Дитя Всех святых (№1) - Дитя Всех святых. Перстень со львом

Это словно послужило сигналом. Один из студентов гнусаво запел, словно в церкви: «Nunc bibendum», а остальные стали подтягивать вполголоса: nunc-nunc-nunc-nunc— bi-bi-bi-bi-den-den-den-den-dum… Потом солист умолк, а хор продолжил петь каноном: начинали самые высокие голоса, а заканчивали самые низкие. Они пели без единой запинки, без единой фальшивой ноты. Каждый исполнял свою партию так, будто репетировал ее всю жизнь. Хор звучал все мощнее и мощнее.

Франсуа слушал как зачарованный. От этого сборища исходила какая-то неодолимая сила. Каждый студент, взятый поодиночке, вовсе не был опасен. За редкими исключениями они не могли похвастать силой, и Франсуа был в состоянии зараз оглушить пару, стукнув их лбами. Но все вместе они казались неодолимыми. Все вместе они превращались в какое-то живое существо с тридцатью телами, в сказочное чудище… Их пение ширилось, становилось все громче и неистовей. Франсуа даже дрожь пробрала, чего с ним не случилось даже во время разгрома при Пуатье. Он чувствовал присутствие какой-то силы, иной, нежели его собственная, той, которая исходит не от тела, но от духа; это сила сил, ее не устрашат ни десять тысяч копий, ни туча стрел…

Песнь закончилась так же внезапно, как и началась, — с безупречным единством. Но безмолвие длилось только одно мгновение, и тотчас за тишиной последовали развязные крики. Хозяин, которого, без сомнения, тоже покорил канон, кинулся наполнять кружки.

Франсуа опорожнил свою, чтобы тотчас же снова ее наполнить. Мэтр Эрхард похвалил мальвазию как знаток.

— Давненько я не пил ее. Вы щедры, благородный англичанин.

— Я вовсе не англичанин, мэтр Эрхард, а французский рыцарь. Я был в плену и бежал. Мое имя Франсуа де Вивре.

Мэтр Эрхард внезапно поставил свою кружку.

— Вы хотите сказать — «Вивре»… как Жан де Вивре?

— Вы его знаете?

— Еще бы мне его не знать! Это один из моих учеников, и уж никак не из тех, что остаются незамеченными!

— Это мой брат, мэтр Эрхард.

— Даже не знаю, стоит ли поздравлять вас с этим! Из всех студентов он — самый умный и самый ленивый, самый одаренный и самый расточительный по отношению к своим дарованиям, самый глубокий и самый вздорный, самый храбрый и самый боязливый, самый обаятельный и самый отталкивающий. Среди своих товарищей он неизменно душа общества, но душа, к несчастью, скорее обреченная проклятью, нежели небесам!

— Скажите мне, где я могу найти его?

— Нет нужды беспокоиться и искать. Он сам придет сюда.

— Но ведь уже ночная стража!

— Если его что-то и остановит, то уж точно не это, поверьте мне.

Франсуа погрузился в раздумья. Мысль о том, что после стольких лет, после стольких событий он вновь увидит Жана — здесь, в этой таверне, глубоко взволновала сира де Вивре. Что делал его брат с тех пор, как их жизненные пути разошлись? Хотя бы узнает он его?

Мэтр Эрхард отвлек своего собеседника от этих мыслей.

— Раз вы были в Англии, то не знаете, наверное, что творится в Париже?

— Нет. Расскажите мне.

И мэтр Эрхард рассказал. Это была непростая история, яркий образчик тех смут и раздоров, что терзали тогда Францию…

***

Иоанн Добрый созвал Генеральные штаты перед самым своим отъездом на войну, чтобы утвердить новые налоги. Как и было предусмотрено, их заседание открылось 17 октября 1356 года. Но за это время ситуация в корне изменилась. Король находился в плену после Пуатье, и его замещал дофин Карл, молодой человек, не имеющий пока ни достаточного веса, ни авторитета и вдобавок лишившийся уважения к себе из-за бегства с поля боя в разгар сражения. Это обстоятельство позволило выскочить на первый план двум другим действующим лицам.

Первым был Этьен Марсель, богатый парижский суконщик. Избранный купеческим старшиной, он официально представлял всю буржуазию столицы и добивался для города льгот и вольностей, подобных тем, которые имели города Фландрии. Пленение короля и его замена дофином, этим бледным юнцом, стали для Марселя тем самым долгожданным случаем, позволявшим сыграть собственную роль.

Второй звался Карлом Злым, королем Наварры. Подобно Эдуарду III Английскому, он являлся прямым потомком Филиппа Красивого по женской линии и, подобно ему, также заявил права на корону Франции. Поначалу Иоанн Добрый пытался обольстить его, посулив даже выдать за него свою дочь, но, в конце концов, подверг заточению. Однако совсем недавно Карл Злой сбежал и обосновался в Париже, в то время как его войска, состоявшие из наваррцев и англичан, брали столицу в кольцо.

Вот в какую ситуацию угодил дофин Карл, юноша, которому исполнилось всего двадцать лет. В последние дни события приняли еще более крутой оборот. Накануне, 24 января, некий Перрен Марк, лакей без места, убил в ссоре Жана Байе, офицера из свиты дофина. Убийство произошло неподалеку от церкви Сен-Мерри, где Перрен Марк и укрылся. Но люди дофина ворвались в святое место и схватили убийцу. В тот же самый день, 25 января 1358 года, Перрен Марк был судим, приговорен и, по отсечении правой руки, повешен. Такое открытое попрание закона об убежище возмутило и Церковь, и горожан, и, конечно же, студентов. В Париже, где по-прежнему заседали Генеральные штаты, запахло бунтом…

***

Открылась дверь, и какой-то человек вырос на пороге. Это был Жан! Франсуа даже не успел прийти в себя от удивления, как грянул дружный крик, исторгнутый разом из тридцати глоток:

— Ardeat![24]

Как и в предыдущий раз, этот возглас немедленно преобразовался в песнопение. Тот же солист затянул нараспев:

— Ardeat! Ardeat! Impius horribilis! Ardeat in flammis eternis![25]

Прочие студенты сначала повторяли под сурдинку «Ardeat!», потом их пение опять превратилось в канон. Жан де Вивре, прислонившись к камину, с улыбкой на губах наслаждался этим гимном, исполняемым в его честь. Пламя камина ярко освещало его, и Франсуа прекрасно мог его рассмотреть. Самым удивительным в облике брата оказалось то, что он совершенно не изменился. Жан остался почти таким же, каким был в детстве, разве что прибавил в росте. Та же непропорционально большая голова с шишковатым лбом, те же глаза немного навыкате, оживляемые напряженным внутренним светом, те же тощие члены, та же бледная кожа, те же черные волосы, ниспадающие почти до плеч; тонзура была, пожалуй, единственным отличием. Жан кутался в черный плащ. Он стоял неподвижно. Казалось, это какая-то черная статуя…

Когда пение закончилось, он вскочил на стол с криком:

— Ardeam, dum amore![26]

Жан обвел присутствующих глазами. Воцарилось благоговейное молчание. Франсуа нарочно отодвинулся в тень. Он чувствовал: вот-вот что-то должно произойти, и не хотел, чтобы брат обнаружил его раньше времени.

— Если я и явился так поздно, то лишь потому, что нашел великую тайну и принес ее вам. Хотите узнать какую?

Неистовое «да!» было ему ответом. Театральным жестом Жан распахнул плащ и достал оттуда золотой реликварий — ковчежец наподобие тех, что можно увидеть в церкви.

— Вот она, великая тайна!

Наступила тишина. Даже студенты оцепенели. Трактирщик, несший Франсуа на ужин жареного гуся, выронил блюдо, и оно с металлическим стуком упало на пол. В глубине зала вскрикнула служанка. Взбешенный мэтр Эрхард встал со своего места, но, пожав плечами, снова сел, заметив, что речь идет не о настоящем церковном ковчеге, а лишь о грубой подделке из дерева.

Поднялся гул облегчения, и Жан потребовал тишины.

— Прогуливаясь по улице Сен-Виктор, повстречал я слепого старика, сидящего на паперти церкви Сен-Николадю-Шардонне. На нем была дорожная шляпа, а в руках посох паломника. Я удивился: «Что ты тут делаешь? Это ведь не по пути к святому Якову!» — «А я и не от святого Якова иду, — ответил он мне, — а из самого Иерусалима. Я несу оттуда великую тайну. Вот уже три года бреду я по дорогам, хоть и слеп. Это она выжгла мне глаза».

Жан умолк на мгновение. Все взоры были обращены к нему. Франсуа почувствовал себя неуютно. Не нравилась ему эта история со слепцом!

Насладившись всеобщим вниманием, Жан продолжил свой рассказ.

— Мы немного поболтали со стариком. Он спросил меня, кто я такой. Я ответил, что студент и что его великая тайна очень бы мне пригодилась. Дескать, с нею вместе я бы разом закончил свою учебу. Старик напустил на себя строгость. «Берегись, — сказал он мне. — Потерять зрение — это пустяки. Опасность великой тайны в другом. Она растерзает тебя, подобно волчьей стае. Представь себе тысячу волков, которые грызут тебя заживо, но не убивают, представь, как их клыки раздирают тебя на куски, член за членом…» — «Я не боюсь волков», — ответил я и взял ковчежец. Должен ли я открыть его, друзья мои?

Второе «да!», хоть и не такое уверенное, как первое, прозвучало из-за стола. Жан протянул было руку к ковчежцу, но передумал.

— Минуточку! Вот что мне еще сказал богомолец: «Не открывай его. Представь себе, что все пауки и змеи, какие только есть на белом свете, разом укусили тебя, а ты остался жив. Вот что с тобой будет. Ты будешь бесконечно ощущать, как их яд струится по твоим жилам и леденит сердце…» Так что же мне делать, друзья мои?

Опять настала тишина, и только один голос, один-единственный, безымянный, раздался среди сидящих за столом студентов:

— Открывай!

Жан отвесил полупоклон.

— Открыть-то я открою, но хочу быть откровенным с вами до конца. По мере того как я удалялся, старик сказал мне еще кое-что. «Вернись, — кричал он мне, — я передумал! Отдай мне этот ковчежец! Великую тайну нельзя открывать никому. Не смей открывать! Знавал ли ты жажду пустыни? Представь себе тысячу солнц, которые одновременно жгут твое тело, но так, что ты не умираешь, а превращаешься в живого мертвеца!..» Продолжения я не слышал — я был уже слишком далеко. А сейчас, если только кто-нибудь этому не воспротивится, я открою…

Напряжение достигло предела. Трактирщик и слуги, перекрестившись, сбежали на кухню. Да и среди студентов наверняка нашелся бы не один, желавший прервать опыт, однако никто не осмеливался признаться в трусости. Помедлив еще немного, Жан осторожно открыл реликварий. Франсуа инстинктивно зажмурился… Гул облегчения заставил его снова раскрыть глаза. Жан на все стороны демонстрировал открытый ковчежец, обшаривая его рукой — пусто! Там было пусто! Тогда он подбросил его в воздух, и ковчежец упал на землю, разбившись вдребезги. Собравшимися овладел нервный смех.

Жан выскочил из-за стола и подбежал к мэтру Эрхарду. В отличие от прочих, тот не расслабился. Напротив, его лицо было отмечено крайней серьезностью. Жан опустился перед ним на одно колено.

— Cur non rides, magister optime?[27]

Мэтр Эрхард бросил на своего ученика испытующий взгляд.

— Потому что ты вовсе не шутил.

Жан нахмурился:

— Так вы всерьез считаете, что Великая Тайна… Что ларчик пуст?

— Я боюсь этого. Ради тебя же самого.

Жан издал короткий смешок и схватил кубок со студенческого стола.

— Все, что я знаю, — это то, что он пуст, а природа, как сказал Аристотель, пустоты не терпит.

— Ну так пусть же его наполнят! Трактирщик, мальвазии всем!

Произнося эти слова, Франсуа вышел из тени. Он заметил, как по телу его брата пробежала судорога. Но Жан тотчас же овладел собой. Он повернулся к своим товарищам и напыщенно произнес:

— Позвольте вам представить: Франсуа де Вивре, мой брат, краса и гордость французского рыцарства, сын побежденного при Креси и сам побежденный при Пуатье!

Франсуа улыбнулся. Он слышал по голосу своего брата, что тот испытывает глубочайшее волнение, хоть и пытается скрыть его от своих товарищей; Франсуа был этим бесконечно счастлив.

— Откуда тебе известно, что я был при Пуатье?

— От моей крестной. Она мне все рассказала: и о смерти нашего дядюшки, и о твоем пленении. Я знаю также, как ты валял дурака в медвежьей шкуре у Жанны де Пентьевр. Это избавит тебя от долгих рассказов о своей жизни.

Жан говорил коротко, отрывисто, словно главной его заботой было не размягчиться. Он продолжил:

— А здесь ты как оказался? Выкуп заплатили или сбежал?

— Сбежал. Выкуп за меня англичане не получат. Я собираюсь промотать его тут с тобой. И вот еще… Это Туссен, лучший из оруженосцев да и вообще из людей.

Туссен поклонился брату своего господина.

В этот момент их заставил обернуться голос, донесшийся из-за студенческого стола. Кричал тот самый кудрявый высокий блондин:

— Пью за обоих славных Вивре! За щедрого рыцаря Франсуа и за Жана, самого восхитительного студента, которого когда-либо знала гора святой Женевьевы!

Франсуа на мгновение закрыл глаза.

— Этот не слишком-то тебя жалует. Чувствуется по голосу.

— И то правда. Кто же тебя научил так разбираться в людях?

Франсуа не захотел распространяться о своей слепоте. Он всего лишь сказал:

— Жизнь…

Жан взглянул на него с интересом.

— Мои поздравления! Как вижу, ты не все только колотил копьем по «чучелу»! А насчет того кучерявого… Это немец по имени Берзен, но он хочет, чтобы его звали Берзениусом, ему так кажется ученее. В сущности, он меня ненавидит, хотя пока и не отдает себе в том отчета.

— За что?

— Он беден, я богат. Он глуп, а я нет. Я за час выучиваю то, на что он тратит дни, чтобы только уразуметь еле-еле. Он проводит время в церквах и за книгами, а я трачу свое на кабаки да на шлюх. Что не мешает нашим профессорам уважать меня и презирать его. Короче, он завидует.

Жан поднял кружку и протянул ее в сторону блондина:

— За твои удачи в любви, Берзен!

Отвратительная гримаса исказила черты Берзениуса, который принялся уговаривать товарищей разойтись: мол, завтра из-за всех этих событий денек обещает быть жарким. Последовал долгий спор, и мнение Берзениуса в конце концов возобладало. Студенты встали. Жан хотел было последовать за ними, но Франсуа его задержал.

— Что ты собираешься делать?

— То же, что и они: шляться наудачу по улицам, срывать вывески, будить обывателей… Может, устроим взбучку ночному патрулю. Такой уж у нас способ убивать время.

— Останься, прошу тебя.

— Зачем?

— Мы не виделись с тобой больше семи лет, а ты еще спрашиваешь зачем!

Студенты тем временем расходились. Многие из них пытались увлечь за собой и Жана, но он высвобождался с натянутой улыбкой:

— Я остаюсь. Все-таки не каждый день братья убегают из английского плена…

Те больше не настаивали и ушли. Вслед за ними заторопился и мэтр Эрхард. Когда дверь закрылась, Туссен тоже спросил позволения уйти и поднялся в свою комнату. Братья остались вдвоем в большом зале харчевни. Франсуа внимательно посмотрел на Жана.

— Можно подумать, будто ты меня избегаешь.

— Я не тебя избегаю. Я избегаю ненужной чувствительности. Она ослабляет разум точно так же, как жир ослабляет тело.

— Ты не хочешь сделать исключение даже ради меня?

Жан вздохнул и наполнил их кружки мальвазией.

— Конечно, сделаю. Но раз уж мы собрались излить друг другу душу, то пусть вино тоже льется… Расскажи мне о себе. Что с тобой случилось такого, чего я еще не знаю?

Франсуа сделал несколько больших глотков.

— Я обручился!

И он поведал о том, что случилось за время его пребывания в Англии, опять умолчав о своей слепоте. Закончив рассказ, Франсуа положил руку на запястье брата.

— Теперь о тебе. Значит, ты студент Сорбонны?

Жан пожал плечами.

— Что вам всем далась эта Сорбонна[28]? Это всего лишь школа, такой же коллеж, как и все остальные, местопребывание студентов. Лекции у меня на Соломенной улице, а живу в Корнуайльском коллеже вместе со всеми остальными бретонцами.

Жан хотел снова наполнить свою кружку, но обнаружил, что кувшин пуст, и крикнул:

— Хозяин, еще пинту мальвазии! Теперь мой черед платить!

У Франсуа мелькнула внезапная мысль.

— Похоже, ты и впрямь разбогател. Как так вышло?

— Я тут всем говорю, что это крестная высылает мне деньги на содержание, но…

Пока трактирщик нес им мальвазию, Жан прервался. Когда тот удалился, он продолжил вполголоса:

— Но на самом деле эти деньги мне поступают от самого Папы.

Франсуа с сомнением посмотрел на своего брата. А тот, улыбаясь, разлил вино по кружкам.

— Не пугайся, я не пьян. Чтобы напиться, мне требуется гораздо больше, да и к тому же ты опьянеешь раньше меня.

И Жан де Вивре принялся рассказывать оторопевшему Франсуа, как провел последние семь лет своей жизни.

***

Настоятельница Ланноэ, его крестная, не ошиблась, когда заявила, что не сможет долго держать его у себя. Уже через два года она не могла научить Жана ничему новому.

Надо заметить, что в Ланноэ никогда не видывали ученика с подобной страстью к знаниям. Жан читал запоем, днем и ночью, летом и зимой. Несколько раз он чуть не умер от холода и истощения, так что пришлось даже приставить слугу к его постели, чтобы помешать ему бегать по ночам в библиотеку.

Так обстояли дела, когда его крестный отец, настоятель аббатства Монт-о-Муан, остановился проездом в обители Ланноэ. Он направлялся в Авиньон, но по дороге решил навестить своего крестника, которого не видел с самых крестин.

Среди лиц духовного звания монт-о-муанский аббат являлся фигурой заметной как в физическом, так и в духовном смысле. Это был настоящий великан, но тонкий и костлявый; его тело венчала голова со впалыми щеками, высоким лбом, пронзительным взглядом и мелко вьющимися черными волосами. В общем, любой видевший монт-о-муанского аббата не сразу мог его забыть!

Но в плане духовном он представлял собой личность еще более замечательную. Под наружностью аскета скрывалась на удивление деятельная натура. Благодаря его стараниям Монт-о-Муан располагал богатейшей библиотекой, которой завидовали многие монастыри. Сам превосходный эрудит, аббат благодаря своей репутации переманивал к себе лучших переписчиков и миниатюристов. Наконец, его известность достигла Авиньона, куда папа Клемент VI и вызвал его, чтобы назначить понтификальным библиотекарем.

Монт-о-муанский аббат был сразу же поражен внешностью своего крестника. Жану тогда исполнилось двенадцать лет. Его тело, исхудавшее от полного пренебрежения к нему, сделалось тощим до крайности. И напротив, голова казалась от этого еще больше, словно накопленные в ней знания увеличивали ее объем.

Жан знал назубок все, чему его учили в Ланноэ: грамматику, риторику, латынь, начатки греческого, географии, физики и медицины. Зато он не имел ни малейшего понятия о теологии. Но аббат, догадываясь о его умственных способностях, захотел проверить их именно в этой области. Он представил мальчику различные доказательства бытия Божия и побудил к тому, чтобы попытаться опровергнуть их. В этом месте своего рассказа взгляд Жана вспыхнул.

— Я их опроверг все до единого! Доказательство святого Ансельма разбил идеей совершенства, пять доказательств святого Фомы — их собственными следствиями. Я же ничего этого не знал. Я до всего дошел инстинктивно… Почувствовав слабое место, туда и бил. В конце концов, аббат все-таки взял надо мной верх, но признался мне, что я загнал его к самым последним укреплениям. Я был счастлив — ты даже представить себе не можешь, до какой степени!

Глаза Франсуа блестели так же, как и глаза Жана. Он вдруг почувствовал, что брат стал ему бесконечно ближе.

— Да, да, понимаю! У меня самого так было, когда я занимался фехтованием!

— Почему бы и нет? Как бы там ни было, но после этого состязания крестный решил взять меня в Авиньон, чтобы показать Папе. По дороге он учил меня не переставая. Он говорил мне: «Ум у тебя живой, но слишком непосредственный. Ты должен научиться подчинять его рассудку». Тогда же он начал обучать меня силлогизмам. Пока мы ехали, я затвердил все четыре их фигуры, восемь правил и двести пятьдесят шесть видов; мне приходилось называть их все по памяти, от первого до последнего, и приводить примеры. Мало-помалу я стал испытывать к аббату безграничное уважение. Ум у меня был сырой, грубый — аббат обтесал его; он был порывист, несдержан — аббат его упорядочил, научил работать… Я попросил позволения называть его не «господин аббат», а «pater»[29]. Он согласился. Теперь он так навсегда для меня и останется pater…

Франсуа чувствовал, что растрогался еще сильнее. Его собственная история и история его брата оказались на удивление схожи. Их крестные отцы сыграли в их жизни одну и ту же роль: они укрепляли и закаляли мальчиков в той области, которую каждый из братьев сам избрал для себя, — тело и дух… Бесконечные утренние упражнения с деревянным мечом и бесконечные повторения силлогизмов были для них одним и тем же: суровым ученичеством, которое превращает мальчишку-силача в рыцаря, а юного умника — в ученого богослова.

Франсуа улыбнулся Жану. Как понятно ему было почтение, которое вызывал в брате его pater! То же самое Франсуа испытывал и к Ангеррану. Неожиданно ему в голову пришла печальная мысль.

— Неужели твой крестный тоже умер?

— Нет, благодарение Богу. Он по-прежнему папский библиотекарь, и я очень надеюсь, что однажды он станет кардиналом.

— А как тебе показался Авиньон?

— Я его почти не видел. Сразу по прибытии меня поместили в монастыре бенедиктинцев, недавно открытом для приема студентов. Сам-то я тогда еще никаким студентом не был. Мне было двенадцать, а остальным — от тринадцати до восемнадцати. Я там находился в ожидании приема у Папы — эту честь мне должен был исхлопотать крестный. У остальных это вызывало зависть, и вот на второй же вечер один из учеников подбил меня на диспут перед всеми нашими товарищами. Он предложил такую тему: «Num fidei quaerendus intellectus, an fides intellectui?» Иначе говоря: «Что первее — разум или вера?» Я принял вызов и выбрал разум. Не знаю, хорошо ли ты меня понимаешь?

— Ты даже не представляешь, до какой степени… Продолжай.

Жан выбрал разум, как сам Франсуа некогда выбрал боевой цеп, и бросился в поединок… Он начал пересказывать, точнее — заново переживать свой давний ученый спор с тем студентом. Забыв о брате, он почти дословно воспроизводил доводы, которыми они обменивались по ходу препирательства. Его речь была заполнена малопонятными терминами: «сущность, предикат, субстанция, атрибут»… Но Франсуа это ничуть не мешало. Для него все было кристально ясным. И он переживал эту сцену вместе с братом.

Жан сражался со своим собственным Кола Дубле, которого должен был победить на равных, лицом к лицу, ум против ума.

Жану вода была по пояс… «Вера»… Студент бросился на него, выставив кулаки вперед… «Разум»… Жан слишком легко избежал первой атаки. Но студент был старше, образованнее. Он не замедлил этим воспользоваться. Своей диалектикой, лучше вскормленной, он безжалостно заставлял противника сгибаться. Попавший в ловушку Жан отбивался, задыхаясь…

Франсуа страдал вместе с братом, а тот поверял ему свою тревогу, которая охватила его в тот момент, свое отчаяние перед ироническими улыбочками окружающих… Но внезапно Жан нашел решительный аргумент. Он вынырнул из-под воды, и теперь уже его противник качался, теряя опору под ногами. И теперь именно Жан де Вивре безжалостно молотил его своими рассуждениями, пока, наконец, тот не прервал диспут, признав свое поражение и запросив пощады…

Франсуа захлопал в ладоши. Столь воодушевленный отклик даже удивил его брата.

— Ты так радуешься победе разума?

— Нет, твоей! Настоящий Вивре может быть только победителем. А что Папа?

— Он меня принял две недели спустя. Я был очень взволнован. Pater мне рассказал, кто такой Клемент VI: великий ум, покровитель литературы и искусств, но также и защитник людей. Знаешь ли ты, что именно по его приказу Церковь спасала евреев и преследовала бичующихся во время чумы?

Франсуа поспешил отогнать от себя видение, внезапно представшее перед ним.

Жан продолжил:

— Его святейшество захотел увидеться со мной один на один. Он заявил, что вполне расположен назначить мне стипендию, о которой ходатайствует мой крестный, но при том условии, что я его удивлю. Это не застало меня врасплох. Я начал говорить, заработал свою стипендию и уехал в Париж. Я ее по-прежнему получаю. Клемент VI умер, но его преемник, Иннокентий VI, подтвердил ее. Ради соблюдения тайны деньги присылают в Ланноэ, а уж крестная пересылает их сюда. В Париже в возрасте тринадцати лет я поступил на факультет искусств, в пятнадцать стал бакалавром, в восемнадцать — лиценциатом. В настоящее время готовлюсь стать магистром. Если все пройдет хорошо, на будущий год поступлю на богословский. Глядишь, лет через пятнадцать, когда мне стукнет тридцать пять, окончу… Теперь ты знаешь все.

— Ты что, издеваешься надо мной? О чем ты говорил с Папой? Я именно это хочу знать!

— Вот как раз этого я тебе не скажу.

Франсуа ударил кулаком по столу.

— Говори!

— Нет, не настаивай. Это моя тайна. Ты-то сам разве все мне рассказал?

Франсуа вспомнил о своей слепоте и умолк. Впрочем, пока Жан говорил о своей жизни, Франсуа много выпил, и теперь в голове у него слегка мутилось. А его брата вино, наоборот, взбодрило, и Жан начал говорить в чрезвычайном возбуждении:

— Франсуа, когда я покончу с учебой, то напишу книгу. И там я расскажу все. Я стану одним из светочей Церкви и, подобно Фоме Аквинскому, сподоблюсь святости. Но не добродетельным поведением, а силою своего ума… Моя книга будет называться «De Clave universa», или «De Clave vera», или попросту «De Clave…»[30] Но какая разница, все равно это будет ключ к истине…

Жан говорил еще некоторое время, но потом умолк, заметив, что Франсуа спит. Тогда он налил себе остатки мальвазии, выпил одним духом и отставил свою кружку с серьезным видом.

— С Папой я говорил о себе самом.

Потом он наклонился к своему спящему брату и зашептал, почти касаясь губами белокурых кудрей:

— Но главным образом о тебе…

***

На следующее утро Туссену пришлось как следует встряхнуть своего господина, чтобы разбудить его. Франсуа так и проспал за столом, в обществе брата, который тоже, в конце концов, сломался. В окно харчевни бил яркий свет.

— Который час?

— Недавно приму звонили.

Жан встрепенулся:

— Мне пора на лекции.

— Можно я с тобой?

— Ну, если тебе больше нечем заняться…

Они вышли. Свежий, пронизанный светом воздух погожего январского утра пошел Франсуа на пользу. После вчерашнего возбуждения и излишеств ночной попойки это было подобно глотку живительной влаги. Но еще больше привела его в чувство сама жизнь Парижа. На Скобяной улице открылись все лавки, и уже толкались бродячие торговцы, вовсю расхваливая свой товар.

Был там продавец теплого умывания с двумя ведрами, откуда валил пар; зеленщик погонял ослика с овощами в корзине, повешенной на шею; имелся также продавец отвара со своим сосудом на спине, торговцы сыром, луком-шалотом, мылом, свечами, соломой, метлами, пряностями, крысомором; ходили по улицам пекарь, кондитер, собиратель битых бутылок, общественный писарь, художник, жестянщик, старьевщик… Никогда Франсуа не видал ничего подобного. Он обратился к своему брату:

— Здесь всегда так? Такое оживление?

— Конечно. Но в некоторых домах бывает даже оживленнее. Сегодня вечером мы пойдем в бордель к мадам Гильеметте и ее девицам, на улицу Глатиньи.

Мимо них проплыло какое-то многоцветное видение. Человек нес на плече неведомое чудо.

— Сарацинские ковры!

Франсуа остановил его:

— Они действительно сарацинские?

— Конечно, монсеньор. Ни один христианин не сумеет сделать ничего подобного.

Франсуа прикоснулся к шелковистому ворсу, думая о своем предке Эде. Побывает ли когда-нибудь и он сам в тех краях? Выпадет ли ему удача отправиться в крестовый поход?

Жан взял брата за руку, и они вместе свернули в узкую улицу. Называлась она Шлемной и представляла собой вотчину оружейников. Франсуа как знаток оценил доспехи, щиты, копья, мечи и прочее оружие. Он подумал о том, что надо бы заказать себе и Туссену новое снаряжение, и в первую очередь — щит «пасти и песок». Он поделился этим последним соображением с братом, который ухмыльнулся в ответ.

— Ты без своего герба жить не можешь?

— Это герб нашего рода. Он ведь и твой.

Жан не ответил. Он расхохотался.

— Смотри!

И показал пальцем на прилавок аптекаря, который в этот момент изучал на свет содержимое стеклянного подкладного судна. Но Жан указывал не на самого аптекаря, а на щит с гербом, гордо красующийся над лавкой. Был он тонкой работы и представлял собой три золотых ночных горшка на лазоревом поле.

Жан приблизился.

— Мои поздравления, почтенный аптекарь. Никогда не видел я герба краше вашего!

— Благодарю вас, монсеньор.

— Однако я считаю, что оспорить его у вас должно бы все французское рыцарство.

— Монсеньор смеется надо мной!

— Ничуть не бывало! Ведь за исключением нескольких безумцев, вроде Иоанна Доброго или Франсуа де Вивре, все французское рыцарство дружно наделало себе в доспехи при Пуатье. Так что этот герб им прекрасно подходит! «Ах, вы вернулись из-под Пуатье, мой дорогой граф? Тогда держите, вот вам новый щит: лазурное поле с тремя золотыми горшками. И вам тоже, дорогой герцог». Давно у вас этот герб, почтенный аптекарь?

— Да, монсеньор. Тому уж двадцать лет.

— Двадцать лет! Прямо чудо! Аптекарь, вы не просто ученый, вы провидец!

И Жан оставил его, наконец, в покое — озадаченного, с подкладным судном в руке.

Покинув Шлемную улицу, братья пустились к Сене и оказались неподалеку от часовни Сен-Льеффруа. Там Франсуа и Туссена поджидал тошнотворный сюрприз — ров Пюнье, самое зловонное место в Париже. В приходе Сен-Льеффруа находился квартал кожевенников и живодеров, и с незапамятных времен они сбрасывали останки животных в просторный ров, где те и разлагались. Братья ускорили шаг и, пройдя еще несколько десятков метров, остановились: перед ними текла Сена…