Воспоминания о К Марксе и Ф Энгельсе (Часть 2)

      - Да, ты творишь чудеса! - воскликнул он. - Я был слеп - ты открыл мне глаза, я был глух - теперь я слышу, я насмехался над этим человеком - сейчас я понимаю его. Деньги, которые он взял незаконно, но по истинному убеждению, эти деньги я дарю ему, пусть принесут они удачу, ведь до сих пор они были в дурных руках. Мне же голос твоего гения, который словно из заоблачных высот говорил со мной, указал новый путь, никогда мне не забыть его, и я навечно твой должник.
      И тогда судья произнес:
      - Сначала мы освободили обвиняемого, потому что не смогли доказать его вину. Теперь он признался, но мы все же не в силах осудить его. Мы уверены, он не замышлял ничего дурного, а потерпевший не страдал бы от потери. Однако недостойными средствами благие дела не делаются. Должны ли мы его наказать? Сам потерпевший прощает и одаривает его. Безысходность и нищета ожесточили его сердце. Мрачными и одинокими были его детство и юность. Мы только что увидели, какими лучами озаряет искусство нашу жизнь, наши мысли и чувства. Может, и ему предназначено стать художником, и если даже он не в состоянии обращаться к людским сердцам через звуки музыки, то как скульптор сумеет заставить заговорить камень, который переживет его. Священное писание учит нас радоваться
      188
      вместе с отпускающим грехи отцом, когда блудный сын возвращается с покаянием. Он прощен, он свободен!
      Искупившему свой грех не в чем было больше признаваться. Словно во сне, озирался он вокруг, присутствующие обступили и поздравляли его. Да, это было событие, которое никогда еще не происходило, да и вряд ли произойдет когда-нибудь. Здесь вмешалась некая высшая сила, придав благородство деяниям и мыслям людей.
      Теперь все обратились к музыканту, каждому хотелось лично поблагодарить его, но тот исчез.
      Глубоко потрясенный вернулся он домой и заперся у себя в комнате. "Недостойными средствами благие дела не делаются, - сказал судья, - но ведь я-то так и поступал. Я - преступник, и куда страшнее того, кто, раскаявшись, вернул то, что взял, что само по себе ничтожно мало по сравнению с бессмертной, столь любимой душой, у которой отняли свободу! За все то блаженство и величие, и утешение, которыми ты, плененная, одаривала меня, прости, верная душа, прости меня, всевышний! Не того, гораздо менее виновного, чем я сам, человека, должен был призвать глас матери к очищению".
      И вновь коснулся струн смычок. Небесные аккорды, как никогда прежде, наполнили залу. Потом мощный удар разнес в щепы чудесный инструмент, сердце юноши разорвалось, и он упал замертво подле разбитой скрипки.
      Но освобожденная душа подхватила его душу, и они вознеслись к вечному свету.
      Когда Маркс и Женни снова вернулись в Лондон, их переписка с моими родителями благодаря длительному совместному пребыванию стала, конечно, более оживленной.
      Женни, как уже говорилось, предпочитала писать письма по-французски, а короткие заметки - на английском языке. Элеонора всегда писала по-английски. Маркс и г-жа Маркс - по-немецки. Г-жа Маркс писала совершенно очаровательные письма, в которых не только наглядно описывала свою жизнь, но заботливо интересовалась жизнью моих родителей. Из ее писем было
      189
      видно, как хорошо она узнала их по рассказам своего мужа и Женни и какое сердечное участие она принимала во всем, что касалось нас. Моя мать говорила и читала как по-английски, так и по-французски, но писать письма ей было привычнее и легче на родном языке.
      Маркс рассказывал как-то об одном глупом мальчике из Рейнской провинции, который постоянно жаловался: "Ах, если бы я вместо латыни учил французский!", на что Маркс ему возразил: "Но ведь ты едва ли можешь просклонять слово "mensa" [стол]?" - "Какое мне дело до "mensa", - сказал мальчик, - я же учил склонять слово "tabula" [стол]!"
      Моя мать написала однажды "Vivat sequens!" *, благодаря Женни за ее письмо, а в скобках приписала: "Ах, если бы я вместо латыни учила французский!" К очередному письму Женни Маркс сделал следующую приписку: "Прошу госпожу графиню не жалеть, что она предпочла латынь французскому. Это не только свидетельствует о классическом и высоко развитом вкусе, но объясняет также, почему "графиня" никогда не теряется" **.
      К рождеству вся семья Маркса прислала нам задуманные с любовью подарки и красивые рукоделия. Среди них была самодельная шелковая театральная шляпа с цветами, которую, правда, нельзя было носить в Германии, но которую моя мать долго сохраняла на память. Гигантский пылающий плум-пудинг собственного изготовления также не раз появлялся у нас на столе.
      Чтобы снова повидаться с Марксом и познакомиться с г-жой Маркс и Лафаргами, мой отец преодолел свое отвращение к подобным мероприятиям и собраниям и поехал в Гаагу на социал-демократический конгресс 78.
      Г-жу Лафарг мой отец описывал как красивую, элегантную, милую женщину. Г-жа Маркс, стройная, очень моложавая, следила там, по его словам, с огромным интересом за партийной жизнью и была, по-видимому, совершенно поглощена ею. Подтвердились предположения моих родителей о том, что и она в особенности
      * - "Да здравствует следующее!" или "Да не будет это последним!". Ред.
      ** Игра слов: "etre au bout de son latin" буквально означает "подходить к концу своей латыни", в переносном смысле - "стать в тупик", "растеряться". Ред.
      190
      принадлежала к тем, кто втягивал Маркса в эту деятельность. Ибо однажды Женни сказала, не называя имен: "К сожалению, кое-кто постоянно заставляет Мавра заниматься агитацией, можно возненавидеть ее за это".
      Насколько Женни, как и мой отец, который все время энергично стремился удержать Маркса от этого, были правы, проявилось в следующем случае. Подстрекаемая чернь забросала Маркса грязью. Мой отец был вне себя от возмущения. И не сбродом, который, как всегда, сегодня кричит "осанна!", а завтра - "долой!", а тем, что Маркс подвергся этому, что он уступил напору безрассудных членов партии.
      Через несколько лет мои родители встретились в Карлсбаде с Марксом и Элеонорой; с последней они познакомились теперь лично, до того они уже часто переписывались с ней. Женни в это время была уже г-жой Лонге и не могла оставить мужа и ребенка.
      Элеонора, или Тусси, как ее называли, ни внешне, ни по своему внутреннему складу совсем ни походила на свою старшую сестру. У нее были менее тонкие черты лица, но те же умные карие глаза отца, и, не будучи красивой, она обладала весьма привлекательной внешностью, которую - в особенности мужчины - находили очень милой. У нее были прекрасные темно-русые волосы, отсвечивающие золотом, и однажды она появилась с распущенными длинными ниспадающими волосами, что, правда, было ей очень к лицу, но в то же время слишком бросалось в глаза. Но она не придавала этому никакого значения. Она одевалась хотя и элегантно и со вкусом, но также несколько вызывающе. Отец предоставлял ей полную свободу действий и говорил: "молодые девушки должны наряжаться".
      У моей матери создалось такое впечатление, что эта младшая, последняя дочь была любимицей в семье, вероятно, ее все баловали, и она, как избалованный ребенок, следовала своим прихотям. Она так же, как и Женни, горячо любила своего отца. Она была очень умна, обладала добрым сердцем и была безгранично откровенна, так что без стеснения высказывала каждому свое мнение, даже и тогда, когда ей что-нибудь не нравилось в этом человеке.
      Она сидела в ресторанах, покуривая сигареты, углубившись в газеты, что в то время бросалось в глаза еще больше, чем сейчас.
      191
      Ей было, по-моему, тогда 19 лет, и она считала себя невестой Лиссагаре, с которым усердно переписывалась. Она показала однажды моей матери письмо от него с обращением: "Моя маленькая женушка!"
      Мой отец видел тогда Лиссагаре в Гааге и не почувствовал к нему никакой особенной симпатии. Внешне это был невзрачный человек, значительно старше Тусси. Он был граф, но отказался от своего титула и порвал со всей своей семьей из-за своих социалистических убеждений. Маркс, по-видимому, не признавал этой помолвки, он никогда не говорил о ней.
      Маркс был все такой же, как и раньше, даже внешне не изменился. Он с интересом наблюдал курортную жизнь людей из разных стран, по своей привычке давал юмористические прозвища более или менее бросающимся в глаза прохожим. Двух кривоносых, весьма разряженных дам, которых можно было всюду увидеть в сопровождении их матери и которые постоянно меняли наряды, он назвал хищными птицами, потому что они явно выходили на захват добычи. Ему очень нравилась одна молодая русская княгиня, всегда одетая в черное, кинжал за поясом, гладкие белокурые волосы немного подстрижены. Она ни на кого не смотрела, быстро шагала вперед, всегда одна, в сопровождении своего слуги: огромного чернобородого черкеса в черном мундире, обильно украшенном шнурами. В ее чертах были видны порода и энергия.
      Разнообразные прекрасные прогулки в покрытых лесом горах, особенно романтический Эгерталь, приводили Маркса в восторг. Легенда оживила там странные очертания гор и назвала их скалами Ганса Хей-линга.
      Согласно этой легенде, Ганс Хейлинг был молодой пастух, завоевавший любовь речной нимфы Эгер, которая потребовала от него вечной верности, угрожая в случае измены ужасной местью. Ганс Хейлинг поклялся никогда не оставлять ее, но через несколько лет он забыл свою клятву и женился на одной молодой деревенской девушке. В день его свадьбы из волн реки вдруг появилась гневная нимфа и превратила всю свадебную процессию в груды камней.
      192
      Марксу доставляло удовольствие выискивать в очертании скал шествующих впереди музыкантов с их валторнами и трубами, свадебную карету, празднично одетую старую даму, которая заботливо подбирает свое платье, чтобы влезть в экипаж. Он любил при этом прислушиваться к быстрой пенистой речке, журчание которой в зачарованной долине должно было означать вечные слезы бессмертного существа из-за человеческого непостоянства.
      В Дальвице * мы посетили знаменитые дубы Кернера, под которыми часто сидел медленно выздоравливавший от тяжелого ранения поэт, написавший прекрасное стихотворение "Дубы".
      С большим интересом осматривал Маркс знаменитую фарфоровую фабрику в Айхе ** и наблюдал изготовление фарфора. Сначала мягкая серая масса режется шпагатом, а затем вдавливается в разнообразные формы. Один рабочий обслуживал странный, похожий на прялку, вертящийся станок, на котором выделывались очень изящные чашки.
      "Вы всегда делаете эту операцию или у вас есть еще и другая работа?" спрасил Маркс. "Нет, - ответил рабочий, - я уже многие годы не выполняю ничего другого. Только путем практики удается так наладить машину, чтобы эти сложные формы выходили гладкими и безупречными". "Разделение труда приводит к тому, что человек становится придатком машины, - сказал Маркс моему отцу, когда мы пошли дальше, - и умственные способности уступают место привычным движениям мускулов".
      Процесс обжига и многие отдельные небольшие процессы, затем покраска и позолота готовых предметов в большом светлом зале, повторный обжиг и, наконец, точная сортировка безупречного и менее удачного материала, даже упаковочное помещение - все было отлично организовано. Мы накупили всяких вещей на память.
      Маркс очень охотно слушал прекрасную курортную капеллу под управлением Лабицкого, а серьезные политические разговоры и обсуждение партийных дел он сокращал до минимума, перенося их на время корот
      * Современное название: Даловице. Ред.
      ** Современное название: Дуб. Ред.
      193
      ких утренних прогулок с моим отцом или другими знакомыми мужчинами. Среди последних находился один польский революционер, граф Платер, который был так поглощен своими идеями, что ему явно трудно было включиться в легкий разговор, как этого хотелось Марксу, когда он находился в более широком кругу или в приятном обществе дам. Граф был приземист, черноволос и несколько неуклюж. Художник Отто Книлле (автор картин на исторические сюжеты), друг моего отца, говорил, что если кто-нибудь спросил бы, который из двух граф, Маркс или Платер, то, без сомнения, был бы назван первый из них. С Книлле Маркс охотно и часто говорил об искусстве. Так текли дни, полные разнообразия и радостного оживления.
      Но совершенно внезапно в последние дни, после одной более длительной прогулки, которую предприняли Маркс и мой отец, между ними произошел разрыв отношений, которые никогда больше не восстановились. Мой отец говорил об этом только намеками. По-видимому, он пытался убедить Маркса воздержаться от всякой политической пропаганды и прежде всего заняться третьим томом "Капитала". Мой отец считал, что не только бесполезно растрачивается ценное время, но и что Маркс не обладает организаторским талантом. "Маркс опередил свое время на целое столетие, - часто говорил позднее мой отец, - а для успехов сегодняшнего дня больше всего пригодны те люди, которые не поднимаются выше уровня своего времени; дальнозоркие не замечают близлежащих вещей, ясно видимых близорукими".
      Быть может, мой отец проявил тогда чрезмерное рвение, оказался до некоторой степени "злым Венце-лем", и этого вмешательства более молодого друга Маркс не мог стерпеть; возможно, что это показалось ему посягательством на его свободу. В результате прекратилась и переписка. Тусси, правда, писала время от времени, писала ли Женни, я не знаю. Тусси всегда передавала приветы от своего отца, который посылал также книги моей матери на память о прежних беседах: рюккертовский перевод "Макамы Харири", произведения Шамиссо, "Крошку Цахеса" Э. Т. А. Гофмана, сатира которого, облеченная в сказочную форму, очень забавляла Маркса. Сам он никогда больше не писал.
      194
      Он, вероятно, не хотел оскорбить моего отца, игнорируя его, но все же не мог зыбыть того, что произошло.
      Мой отец никогда не мог преодолеть боль от разрыва с другом, которого он по-прежнему глубоко уважал, но он ни разу не попытался вновь сблизиться с Марксом, так как не мог отказаться от того, в чем был убежден. После смерти Маркса моя мать изредка получала известия только от Тусси. Она вернула матери потертый бумажник с восьмилистниками в память о той радости, которую она доставила этим ее отцу. А также и резной ларец для писем, на внутренней крышке которого прикрепила прелестную вышивку: на красном фоне, революционный цвет, была помещена фотография Маркса, окруженная лавровым венком, в который были вплетены его инициалы.
      Потом моя мать больше ничего не слышала и о Тусси, так как она рассматривала ее любовь к Эвелингу как несчастье для нее, что, к сожалению, и оправдалось.
      Об отношениях моих родителей к Марксу, которые были им столь дороги, что они всегда о них очень подробно и с любовью вспоминали, можно сказать словами Шиллера:
      "Время безудержно мчит. - Оно к постоянству стремится.
      Будь постоянен, и ты в цепи его закуешь*".
      Впервые опубликовано на русском языке с сокращениями в книге: Воспоминания о Марксе и Энгельсе. М., 1956 и на языке оригинала в книге: Mohr und General. Berlin, 1970
      Печатается по рукописи Перевод с немецкого
      * Ф. Шиллер. "Неизменное". Ред.
      АНСЕЛЬМО ЛОРЕНЦО
      Из книги "Борющийся пролетариат" 461
      С большим удивлением я узнал, что меня избрали делегатом на Лондонскую конференцию 462.
      После обеда перед вечерним заседанием Валенсийской конференции463 делегаты собрались в Рабочем центре. К нам подошли несколько товарищей, с которыми мы сели за стол. С одним из них я имел неосторожность вступить в скучный, нескончаемый разговор и долго не мог отвязаться от этого собеседника. Наконец, он пригласил меня пройтись, а потом оставил на улице одного, полагая, что я без труда найду дорогу в Центр, находившийся поблизости. Я сбился с дороги и бродил по улицам, пока не решился обратиться к прохожему, хотя из осторожности хотел бы этого избежать. Когда я явился на конференцию, заседание уже подходило к концу, и товарищи сообщили мне, что я избран делегатом на Лондонскую конференцию и должен завтра же выехать поездом.
      Я согласился с большим волнением и отправился в Мадрид, где должен был сесть на парижский экспресс, чтобы прибыть в Лондон в назначенный день.
      В эти дни, когда Коммуна подвергалась жестоким преследованиям, когда военные суды безостановочно выносили смертные приговоры и постановления о ссылке, пересечь всю Францию и проехать через Париж для участия в заседании Интернационала было опасно и требовало известных предосторожностей. Благодаря им, а, может быть, потому что французское правительство не придавало особого значения Лондонской конференции, я проехал беспрепятственно.
      Вид Парижа, в котором я остановился на пару часов, произвел на меня сильное впечатление: по дороге с Орлеанского вокзала на вокзал Сен-Лазар я увидел лежавшую в развалинах ратушу, от которой оставались только наружные стены; сквозь оконные проемы
      196
      нижнего этажа можно было увидеть небо. Я видел Сену, Собор парижской богоматери, Дворец правосудия, Тюильри, сожженную часть Лувра, улицу Риволи, подножие свергнутой колонны на Вандомской площади, различные здания и частные дома, хранившие следы кровавой недели. Выехав из Парижа, [...] я увидел пруссаков, расположившихся лагерем между Аньером и Коломбом. И в то время, когда поезд проносился по этой веселой, хорошо возделанной местности, не пострадавшей от разрушений войны, я пытался привести в порядок рой мыслей, в которых смешались мечты, взятая мной на себя миссия и масса впечатлений, которых с каждой минутой становилось все больше и больше.
      Переезд через Ла-Манш от Дьепа до Ньюхейвена и утомительная качка отвлекли меня от этих мыслей, и я был готов к восприятию новых впечатлений, ожидавших меня в конце пути.
      На английскую землю я вступил уже ночью. Обменяв немного денег для своих самых неотложных нужд, я спустя полтора часа вышел на вокзале Виктория в Лондоне, проехав через множество улиц, мостов и туннелей огромного города. Выйдя из вокзала, я подошел к кэбу, дал кэбмену записку с адресом секретаря Генерального Совета для Испании Энгельса и покатил, дивясь огромным, прямым, многолюдным, великолепно освещенным улицам, множеству больших торговых зданий; наконец, мы прибыли к месту моего назначения - Риджентс-парк. Кэб остановился, подошел полисмен. Подняв фонарь, он взглянул на меня, на номер дома и что-то крикнул. Вышла женщина, по виду служанка. Они поговорили, сказали мне что-то по-английски, чего я не понял, я ответил что-то по-французски, чего в свою очередь не поняли они, и кэб тронулся снова, я же предоставил везти себя неведомо куда, охваченный естественным желанием увидеть, где же он остановится. Вскоре мы остановились перед каким-то домом, кэбмен позвонил, и появился старик. Стоя в дверном проеме, в свете уличного фонаря, он походил на почтенного патриарха, созданного воображением выдающегося художника. Я робко и почтительно подошел к нему и представился как делегат Испанской федерации Интернационала. Тогда этот человек обнял меня, поцеловал в лоб, обратился ко мне с дружескими словами по-испански и повел в дом. Это был Карл Маркс.
      197
      Его семья уже спала, и он сам с исключительной любезностью угостил меня вкусным ужином. За чаем мы много говорили о революционных идеях, о пропаганде и организации. Он выразил большое удовлетворение достижениями в Испании, основываясь при этом на моем кратком изложении мемуара, который я привез для представления конференции 464. Исчерпав эту тему или же, скорее, в силу особой своей склонности, мой уважаемый собеседник заговорил об испанской литературе, которую знал детально и глубоко. Я был поражен тем, что он говорил о нашем старинном театре, историю и состояние которого он превосходно знал. Кальдерон, Лопе де Вега, Тирсо и другие крупные мастера, по его мнению, не только испанского, но вообще европейского театра были охарактеризованы им в сжатых и, на мой взгляд, безошибочных суждениях. В присутствии этого великого человека, при проявлениях подобного интеллекта я чувствовал себя очень стесненным, и, несмотря на то огромное удовольствие, которое получил, мне было бы спокойнее у себя дома: хоть я и не получил бы столь разнообразных впечатлений, но и не испытывал бы такой неловкости.
      И все же, сделав почти героическое усилие, чтобы не показаться уж совсем невеждой, я сопоставил, как это принято, Шекспира с Кальдероном и заговорил о Сервантесе. Обо всем этом Маркс говорил как высоко образованный человек, с восхищением отозвавшись о благородном идальго Ламанчском.
      Следует заметить, что разговор шел на испанском языке, на котором Маркс говорил грамматически правильно, но, как у многих образованных иностранцев, произношение у него было не совсем верное, в значительной мере из-за твердости наших согласных cc, gg, jj и гг.
      Уже на рассвете он проводил меня в отведенную мне комнату, где я не столько отдыхал, сколько перебирал в памяти представавшие передо мной нескончаемые картины - результат столь необычайного оборота, который моя жизнь приняла за последние несколько дней.
      198
      На следующее утро я был представлен дочерям Маркса, а затем ряду делегатов и других лиц. Со мной произошли два случая, о которых я сейчас расскажу и которые вспоминаю с особым удовольствием. Старшая дочь, исключительно красивая девушка, отличалась такой гармоничной красотой, с какой мне не приходилось встречаться. Она знала испанский, хотя, как и у отца, у нее было плохое произношение. Ей захотелось послушать настоящую испанскую речь, и она попросила меня прочесть ей что-нибудь вслух. Проведя меня в библиотеку - большую комнату, уставленную книгами, она достала из шкафа, отведенного под испанскую литературу, две книги: одной из них был "Дон-Кихот", а другой - драмы Кальдерона. Из первой я прочел речь Дон-Кихота, обращенную к пастухам коз, а из второй - несколько возвышенных звучных стихов из "Жизнь есть сновидение", которые принято считать шедеврами испанского языка и блистательнейшим выражением человеческой мысли. Я стал было пояснять их, чтобы раскрыть красоты содержания и формы, но это оказалось излишним - моя прекрасная молодая собеседница обладала достаточной образованностью и тонким вкусом, она добавила к моим объяснениям много метких соображений, которые никогда не приходили мне в голову.
      Второй случай был такой. Мне хотелось послать в Валенсию телеграмму о своем благополучном прибытии в Лондон; я обещал это сделать, поскольку путь через Францию считался небезопасным. Мне дали в проводники младшую дочь Маркса. Меня крайне поразила и восхитила легкость, с которой эта услуга незнакомому иностранцу была поручена молодой девушке. Это так не походило на обычаи испанской буржуазии. Эта девушка, почти ребенок, очень красивая, хотя красота ее была более земная, чем у ее сестры, веселая и живая, как олицетворение юности и счастья, не знала испанского. Правда, она прекрасно говорила по-английски и по-немецки, своих родных языках, но еще недостаточно знала французский, на котором я хоть и мог изъясниться, но далеко не блестяще. В результате мы объяснялись на скверном французском, и всякий раз, когда она или я отвечали невпопад, моя спутница заливалась хохотом, как сумасшедшая, да и я тоже, так непосредственно и искренне, словно мы знали друг друга всю жизнь.
      199
      В тот же вечер должно было состояться подготовительное заседание конференции. Собрались члены Генерального Совета, которым были представлены делегаты.
      Маркс проводил меня в помещение Совета. У входа вместе с другими членами Совета стоял Бастелика, француз, председательствовавший на первом заседании Барселонского съезда465. Он очень тепло и радостно встретил меня и представил товарищам, среди которых были имена, уже известные в истории Интернационала. Помнится, что в их числе находились Эккариус, Юнг, Джон Хейлз, Серрайе, эмигрант Парижской коммуны Вайян и другие. Маркс представил меня Энгельсу, который тут же любезно предложил мне кров на время моего пребывания в Лондоне.
      Впервые опубликовано в книге: Lorenzo A. El proletariado mili-tante. Memorias de un International. Barcelona, 1901
      Печатается с сокращениями по тексту книги
      Перевод с испанского
      ВИЛЬГЕЛЬМ ВЛОС
      Из книги "Воспоминания социал-демократа" 466
      КАРЛ МАРКС В ЛЕЙПЦИГЕ
      Накануне моего освобождения Либкнехт сказал, что будет встречать меня у ворот тюрьмы 4б7. "Тебя ожидает сюрприз, - сказал он таинственно, - большой сюрприз..."
      Это произошло на следующее утро. Радостно взволнованный я прошел через тюремные ворота. Снаружи стоял Либкнехт с одним из своих маленьких сыновей. А рядом с ним находилась красивая молодая дама под руку с крупным стройным мужчиной лет за 50, у которого была длинная седая борода; только усы оставались совершенно черными. Лицо у него было цветущее, и его можно было принять за жизнерадостного пожилого англичанина. Я, однако, сразу узнал его по портрету: это был Карл Маркс. Молодая дама - его дочь Элеонора, которую также называли Тусси.
      Он встретил меня с подкупающей приветливостью, этот человек, столь таинственный в глазах обывателей, которого полиция рассматривала как олицетворение мировой революции. В те времена вокруг личности Маркса нагромождались легенды, и трусы среди десятка тысяч, составляющих высший слой, видели в нем своего рода чудовищного крота, который зловеще пробирался в глубине, подрывая все общественные устои. О подлинном его величии они не имели ни малейшего понятия.
      До чего же я был горд и счастлив, что меня при выходе на свободу встречал главный редактор "Neue Rheini-sche Zeitung", основатель Международного Товарищества Рабочих, автор "Коммунистического Манифеста" и "Капитала"!
      Многие современники рисовали Карла Маркса мрачным, надменным человеком, язвительным и желчным. Возможно, что он, на которого возводили столько невероятной клеветы, порой грубо обрывал глупцов, воображавших, будто они могут относиться к нему с пренебрежением. Нас он очаровал своей необыкновенной любезностью.
      201
      Мы сидели за столом у Либкнехтов, и г-жа Натали прилагала все усилия, чтобы ее гостям было уютно, в чем она полностью преуспела. За кофе завязалась оживленная беседа. Говорили о том, как атеисты снова и снова ниспровергают бога, и Маркс заметил, что господь бог должен обладать неисчерпаемым запасом gaite *, чтобы так спокойно взирать на все, что творится в мире. Потом речь зашла о поэте Георге Гервеге. Либкнехт не мог ему простить, что тот в Париже, находясь на вершине своей поэтической славы, встречал своих посетителей и почитателей закутанный в поэтическую мантию, с торжественностью и неприступностью брамина. Это испытал на себе и Либкнехт. Маркс считал, что Гервегу надо простить его причуды и слабости, ибо у него имеются неоспоримые заслуги в общей великой освободительной борьбе. Маркс рассказал, что он побывал у своего друга Генриха Гейне вскоре после того, как тот жестоко высмеял поэта Гервега за его злополучную роль Позы в Пруссии 468, и просил пощадить личность Гервега и не язвить его жалом своего беспощадного остроумия. Гейне ответил по обыкновению тихим голосом: "Но я же ничего не сделал этому человеку!" - Настоящий Гейне!
      После полудня мы отправились через луга в Шлей-сиг. Маркс вместе со мной немного отстал от других. Его, по-видимому, необычайно обрадовало, что меня интересуют его исторические реминисценции. Он тотчас заговорил о Лассале и сообщил мне причину своего отрицательного отношения к этому человеку.
      Он (Маркс) и его друзья, сказал он, в 1848 г. уже устремляли свои взоры через голову буржуазной революции к грядущему великому движению пролетариата. Но вместе с тем они тогда с огромным и искренним воодушевлением ринулись на борьбу с реакционными силами, дабы по возможности подтолкнуть вперед революционные элементы буржуазии. И тут появился Лассаль со своей Гатцфельдт и самым отвратительным образом припутал свои личные дела к революционной
      * - бодрости. Ред.
      202
      борьбе. "Он натворил массу гнусностей, - сказал Маркс мрачно, - и мы даже не смогли его дезавуировать!" Маркс имел в виду кражу денежной шкатулки, фигурировавшую в бракоразводном деле Гатцфельдтов, и связанные с этим судебные процессы 469.
      Маркс также рассказал интересный эпизод из своей борьбы с цензором *, относившийся к началу 40-х гг., когда он был редактором старой "Rheinische Zeitung" в Кёльне. Цензор очень придирался к этой газете из-за известной статьи Маркса о провинциальном ландтаге 470 и донимал ее где и как только мог. Наконец, Маркс придумал способ "проучить этого болвана".
      Оттиски набора полагалось приносить цензору вечером, так как газета выходила утром. Цензорский красный карандаш обрекал типографию на утомительную ночную работу.
      Однажды вечером цензор с супругой и дочерью на выданье был приглашен на большой бал к оберпрези-денту **. Но перед тем как отправиться туда, он должен был сначала выполнить свою цензорскую работу. Однако именно в этот вечер оттиски не были доставлены в обычное время. Цензор ждал и ждал, так как он не имел права пренебречь служебными обязанностями, но вместе с тем ему было необходимо появиться и у обер-президента, не говоря уже о шансах на замужество его дочери. Было почти 10 часов, цензор сильно нервничал; он отправил жену и дочь к оберпрезиденту, а слугу послал в типографию за оттисками. Вернувшись, слуга сообщил, что типография закрыта. Тогда цензор в полном отчаянии поехал в собственном экипаже домой к Марксу, который жил довольно далеко. Было почти 11 часов ночи.
      После долгих звонков из окна третьего этажа высунулась голова Маркса.
      - Оттиски! - прорычал цензор.
      - Их нет! - крикнул Маркс цензору.
      - Но!!...
      - Завтра мы газету не выпускаем! На этом Маркс захлопнул окно.
      * - Лоренцем Доллешалем. Ред.
      ** Юстусу Вильгельму Эдуарду фон Шаперу. Ред.
      203
      У высмеянного цензора от ярости слова застряли в горле. С тех пор он стал более любезным.
      Маркс пробыл в Лейпциге несколько дней. Мы подружились и продолжали поддерживать знакомство и потом. Его дочь Элеонора также отнеслась ко мне очень любезно и по-дружески. В те времена она любила писателя Лиссагаре, который жил в Лондоне как эмигрант Коммуны и работал над книгой о восстании 471. Но Маркс энергично воспротивился замужеству и отправился с дочерью в Германию, чтобы разлучить ее с Лиссагаре. Возражения Маркса против этого брака были весьма убедительны. Но вспоминая о печальной участи, жертвой которой стала потом Элеонора, приходишь к убеждению, что было бы лучше, если бы она стала супругой Лиссагаре 472.