Дитя Всех святых (№1) - Дитя Всех святых. Перстень со львом

***

Настала ночь, но это не остановило сражавшихся, чтобы спасти корону Франции и свою особу, Филипп VI решил отступить вместе со свитой. Может, это было благоразумное решение, но, поступая так, король лишь увеличивал разброд, охвативший его армию. Отныне она оставалась без руководства, брошенная на произвол судьбы ночью у Кресийского леса. Настал последний час — час личных подвигов и беззаветной смерти…

Придя в себя после своей незадачливой атаки, Гильом де Вивре напрасно блуждал, пытаясь вернуться на поле сражения. Он последовал было за одной группой всадников, потом за другой, но то попадал в поток беглецов, мешавший ему продвигаться вперед, то увязал в раскисшей и растоптанной земле, ставшей непроходимой из-за трупов людей и лошадей.

Была уже глухая ночь, когда Гильом наткнулся на более значительный отряд. При свете факелов он узнал герб Иоанна Слепого, короля Богемии, графа Люксембургского. Иоанн Слепой, родственник и друг короля Франции, прозванный так из-за своего увечья, пожелал лично участвовать в сражении. Гильом приблизился к всадникам. Может, они знают, где англичане? Он услышал голос Иоанна Слепого, обращавшегося к одному из своих людей:

— Все кончено?

— Да, государь.

— Тогда пусть меня привяжут к седлу. В темноте я вижу не хуже любого из вас.

Богемского короля пытались отговорить, но его воля была непоколебима. Люди королевской свиты вынуждены были уступить. Перекрестившись, они привязали своего государя к седлу. Все они знали, что погибнут с ним вместе, но благословляли Бога за то, что сподобил их участвовать в одном из самых прекрасных подвигов рыцарства. Гильом тоже был восхищен тем, что готовились совершить эти люди. Безотчетно он занял место позади короля. А тот, не переставая крутил мечом над головой.

— Англичане отведают моего клинка! Ведите меня к ним и, как только увидите, гасите факелы!

Долго искать врага не пришлось. Вскоре из-за деревьев выскочил отряд валлийских «подрезчиков». Факелы погасли.

Гильом наносил удары в темноте — неведомо кому, неведомо куда. Время от времени его меч звенел о железо, иногда впивался во что-то мягкое. Друг или враг? Поди узнай.

Он как раз удивлялся, что так долго держится на коне среди валлийцев, когда внезапно упал. Гильом с размаху налетел на большой камень, попытался встать и не смог: оказалась сломана нога. Он ощутил также жгучую боль в левом плече. Маргарита!.. Открылась его турнирная рана, и это вдруг наполнило его каким-то восхитительным счастьем, словно сама Маргарита склонилась над ним, явившись напутствовать супруга в его смертный час. Он вновь увидел ее верхом на вороной лошади, в фиолетовом платье, черноволосую, играющую двумя вишенками со сросшимися черешками. Она улыбалась ему, блестя зубами, и он, все так же лежа на земле, позвал:

— Маргарита!

Гильом почувствовал, как его схватили чьи-то сильные руки, и голос с гортанным акцентом произнес:

— Не о дамах пора думать, а о Боге!

Человек держал его крепко, но ничего больше не делал. Гильом понял, что ему дают время помолиться, и начал:

— Господи Иисусе, святая Мария-Дева, смилуйтесь, примите меня в раю. И ты тоже, святой Гильом, заступник мой, и ты, святой Михаил, небесный воитель, покровитель воинства земного…

Гильом де Вивре почувствовал, как обожгло ему шею под стальной защитной пластиной. И тут появился лев.

Зверь был уже далеко. Он уходил в пустыню, заметая следы своим хвостом. Его силуэт, широкий спереди и узкий сзади, все уменьшался и уменьшался, пока не исчез совсем, и песок остался таким же девственным, как в первый день Творения. И тогда пала ночь, еще более черная и глубокая, чем ночь при Креси…

Глава 3

TRIUMPHUS MORTIS[7]

Миновал целый год, прежде чем в конце августа 1347 года Ангерран де Куссон добрался до замка Вивре.

Маргарита, Франсуа и Жан уже давно знали о смерти Гильома от посланца Карла Блуаского. Франсуа тогда плакал дни напролет. Но одна вещь все-таки смягчила горе мальчика, а, в конце концов, и полностью развеяла его: это безграничное восхищение, которое он испытывал перед своим отцом, отныне и навечно. Тот погиб в бою, как рыцарь, и всей будущей жизни Франсуа не хватит, чтобы стать достойным этого великого примера. Маргарита, узнав новость, не произнесла ни слова, не пролила ни слезинки. Ее боль была ее личным делом, она никого не касалась, и незачем измерять ее пределы. Дама де Вивре была женщина решительная и отреагировала на несчастье, целиком посвятив себя важной миссии, которую доверила ей судьба, — воспитанию Франсуа. Что касается Жана, то он вообще никак не проявил своих чувств. Неужели смерть отца, с которым, правда, его мало что связывало, оставила младшего сына равнодушным? Возможно, но вовсе не обязательно, поскольку вообще трудно было выведать что бы то ни было у этого скрытного существа.

Увидев их, Ангерран был поражен, до какой степени они изменились все трое. Маргарита посуровела. В ней ничего больше не оставалось от юной, ослепительно-холодной девушки в фиолетовом. Ее черты огрубели, голос приобрел резкость, походка стала почти мужской. Как это свойственно многим темноволосым женщинам, брови росли у нее слишком густо, а руки и ноги были волосатыми. Раньше она боролась с избытком волос при помощи воска и различных мазей, но с тех пор, как ей больше некому стало нравиться, она предоставила своей природе развиваться беспрепятственно и ее руки покрылись обильным темным пушком. Даже на шее и щеках появились волоски. Заметив это, Ангерран не сумел подавить в себе мыслей об их предке, Юге де Куссоне.

Франсуа, который приближался к своим десяти годам, напротив, расцвел; и ростом, и шириной плеч он на пару лет превосходил мальчиков своего возраста. Что касается Жана, которому сравнялось семь, то никогда еще выражение «сознательный возраст» не соответствовало лучше его внешности: насколько хилым было его тело, настолько же огромной казалась голова, которую оно поддерживало, — с выпуклым лбом и тяжелым взглядом. Он говорил мало, тихим голосом, но каждый раз удивлял серьезностью и зрелостью своих высказываний.

Сначала Ангерран де Куссон поведал близким об обстоятельствах гибели Гильома.

Гильом пал на поле боя, как самый благородный из рыцарей. Его тело нашли в расположении англичан, рядом с телом Иоанна Богемского, слепого короля, привязанного к трупу своего коня. Гильом был погребен в аббатстве Монтеней, неподалеку от Креси, вместе с другими геройски павшими рыцарями, после того как по ним отслужили заупокойную мессу, на которой присутствовали сам король Эдуард и его сын — принц Уэльский.

Тут Ангерран де Куссон сунул руку в кошелек, привязанный к поясу, и вынул оттуда перстень со львом.

— Просто чудо, что мне удалось спасти его. Рано утром, когда я пытался выбраться с поля боя, я совершенно случайно наткнулся на тело моего друга и родича, которое англичане еще не успели обобрать.

Голос Ангеррана дрогнул от волнения.

— Франсуа, я буду хранить его для тебя и надену тебе на руку в тот день, когда ты станешь рыцарем. Ты должен знать: чтобы снять его, мне пришлось отрубить палец твоему отцу. В свое время так же поступил и сам Гильом. Никогда не забывай о славе и боли, которые с ним связаны…

Франсуа де Вивре бросил на крестного дикий взгляд, сжав кулаки. Ангерран кивнул и продолжил свой рассказ. С тех пор как он уехал на войну вслед за королем Франции, произошло много важных событий, в частности — взятие Кале.

Разгром при Креси был полным. Французы потеряли одиннадцать принцев, двадцать четыре рыцаря-баннерета, двенадцать сотен простых рыцарей и тридцать тысяч пехотинцев. После победы Эдуард продолжал двигаться дальше на север с намерением захватить какой-нибудь морской порт, чтобы превратить его в базу для своих операций. Его выбор пал на Кале. Сопротивление жителей Кале оказалось упорным. Настолько упорным, что Эдуарду пришлось выстроить вокруг города вторую стену, чтобы обезопасить осаждающих от внешнего нападения, и устроить долговременное жилище для себя, своей супруги, Филиппы де Эно, и английского двора.

Тем временем Филипп VI поспешно собрал для помощи осажденному Кале новую армию, столь же многочисленную, как и та, что дала себя уничтожить при Креси. Пустая трата времени. Английский король просто не принял вызова, и Филиппу пришлось уйти несолоно хлебавши.

При таких условиях сдача Кале становилась неизбежной. Английский король потребовал, чтобы шестеро самых знатных граждан, надев себе веревку на шею, вынесли ему ключи от города. Когда те предстали перед ним, он хотел немедленно их обезглавить, но королева, Филиппа де Эно, бывшая тогда беременной, на коленях умоляла супруга о пощаде для несчастных. Не в силах отказать ей, король помиловал всех шестерых.

Они, однако, были изгнаны из города и лишены всего своего имущества, равно как и другие жители Кале, поскольку Эдуард прибегнул к мерам, доселе неслыханным: он решил превратить город в английскую колонию. Для этого за Ла-Маншем навербовали добровольцев, чтобы поселить их в опустевших домах вместо изгнанных французов.

Вот с таких чудовищных потерь началась эта война, которой, как и Франсуа, вскоре исполнялось десять лет. Король Франции и его огромные войска оказались посрамлены маленькой страной, которую некогда захватили французские рыцари во главе с Гильомом Завоевателем[8]. И, казалось, захватили надолго.

Рассказав обо всех этих печальных событиях, Ангерран перешел ко второй цели своего визита.

— Вечером накануне своей гибели Гильом попросил меня, если с ним случится несчастье, взять Франсуа на воспитание. Ты согласна доверить его мне?

Франсуа обрадовался было, что ему предстоит разделить рыцарскую жизнь со своим дядей, но ответ матери, произнесенный сухим, резким тоном, отнял у него всякую надежду.

— Ни за что! Он останется со мной.

— Но такова была воля Гильома.

— Гильома больше нет. Теперь я все решаю!

— Ты — всего лишь женщина, а речь идет о том, чтобы воспитать рыцаря…

— Это правда, я всего лишь женщина, но я лучше, чем кто-либо другой, знаю, как его воспитывать!

— Послушай… Как же ты научишь его владеть оружием?

— Возьму учителя. А всем остальным займусь сама.

Ангерран де Куссон достаточно хорошо знал свою сестру. Пытаться переубедить ее было бесполезно. Он пообещал заезжать время от времени, чтобы лично судить об успехах своего крестника, и в тот же день отбыл.

Никогда Маргарита де Вивре не расстанется с этим ребенком, который стал смыслом ее существования; она единственная знала чудесную тайну его жизни и ни с кем не собиралась делиться ею.

Совершенно естественно, что, будучи сама образована не хуже любого книгочея, Маргарита в первую очередь принялась за умственное развитие своего старшего сына. Каждое утро она устраивала для него урок чтения в его личной комнате на четвертом этаже донжона. Франсуа был не слишком усидчивым учеником. Пока мать водила пальцем по чернильным строчкам, он уносился мыслью то на замковую мызу, то в окрестные леса и с нетерпением ждал второй половины дня, посвященной физическим упражнениям. Тупым, впрочем, он не был, поэтому к исходу лета 1348 года читал вслух уже вполне сносно.

Жан де Вивре тоже пользовался уроками, которые давали его брату. Хотя Маргарита ничему отдельно не учила младшего сына, он пристраивался рядом и следил за объяснениями.

Через шесть месяцев, когда старший брат еще мямлил свой урок, Жан уже устраивался с книгой на коленях в противоположном углу комнаты. Весной 1348 года он начал писать — и уже больше не останавливался. День за днем он марал чернилами бумагу и извел ее целую груду, причем никто так и не узнал, что содержалось в этих листках, потому что Жан либо сжигал их, либо выбрасывал в сточный колодец, когда урок заканчивался.

Маргарита де Вивре не ограничивалась одним только умственным развитием своего сына. Превосходная наездница, она продолжила уроки верховой езды, которые давал Франсуа ее муж.

Маргарита пошла даже дальше. Зимой 1347 года она впервые взяла своего сына на охоту, причем на самую опасную, ту самую, что оказалась роковой для его деда, Шарля де Вивре, — на кабанью охоту.

На кабана охотились с рогатиной. Маргарита велела одному из слуг показать ей, как обращаться с этим оружием, и уехала одна вместе с Франсуа. Им повезло: с первого же раза они выследили очень крупного зверя. Без колебаний Франсуа погнал на него лошадь и нанес удар рогатиной. Кабан был только ранен и тоже бросился в атаку. Но тут подоспела Маргарита и поразила зверя в плечо. Животное свалилось замертво. Мать была в восторге от поведения сына: он ничуть не испугался, он растет настоящим рыцарем! Да и Франсуа был приятно удивлен своей матерью. Конечно, этот случай не изгнал отца из его памяти, и он по-прежнему предпочел бы общество своего крестного Ангеррана, но все же мальчик никак не ожидал обнаружить такие качества в женщине.

В гораздо меньшей степени Франсуа ценил нравственные уроки, которые Маргарита неожиданно устраивала ему — по настроению, то после обеда, то вечером. Она спроваживала куда-нибудь Жана, который по привычке вертелся возле ее юбок, и отводила Франсуа наверх, на дозорную площадку донжона, где и принималась за туманные поучения, которые он запоминал лишь наполовину.

— Видишь эти земли вокруг? Это все твое. Ты тут сеньор, хозяин. И даже больше того, ты над всеми нами господин.

Маргарита ожидала вопросов, готовая ответить на них, но Франсуа никогда их не задавал. Тогда она продолжала:

— Ты все себе можешь позволить. У тебя все права. Тебе некого бояться, кроме Бога.

Франсуа не понимал, зачем мать говорит ему все эти очевидности. Разумеется, он самый сильный. Лев всегда самый сильный, отец ему это хорошо объяснил. Скоро он наденет отцовский перстень. В тот день он станет рыцарем и уж тогда-то расквитается с англичанами. Но с чего бы матери заботиться обо всех этих рыцарских делах? Что она может в них понимать?

А Маргарита, не подозревая о размышлениях своего сына, продолжала:

— Ты избран Богом, Франсуа! Ты должен осознать, кто ты такой и какие дары получил при рождении. Понимаешь, что это означает?

Франсуа не очень-то понимал, но спокойствия ради отвечал «да». На самом деле единственное, что его тогда по-настоящему интересовало, был учитель фехтования, чье прибытие мать обещала ему к одиннадцатилетию, то есть ко Дню всех святых 1348 года. Речь шла об одном известном генуэзце, проживавшем в Нанте, чьи услуги Маргарита уже купила. Франсуа предстояло, наконец, научиться владеть мечом; с этим для него начиналась настоящая жизнь.

Но генуэзец так никогда и не добрался до замка Вивре. Его опередил другой человек, принесший невероятную весть.

Это был некий паломник, попросивший гостеприимства в начале июня 1348 года. Он был худ, грязен, изнурен, и от него дурно пахло, но каждому в замке Вивре суждено было запомнить его до конца дней своих.

На правах хозяйки Маргарита обязана была лично встретить любого гостя, кем бы он ни был, но особенно — в тех случаях, когда речь шла о странствующем богомольце. Она вышла к паломнику сказать «добро пожаловать». Видя его убожество, она удовлетворилась несколькими словами и уже повернулась, чтобы уйти, но путник догнал ее.

— У меня для вас плохие новости. Чума.

— Чума?

— Так вы, значит, не слыхали, что чума во всем королевстве да и во всем мире?

Нет, Маргарита ничего об этом не знала. После смерти Гильома сама она не покидала замок и закрыла его ворота перед всеми скоморохами и певцами. Повсюду это сделалось известно, поэтому путешественники, в конце концов, перестали сворачивать к такому недружелюбному месту. Жили в Вивре почти нелюдимо.

Маргарита попыталась уразуметь, о чем говорит пилигрим. Чума… Она слышала это слово, но не знала точно, что оно означает. В то время, в середине XIV века, болезнь была совершенно неизвестна. Она не появлялась в Европе уже более семисот лет. И если само слово «чума» еще существовало, то за отсутствием конкретного смысла оно приобрело образное значение. «Чумой» стали называть любое бедствие вообще.

Смутная улыбка появилась на губах паломника, когда он заметил замешательство Маргариты. Казалось, это убогое существо даже радовалось тому мимолетному превосходству над хозяйкой замка, которое давала ему его осведомленность.

— Так вы ничего не знаете про бубонную болезнь?

— Я что-то читала по этому поводу…

— Чуму называет бубонной или паховой болезнью, потому что у заразившихся ею появляются в паху, под мышками или, что реже, на шее черные опухоли величиной с яйцо. Вот эту-то мерзость и называют бубонами, и она есть знак почти неминуемой смерти. Но иногда, когда больные харкают кровью, бубоны даже не успевают появиться. Это значит, что болезнь сделала свое дело заранее — скрытно.

Маргарита де Вивре слушала в молчании. Она уже предчувствовала, что течению ее жизни предстоит круто измениться.

— Неужели это так опасно?

— Говорят, от нее гибнет третья часть населения. Но в некоторых провинциях она унесла уже больше половины, а сам я видел деревни, где не осталось ни одной живой души.

Маргарита молча смотрела на этого оборванного бродягу, чья речь была более грозной, чем ультиматум полководца, обложившего замок осадой.

— Чума надвигается с юга. Ее привезли из Азии итальянские купцы. Прошлой зимой она была в Марселе. В марте опустошила Авиньон, не сделав исключения даже для папы Клемента. И продолжает приближаться со скоростью одного лье в день. Ничто не в силах ее остановить. Достаточно знать, где она сейчас, чтобы рассчитать, когда напасть доберется сюда. Чума никогда не опаздывает на свидание, а когда уходит, после нее остаются лишь мертвецы да те немногие живые, которые их оплакивают.

— Где она сейчас?

— До Нанта пока не добралась, но скоро прибудет и туда. Когда я там проходил, в предместьях уже поговаривали о какой-то странной лихорадке.

Хоть Маргарита де Вивре и держала себя в руках, в ее голосе прозвучала тревога:

— А что говорят врачи?

Паломник усмехнулся, дернувшись тощим телом.

— Что они могут сказать… Если верить тем, которых я слышал, болезнь бывает от зараженного воздуха. Коли птицы летают низко, значит, чума в верхних слоях; а коли высоко — значит, стелется над самой землей, и тогда всюду попадаются змеи и дождевые черви, которые выползают, чтобы от нее спастись. Одно известно наверняка: ее приносит южный ветер.

— Разве нет от нее лекарства?

Человек пожал плечами.

— Некоторые жгут ладан, другие — алоэ, грецкие орехи, мускус, камфару, шафран, миро; иные обмазывают себе тело глиной. Но и те, и другие умирают наравне со всеми прочими.

Маргарита решила, что с нее довольно. Она поблагодарила странника, велела дать ему золотой и тотчас же выставила за порог, поскольку и сам он мог оказаться разносчиком заразы. Едва тот ушел, как она взялась за исполнение единственной по-настоящему действенной меры предосторожности: велела закупить в округе достаточное количество продовольствия, чтобы выдержать долгую осаду, и приказала запереть ворота и поднять мост. А еще дама де Вивре приказала страже разить всякого, кто попытается войти. Вдобавок она запретила подниматься на стены, когда острие флюгера указывает, что дует южный ветер.

Так прошло лето, и началась осень. В этих удручающих обстоятельствах без всякого веселья отметили одиннадцатый день рождения Франсуа, 1 ноября 1348 года. Франсуа был мрачен. С запретом покидать замок уроки чтения и письма становились все чаще; генуэзский учитель фехтования не приехал; а единственной дичью, на которую он мог охотиться, были омерзительные черные крысы, наводнившие замок, — без сомнения, их привлекли обильные припасы.

Но вот десять дней спустя, на зимнего святого Мартина, Делая рано поутру ежедневный обход караулов, Маргарита обнаружила одного из стражников заснувшим. Она уже приготовилась сделать ему суровый выговор, когда заметила, что тот бледен и весь дрожит. Особенно не беспокоясь, поскольку никто не входил в замок, она велела отправить захворавшего солдата в казарму.

На следующий день у него в паху появились бубоны, а еще через день он умер, в то время как двух других охватила внезапная лихорадка.

Маргарита не могла взять в толк случившегося. Вероятно, кто-то нарушил ее приказ — либо покинув замок, либо выйдя на дозорный ход, когда дул южный ветер. Разве теперь узнаешь? Но она и не задавала вопросов. Каким бы образом чума ни проникла в замок, он стал теперь смертельно опасным местом. Надо срочно бежать отсюда.

Маргарита немедленно приказала оседлать трех лошадей — для нее самой, для Франсуа и Жана. Из всей поклажи она взяла только боевую секиру своего мужа да кошель, набитый золотом; вторую секиру она дала Франсуа, который не хуже, чем она сама, способен был с ней управиться; кое-что из теплой одежды, которую доверили везти Жану, дополнило снаряжение беглецов.

Не поколебавшись ни мгновения, Маргарита решила бежать от чумы с обоими своими детьми. Конечно, Франсуа — существо, которое значило для нее больше всего на свете, — практически ничем не рисковал, но она помнила тот случай с лестницей. Если бы Гильом не перехватил тогда падающую лестницу, она бы наверняка размозжила ребенку голову. Вот и сейчас, если Маргарита хочет, чтобы Франсуа прожил все сто обещанных ему лет, она должна действовать согласно обстоятельствам…

Франсуа сел на Звездочку. Промчавшись галопом по мосту вон из замка вместе с матерью и братом, он невольно вспомнил то великолепное пасхальное воскресенье 1342 года, когда получил в подарок эту лошадь. Мальчик не слишком хорошо понимал всю серьезность их положения. Он целиком отдался опьянению этим первым мигом свободы после тягостных месяцев вынужденного затворничества…

Но иллюзии длились недолго. Если стены родного гнезда хоть как-то защищали их до сих пор, то вокруг замка уже давно творился сущий ад, и трое беглецов не замедлили в том убедиться.

После нескольких часов скачки Маргарита, Франсуа и Жан оказались на лугу, посреди которого возвышался странный земляной вал, похожий на дамбу, высотой несколько метров и длиной около двадцати. Они поднялись на его гребень — и окаменели.

Это была огромная общая могила, еще не засыпанная. Ветер дул в противоположном направлении, вот почему они не ощутили запаха, но теперь, оказавшись прямо над разверстой пастью погребения, захлебнулись зловонием. Нельзя сказать, что вонь была по-настоящему невыносимой, но им почудилось, будто их накрыло с головой, что они провалились в эту яму и барахтаются среди трупов.

То были жертвы чумы; об этом свидетельствовали многочисленные черноватые пятна на их лицах и руках, а у тех, кто был наг, в паху или под мышками виднелись бубоны — набрякшие и уже лопнувшие. Тут можно было увидеть кого угодно: мужчин и женщин, старых и молодых и даже грудных младенцев — голеньких и спеленутых; некоторые, казалось, еще цеплялись за грудь несчастной матери, если только это не была случайная женщина, на чье тело упали детские трупики и с которой вместе изображали теперь жалкую пародию на жизнь.

Франсуа не мог отвести глаз от мертвеца, лежащего прямо под его ногами. Это был мужчина с седоватыми волосами и бородой, облаченный в доспехи. Он лежал, задрав бороду к небу, и смотрел прямо на мальчика, выставляя напоказ черное пятно, обезобразившее его лоб. Как этот рыцарь оказался тут, среди наваленных вперемешку людей, которые все, судя по их убогой одежде, были крестьянами?

Хотя нет, тут не только крестьяне. Франсуа заметил это, приглядевшись получше. Попадались в яме и хорошо скроенные одеяния добротного сукна — платье зажиточных горожан; встречались и монашеские рясы с капюшоном.

Вонь становилась все нестерпимее. Эти люди, которые несколько дней, а то и часов назад были еще живы, говорили, кричали или плакали, превратились в гниющую груду, и единственное, с чем они могли обратиться к миру, было их зловоние, означавшее: «Я мертв».

Франсуа резко потянул поводья и развернул лошадь. И тут же услышал крик:

— С дороги!

Он едва успел увернуться. К краю могилы подъехала тележка, которую толкали два человека в лохмотьях, с лицами, закрытыми тряпьем, чтобы уберечь дыхание от смертоносного воздуха. Франсуа освободил им путь. В тележке лежали трупы. Франсуа разглядел среди них мальчика лет одиннадцати-двенадцати. Они с ним были похожи. У погибшего были такие же белокурые кудрявые волосы, такие же широкие плечи и сильные ноги, только он был мертв… Мертв и наг, с двумя черными шарами в паху. Умерший мальчик был крайне бледен, словно эти черные наросты высосали из его тела все прочие цвета. Он продолжал удивленно смотреть своими мертвыми голубыми глазами.

Франсуа вдруг бросил Звездочку в бешеный галоп и понесся вперед, не разбирая дороги.

Его охватил ужас. Что это за мир, в который он только что окунулся и о котором ему никогда не говорили? Что это за мир, в котором закованный в броню рыцарь и спеленутый младенец, дворянин и крестьянин обладали одинаковой силой — силой своего зловония? Как вышло, что все эти люди умерли столь стремительно? Кто сей невидимый враг, против которого бессильны и меч, и копье? И к чему тогда все то, чему его учили? Какой ему был бы прок от уроков итальянца, даже если бы тот и добрался до замка? Должно быть, учитель и сам лежит сейчас в каком-нибудь другом рву, между ребенком и старухой, и смердит вместе с остальными, несмотря на свое хваленое мастерство!

Но больше всего поразил Франсуа этот мальчик, его сверстник. Кем он был? Поди узнай теперь его происхождение, он же голый… Почему бы ему не оказаться отпрыском какого-нибудь сеньора? Того, например, с седоватыми волосами, который уже лежал в яме? Но тогда почему бы и ему самому, Франсуа, не умереть подобно им всем? Почему бы не лежать — завтра, сейчас же — голым, в тележке, с открытыми глазами, бледному, с черными жирными вздутостями по обе стороны юношеского детородного члена?

Франсуа де Вивре продолжал скакать вперед. Нет, не так он должен умереть. Он должен погибнуть как рыцарь, с мечом в руке, покрыв себя славой, с боевым кличем на устах: «Мой лев!» — и с перстнем на руке. Но только не так — позволив двум мерзким опухолям между ног высосать из себя жизнь! Не так! Не как нищий, не как младенец у мертвой груди!

Склонившись к шее лошади, Франсуа дрожал с головы до ног. Опять к нему вернулся черный сон. С той только разницей, что теперь это произошло наяву. Весь мир обернулся черным сном!

Тут как раз его догнала мать и, перехватив поводья Звездочки, заставила его остановиться.

— Ты куда? С ума сошел?

— Я не хочу умирать…

— Ты не умрешь!

— Откуда вам знать? Вы ведь не Господь Бог, а всего лишь женщина!

— Ты не умрешь, я точно знаю! Верь мне, ты должен мне верить! А теперь вперед!

— Подождем Жана!..

И правда: Жан не последовал ни за своим братом, когда тот рванулся прочь, ни за матерью, когда та бросилась вдогонку. Долгое время он, словно зачарованный, стоял над могилой и, не обращая внимания на ругань могильщиков, дожидался, пока те не опрокинут в ров содержимое новой тележки…

Маргарита — впереди, дети — за ней следом, они направлялись к морю. Мать рассудила, не без доли здравого смысла, что там она сможет найти какое-нибудь судно, на котором они ценою золота уплывут в те края, которые чума пощадила.

Добравшись до взморья, все трое ощутили вдруг прилив безумной надежды. Стояла чудесная погода. Они скакали вдоль самой кромки воды, там, где затухают волны прибоя. И как заставить себя поверить в то, что где-то здесь, на этом пляже, среди такой чистоты, в блеске воды и солнца таятся миазмы чумы? Даже их кони, казалось, поверили в спасение и сами по себе пустились в веселый галоп, разбрызгивая копытами клочья пены.

Отсрочка была недолгой. Они заметили впереди какое-то судно, выброшенное на песок. Предчувствуя недоброе, Маргарита сдержала коня и шагом, осторожно подъехала поближе. Это оказалось большое английское судно, одно из тех, что служат одновременно и для войны, и для торговли.

Вся команда оказалась на месте, и вся — мертвая. Некоторые из солдат валялись на песке, другие оставались на палубе. На какую войну они отправлялись? На ту, что шла в Бретани? Верно: она ведь еще не кончилась. Но в любом случае, какая теперь разница? Они уже повстречались с противником, с единственным противником, побеждающим в любых битвах, — со смертью.

Маргарита повернула в глубь страны. Спасение придет не с моря.

***

Продолжение стало долгим кошмаром. Повсюду они встречали лишь чуму. Убежать от нее было невозможно. Слишком долго они оставались в укрытии, за стенами своего замка, а болезнь тем временем не стояла на месте. Следы ее опустошений виднелись повсюду.

На своем пути беглецы встречали лишь мертвецов — всех возрастов, всех сословий. Везде — все то же самое, что они уже видели в той, первой могиле. Многих смерть застала за их последним занятием; они видели дородную прачку, упавшую головой на простыни в корыте; старуху на пороге дома, наполовину закутанную в саван, который она шила прямо на себе; скрючившегося нищего с зажатой в кулаке монеткой — последней, которую он получил при жизни. Добрый прохожий, бросивший ему медяк, и смерть облагодетельствовали беднягу одновременно.

Но ужаснее всего оказалась встреча с одним умирающим. Он лежал на обочине дороги. Судя по одежде, крестьянин. Лицо его было скрыто — на нем сидели вороны. Они долбили несчастного сильными ударами своих клювов. А человек этот еще не умер. Время от времени он пытался согнать птиц, которые уже добрались до его глаз, но бедняга был слишком слаб, чтобы довести дело до конца.

Франсуа не смог удержаться. Он соскочил с лошади, подобрал тяжелый камень и изо всех сил метнул его в голову лежащему. Раздался ужасный звук. Камень размозжил череп и вместе с тем — одного из воронов, который не успел взлететь. Человека и птицу сотрясла дрожь, пробежавшая по всему телу, и они остались лежать без движения.