критику философии права Гегеля, части немецких идеологий **.
      * В 1895 г. Г. В. Плеханов убеждал П. Б. Струве способствовать выходу русского перевода этого остроумного памфлета. Тогда П. Б. Струве перечитал его со мной почти целиком. Читал он гегельянские конструкции очень выразительно, несравненно лучше меня. (Прим. авт.)
      ** Страницы, относящиеся к Бруно Бауэру, Энгельс тогда же отложил для себя, желая перечитать их в связи с занимавшей его тогда мыслью написать более подробный обзор критики первоисточников истории раннего христианства после Бауэра398. Для меня он считал достаточным сказанное о Бауэре в "Святом семействе". (Прим. авт.)
      89
      Потом Энгельс признался, что, оставляя меня одного над манускриптами с лупой и заходя иногда, он предполагал, что найдет меня спящим над рукописями или что если я симулировал интерес, то буду достаточно наказан скукой и не выдержу и сбегу.