Дитя Всех святых (№1) - Дитя Всех святых. Перстень со львом

То, что за этим последовало, было простой прогулкой. Кастильские крепости сдавались одна за другой. Причина такой малой их боеспособности была двоякой. Во-первых, уже самый вид тяжеловооруженных солдат пугал испанцев, привыкших к более легкому снаряжению. Высланные навстречу французам шпионы своими россказнями лишь усугубляли картину, поэтому войско двигалось, предшествуемое ужасающими слухами. Говорили, что все там шести футов росту, с руками, как ветви деревьев, с зубами, как у лошадей… Во-вторых, Педро Жестокого кастильцы ненавидели почти единодушно и ничего другого не желали, кроме как взять сторону Генриха. Так и получилось, что уже на Вербное воскресенье армия подошла к воротам Бургоса, столицы Кастилии.

Оруженосец еле поспевал за Франсуа. Проходя ущельем Пертюс, он подцепил лихорадку, и мало-помалу эта лихорадка превратилась в дизентерию. От боли сводило живот, Оруженосец еле-еле держался на лошади, да к тому же вынужден был то и дело останавливаться. Впрочем, он был в этом не одинок. В войске оказалось много больных. Для этих людей, непривычных к местному климату и пище, кровавый понос стал единственным настоящим врагом.

В Бургосе крестоносцы не встретили никакого сопротивления. Педро Жестокий покинул его накануне вместе со своей личной охраной — Черной Гвардией, ибо ее составляли пятнадцать сотен всадников-мавров. В тот же самый день Генрих Трастамарский торжественно вступил в город. Он назначил днем своей коронации Пасхальное воскресенье.

Оруженосец не дождался этого события. Видя ухудшение своего состояния, он попросил у Франсуа позволения удалиться в какую-нибудь лачугу возле городского вала, чтобы умереть там в одиночестве. Он поблагодарил своего господина за то, что тот взял его к себе оруженосцем, и добавил, что это долгое путешествие принесло мир его душе: он забыл свое горе… Франсуа позволил ему уйти, не предлагая позвать священника, поскольку, умирая в крестовом походе, тот прямиком отправлялся в рай. Франсуа навещал больного каждый день, а в страстную пятницу нашел мертвым.

Он велел без промедления похоронить этого человека, чьего имени так и не узнал, которого выбрал за умение метко стрелять из лука и который умер, не выпустив ни одной стрелы, в один день с Христом. Франсуа спрашивал себя, что же это могло быть за горе, которое тот унес с собой в могилу, и упрекал себя, что не задал Оруженосцу этого вопроса: может быть, поговорить о своей беде оказалось бы для бедняги утешительным. Но эти угрызения совести были не совсем искренними. Франсуа хорошо знал, что после смерти Туссена место его оруженосца проклято.

***

В пасхальное воскресенье 1366 года Генрих Трастамарский был коронован в монастыре де Лас Хуэльгас в присутствии всей армии. На следующий день «дружины» ушли. Королевство Гранадское их не интересовало. Генриху до него тоже дела не было. Он их не задерживал.

Франсуа в отчаянии смотрел, как они уходят. Бриганы сдирали с себя туники с белым крестом: они опять становились самими собой и возвращались — кто пешком, кто верхом — обратно во Францию, где снова примутся убивать, насиловать, грабить… Франсуа ошибся, когда, покидая Шалон, поверил в чудо, как ошибся и король Франции, думая, что сможет так легко избавиться от этой заразы.

Франсуа не уехал вместе с ними. Сразу же после своей коронации Генрих Кастильский упросил дю Геклена задержаться со своими людьми. Его сводный брат остался в живых, а Педро не такой человек, который легко сдается.

Наверняка он попытается вернуться, собравшись с силами. Дю Геклен тоже видел эту опасность и дал свое согласие. В знак благодарности король сделал его коннетаблем Кастилии, герцогом Трастамарским, герцогом де Молина и испанским грандом. А чтобы отметить это событие, он устроил на Фомино воскресенье блестящий турнир.

Франсуа участвовал в нем с тем большей радостью, что награда победителю была воистину королевской: Лумиельское графство и титул испанского гранда. Генрих Кастильский и его новый коннетабль сидели на трибуне бок о бок. Франсуа представился королю, который ласково приветствовал его и попросил указать свою даму.

В своем желании биться Франсуа совершенно забыл это непременное условие. Хотя в нем не содержалось ничего неприятного, даже напротив. За время своего пребывания в Испании Франсуа уже успел заметить, насколько красивы испанки — красотой необычной, отличающейся от той, что свойственна бретонкам или англичанкам, но от этого не менее притягательной.

Трибуны были заполнены до отказа. Никого не зная в Бургосе, Франсуа сказал себе, что просто выберет самую красивую. Таким образом, он начал, подняв копье, обводить трибуны взглядом. Но внезапно остановился. Только что он заметил какую-то даму в черном, прячущую лицо под кружевной вуалью. Это задело его любопытство. Почему она скрывает лицо? Он хотел знать. И опустил копье. Дама вздрогнула от неожиданности, но поблагодарила движением руки.

Три свои первые схватки, в которых против него выступали испанские рыцари, Франсуа выиграл без труда. Как правило, испанцы выбывали с самого начала. Ни один из них не имел настоящей привычки к турнирам. Вскоре на ристалище не осталось никого, кроме бретонцев и англичан, поскольку Хью Калверли со своими людьми тоже не уехал из Бургоса.

Две следующие схватки, где он бился с англичанами, дались Франсуа гораздо тяжелее. Прежде чем покончить со своим вторым противником, он даже сломал пару копий. Что касается третьего, то им оказался сам Хью Калверли.

Возвышаясь на противоположном конце ристалища в своих черных доспехах, которые он носил в подражание своему господину, принцу Уэльскому, гигант-англичанин действительно имел устрашающий вид. Франсуа почувствовал, что настал решающий момент. Если он справится с Калверли, то наверняка станет победителем турнира.

Он помчался вперед во весь опор… В отличие от боя, на турнире нельзя никуда уклоняться. На всем скаку наносят удар противнику и на всем скаку получают ответный. Выигрывает тот, кто попросту сильнее. Из них двоих более сильным был Калверли. Оба рыцаря ударили друг другу в грудь, сломали копья и сумели удержаться в седле, но Франсуа при этом пронзила невыносимая боль: его ребра снова треснули! Ему перехватило дыхание, однако он смог самостоятельно спешиться и упал без чувств.

Он очнулся в палатке, в которой готовился к турниру. Доспехов на нем уже не было, ему перевязали грудь. Рядом стоял какой-то седовласый человек.

— Я Луис, герцог Лерма. У вас, сеньор, сломаны многие ребра. Ваше ранение не опасно, но выздоровление потребует долгого покоя. Если угодно, вы проведете это время у меня.

Франсуа было слишком тяжело дышать, чтобы отвлекаться на разговоры. Он послал герцогу взгляд, в котором читались признательность и удивление. Лерма улыбнулся:

— Избранная вами дама — моя дочь Леонора.

Герцог и его дочь жили во дворце, в самом городе Бургосе. Прибыв туда, Франсуа был поражен его красотой. Необычная форма арок, наборные потолки, искусно сработанные решетки на окнах напомнили ему виденные когда-то иллюстрации, представляющие сарацинские жилища. Он заметил также, что все отверстия во дворце ориентированы на север. В отличие от Вивре здесь не ловили солнце, а, наоборот, защищались от него. Франсуа восхитили покои, в которые он был помещен: они располагались на нижнем этаже, с выходом во внутренний дворик с цветочными клумбами и фонтаном посреди водоема. Но больше всего Франсуа восхитила сама Леонора.

Она была настоящим воплощением того типа испанской красоты, который так поразил его: очень темноволосая, с матовой кожей, с пышным телом и лицом, выражающим сдержанность и целомудрие. Она зашла навестить его вскоре после того, как он был доставлен в их дом. У нее был нежный голос с певучим выговором.

— Рыцарь, я не скрываю от вас лицо, потому что вы мой гость. Вы знаете, что гостеприимство священно, и не злоупотребите им. Иначе ни один мужчина, кроме отца, не смог бы увидеть меня без покрывала.

Франсуа хотел заговорить, но боль была слишком острой, поэтому свой вопрос он задал только взглядом.

— Я вдова и дала обет скрывать лицо в течение девяти лет. Мой муж был хранителем печати у покойного короля Альфонса XI. Это был самый ученый и самый мудрый человек во всей Кастилии. Никогда уже не отыщется подобного ему…

В последующие дни Леонора неоднократно навещала Франсуа. Как только он смог ходить, она проводила его в свои покои. Она явно оказывала ему полное доверие, и он не собирался его предавать.

Покои молодой женщины были похожи на его собственные, с той только разницей, что во дворике вместо фонтана был установлен птичий вольер. Франсуа никогда не видел, а тем более никогда не слышал ничего более прекрасного. Это был какой-то райский хор. Леонора долго рассказывала ему о каждой из птиц. Он не всех их знал, да ему это было и неважно. К нему вернулось одно воспоминание: о Розе де Флёрен. Целомудренная и красивая Леонора напоминала ее своим вкусом к утонченности; только место роз здесь занимали птицы.

Франсуа осведомился насчет дома, где они находились.

— Можно подумать, мы в сарацинском дворце.

— Так оно и есть. Когда-то Бургос был сарацинским городом.

Покинув внутренний дворик с вольером, Леонора вошла в комнату, смежную со своей спальней. Та была забита книгами от пола до потолка.

— Моя библиотека. Она мне осталась от мужа. Это он привил мне страсть к чтению. Хотите какую-нибудь из моих книг, чтобы занять себя во время выздоровления? «Илиаду», например?

Леонора протянула Франсуа «Илиаду». Он открыл книгу и, обнаружив непонятные буквы, извинился:

— Я не читаю по-гречески.

— Это досадно, потому что вы сами похожи на одного героя этой истории. Его звали Ахилл.

— Кто он такой?

— Это был самый прекрасный и самый доблестный из греков…

Леонора покраснела, осознав, какого комплимента, сама того не желая, удостоила Франсуа. Но тотчас овладела собой.

— Он был неуязвим, но имел одно слабое место — пятку.

Франсуа уселся в большое кресло посреди комнаты. Ему нравилась эта суровая библиотека, этот дворик с его цветами и птицами, веселящий зрение и слух, эта женщина с восхитительным телом и целомудренным взором.

— У меня тоже есть слабое место — мои ребра. А кого любил этот Ахилл?

— Своего товарища по оружию Патрокла и пленницу Брисеиду.

— Вы мне расскажете эту историю?

— Если хотите… По часу каждый день перед вечерней…

Франсуа поблагодарил Леонору и осмелился задать ей последний вопрос:

— А когда закончатся ваши девять лет?

Леонора показалась удивленной, но все же ответила.

— Мой муж умер в тысяча триста пятьдесят седьмом году, в Иоаннов день. Значит, мой обет закончится в ближайший Иоаннов день. Но у меня есть намерение продлить его…

Долгое выздоровление Франсуа было размеренным. Каждое утро он объезжал окрестности на спине мула. Он открывал для себя испанскую природу, которая с приближением лета каждый день становилась все более дикой и прекрасной, и восхищался ею. Он поздно возвращался во дворец, где вполсилы упражнялся с оружием вместе со слугами герцога Лермы, а за час до вечерни встречался возле вольера с Леонорой. Молодая женщина с большой непринужденностью переводила греческие стихи на французский, и к пению птиц примешивался шум Троянской войны.

Именно во внутреннем дворике сарацинского дворца Франсуа впервые услышал имена Елены, прекраснейшей из женщин, пастушка Париса, возлюбленного самой богини любви, и всех этих неустанно сражавшихся героев: Агамемнона, предводителя греков, Гектора, предводителя троянцев, Улисса с его тысячью хитростей, Менелая, обоих Аяксов, Диомеда, Нестора, Филоктета и, конечно, Ахилла.

И именно там он сделался жертвой неявного, но вполне предвидимого недуга. Чем больше проходило дней, тем ощутимее становился этот недуг. Все тому способствовало: певучий голос Леоноры, ее платье, хоть и целомудренное, но позволяющее догадываться о ее формах, и эта история, воспевающая страсть мужчин к завоеваниям и к любви. Франсуа тоже был мужчина, и его страсть к Леоноре приняла со временем пугающие размеры.

Он не забывал Ариетту, но ему невольно приходило на ум, каким образом она сама лечила его, когда с его ребрами случилось подобное несчастье; и, пока Леонора читала, перед его глазами вставали образы, которые было очень трудно отогнать от себя.

К тому же дочь герцога Лермы напоминала ему другую женщину, которая так же, как и она, заканчивала срок долгого воздержания, — Розу де Флёрен. Роза, столь целомудренная, столь сдержанная, столь нежная, вдруг открыла ему одной майской ночью то, чего он ждал от женщины… Как походила на нее благонравная Леонора, казавшаяся носительницей тех же обещаний!

Вскоре Франсуа принял решение. Он уважал обет Леоноры, но на Иоаннов день собирался перейти к действию. Оставалась еще некоторая щепетильность нравственного порядка, но, как и во время Жакерии, Франсуа отмел ее. Возможно, он никогда больше не вернется из Испании; быть может, он погибнет здесь, в битве, или еще более ужасным образом — от болезни, например, вроде той, что унесла беднягу Оруженосца.

В Иоаннов день, когда прозвонили к вечерне и Леонора закрыла свою книгу, Франсуа не ушел. Одно мгновение был слышен лишь птичий хор, потом раздался взволнованный голос Леоноры:

— Что вы собираетесь делать?

— Вы же сами видите — остаться.

— Вы не имеете права!

Франсуа заключил ее в объятия. Молодая женщина отбивалась, угрожала позвать на помощь, но разве Франсуа со своим совершенным профилем и белокурыми кудрями не был прекрасен, как Ахилл? К тому же, как и в случае с Розой де Флёрен, он знал одно волшебное слово:

— Брисеида…

Леонора сразу же смягчилась.

— Даже если бы я и полюбила вас, к чему бы это привело? Вы женаты, у вас дети…

— Зато у вас их нет. Хранитель печати хоть и был самым ученым и мудрым из людей, однако не смог вам их дать. Вы выйдете замуж отнюдь не за меня, моя Брисеида, а за того, кто полюбит вас и сделает матерью. Но этой ночью я разобью ваши цепи.

Франсуа поцеловал слабо сопротивлявшуюся Леонору. Та взмолилась:

— Уходите, иначе вы услышите то, чего ни один мужчина не должен слышать!

Франсуа не ушел. Он взял молодую женщину за руку и повел ее в спальню…

***

Леонора не была похожа на Розу. Быть может, потому что воспитывают испанок строже, чем француженок, но некоторое время ему пришлось бороться с далеко не притворным сопротивлением. Однако не напрасно. Она вдруг уступила, и Франсуа, как он предчувствовал и надеялся, оставалось лишь позволить увлечь себя бурному прибою, отдаться на волю чудесной качке…

Долгое время спустя он вышел во внутренний дворик. Воздух был теплым и благоуханным. Все птицы в вольере умолкли, кроме одной, той, что поет в ночи, — соловья. Его песнь была чиста и гармонична; составленная из бесконечно варьируемых фраз, она начиналась тихо, словно по секрету, и заканчивалась жалобным крещендо. Как обычно, когда он хотел полнее оценить какой-нибудь звук или запах, Франсуа закрыл глаза. И прошептал:

— Как красиво!

Нежный голос Леоноры раздался у него за спиной:

— Вот этого-то ни один мужчина и не должен слышать…

***

Покидая Испанию в сопровождении своих пятнадцати сотен черных всадников, Педро Жестокий швырнул на землю горсть золота со словами:

— Вот мой посев. Скоро вернусь за жатвой.

Затем он направился в Бордо, к Черному Принцу. Тот, став властителем Аквитании, скучал. Ему не хватало сражений. Он был воин, а не государственный муж.

Таким образом, когда Педро Жестокий стал склонять его к войне против французов, он отнесся к этому с живейшим интересом. Тем более что бывший кастильский король обещал все, что угодно. Его послушать, так наградой за вмешательство стали бы настоящие золотые горы. Окончательно убежденный, Черный Принц более не колебался.

Он начал собирать войско, и какое войско! Не говоря о нем самом (а он был, без сомнения, самым крупным полководцем своего века), на его стороне были Чандос, Ноулз и Клиссон, трое победителей при Оре; его младший брат Ланкастер, тоже превосходный военачальник; а также неутомимый и вездесущий Жан де Гральи, капталь де Бюш.

Намерения Черного Принца стали известны в Бургосе в конце октября. Первым их следствием стал отъезд Хью Калверли и его людей. Он покинул дю Геклена с тяжелым сердцем, поскольку обоих связало взаимное уважение. Феодальный долг велел Хью Калверли сражаться против Геклена, на стороне своего сюзерена. Он вернул также королю Кастилии графство Лумиельское, которое получил в награду за победу на турнире.

С прибытием Калверли под знамена Черного Принца собрался весь цвет англо-гасконского воинства. Угроза оказаться лицом к лицу с таким противником заставила принимать ответные меры. Дю Геклен принял единственно разумную: он вновь призвал «роты».

Они вернулись с еще большим воодушевлением и в еще большем количестве, чем в предыдущий раз. В первые январские дни 1367 года город Бургос вновь познал их шумное и беспокойное присутствие.

Франсуа это ничуть не сердило. Ему не терпелось покинуть дворец герцога Лермы и вернуться к войне. Он совершенно поправился. «Илиада» была закончена, и он опасался, как бы они с Леонорой, умножая свои сладостные ночи, не привязались друг к другу слишком сильно.

Каждое утро Франсуа выходил на улицу встречать новоприбывших. Ему попались все (или почти все) из тех, кого он видел в Шалоне, но в середине января он был приятно удивлен, заметив еще один знакомый силуэт. Это был пузатый всадник, почти раздавивший своим весом несчастную кобылу. Его ругань, слышная издалека, не оставляла никакого сомнения: Бидо ле Бурк!

Они встретились как старые друзья, обнявшись и обращаясь друг к другу на «ты», чего с ними раньше никогда не бывало. Франсуа спросил, что тот поделывал после Бринье.

— Вернулся домой, всего-навсего. А когда люди Протоиерея собрались в Испанию, я подался за ними следом.

Франсуа присмотрелся к тем, кто окружал Бидо. И правда, все они были из отряда Протоиерея. Были тут и его капитаны: Пьер де Серволь, Гастон де ла Парад, Бернар д'Оргейль.

— А где же сам Протоиерей?

— Все, нет больше Протоиерея! Ты разве не знал? Убит в прошлом году, в мае, при Глезе.

Франсуа почувствовал, как у него защемило сердце.

— Как он погиб?

— По-дурацки. Повздорил с одним солдатом, тот его и прикончил. Неизвестно даже, из-за чего.

Франсуа почувствовал что-то вроде головокружения. Ему опять вспомнился человек с алмазом, который говорил с ним, попивая «вино Ночи» из золотого кубка. Значит, он исполнил свой обет: покинул этот мир самым неожиданным, нелепым образом и достиг, наконец, цели своего путешествия — ада… А то, что он попадет в ад, было, пожалуй, единственной уверенностью Протоиерея. Но так ли уж это обязательно? Вдруг сам Бог уготовил ему сюрприз? Когда обе его маски, белая и черная, будут брошены на небесные весы, кто знает, не перевесит ли первая? Во всяком случае, именно этого Франсуа сейчас желал ему от всего сердца.

Англичане перешли через Пиренеи в начале января 1367 года. Когда они прибыли в Наварру, Карл Злой поторопился предоставить в их распоряжение своих людей, что еще больше увеличило мощь войска. Что касается дю Геклена и короля Генриха, то они тронулись в путь 17 января.

Поход оказался тяжелым. Кастилия представляет собой обширное плато, пересеченное горными цепями — сьеррами, совершенно непроходимыми зимой. Дю Геклен нарочно двигался очень медленно. Он хотел заманить англичан как можно дальше от их баз, в суровую и бесплодную местность. Прибыв к горам Сьерра-де-ла-Деманда, он обосновался на неприступной позиции, возвышавшейся над городом Нахерой и рекой Нахарильей, притоком Эбро. И стал ждать.

Англичане прибыли в Нахеру 2 апреля. Видя, что силой тут ничего не добиться, Черный Принц решил употребить хитрость. Он велел доставить Генриху Кастильскому письмо, в котором обзывал его трусом в самых грубых выражениях. Что возымело немедленное действие: горячий испанский король решил тут же спуститься со своими войсками, чтобы доказать обратное. Дю Геклен этому воспротивился, и между ними произошло необычайно бурное столкновение. Но в споре короля со своим полководцем последнее слово остается все-таки за королем. Хоть и с гневом в душе, дю Геклен был вынужден уступить.

Таким образом, 3 апреля франко-испанская армия покинула свою неприступную позицию, чтобы спуститься на Нахерскую равнину. Она разделилась на две части: «роты» под командой дю Геклена и испанцы, которых возглавил сам Генрих Кастильский. Видя, в каком смущении эти последние строились к бою, французы поняли, что все пропало. В сравнении с англичанами эти люди стоили мало. Были тут кастильские всадники, вооруженные короткими пиками, которые мечут во врага, прежде чем пуститься наутек, были арагонцы на мулах с бубенцами, крестьяне, которых оторвали от их полей и снабдили окованными железом палками, а также подростки с пращами и дротиками.

Англо-гасконцы разбились на три полка: на правом крыле, напротив дю Геклена, — Ланкастер, в центре — Клиссон, справа — капталь. Черный Принц сразу же заметил слабость испанцев. С них он и решил начать. Ланкастер и один выдержит удар дю Геклена, зато оба других полка одновременно ударят по людям Генриха Кастильского. А, смяв их, зайдут дю Геклену в тыл.

Что в точности и произошло. Чуть посопротивлявшись для виду, испанцы разбежались. За это время герцог Ланкастерский немного отступил под натиском противника, но медленно и сохраняя строй.

Битва началась рано, и к полудню уже все или почти все было кончено: «роты» попали в клещи меж двумя крыльями армии противника. Франсуа это ничуть не заботило. Он вместе с Бидо ле Бурком крепко рубился в какой-то оливковой рощице. Погода стояла отличная, и Франсуа впервые в жизни предался тому, что навсегда зарекся делать: дрался ради удовольствия. Противники тут были те же, что и при Оре, но зато в нем самом все изменилось. Он не испытывал ярости или ненависти; он просто наслаждался тем, что силен, ловок, что умеет наносить такие прекрасные удары и парировать чужие…

— Шлюхи поганые, скоты английские!

Рядом с ним, потея и тяжело пыхтя, Бидо ле Бурк изрыгал проклятия, столь же весомые, как и его удары. Франсуа показалось даже, что он слышит тех греческих и троянских героев, которые, прежде чем броситься в бой, осыпали друг друга бранью. Цель битвы как-то незаметно выскочила у него из головы. Конечно, он предпочитал короля Генриха Педро Жестокому, но судьба Кастилии его печалила не больше, чем когда-то — судьба Бретани. В сущности, настоящей целью этой экспедиции было покончить с «ротами», что сейчас и происходило.

— Отродье потаскухино, в зад вас так и растак!..

Мысленно Франсуа покинул настоящее и устремился в былое… Рядом с ним бился не Бидо ле Бурк, а Аякс, и тот город был уже не Нахера, а Троя, легендарный Илион, семистенный град. Он попал в мир странных божеств, где богини предавались любви со смертными, а боги спускались на поле боя, чтобы отвращать стрелы или поддержать руку бойцов.

В боевом кличе их войска: «Кастилия! Святой Яков!» для Франсуа не было ничего возбуждающего, и он решил вернуться к собственному. Налетев на какого-то английского рыцаря, Франсуа вышиб его из седла с криком:

— Мой лев!

Дело было сделано, он стал Ахиллом, королем мирмидонян, сыном нимфы Фетиды и смертного Пелея, самым прекрасным и доблестным из греков! Одна только богиня могла его победить — в битве, тайной для всех прочих…

— Свиньи свинячьи!

Бидо изверг из себя столько ругательств, что уже не находил новых. И в самом разгаре битвы Франсуа расхохотался.

Дело, однако, принимало для франко-испанского войска безнадежный оборот. Окруженный со всех сторон, дю Геклен находился в большой опасности; его вполне могли убить. Тут ему сообщили, что королю Генриху удалось спастись. Тогда, отказавшись от дальнейшего сопротивления, он сдался в плен. Он знал: самое главное, что Генрих остался цел. Точно так же думал и Педро Жестокий. Когда битва закончилась, он спросил у командира Черной Гвардии, вернувшегося после обследования местности:

— Генрих в плену? Убит?

— Нет, государь.

— Тогда все впустую!

И отдал приказ немедленно отправляться в погоню. Для возвращения в Бургос ему нужны были пленники. Мавр улыбнулся. Он-то хорошо знал, какая судьба им уготована…

Франсуа де Вивре и Бидо ле Бурк скакали во весь опор. Поступая таким образом, они сильно рисковали. Если бы они сдались на поле боя, с ними обошлись бы согласно законам рыцарства. Вместо этого они очутились одни, в чужой стране, подчиненной отныне Педро Жестокому. Но ничто не казалось им предпочтительней свободы.

Ночью, которая выдалась безлунной, они вынуждены были остановиться. Заночевали под открытым небом, прямо на обочине дороги.

Пробуждение было внезапным. Раньше, чем они сообразили, что произошло, их окружили четыре всадника. Товарищи были схвачены и привязаны к седлам своих лошадей. Отряд, состоявший из десяти человек, тронулся в дорогу. Тот, кто выглядел командиром, что-то рассказывал, смеясь. Франсуа не знал по-испански ни слова, но Бидо ле Бурк, который в «дружинах» сталкивался со многими людьми из этой страны, прекрасно все понял. Его физиономия помрачнела.

— Педро Жестокий хочет в честь своей победы звонить во все бургосские колокола. Только он решил заменить колокольные языки пленниками. Они привяжут нас за ноги и будут бить нашими головами…

Франсуа вздрогнул. Возвращались ужасы Бринье. Это было слишком дико, слишком несправедливо. Неужели он проделал такой долгий путь только для того, чтобы окончить свою жизнь столь ужасным и унизительным способом?

Ему не пришлось долго мучиться этим вопросом. Когда они проезжали каким-то узким ущельем в Сьерра-де-ла-Деманда, на них обрушился град камней. Камни летели с такой силой, что наверняка были пущены из пращи. Франсуа и Бидо получили немалую долю, но, будучи надежно защищены доспехами, ничуть не пострадали. Не то было со всадниками-маврами. Оставив троих из отряда оглушенными, они умчались прочь. Тогда из-за скал вышли человек двадцать, вооруженных пращами и ножами, а вслед за ними — молодая девушка, нижняя часть лица которой была закутана на сарацинский лад. Впрочем, именно так она себя и назвала:

— Сарацинка приветствует вас, прекрасные рыцари!

Она произнесла эти слова, глядя на Франсуа. А он, не способный ответить, лишь смущенно улыбнулся. Бидо заговорил по-испански:

— Мой спутник не понимает вашего языка. Мы благодарим вас от всего сердца. Кому мы обязаны своим спасением?

— Мы разбойники. Но мы не любим мавров и если имеем возможность прийти на помощь их врагам, то делаем это. Не хотите ли последовать за нами? Вы могли бы нам помочь. Думаю, в одиночку у вас мало шансов выжить в этой стране.

Бидо ле Бурк с готовностью согласился за них обоих. Они пустились в путь. Разбойники выбрали трудную дорогу, пришлось спешиться. Бидо обратился к молодой женщине, потом перевел ее ответ Франсуа.

— Вы и в самом деле сарацинка?

Девушка коротко рассмеялась и сняла с лица свою тряпку. У нее оказалось худое и очень загорелое лицо с почти мужскими чертами. Несмотря на загар, придававший ему еще больше жесткости, оно было не лишено обаяния.

— Нет, это лишь для того, чтобы нагонять на людей побольше страху. Сарацины их пугают. Но у меня есть с этим племенем кое-что общее. У них мужчины имеют много жен, а у меня много мужей. Ведь это не только мои воины, но и мои любовники.

Ни Бидо, ни Франсуа, которому он перевел ответ Сарацинки, не слыхали ничего подобного.

— Вы сами решаете, кто проведет с вами ночь?

— Нет, жребий. Мы бросаем кости.

— А мы сможем присоединиться к партии?

— Конечно. Правило одно для всех. Но если не хотите, можете уехать.

Бидо и Франсуа заверили, что не имеют никакого желания покидать отряд. Бидо продолжил свои расспросы:

— А как получилось, что все эти люди вам повинуются?

— Из уважения к моему отцу. Он был самый великий разбойник из всех, что знала Сьерра-де-ла-Деманда.

— Он умер?

— Черные Стражи заставили его выпить свой меч.

— Как это?

— Расплавили на огне и залили жидкий металл в глотку.

Сарацинка и ее банда обитали в пещере, расположенной очень высоко в сьерре. Пещера была разделена на две части: большую, служившую трапезной, складом для добычи и спальней для мужчин, и меньшую — спальню Сарацинки. Франсуа осмотрел причудливую груду добра, наваленного в гроте. Ничего общего с тем, что он видел в большом зале замка Бринье. Никаких сокровищ, одни убогие пожитки, отнятые у бедняков: овечьи шкуры, оловянная и глиняная посуда, медные вертела…

От Бидо ле Бурка Франсуа узнал, что проведет сегодняшнюю ночь с Сарацинкой. Это было исключением из правила: когда появлялся новичок, Сарацинка сама решала, выбрать ли его сразу или обязать бросать жребий вместе со всеми… Разожгли огонь и сели за трапезу. Среди награбленного у разбойников нашлось и немало вина, так что ужин прошел весело. Особенно блаженствовал Бидо ле Бурк. Когда покончили с едой, Сарацинка захотела спеть. Один из ее людей взял тамбурин, а остальные начали хлопать в ладоши.

Она встала и принялась танцевать под собственную песню. Такого пения Франсуа никогда раньше не слышал: оно было пронзительным и ритмичным. Маленькие ножки Сарацинки выделывали замысловатые фигуры. Невозможно было не подпасть под обаяние этого танца. Когда она закончила, Франсуа сидел, словно оцепенев. Тут-то она и попросила его тоже что-нибудь спеть.

Его это немало раздосадовало. Он не любил петь. Голос у него был посредственный, да и песен он толком не знал. Нехотя затянул какую-то слащавую балладу, а когда умолк, то услышал в ответ лишь смущенное молчание. Бидо ле Бурк в сердцах ударил кулаком по земле.

— Плохо! Очень плохо! Уж я-то знаю, чего им надо!

И завел одну из песен своего неистощимого репертуара. Начиналась она так:

У монаха толстый зад!

Ай да зад! Ну и зад!

И продолжалась в том же духе. Удивление и даже восхищение появилось на лице Сарацинки и ее людей. Бидо пел громко, но без фальши. Голос у него был сильный, хорошего тембра и мощно вырывался из широкой груди. В песне ставилось под сомнение, причем в выражениях самых грубых, целомудрие черного духовенства, но для тех, кто не понимал слов, в песне чудилось что-то дикарское и даже величественное. Это была настоящая вакханалия, гимн вину, любви, природе и самой жизни.