Франсуа исполнилось четырнадцать с половиной лет, но он выглядел на все шестнадцать. Разумеется, физически ему суждено превзойти своего отца. Уже сейчас у него были плечи борца, мощный торс, мускулистые бедра. Но отнюдь не это изучал сейчас Ангерран удивленным взором. Его внимание привлек облик крестника в целом. Франсуа был красив и даже, несмотря на свое могучее телосложение, миловиден.

У него были золотистые волосы, очень кудрявые и заботливо подстриженные; в голубых глазах читалась искренность и даже некоторая наивность; у него был прямой нос, сочные губы, которые, когда он был спокоен, придавали ему несколько надутый вид, а когда улыбался, делали похожим на лакомку. Несмотря на постоянные упражнения с оружием, у него оставались тонкие кисти рук, движения и походка отличались изяществом, а голос хорошо поставлен и почти всегда благозвучен. В общем, этот грозный боец выглядел как красавчик-паж: Франсуа был очарователен.

Голос племянника вывел Ангеррана из задумчивости:

— Пожалуйста… что со мной такое?

Ангерран де Куссон добродушно улыбнулся:

— Это единственная вещь, с которой ничего нельзя поделать и которая оставляет одинаково беззащитным как рыцаря, так и крестьянина.

— Что же это такое?

— Будет лучше, если ты сам это выяснишь. Для этого тебе не понадобится ни дядя, ни крестный.

Ангерран ничего больше не добавил, а Франсуа, хоть и смертельно встревоженный, больше не осмеливался с ним об этом говорить. Но он продолжал изводить этим вопросом самого себя, по-прежнему не находя ответа.

Как-то раз в апреле он купался в Куссоне. В этот раз Франсуа забрался не так далеко, как в тот день, когда повстречал Большого Кола. Он оставался в ближайших окрестностях замка, неподалеку от мостков, где служанки полоскали белье. Он слышал, как они пели и болтали между собой, немного приглушив голоса.

Почувствовав, что замерзает, Франсуа захотел вернуться. Как и всегда, он купался нагишом, оставив одежду рядом с Востоком. Юноша выбрался из воды и хотел было одеться, но не обнаружил своих вещей. Несомненно, кто-то их украл. Франсуа сжал кулаки. Шутники из деревни, что позволили себе эту выходку, скоро пожалеют о ней. Он не просто проучит их, как сделал это с Кола, он им головы разобьет, руки-ноги переломает… И тут до него донесся смех. Он повернул голову и увидел служанок, размахивающих его рубахой и штанами. Они кричали:

— Они здесь, сир Франсуа! Идите за ними!

Франсуа обнаружил, что попался. Он был взбешен. Как вести себя с женщинами? Не мог же он их отдубасить, в самом деле, как Большого Кола и ему подобных… В конце концов, раз они сами зовут его подойти и взять одежду, будет лучше сходить за ней. Франсуа уже собирался было побежать к мосткам, как вдруг до него дошло, что он совершенно гол.

В первый раз юноша испытал от этого смущение. Раньше даже самая мысль о стеснительности не приходила ему в голову. Очень часто после упражнений он раздевался догола прямо во дворе замка, ничуть не заботясь о том, что его могли увидеть. Но теперь, перед служанками, которые смеялись во весь голос, он впал в смятение. Франсуа переменил решение и бросился назад, в реку.

Смех стал громче, пока он плыл, стараясь как можно сильнее взбаламутить воду, чтобы скрыть погруженные в нее части тела. По счастью, рядом с мостками вода и так была мутной из-за золы, которую прачки использовали для стирки. Он перестал грести и поднял глаза. Служанки больше не хохотали, а тихонько о чем-то перешептывались, прыская со смеху.

Они смотрели на него сразу все, вшестером, и Франсуа покраснел. Это тоже случилось с ним в первый раз. Та, что окликнула его и по-прежнему держала в руках его одежду, заговорила первой:

— Вы уж простите, что мы украли ваши одежки, сир Франсуа, но я просто хотела представить вам моих подружек. Меня-то саму Антуанеттой зовут, а это вот Люси, Жанетта, Катрина и Марион…

Марион была единственная, кто не прыскал при этом со смеху. Пока Антуанетта говорила, Франсуа, не зная, куда девать глаза от смущения, смотрел на нее. Марион была старше остальных, ей было, наверное, лет двадцать пять, но это не помешало ей остаться очень свежей. Она была белокура, розовокожа, с упругими щеками и округлыми руками. На ней было просторное платье, под которым угадывалась большая колышущаяся грудь… Франсуа отвел взгляд, а Антуанетта тем временем продолжала еще более хитрым тоном:

— Честно говоря, молодой наш господин, больше всего я хотела вам представить одну из нас. Она о вас без передышки говорит. В ее сердце даже для Господа Бога меньше места, чем для вас. Правда ведь, Марион?

В голубых глазах Марион читалось явное замешательство. Франсуа, по-прежнему плещущийся в грязной воде, вдруг почувствовал, что увяз. С ним раньше такого ни разу не случалось. Он взмолился:

— Пожалуйста, отдайте мою одежду!

— Сейчас вам Марион ее отдаст.

Антуанетта протянула свою ношу Марион и убежала вместе с остальными, бросив Франсуа на бегу:

— Спросите у нее, как она вас зовет! Спросите, как она вас зовет!

Молодой господин и девушка остались одни, оба смущенные. Франсуа хотел было потребовать свою одежду, но слова как-то не шли на язык. Почти против воли ему подвернулась совсем другая фраза. Ее-то он и произнес:

— А как вы меня зовете?

Марион тихонько застонала. Она бросила на Франсуа умоляющий взгляд, но, поскольку он ничего больше не добавил, она закрыла глаза и прошептала почти беззвучно:

— Мотылечек мой…

Потом с потерянным видом подошла к самому краю мостков, наклонилась и протянула ему сверток. Со своей стороны, и Франсуа, по-прежнему следя за тем, чтобы оставаться в самой мути, подобрался ближе и протянул руки. Оба были так смущены, что поначалу даже не обратили внимания, в каком положении находятся: Марион — на коленях, склонившись вперед, полностью выставляя на обозрение вырез своего платья, Франсуа — лицом прямо туда. Они заметили это одновременно. Марион вскрикнула, выпустила одежду из рук и убежала, прикрывая грудь руками. Франсуа мог бы поймать свое добро, но позволил ему упасть в воду, и вынужден был натянуть на себя все мокрое. Он вскочил на Востока и проскакал верхом весь остаток дня — чтобы обсохнуть и прийти в себя.

К вечеру Франсуа так в себя и не пришел. Он лег спать в каком-то полубессознательном состоянии. Она назвала его «мотылечек мой», и он был этим совершенно потрясен. Для этой Марион он был мотылечком. Внезапно даже лев перестал его интересовать. И он вовсе не считал унизительным забыть могучего зверя ради столь хрупкого создания. Напротив, это было так чудесно! Мотылек — свобода лететь куда хочешь, порхать по воздуху, садиться где угодно. Например, меж двух грудей Марион, сложить крылышки и прижаться, съежиться, свернуться комочком… Много раз этой ночью Франсуа просыпался с пересохшим горлом и пылающим лбом.

Но и еще кое-кому не спалось этой ночью — Антуанетте. Она очень любила Марион, которая была ее лучшей подругой. Марион была девушка простая, жизнь которой сложилась не слишком счастливо. В двадцать пять лет она овдовела и вынуждена была одна растить свою восьмилетнюю дочку. И хотя со времени вдовства ей хватало предложений от парней, она все их отклоняла. Марион была чувствительной и ждала большой любви. Когда ее охватила невозможная страсть к их молодому сеньору, все подружки, включая Антуанетту, подтрунивали над ней. Антуанетта посоветовала ей выкинуть блажь из головы, но Марион заупрямилась и теперь по любому поводу говорила лишь о своем мотыльке — с обезоруживающей простотой и горячностью.

Когда Антуанетта спрятала одежду Франсуа, ее намерением было лишь пошутить, пусть даже чуть жестоко, чтобы окончательно обескуражить Марион. Но, оставив их наедине, она сама спряталась, чтобы подсмотреть, что будет дальше, и увидела смущение Франсуа. Выходило, что молодой-то сеньор оказался вовсе не таким уж бесчувственным к пышным прелестям ее подруги! Это было неожиданно, но раз уж так случилось, то пусть оно так и останется. Антуанетта знала, что сама Марион слишком робка, чтобы суметь извлечь из этого открытия выгоду для себя. И коль скоро ее собственных ума и дерзости хватало на двоих, Антуанетта решила действовать вместо подруги. Именно в эту ночь она поклялась, что уложит Марион в постель к Франсуа де Вивре.

А он на следующий день все еще не отошел от своего вчерашнего возбуждения, и это послужило причиной настоящей драмы. После ежеутренней прогулки в доспехах и разминки он оседлал Востока для упражнения с «чучелом». Оно давно уже превратилось для Франсуа в простую рутину, поэтому он, не испытывая ни малейшего страха, налетел на манекен, ударил в щит с английским гербом и… очутился на земле без движения. Ему лишь чуть-чуть не хватило времени увернуться от железного шара, доли секунды, быть может, но этого оказалось достаточно. Для занятий с «чучелом» Франсуа не надевал доспехов, ограничиваясь каской простого латника, более легкой, чем бассинет — рыцарский шлем с забралом. От удара сталь вмялась в висок; едва ее сняли с головы, как хлынула кровь.

В замке имелся хирург. За ним немедленно послали. Он осмотрел раненого и как мог успокоил Ангеррана, который стоял бледный, точно смерть. Череп не проломлен, а потеря сознания — лишь следствие удара. Все, что грозит Франсуа, — это большая шишка. Тем не менее, молодого человека следует отнести в комнату и предоставить ему полный покой на несколько дней в сочетании с различными припарками и микстурами.

Узнав о происшествии, Антуанетта сейчас же прибежала в замок и смешалась с толпой любопытных. Дождавшись, что скажет лекарь, она сразу сообразила, как извлечь выгоду из этого происшествия, и подошла к Ангеррану.

— Монсеньор, я знаю одну особу, которая способна ускорить выздоровление. Ее зовут Марион. Когда моего брата лягнула лошадь, она излечила его наложением рук.

Поскольку речь шла о здоровье Франсуа, присущее Ангеррану критическое чувство изменило ему.

— Ну так беги за ней! Чего ждешь?

Вот так Марион и оказалась в спальне Франсуа.

Однако она находилась там вовсе не одна. Кроме лекаря и самого Ангеррана там присутствовало также немалое число слуг, хлопотавших вокруг больного. Марион, для которой выдумка ее подруги оказалась полнейшей неожиданностью, стояла ни жива, ни мертва.

Чтобы подтвердить слова Антуанетты, ей предстояло наложить руки на раненого под подозрительным взглядом хирурга. В сущности, она лишь нежно гладила ему лицо, но, надо думать, это принесло некоторую пользу, поскольку Франсуа от ласки пришел в себя. Увидев Марион, склонившуюся над ним, он прошептал:

— Как хорошо…

И опять потерял сознание.

После такой реакции со стороны своего крестника Ангерран попросил Марион остаться подольше и продолжить свои благотворные прикосновения. Марион повиновалась. За этим занятием и застала их ночь. В комнате кроме нее оставался только Ангерран, который велел поставить туда свою походную кровать и не замедлил заснуть. Он даже храпел. Франсуа тоже оставался в забытьи, так что Марион, уверенная в том, что ее никто не слышит, стала нашептывать юноше всякие нежные слова. Они лились из нее нескончаемым потоком, словно песня.

— Спи, мотылечек мой прекрасный. Ты создан для роз и лилий, а я всего лишь простой цветок полевой, но сейчас ты мой, и, быть может, я снюсь тебе… Спи, мой мотылечек…

Она ошибалась. Франсуа не спал. Он притворялся, чтобы слушать, что говорила ему Марион. И, несмотря на опущенные веки, он видел ее, как и накануне, когда, выпрямившись, чтобы взять из ее рук свое платье, вдруг ткнулся носом прямо ей в декольте. Пока Марион шептала, а его дядя храпел, Франсуа все сильней и сильней ощущал ее запах — здоровый запах деревни, чистых простыней, влажных трав… Слово «мотылек», слетая с губ Марион, порхало вокруг него, и, несмотря на головную боль, Франсуа был счастлив. Наконец он и в самом деле заснул, убаюканный ее словами.

Наутро Марион пришлось покинуть комнату Франсуа. Хоть и не избавившись от беспокойства, Ангерран все-таки нашел в себе достаточно здравого смысла, чтобы прекратить бдения у постели племянника. Он поблагодарил Марион, подарив ей золотую монету, и отослал прочь. Что касается Франсуа, то он быстро поправился и уже неделю спустя смог возобновить тренировки. Вот тогда-то и произошло с ним второе событие, которому суждено было довести до предела смуту в его душе.

Ивейну было шестнадцать лет. Он был сыном одного из замковых стражей и излюбленным товарищем Франсуа по военным играм и борьбе. У Ивейна волосы были такие же кудрявые, как и у молодого господина, но только черные, будто вороново крыло. Он был худощав и, хоть не имел боевых качеств Франсуа, отличался замечательной ловкостью. В схватке с ним было нелегко сладить.

Франсуа сразу же выделил Ивейна среди своих товарищей по оружию. Сначала из-за его имени — имени рыцаря со львом, одного из героев Круглого Стола, а потом уже просто потому, что Ивейн ему нравился. Франсуа любил беседовать с ним во время передышек, польщенный, конечно же, его безграничным восхищением. Ивейн всегда смотрел на своего господина во все глаза, что бы тот ни сказал или ни сделал, и всегда обращался к нему «сеньор», а не «сир Франсуа», как другие.

Когда после своего выздоровления Франсуа вернулся к упражнениям, Ивейн первым бросился ему навстречу.

— Вы уже поправились, сеньор? Я целую неделю спать не могу.

Франсуа успокоил Ивейна и в знак благодарности сделал ему, как он знал, самый ценный из подарков:

— Когда начнется борьба, я возьму тебя своим противником.

Ивейн просиял улыбкой и поспешил занять свое место среди прочих учеников. После урока фехтования, схваток с мечом, секирой и боевым цепом, где Франсуа, вновь обретший все свои бойцовские качества, был великолепен, настал черед борьбы. Борцы встали по двое друг против друга, и схватка началась.

Франсуа хотел обхватить Ивейна, но тот, как это часто бывало, выскользнул из захвата и теперь сам обхватил своего господина. Оба повалились на землю, тесно переплетясь между собой. Франсуа бешено вырывался, когда вдруг почувствовал, что левая рука Ивейна, которой тот зажимал его голову, нежно гладит то место, где была рана. Франсуа вздрогнул всем телом, словно его укусило какое-то ядовитое существо, и резко высвободился, выбросив вперед оба кулака. Удар пришелся Ивейну в лицо, что-то хрустнуло, и два зуба упали на землю.

Франсуа встал, ошарашенный собственным поступком. У Ивейна обильно пошла кровь, во рту образовалась черная дыра, но он все улыбался жалкой щербатой улыбкой.

— Ивейн! Господи! Сам не знаю, что на меня нашло…

— Это я во всем виноват, сеньор. Просто я хотел нащупать вашу рану, чтобы ненароком не причинить вам боль.

Франсуа расстроено смотрел то на своего обезображенного товарища, то на два его зуба, валявшиеся на земле.

— Ты же теперь на всю жизнь таким останешься… Никогда себе этого не прощу!

— Зато со мной на всю жизнь останется памятка о вас.

— Как мне загладить свою вину перед тобой? Проси, чего хочешь!

— То, чего я хочу, сеньор, вы мне все равно дать не сможете.

— Что бы это ни было, ты это получишь! Говори!

Антуанетта находилась неподалеку. С самого утра она поджидала удачного момента, чтобы переговорить с Франсуа. Увидев окровавленного Ивейна, она не упустила возможности. Приблизившись с чистым полотном, она для виду стала утирать с его лица кровь, а сама шепотом обратилась к его господину со словами:

— Хочу вам сказать кое-что… вам одному.

Франсуа, все еще под впечатлением от произошедшего, оборвал ее:

— Ну так говори скорее! У меня нет тайн от моего друга.

Антуанетта поглядела на Ивейна и вздохнула. Ей не оставляли выбора.

— Нынче ночью, между повечерием и хвалой, вашу комнату охранять не будут. Ждите к себе даму с мотыльком.

Франсуа сразу позабыл об Ивейне. Он отвернулся от товарища и не заметил отчаянного взгляда, который тот бросил на него.

— Как это вдруг стражи не окажется на месте?

— Это уж мое дело. Я сама всем займусь.

Франсуа почувствовал комок у себя в горле.

— Прямо этой ночью? Так скоро?

Антуанетта улыбнулась.

— Самое время, молодой господин. Отложить никак нельзя. Что делать, у мотыльков короткий век, как и у Цветов…

Тут Ангерран подал команду, и ученики вновь заняли свои места. Антуанетта убежала.

Она чувствовала себя на седьмом небе. Эта молодая красивая двадцатилетняя девушка всегда была смешливее и проворнее, чем ее товарки. И для нее на земле имела цену лишь одна-единственная вещь — любовь. Но отнюдь не замысловатая и утонченная любовь труверов и рыцарей, а та простая, природная, которая каждый год по весне приходит равно и к животным, и к людям. А ведь стояла как раз середина весны, 10 апреля, день св. Фюльбера. Истинным призванием Антуанетты было распространять вокруг себя любовь, поэтому ночь святого Фюльбера должна была стать ее триумфом, более того — триумфом самой любви.

Чтобы устроить для Франсуа и Марион это свидание, Антуанетта и в самом деле измыслила целый каскад невероятных интриг. Югова башня, где располагались покои семейства Куссон, а теперь находилась спальня Франсуа, охранялась днем и ночью. Но так уж вышло, что тот, кого назначили часовым на ночь 10 апреля, давно был влюблен в Антуанетту. Однако уломать Симеона оказалось непросто. Оставив свой пост, он рисковал угодить на виселицу. Но Антуанетта бросила на весы все свое обаяние и кокетство: либо это произойдет сегодня ночью, между повечерием и хвалой, либо не произойдет вовсе.

Оставался еще собственный муж Антуанетты, стражник по имени Тибер, красивый парень, за которого она вышла в шестнадцать лет и который некоторое время спустя стал погуливать на стороне. По счастью, в этот раз он крутился вокруг одной из ее подружек по прачечной, Люси. Люси, не слишком ломаясь, согласилась «пожертвовать собой» ради общего дела и навестить Тибера в постели. Но, идя на это, она тем самым изменяла собственному мужу. Этот последний был гораздо старше ее и уже почти ни на что не годен, но, тем не менее, весьма охоч до молоденьких. Поэтому было решено, что им займется единственная незамужняя из всей прачечной — Катрина. Круг замкнулся…

Но самым сложным в этом деле оказалась не кто иная, как Марион. Именно тогда, когда следовало приступать к решительным действиям, ее вдруг обуял настоящий ужас. Причем боялась она вовсе не того, что ее поймают, но греха. Что скажет Господь Бог, взирая на все это? Не осудит ли он их обоих — и ее, и Франсуа — на вечное проклятие?

Вот уж о чем Антуанетта нисколько не заботилась, так это о грехе. То, что должно было случиться в ночь святого Фюльбера, больше всего напоминало ей таинство причастия: в одно и то же время во всех концах замка они собирались принести жертву любви, чтобы там, наверху, на последнем этаже Юговой башни, Франсуа и Марион получили возможность познать ее радости. Именно о них двоих будет думать сама Антуанетта, отдаваясь Симеону; она сделает это искренне, от всего сердца и, она была в этом уверена, тоже получит свою долю счастья!..

Спать в Куссоне ложились, кроме исключительных случаев, вскоре после вечерни. Франсуа забрался в постель, как и в обычные дни, но, разумеется, ему было не до сна. Он понимал теперь, что именно его дядя не захотел ему объяснить. Эта странная болезнь, которая овладела им с наступлением погожих дней, была любовь, точнее сказать — возраст любви.

Марион… Почему она притягивала его? Почему он так разволновался, когда случай заставил его почти коснуться ее груди? И почему с тех пор ему не удается отогнать от себя этот образ? А теперь вот она собирается лечь в его постель! Что между ними произойдет? Что они будут делать? Разве это не грех? Ну да, конечно, грех! Ей нельзя приходить!

Комната была погружена в полную темноту. Франсуа повернулся на кровати. Как раз в этот миг дверь тихонько приоткрылась.

Франсуа застыл. Никогда еще его сердце не билось так быстро, у него от этого даже закружилась голова. Шаги приближались. Хоть он и без того уже ничего не мог видеть, Франсуа закрыл глаза. А мгновением позже на его устах запечатлелся поцелуй.

Он был короткий, сделанный почти украдкой, и тотчас вслед за тем донесся топот по лестницам. Марион убегала… В самый последний момент ей не хватило смелости, и Франсуа испытал от этого малодушное облегчение.

Но облегчение длилось недолго. Как бы мимолетен ни был поцелуй, Франсуа все же успел почувствовать чужой рот, прикоснувшийся к его губам, и заметить, что спереди там не хватало зубов. В отчаянии он попытался вообразить себе Марион с черной дырой между губ, но перед его внутренним взором представала совсем другая улыбка — жалкая, щербатая, перепачканная кровью. «То, чего я хочу, сеньор, вы мне все равно дать не сможете…»

Франсуа крикнул в темноту:

— Ивейн!..

Услышав признание Антуанетты, Ивейн воспользовался им ради себя самого. Ивейн! Вот что, значит, таилось за его безграничным восхищением, за его преданным взглядом. Ивейн, ласковый Ивейн, гибкий Ивейн… выходит, он любил его как женщина, и только что украл у него поцелуй… его первый поцелуй!

Франсуа вдруг показалось, что он падает в пропасть. Для него было бы естественнее, столкнувшись с извращением, усугубленным предательством, разъяриться, но вместо этого он испытал смущение, как и тогда, с Марион. Он хотел бы даже вернуть Ивейну его поцелуй, ответить лаской на его прикосновение к своему раненому виску. Что с ним такое? За смутной тягой к Марион последовала еще одна, на этот раз еще более пугающая. Значит, он обречен, проклят? Франсуа вскочил и, зарыдав, как ребенок, принялся кружить по комнате, все повторяя:

— Ивейн!.. Ивейн!..

Марион же тем временем по-прежнему терзалась сомнениями. Она долго бродила вокруг Юговой башни, но, даже убедившись в отсутствии стражи, все равно не осмеливалась войти. Напротив, она еще больше удалилась, отбежав на противоположный конец двора. Правда, некоторое время спустя, пребывая в том же душевном смятении, она все же вернулась к башне. И тут увидела…

Какой-то юноша стремительно выскочил оттуда. Она узнала Ивейна, товарища по воинским играм, любимца Франсуа. Марион не знала, зачем он приходил в башню, но выражение его лица не могло обмануть ее. Молодой человек находился в состоянии такого исступления, что даже не заметил ее, едва с нею не столкнувшись. Возведя глаза к небу, он вдыхал ночной воздух, словно какое-то пьянящее питье. Что же он получил там, в башне, чтобы прийти от этого в такой восторг? Какое доказательство любви дал ему неверный, испорченный мальчишка?

Именно это и подтолкнуло Марион переступить порог. Подгоняемая ревностью, желая отвратить Франсуа от противоестественной страсти, она решительно вошла в башню и стала подниматься по ступеням.

Она нашла Франсуа в слезах, кружащего по комнате и бесконечно повторяющего:

— Ивейн…

Марион приняла юношу в объятия и так же, как делала это, когда он лежал без сознания, стала медленно гладить его по лицу. Франсуа умолк. И опять это прелестное словечко вспорхнуло в темноте:

— Мотылечек… Мотылечек мой прекрасный…

Марион скинула с себя платье и подвела Франсуа к постели, потом скользнула вместе с ним под простыни. Она взяла в ладони его голову и притянула к своей груди.

— Иди ко мне, мой мотылечек. Сложи крылышки, прижмись крепче…

Как и хотела Антуанетта, ночь святого Фюльбера стала для Франсуа открытием любви. Он заснул в объятиях Марион, но когда Ангерран пришел разбудить его, ее уже не было…

Никогда еще Франсуа не надевал свои доспехи с большей неловкостью; а когда пришлось спускаться по лестнице, он, вместо того чтобы проделать это с обычным проворством, вдруг растянулся во весь свой рост со страшным грохотом. На этот раз Ангерран взорвался:

— Не возьму в толк, что с тобой творится! То ли это потому, что ты нашел любовь, то ли потому, что еще не нашел, но с меня хватит! Ступай проветрись. И раньше вечера не возвращайся. Но чтобы по возвращении у тебя прояснилось, наконец, в голове!

Франсуа не заставил Ангеррана повторять это дважды. Он снял доспехи, оседлал Востока и покинул замок Куссон. После стольких треволнений он и сам был не прочь прийти в себя.

Он повернул на юг, то есть к морю. В сущности, для него мало значило, какое направление избрать; он предоставил Востоку полную свободу.

Два лица беспрестанно маячили у Франсуа перед глазами — Ивейна и Марион. Они представлялись ему двумя сторонами одного греха. За одну ночь ему стало ясно все, но он чувствовал, что любовь открылась ему не так, как другим. Разве естественно быть любимым юношей и самому испытывать к нему влечение? Вот уж не так в рыцарских романах молодые герои вершили свои первые подвиги. Почему же он не такой, как они?

Конечно, имелась еще Марион, и уж она-то точно была женщиной. Но и с ней Франсуа было как-то не по себе.

В том, как она обращалась с ним, таилось что-то материнское, хотя это и не помешало ей стать его любовницей. Так же, как и Ивейн, она увлекала его в какую-то опасную, запретную область…

Франсуа тряхнул белокурыми кудрями и неистово пришпорил Востока, который понесся галопом. Нет! Он не даст завлечь себя на этот путь. Он только что был посвящен в таинства любви, это было хорошо, это было чудесно, но дальше этого он не пойдет. По возвращении в замок он будет холоден как с ней, так и с ним и убережет свою душу от верного проклятия!

И Франсуа сразу же вздохнул. Он знал, что не сможет… Он снова видел перед собой трогательную улыбку Ивейна и большую грудь Марион, колышущуюся в вырезе платья. Ему вдруг захотелось немедленно повернуть назад, в Куссон, и прижаться к губам Ивейна, к груди Марион. Безусловно, он уже проклят. Проклят прямо сейчас, а не в каком-то отдаленном будущем, которое наступит только после смерти. Самым ужасным образом проклятье оказалось гораздо ближе и конкретнее: Франсуа не станет рыцарем. Он потерял свою чистоту, первейшее из всех требуемых качеств. Он никогда не сможет носить перстень со львом, ибо обесчестит его одним своим прикосновением…

Франсуа так мучился этими безысходными размышлениями, что не заметил, как выехал на взморье. Был отлив, и перед ним, насколько хватало глаз, расстилался песок. Погода стояла чудесная; легкий ветерок ударил в лицо, и запах йода проник в ноздри. И Франсуа вдруг сразу почувствовал себя лучше. Могучее дыхание моря вмиг развеяло миазмы его души. Франсуа заставил коня перейти на шаг и направил его к силуэту, который заприметил еще издали.

Это оказалась бедная девушка, собирающая раковины. Лет ей было, наверное, столько же, сколько и ему; она была одета в потрепанное серое платье, босая. Когда он приблизился к ней, девушка встала и улыбнулась ему.

— День добрый, рыцарь!

Как расценить эту улыбку? Она была обольстительной и даже поощряющей, но при этом совершенно естественной и непосредственной. Она была исполнена очарования, но такого невольного очарования, словно девушка просто не умела помешать себе быть очаровательной всякий раз, когда улыбалась… Франсуа присмотрелся к незнакомке повнимательнее. Каштановые волосы, не слишком высокий, чуть наморщенный лоб, что придавало всему облику девушки даже в этот миг что-то серьезное, большие карие глаза и кожа, смуглая от солнца; по контрасту зубы казались невероятно белыми, словно раковинки. Она была худощава и носила на груди трогательное украшение — высушенную морскую звезду, нанизанную на нитку. Незнакомая девушка сияла своей детской улыбкой и смотрела на Франсуа спокойно и просто, ожидая, как он поведет себя. А он даже забыл ответить на ее приветствие.

— Как тебя зовут?

— Маргаритка. Родители меня так назвали, потому что я родилась на Пасху[11].

— А чем занимаются твои родители?

— Они умерли. И отец, и мать. Утонули. Они были рыбаками.

Произнося эти слова, Маргаритка не переставала улыбаться, словно все это было естественно и именно таким образом надлежало принимать как дурное, так и хорошее. Франсуа оставил седло. Прикосновение к влажному песку, покрытому бесчисленными морщинками, показалось ему новым и освежающим. Он пустил Востока порезвиться на воле.

— Ты живешь одна?

— Нет, с бабушкой. Мы живем в доме на сваях.

— Сколько тебе лет?

— Пятнадцать исполнилось…

Франсуа был смущен. Ему хотелось продлить их знакомство, но он не знал, что сказать или сделать для этого. Он боялся показаться нескромным, ему не хотелось, чтобы девушка подумала, будто он хочет соблазнить ее, в то время как он желал всего лишь одного: чтобы не кончалось это очарование. Маргаритка сама вывела его из затруднения. Как ни в чем не бывало, словно это само собой разумелось, она спросила:

— Пойдем смотреть русалкину могилу?

Поскольку Франсуа лишь поглядел недоуменно, она указала на большой плоский камень, усыпанный ракушками. Он виднелся далеко впереди, там, откуда с отливом ушло море, а рядом возвышалась узкая скала.

— А совсем рядом с могилой — статуя юноши. Видите?

Скалу-то Франсуа видел, но пока не очень понимал, что к чему. Просто он чувствовал: вот-вот должно что-то произойти. И он последовал за Маргариткой, которая пустилась в объяснения. У нее была легкая неправильность в произношении, она чуть-чуть пришепетывала, но это не только не портило ее, но, наоборот, даже добавляло очарования.

— Было это в Раю Земном, когда там появились первые звери…

— Первые звери?

— Ну да. Вы разве не знаете? Вам что, родители не рассказывали?

Франсуа признался, что ничего подобного от своих родителей не слыхал. По виду Маргаритки можно было заключить, что ее это и разжалобило, и немного рассмешило.

— Ну так вот. Вначале было только по одному зверю каждой породы. Не было ни самцов, ни самок, да это и не нужно было, потому что смерть тогда была неведома. Был один лев, одна утка, один кролик, одна чайка, все одни и те же. И была еще русалка.

Пока они шли, Франсуа приглядывался к своей спутнице. Воистину, это была дочь моря. Ее волосы, развевающиеся на ветру, невольно заставляли думать о водорослях.

— А однажды русалка явилась сюда, на взморье. И так нечаянно вышло, что ветер и волны высекли из камня юношу дивной красоты. Вон того. Взгляните, сколько времени прошло, а он все еще хорошо виден.