Воспоминания о К Марксе и Ф Энгельсе (Часть 2)

      54
      Она ответила Гартману, как знакомому, что Маркс еще находится в Британском музее, но дочка его дома. Почти тотчас же после нашего входа в приемную вышла и она, хорошенькая и стройная девушка немецкого типа, напоминавшая мне романтическую Гретхен.
      Мы начали разговор по-английски, но она, заметив, что я, затруднившись сказать какое-то английское слово, употребил вместо него французское, сейчас же перешла на французский язык, на котором уже и продолжались все наши разговоры.
      И вот здесь мои воспоминания начинают двоиться: то мне кажется, что мы и с Марксом виделись в тот же день, то, наоборот, представляется, что Элеонора, просидев с нами с полчаса, сказала, что он возвратится поздно, и мы виделись на следующий день.
      Но я хорошо помню, что мое первое впечатление от Маркса было определено фразой: как он похож на свои портреты!
      После того как мы поздоровались и уселись вокруг небольшого стола с диваном у стены, я, смеясь, сказал ему это.
      Он тоже засмеялся и ответил, что это ему часто говорят и что как-то курьезно чувствовать себя человеком, на которого не портрет его похож, а он сам похож на свой портрет.
      Оказалось, что он меня уже ждал с большим интересом, потому что Гартман, которому я предварительно написал о своем приезде и о замысле побывать у Маркса, уже несколько дней назад предупредил его об этом. Маркс мне сказал, что очень будет рад дать мне даже не одну статью для "Социально-революционной библиотеки" и снабдит выбранную нами его статью небольшим предисловием, как только мы пришлем ему корректуру ее перевода. Узнав, что я могу остаться в Лондоне лишь три-четыре дня, он пригласил меня побывать у него еще раз до отъезда и обещал приготовить мне несколько своих и Энгельса книжек.
      Маркс был в то время действительно совсем таким, каким он представлен на его портретах, которые принадлежат тому времени. Он показался мне скорее среднего роста, но довольно широкого сложения, был очень приветлив с нами обоими, но сразу чувствовалось во всех его движениях и словах, что он вполне понимает свое выдающееся значение.
      55
      Никакой мрачности или замкнутости, о которой я от кого-то слыхал, я в нем совершенно не заметил.
      В то время в Лондоне был такой туман, что во всех домах горели лампы, в том числе и у Маркса, и я даже ясно помню, что у него светилась лампа с зеленым абажуром, но и при этом освещении я хорошо рассмотрел и его, и его кабинет, в котором три стены были уставлены книгами, а на четвертой были какие-то портреты.
      Кроме его и Элеоноры, никто к нам не выходил, и у меня составилось впечатление, что в то время в его домике не было других членов семьи Маркса. Элеонора же все время выбегала к нам и, сидя на кушетке несколько в стороне, принимала участие в разговоре, причем нам приносили по чашке чая с бисквитами, и разговор продолжался главным образом о наших народовольческих делах.
      Маркс чрезвычайно интересовался ими и говорил, что наша борьба с самодержавием представляется ему и всем европейцам чем-то совершенно сказочным, возможным только в фантастических романах.
      Просидев с полчаса, мы с Гартманом не хотели его задерживать и отправились домой.
      Но когда через два дня я снова зашел к нему перед отъездом, я тоже провел с ним и с дочерью некоторое время и при прощании он мне вручил приготовленные для меня пять или шесть книжек и снова обещал написать к той, которую мы выберем, предисловие, как только мы пришлем к нему первую корректуру перевода.
      Узнав, что я через две-три недели возвращусь в Россию, он крепко пожал мне руку с пожеланием счастливого возвращения оттуда.
      Мы оба обещали переписываться друг с другом, но это не осуществилось.
      Возвратившись в Женеву, я нашел там письмо Перовской о том, что ряд готовящихся событий требует моего быстрого возвращения.
      Я собрал нужные вещи и поехал, но 28 февраля при переходе границы около Вержболова был арестован под именем студента Женевского университета Локиера и перевезен в Варшавскую цитадель, где узнал о событиях 1 марта посредством стука в стенку от сидевшего рядом товарища Тадеуша Балицкого.
      56
      Я был уверен, что теперь меня казнят, как только откроют мою фамилию, и не раз ощупывал пальцами шею, стараясь представить, как около нее будет стягиваться петля. И это, конечно, случилось бы, если бы арестованные в то самое время Перовская, Желябов, Кибальчич и другие не встали впереди меня на дороге к эшафоту.
      Заключенный сначала в Алексеевский равелин Петропавловской крепости, а потом в Шлиссельбург, я до самого своего выпуска не знал, чем окончились мои переговоры с Марксом.
      Не знал я этого и после, вплоть до 1930 года, когда в присланном мне издании Общества политкаторжан "Литература "Народной воли"" я вдруг увидел "Предисловие" Маркса к "Манифесту Коммунистической партии" 368 в издававшейся при моем участии "Социально-революционной библиотеке", и это навеяло на меня рой воспоминаний.
      Я вспомнил свои свидания с Марксом и его дочерью, вспомнил, как, уезжая спешно из Женевы в Россию, я отдал книжки Маркса кому-то из оставшихся там соредакторов, не помню уже - Драгоманову, или Павловскому, или начавшему тогда серьезно изучать "Капитал" Маркса Плеханову (хотя он в то время был еще "деревенщиком", как мы тогда называли партию "Черного передела", и не состоял в редакции "Социально-революционной библиотеки", но очень сближался с нею), и как я поручил выбрать и перевести что-нибудь из статей Маркса, а затем попросить у него и обещанное предисловие.
      Я вспомнил и мое последнее прощание с ним, как он и его дочка Элеонора крепко жали мне руки, желая успеха в нашей опасной борьбе и нового приезда к ним из России в Лондон с победою, и дали даже адрес для переписки на имя кого-то из знакомых.
      Особенно же отрадно было мне прочесть в только что приведенном мною предисловии Маркса:
      "Царь был провозглашен шефом европейской реакции, а в настоящее время (т. е. благодаря деятельности "Народной воли") он сидит пленником революции в Гатчине 370, а Россия является авангардом революционного движения Европы".
      57
      Это были почти буквально те слова, которые сказал мне Маркс на прощанье, только вместо "в Гатчине" он сказал: "в Царском Селе".
      Впервые опубликовано в журнале "Каторга и ссылка", М., 1933, № 3
      Печатается по тексту книги. Русские современники о К. Марксе и Ф. Энгельсе. М., 1969
      Г. В. ПЛЕХАНОВ
      Из статьи "Первые шаги социал-демократического движения в России" 372
      Систематическая пропаганда социал-демократических идей в рядах русских революционеров началась только летом 1883 г., когда в Женеве образовалась первая русская социал-демократическая группа "Освобождение Труда" 373. И первым литературным произведением этой группы была брошюра автора этих строк: "Социализм и политическая борьба".
      Разумеется, эта брошюра предназначалась для распространения в России, и по пути в Россию ей предстояло преодолеть все препятствия, которые русское правительство чинило (да собственно и сейчас еще чинит, несмотря на пресловутый манифест 30 октября 1905 г.) проникновению в нашу страну подобного рода литературных произведений.
      Но как ни велики были эти препятствия, главное затруднение, которое новой группе необходимо было преодолеть, состояло в другом. Оно заключалось в упорной предубежденности огромного большинства тогдашних русских революционеров против всего того, что связано было с именем социал-демократии.
      Эта предубежденность была хорошо известна Марксу и Энгельсу. Когда Аксельрод и я, вскоре после Парижского международного конгресса в 1889 г. 374, в Лондоне встретились с Энгельсом, он нам сказал, что, пожалуй, было бы осторожнее с нашей стороны, если бы мы не называли себя социал-демократами. "Ведь и мы тоже, - прибавил он, - сначала называли себя не социал-демократами, а коммунистами".
      Однако мы были убеждены в том, что сумеем заставить умолкнуть все клеветы против социал-демократии, распространявшиеся ее "социально-революционными" противниками. Кроме того, название социал-демократии имело в наших глазах немалое практическое значение. Если русский сознательный пролетарий будет
      59
      называть себя социал-демократом, то он легче будет понимать, что речь идет об его идейных единомышленниках, когда он будет читать в газетах об успехах социал-демократии в соседней с нами Германии. Ибо сведения об этих успехах проникали даже в находящуюся под гнетом цензуры русскую печать. Мы изложили Энгельсу наши соображения, и он нашел их основательными.
      Чтобы объяснить немецкому читателю происхождение предубеждения русских революционеров против социал-демократии, я вынужден дать характеристику обоих течений, существовавших в нашем движении до образования группы "Освобождение Труда" 373. Одно из этих течений связано с именем П. Л. Лаврова, другое - с именем М. А. Бакунина. Что касается Лаврова, то он всегда относился с большим уважением к Марксу и Энгельсу и никогда не выступал ни против социал-демократии вообще, ни против германской социал-демократии в частности. Но он никогда также не защищал ее от нападок анархистов. "Друг Петр", - как назвал его Энгельс в своей направленной против него статье "Об эмигрантской литературе" в газете "Volksstaat" 375 был эклектиком до мозга костей и не в состоянии был занять определенную позицию в происходившей в Интернационале борьбе между бакунистами и марксистами. В своей газете "Вперед!" он наивно сокрушался о том, что социал-демократы не идут рука об руку с анархистами. Эти смехотворные ламентации по поводу борьбы социал-демократов с анархистами и послужили поводом к вышеупомянутой полемической статье Энгельса в "Volksstaat".
      Лавров обеими ногами стоял на почве утопического социализма. Его взгляд на историю был чисто идеалистический. В его многочисленных социалистических произведениях нет ни одной попытки дать анализ тогдашних экономических отношений России. Его тактика главным образом упиралась в пропаганду "чистого социализма". Всякая мысль о революционной пропаганде пугала его как опасное отклонение от мирной пропагандистской деятельности. Этой причины вместе с его неисправимым эклектизмом было совершенно достаточно, чтобы его влияние на русскую революционную молодежь быстро пришло к концу *. И по мере того, как падало влияние Лаврова, росло влияние Бакунина.
      60
      Если Лавров не считал нужным анализировать экономические отношения России, то Бакунин, признавший себя сторонником исторического материализма, положил этот анализ в основу своей программы и тактики. Беда была лишь та, что его анализ не имел ничего общего с материалистическим пониманием истории.
      Он исходил из коммунистических инстинктов, якобы присущих русскому народу и получивших будто бы свое выражение в великорусской сельской общине. Для того, чтобы эти коммунистические тенденции имели плодотворные последствия, необходимо было только разрушить государство, которое являлось помехой на пути к дальнейшему развитию общины. Поэтому Бакунин объявил беспощадную войну государству, не делая при этом никакого различия между русским полицейским государством и "правовыми" государствами Запада. Более того: он был того мнения, что введение конституционного строя в России принесет только вред народу, так как конституционный строй расчистит путь для свободного развития капитализма и тем самым ослабит коммунистические стремления крестьянства.
      Революционеры должны разрушить государство. Чтобы подготовить народ к разрушению государства, революционеры должны были приступить к его воспитанию в этом направлении. Лучшим воспитательным средством в глазах Бакунина являлись беспрестанная агитация и организация местных бунтов. Но для того, чтобы вести агитацию, нужно было исходить не из принципов "чистого социализма", пропагандой которых занимались сторонники Лаврова, а из "ближайших нужд" и "непосредственных требований" народной массы.
      Эти взгляды Бакунина сделались учением народников-бунтарей, господствовавшим среди русских революционеров во второй половине семидесятых годов прошлого столетия [...]
      * Тогдашние революционеры рекрутировались почти исключительно из рядов учащейся молодежи. (Прим. авт.)
      61
      Достаточно было несколько лет агитационной практики, чтобы от теории бунтарей не осталось камня на камне. Наши тогдашние революционные теоретики, - к числу которых принадлежал и пишущий эти строки, - метались в безнадежных противоречиях. Этих противоречий нельзя было преодолеть, не сломав хребта самому бакунизму.
      Но это было нелегко. Русские революционеры слишком срослись со старыми теориями.
      Начались усиленные попытки заштопать все прорехи старой теории; с особенным увлечением занялся этим Лев Тихомиров, бывший тогда одним из выдающихся публицистов партии "Народной воли", а ныне ставший главным редактором архиреакционной газеты "Московские ведомости". Однако не все могли удовлетвориться "улучшенной" таким образом теорией. Это в особенности трудно было для тех, кто в силу своего "нелегального" положения должен был покинуть Россию и получил возможность ближе познакомиться с западноевропейским рабочим движением и западноевропейским научным социализмом.
      К числу тех, кто находился в таком положении, принадлежали Вера Засулич - одна из основоположниц нашего терроризма, которая, однако, никогда не признавала его единственным средством борьбы, - затем П. Аксельрод, Л. Дейч, В. Игнатов и я. Каждый из нас принес с собой из России опыт, приобретенный в течение нескольких лет революционной агитации, и более или менее ясное сознание того, что этот опыт находится в резком противоречии с теорией бунтарей. Это сознание было особенно мучительно, и каждый из нас испытывал настоятельную потребность привести в порядок свои революционные идеи.
      Сначала мы были рассеяны по разным странам Западной Европы; но достойно внимания то, что, как бы мы ни были удалены друг от друга, - так, например, Аксельрод жил некоторое время в Яссах, а я - в Париже, - наши умственные интересы всегда сосредоточивались в одном и том же направлении - в направлении социал-демократической теории, т. е. марксизма. Тот, кто не пережил вместе с нами то время, с трудом может представить себе, с каким пылом набрасывались мы на социал-демократическую литературу, среди ко
      62
      торой произведения великих немецких теоретиков занимали, конечно, первое место. И чем больше мы знакомились с социал-демократической литературой, тем яснее становились для нас слабые места наших прежних взглядов, тем правильнее преображался в наших глазах наш собственный революционный опыт. Лично о себе могу сказать, что чтение "Коммунистического Манифеста" составляет эпоху в моей жизни.
      Я был вдохновлен "Манифестом" и тотчас же решил его перевести на русский язык. Когда я сообщил о моем намерении Лаврову, он отнесся к нему равнодушно. "Конечно, следовало бы перевести "Манифест", - сказал он, - но вы сделали бы лучше, если бы написали что-нибудь свое". Я не торопился выступить сам и предпочел сначала перевести "Манифест".
      Теория Маркса, подобно Ариадниной нити, вывела нас из лабиринта противоречий, в которых билась наша мысль под влиянием Бакунина. В свете этой теории стало совершенно понятным, почему революционная пропаганда встречала у рабочих несравненно более сочувственный прием, чем у крестьян.
      Самое развитие русского капитализма, которое не могло не волновать бакунистов, так как оно разрушало общину, приобретало теперь для нас значение новой гарантии успеха революционного движения, ибо оно означало количественный рост пролетариата и развитие его классового сознания.
      Last not least*: эта теория превращала в революционную заслугу то, что с точки зрения правоверного бакунизма являлось изменой революции, - именно борьбу за политические права, стремление к ниспровержению абсолютизма.
      * - Последнее, но не менее важное. Ред.
      Эта теория указывала также, какие условия необходимы для успешности этой борьбы. Из нее вытекало, что абсолютизм только тогда будет обречен на смерть, когда направленное против него движение превратится в классовое движение пролетариата, которое будет более или менее энергично поддержано также движением других классов или слоев, выдвинутых ходом экономического развития на общественную арену. Та
      63
      ковы были те выводы, которые я изложил в вышеупомянутой брошюре "Социализм и политическая борьба", эпиграфом для которой я взял слова "Коммунистического Манифеста": "всякая классовая борьба есть борьба политическая".
      Впервые опубликовано на немецком языке в газете "Vorwarts", Berlin, 1909, 31. III, N 76
      Печатается по тексту книги: Русские современники о К. Марксе и Ф. Энгельсе. М., 1969
      Г. В. ПЛЕХАНОВ
      Из статьи "Бернштейн и материализм" 376
      В 1889 г. я, побывав на международной выставке в Париже, отправился в Лондон, чтобы лично познакомиться с Энгельсом *. Я имел удовольствие в продолжение почти целой недели вести с ним продолжительные разговоры на разные практические и теоретические темы. Однажды зашел у нас разговор о философии. Энгельс резко осуждал то, что Штерн весьма неточным образом называет "натурфилософским материализмом". "Так, по-вашему, - спросил я, старик Спиноза был прав, говоря, что мысль и протяжение не что иное, как два атрибута одной и той же субстанции?" - "Конечно, - ответил Энгельс, - старик Спиноза был вполне прав".
      Если мои воспоминания меня не обманывают, при нашем разговоре присутствовал известный химик Шорлеммер; был при этом еще и П. Б. Аксельрод. Шорлеммера уже нет в живых, но другой из наших собеседников еще здравствует и в случае нужды, конечно, не откажется подтвердить точность моего сообщения.
      Впервые опубликовано на немецком языке в журнале "Die Neue Zeit", Stuttgart, 1897-1898. Bd. II, N 44
      Печатается по тексту книги: Русские современники о К. Марксе и Ф. Энгельсе. М., 1969
      * В "Neue Zeit" первая фраза напечатана в следующей редакции: "В 1889 г. после Международного социалистического конгресса в Париже я вместе с Павлом Аксельродом отправился в Лондон, чтобы лично познакомиться с человеком, которым уже долгое время восхищался как самым глубоким и самым блестящим представителем революционной мысли девятнадцатого столетия". Ред.
      П. Б. АКСЕЛЬРОД
      Из воспоминаний 377
      Во время конгресса 269 мы с Плехановым получили письмо от Степняка из Лондона: он звал нас к себе погостить, соблазняя нас свиданием с Энгельсом.
      Мы решили поехать к нему после окончания конгресса.
      В первое воскресенье после нашего приезда в Лондон Степняк сказал нам: "Ну, нужно вести вас к Энгельсу. Для меня ведь он здесь даром пропадает".
      Нечего говорить, что к Энгельсу мы шли полные благоговения, и в этом отношении я и Плеханов ничуть не уступали друг другу.
      У Энгельса по воскресеньям всегда собирались друзья и товарищи. Мы застали здесь: Эдуарда Бернштейна, уже вернувшегося после Парижского конгресса в Лондон, где было его постоянное местожительство; Эвелинга с женой (Элеонорой Маркс, дочерью Карла Маркса); Шорлеммера, профессора химии в одном из английских университетов, участника революции 1848 г., после поражения которой он эмигрировал из Германии.
      Шорлеммер был близким другом Маркса и Энгельса, постоянно проводил с ними каникулярное время, освежаясь душой в беседе с ними. Летом обыкновенно он уезжал вместе с Энгельсом на остров Уайт. Между прочим, Шорлеммер немало помог Энгельсу в изучении химии, за которую Энгельс принялся, готовясь подвергнуть критике систему Дюринга 378.
      Энгельс знал со слов Каутского, Бернштейна и Степняка о группе "Освобождение труда" и о нас с Плехановым. Он читал по-русски и был знаком с "Нашими разногласиями" Плеханова379. Принял он нас очень любезно, ласково.
      Ему было уже за 70 лет. Слава, окружавшая его имя, ни в малейшей степени не отразилась на той сердечной простоте, которой он всегда отличался. При первой
      66
      встрече с Энгельсом мы мало говорили с ним о политических вопросах. Общий разговор носил скорее шутливый характер.
      Елена Демут, которая заведовала хозяйством в доме Энгельса, как раньше заведовала хозяйством в доме Маркса, усердно угощала нас - уже не помню, чем именно, но, кажется, там был большой пирог, а также пунш и пиво.
      Демут когда-то служила в доме родителей жены К. Маркса и с тех пор не расставалась с семьей Маркса, деля с нею и радость и горе. Либкнехт рассказывал, что, когда Маркс, увлекшись шахматами, засиживался слишком поздно с товарищами, Елена Демут заявляла категорически:
      - Ну, довольно играть. Спать пора.
      И Маркс подчинялся, не пытаясь протестовать.
      Когда мы уходили от Энгельса, было уже поздно. Шел сильный дождь. Энгельс вышел в переднюю провожать нас.
      - Ну, однако, шапокляк и без зонтика, - заметил он, обращаясь ко мне.
      Плеханов тут же, в передней, рассказал ему всю историю моего шапокляка [...]
      Энгельс просил нас заходить к нему, и с этого дня вплоть до нашего отъезда из Лондона мы бывали у него чуть ли не ежедневно.
      Наши беседы вращались вокруг теоретических и политических вопросов и касались крупных фактов и революционных деятелей, в частности Бакунина и Лассаля.
      Услышав от нас о мерах, принимаемых царским правительством против распространения образования в народе, Энгельс воскликнул:
      - Вот придет война - им неоткуда будет взять дельных офицеров!
      Помню еще, что Энгельс с большим вниманием следил за разыгравшимся во Франции делом Буланже381. Он считал авантюру этого предприимчивого генерала, задумавшего нечто вроде бонапартистского переворота во Франции, весьма опасной для демократии и очень радовался тому, что эта затея провалилась [...]
      Впервые опубликовано в журнале "Летописи марксизма". М , 1928, кн VI
      Печатается по тексту журнала
      Н. С. РУСАНОВ
      Мое знакомство с Энгельсом 382
      С именем Сергеевского для меня связаны личные воспоминания, представляющие, однако, и некоторый общественный интерес. Этот псевдоним я избрал для своих очерков по русской экономической жизни, которые я писал в 1890-1891 гг. для официального органа немецкой социал-демократии "Vorwarts" *, тогда как Лавров писал там же статьи на чисто политические темы под именем Семена Петрова. Нас пригласил сотрудничать в этой, тогда очень оппозиционной, социалистической газете старый Либкнехт, - Лаврова непосредственно 383, меня через Лаврова. И вот приблизительно каждые две недели появлялись в "Vorwarts" вперемежку Лавровские и мои статьи, которые, насколько мы могли судить издали, пользовались вниманием социалистической читающей публики в Германии.
      * Здесь и ниже название газеты автор приводит в русской транскрипции. Ред.
      На долю одной из моих статей выпал даже в силу некоторых обстоятельств особый успех. Дело в том, что я дал уже несколько статей в "Vorwarts" об истинном экономическом положении России, в том числе и о голоде, и, подводя итоги им, сделал тот общий вывод, что обездолившее народ самодержавие, хотя и против воли, будет вынуждено запретить вывоз хлеба из России - до такой степени было отчаянно положение десятков миллионов населения. Но наше правительство чрезвычайно усиленно опровергало всякие слухи о возможности такой меры, так как боялось, что это повредит его финансовой тактике усиленных займов, которые оно заключало за границей, особенно же во Франции.
      Случилось так, что в одном и том же номере "Vorwarts" - если не ошибаюсь, в августе 1891 года - были
      68
      помещены моя статья в виде передовой за подписью 384, перепечатка еще недавних официозных русских опровержений и телеграмма из Питера о внезапно изданном декрете относительно "временной приостановки вывоза хлеба, муки и т. п. пищевых средств за границу". Редакция откликнулась на эту телеграмму в своем политическом бюллетене. С видимым удовольствием она комментировала тот факт, что, между тем как русские официальные и дружащие с ними правительственные круги в Германии продолжают еще обманывать европейское общественное мнение относительно размеров голода и уверять, будто всякие толки о предстоящем запрещении вывоза лишь злостные выдумки врагов царского правительства, "наш сотрудник Сергеевский", со свойственным, мол, ему знанием дела, заранее вскрыл эту обманную тактику страуса. Он может гордиться тем, что его предвидения оправдались самым блестящим образом, так как его выводы в статье, присланной им несколько дней тому назад и напечатанной нами сегодня, блистательно подтверждаются печатаемой нами в этом же номере телеграммой из Петербурга.
      С тех пор за русским товарищем Сергеевским установилась среди читателей "Vorwarts" репутация серьезного и добросовестного корреспондента. Это мне пришлось испытать на себе несколько месяцев спустя, весной 1892 г. *, в разговоре с Энгельсом, у которого я был в Лондоне по поручению моих товарищей и при следующих обстоятельствах.
      * У автора ошибочно: 1882 г. Ред.
      На мрачном фоне погибавшей тогда от голода народной России была лишь одна светлая, все увеличивавшаяся и разгоравшаяся полоса: пробуждение общественного интереса и рост оппозиционной мысли. Голод заставил встрепенуться многих, которые еще недавно не могли нахвалиться самодержавной Россией, где мудрое правительство удовлетворяет, мол, так хорошо все истинные потребности страны. А сопротивление царской власти малейшему проявлению общественной самодеятельности, помогавшей голодающим, только усилило это оппозиционное настроение. В социалистических же и революционных кругах пробуждалась
      69
      надежда, деятельно помогая народу, собирать в то же время на этой почве все живые силы страны для низвержения царского деспотизма. В этом смысле политический переворот был бы, думали мы, лучшим лекарством и против настоящего голода, и особенно против его повторения в будущем. К сожалению, идейная рознь между народовольцами, или, выражаясь обще, народниками, и начинавшими приобретать некоторое политическое значение марксистами мешала дружному напору на врага народа, прогресса и цивилизации. В том и другом лагере говорилось охотно о необходимости совместной деятельности, и даже о временном союзе. Но как только дело доходило до осуществления этого желания на практике, так сейчас же люди начинали сводить теоретические счеты и расскакивались в разные стороны.
      И вот среди вожаков немецкой социал-демократии, которая внимательно следила за ростом голода и оппозиции в России, возникла мысль способствовать практическому сближению братьев-врагов. Бебель особенно настаивал на этом плане, и от комитета социал-демократической партии было сделано предложение и группе "Освобождение труда", и нашему кружку избрать уполномоченных для обмена мыслей, причем Бебель высказывал готовность, если этого пожелают русские товарищи, присутствовать на совещании385. Сначала, казалось, дело пошло на лад, и встреча, для которой предполагалась посылка Плеханова от марксистов, а пишущего эти строки - от нашего кружка, должна была состояться в Лондоне, на квартире у Энгельса. Не знаю в точности, почему этот план расстроился. Но на совещание не явились ни Плеханов, ни Бебель, и в назначенный срок у Энгельса был только я.
      Признаться, я был лишь наполовину огорчен этим обстоятельством, так как скептически относился к возможности работать вместе с группой "Освобождение труда" при той идейной вражде, которую она обнаруживала к нам, а вместе с тем моя поездка позволяла мне познакомиться с таким крупным человеком, каким был Энгельс386. Некоторые подробности этого свидания навсегда врезались в мою память.
      70
      Меня ввели в большую светлую комнату довольно обширной квартиры, помещавшейся недалеко от какого-то парка. В ней сидели двое-трое мужчин за кружками эля, а поодаль, у окна, молодая женщина. Мне сказали, что то была Каутская. Мужчины говорили между собой то по-немецки, то по-английски, а один из них, пожилой, высокий, с не по росту маленькой головой, большой, уже сильно седой бородой, обрамлявшей энергичное, темное лицо, поднялся при моем приближении с места и, услышав мою фамилию, подошел ко мне и крепко пожал руку:
      - Я - Энгельс... * Вас знаю немного заочно. Мне уже писал о вашей поездке мой друг Лавров, - сказал по-английски высокий мужчина и спросил, на каком языке я предпочитаю говорить с ним.
      Я ответил, что по-французски, и вдруг почувствовал непреодолимое желание высказать Энгельсу свое глубокое уважение к нему. В то время я уже не был марксистом, но во мне улегся и мой воинствующий антимарксизм. И я мог оценить значение исторической личности, стоявшей передо мной у стола.
      - Гражданин Энгельс, позвольте русскому социалисту выразить чувство искреннего восхищения человеком, который был достойным другом великого Маркса и который до сих пор является духовным главой социалистического Интернационала... Лично я еще в годы ранней молодости читал вашу работу о положении английского рабочего класса **, и она произвела на меня сильнейшее впечатление, а с тех пор я, как и все социалисты в мире, с величайшим интересом прислушиваюсь к вашему мнению и знакомлюсь с каждой вашей новой вещью, как только она выходит... В вас я вижу живое продолжение, вижу воплощение Маркса...
      Высокий человек с маленькой головой засмеялся и остановил меня жестом руки:
      - Та-та-та, молодой товарищ... Полноте, к чему этот обмен любезностями между нами, социалистами? Нельзя ли попроще? У вас горло должно было пересохнуть от этого ораторского упражнения... Присаживайтесь-ка к столу и промочите его вот этой кружкой пива, - и Энгельс посадил меня рядом с собой.
      * Здесь и ниже отточие поставлено автором. Ред. ** Ф. Энгельс. "Положение рабочего класса в Англии". Ред.
      71
      Тем временем гости ушли, и мы остались вдвоем с Энгельсом, если не считать молодой женщины *, которая сидела у окна и, по-видимому, вся ушла в разборку писем, брошюр, книг, лежащих перед ней на круглом столике.
      Энгельс очень внимательно расспрашивал меня о сведениях, которые мы, русские социалисты, получаем из голодающей России, осведомлялся о планах "группы Лаврова", как он назвал нас, и, в общем, был очень любезен, за исключением некоторых поворотов разговора, когда он чересчур подчеркивал "истинную социалистическую деятельность Плеханова и его друзей" и противопоставлял ей "политический романтизм" их противников...