Дитя Всех святых (№1) - Дитя Всех святых. Перстень со львом

Во дворе замка Куссон обучали также бою на секирах. Но больше всего Франсуа отличался в упражнениях с боевым цепом. Когда мальчик заявил своему дяде, что собирается преуспеть во владении этим видом оружия, он не бросал слов на ветер.

Искусство владеть боевым цепом, самое сложное среди прочих, требовало качеств, редко соединимых в одном человеке: большой силы и необычайной гибкости. В самом деле, ведь рыцарь в ту эпоху бился без щита, а боевой цеп, в отличие от меча, — оружие чисто наступательное и не позволяет отбить ни одного удара. Боец, стало быть, должен научиться уклоняться от них, придав своим ногам проворство, а корпусу — увертливость. По приказу Ангеррана товарищи нападали на Франсуа со своими деревянными мечами — по одному, по двое, по трое, а иногда и все вместе. И этот мальчик, тяжеловес по сложению, научился быть вертлявым, словно домовой, и неуловимым, как блуждающий огонек.

Одним словом, боевой цеп требовал весьма незаурядных атлетических качеств. С этим стальным шаром, утыканным острыми шипами, следовало управляться одной-единственной рукой, и утомление наступало очень быстро. Поэтому Франсуа приходилось целыми часами крутить его над головой или же наносить равномерные удары по стальной пластине, вкладывая в них всю свою силу. После нескольких месяцев такой тренировки его правая рука стала в два раза толще левой.

Все способности и дарования Франсуа лучше всего проявлялись в бою. Крестный заставлял его биться деревянным цепом во всех возможных сочетаниях: цеп против меча, цеп против секиры, цеп против цепа. Смотреть в этот миг на Франсуа было одно удовольствие: казалось, какой-то виртуоз танцует сложнейший балет или насекомое вьется вокруг своей жертвы. Там, куда метил удар противника, юноши никогда не оказывалось, зато, когда ему предстояло ударить самому, он был со всех сторон сразу. Он с такой скоростью вертел цепом, что стальной шар становился невидим, и это гудящее вращение могло останавливать на лету стрелы. Франсуа постоянно проделывал такую шутку: закрутив цепь вокруг оружия противника, одним рывком выдергивал его. В общем, за год Франсуа де Вивре сделался отменным бойцом, и теперь ему оставалось лишь поддерживать себя в форме.

Но ловкости и даже виртуозности во владении оружием все же недостаточно, чтобы стать подлинным воином. Необходимы еще выдержка и стойкость. Надо научиться превозмогать испытания, которые сулит война: голод, жажду, холод, жару. И в этом отношении Ангерран де Куссон, несмотря на всю свою любовь к крестнику, был неумолим. В самые суровые зимние дни Франсуа приходилось разбивать лед во рву и нырять в воду. В самые жаркие дни лета его запирали в оранжерее от полудня до самой ноны. По приказу Ангеррана он был готов в любой момент отказаться от пищи или воды.

Ради желанной цели Франсуа терпел свое суровое ученичество с мужеством и покорностью. Лишь один-единственный раз он чуть не ослушался своего дядю.

Ангерран, желая испытать физическую храбрость крестника, велел положить на внешней стене поверх зубцов дозорного хода узкую доску и приказал Франсуа пройти по ней. От высоты у Франсуа закружилась голова — он заметил это, уже взобравшись на доску и стоя над пустотой. Далеко внизу, вдоль белоснежных стен, струился Куссон, и мальчик испытал вдруг неудержимое желание броситься в эту бездну. Ангерран крикнул:

— Вперед!

Франсуа посмотрел на него в отчаянии и отрицательно замотал головой. Ангерран повторил приказ. Франсуа спрыгнул с доски обратно на дозорный ход и сказал умоляющим голосом:

— Не могу!

Ангерран ничего больше не добавил и куда-то исчез. Вскоре он появился снова, держа в руке перстень со львом. Он нагнулся над амбразурой, зажав драгоценность между пальцами.

— Если ты этого не сделаешь, значит, недостоин его носить. Вперед, или я его брошу!

У Франсуа не оставалось выбора. Это была самая страшная угроза. Потерять кольцо означало потерять жизнь. Он вновь залез на доску, взмолился Богу и двинулся вперед. Временами головокружение становилось особенно сильным, так что пройти ему удалось почти вслепую.

Однако вся эта физическая закалка была лишь частью воспитания Франсуа. Ангерран любил повторять:

— Кто умеет только драться, подобен зверю.

И, совсем как его мать, усаживал мальчика за книгу. Но с Ангерраном Франсуа учился гораздо быстрее и лучше, чем с Маргаритой. И причина заключалась в книгах, которые крестный давал ему читать. Все они, так или иначе, касались рыцарства. Особенно Франсуа любил «Житие Людовика Святого» Жуанвиля. Скоро он почти наизусть знал все отрывки, касающиеся Седьмого крестового похода, чуть сожалея, правда, о том, что летописец не упомянул об охоте на львов и о посвящении в рыцари его предка.

Франсуа обожал также легенду о рыцарях Круглого Стола, и читал он об их подвигах тем охотнее, что действие разворачивалось непосредственно в Бретани. Ведь лес Броселианд находился совсем неподалеку от Вивре, значит, и сам Франсуа жил в краю героев-рыцарей, и это наполняло его гордостью. Однажды он станет как Ланселот, Персиваль, Гавейн или как его любимец — сир Ивейн, рыцарь льва. Франсуа в этом не сомневался.

Но все-таки книга, которую он предпочитал всем прочим, была «В поисках Флоры» — произведение его дяди. Там рассказывалась история одного рыцаря, утратившего свою молодую жену Флору, которую он любил больше всего на свете. В отчаянии отправился он просить совета у некоего волшебника, и тот открыл ему, что он разыщет Флору лишь после того, как добудет цветок семицветный, тот самый, в котором заключены все цвета радуги.

Так начинались долгие поиски, по ходу которых рыцарь превозмогал невероятные опасности и сражался против драконов, великанов, колдунов и колдуний. Но, объехав целый свет, рыцарь так и не повстречал нигде цветок семицветный. Он вернулся в свой замок и готов был уже погрузиться во мрак отчаяния, когда вдруг понял, что цветок семицветный — сокровище отнюдь не материального мира. Этому цветку надлежало расцвести в его собственной душе, ибо он — собрание всех рыцарских добродетелей. И начиная с этого дня рыцарь стал прилагать усилия, чтобы изменить самого себя и возвыситься. Ему удалось это лишь в глубокой старости, на исходе жизни. Умирая, он вознесся к райским высотам, где обрел, наконец, свою Флору, которая и протянула ему семицветный цветок.

Сам Ангерран больше всего любил именно этот последний отрывок, заставляя крестника помногу раз перечитывать его. Правда, Франсуа никак не мог понять, почему крестный всякий раз вдруг поворачивался к нему спиной и шел к окну полюбоваться пейзажем…

Уроки нравственные и политические, которые преподавались с тем же усердием, венчали рыцарское воспитание мальчика.

Речь Ангеррана была проста: Франсуа надлежит усвоить, что военные упражнения, которым он так пылко предается, не являются самоцелью. Рыцарь должен биться, когда возникает необходимость, но отнюдь не ради одного лишь удовольствия. И как бы увлекательно и благородно ни казалось ему рисковать жизнью, он должен помнить, что война — вовсе не игра.

Рыцарь обязан браться за оружие в трех случаях, и только в этих трех случаях. Прежде всего, чтобы защитить своего короля. Далее, ни один рыцарь не может стерпеть, чтобы враг угрожал его родной стране, а тем более свободно по ней разгуливал, как это происходит сейчас. Покуда хоть один английский солдат остается на земле Франции, Франсуа не должен чувствовать себя спокойно. Равным образом, рыцарь обязан защищать своего сюзерена, когда на того нападают, а дело сейчас опять же обстоит именно так. Ведь Жанна де Пентьевр, крестная мать Франсуа, наследница герцогства Бретонского, так и не вернула себе свои владения. Распря затянулась, основные действующие лица один за другим сходят со сцены. Карл Блуаский, супруг Жанны, попал в плен и увезен англичанами. С другой стороны, Жан де Монфор умер, а его жена, Жанна Фландрская, лишилась рассудка. Настоящий противник Жанны де Пентьевр сейчас король Англии Эдуард III, который удерживает у себя в Лондоне сына Монфора, Жана…

Наконец, рыцарь обязан сражаться, чтобы защитить своих подданных, от кого бы ни исходила угроза — от чужестранных солдат, от соседнего сеньора или от разбойников. Рыцарь не должен допустить, чтобы пострадали хоть один колос, хоть одна лачуга на его земле, хоть один волосок на головах ее обитателей.

Франсуа прекрасно усвоил все эти понятия. Оставалось, пожалуй, единственное, что пока он представлял себе не слишком хорошо: Французское королевство. Что такое Бретань, а еще лучше — что такое сеньории Вивре и Куссон, он уже давно усвоил, но вот Франция… Ангерран говорил, что она — самое обширное и прекрасное из государств христианского мира, но до каких пределов оно простирается? Сколько морей его омывает? Сколько рек орошает его земли? И где находится Париж, самый большой город на свете? Франсуа никак не мог взять в толк, что же такое «француз» и чем он отличается от «англичанина».

Заботой сеньора является не только мир и безопасность его подданных, учил Ангерран, но также и правосудие. Да, Куссоны имели право вершить суд на своих землях, казнить и миловать, и напоминанием о том была виселица, возвышавшаяся на стене донжона, рядом с подъемным мостом.

Ангерран внушал Франсуа, что творить правосудие — самый тяжкий долг сеньора, с которым не могут сравниться даже тяготы войны, ибо в этот миг судья остается в совершеннейшем одиночестве. Нельзя ему также надеяться сотворить истинное правосудие, ибо нет такового в этом мире; оно принадлежит лишь Богу, которому одному ведомы тайны душ людских. Но в ожидании высшего суда надо, тем не менее, приложить все силы, чтобы сотворить как можно меньше суда неправого… Понять все это Франсуа было очень и очень непросто. По счастью, живой пример оказался гораздо красноречивее. Наблюдая своего крестного за отправлением правосудия, Франсуа уразумел, наконец, смысл его слов.

Судилище всякий раз происходило в зале оружия, музыки и книг. Ангерран восседал в большом кресле, чем-то напоминающем трон. Вдоль стен стояли стражники, каждый перед доспехом. Что касается Франсуа, то он располагался в первом ряду публики, состоящей из жалобщиков, свидетелей и их друзей. В течение тех лет, что мальчик провел в Куссоне, ему довелось присутствовать при рассмотрении всякого рода дел, причем некоторые из них заканчивались даже смертным приговором. Но все же ни одно не произвело на Франсуа большего впечатления, нежели дело о нагой женщине. Он помнил о нем потом всю жизнь, потому что именно тогда в полной мере проявились остроумие и справедливость его дяди.

Речь шла о молодой женщине, крестьянке из близлежащей деревни, щедро одаренной от природы всеми прелестями. Она была замужем и имела детей, но муж ее, уже не первый год тяжело болевший, был прикован к постели и даже не покидал их убогого жилища. Все это возбуждало надежды многих, но особенно — ближайшего соседа, молодого вдовца, который весьма охотно занял бы место бедняги на супружеском ложе.

И вот эта молодуха с некоторой, может быть излишней, горячностью обвиняла своего соседа в неоднократных попытках склонить ее к прелюбодеянию. Каждое утро, когда она умывалась в своем саду у источника, тот раздвигал изгородь, разделявшую их владения, и любовался ее наготой. Она умоляла сеньора защитить честь бедной женщины, которой одной приходится содержать больного мужа и малых детей.

Сосед, со своей стороны, оправдывался тем, что лишь смотрел. Ни разу не сделал он ни жеста, ни непристойного предложения. Ведь не может же это считаться грехом — пользоваться своими глазами, которые Бог ему дал как раз для того, чтобы он мог смотреть на любое из его творений. Ангерран одобрил этот аргумент кивком, помолчал мгновение, а потом спросил:

— А если бы ты все-таки совершил прелюбодеяние с этой женщиной, взяв ее силой, знаешь ли ты, какое наказание заслужил бы тогда?

Молодой человек побледнел.

— Веревки, монсеньор. Но ведь я всего только смотрел, клянусь вам!

Ангерран еще раз кивнул.

— Справедливо. Вот почему я приговариваю тебя всего лишь к созерцанию этой веревки. Но если ты хоть на шаг зайдешь дальше взглядов, ее наденут тебе на шею. А теперь стражники отведут тебя к виселице и оставят под ней на целый день. Тогда и поглядим, не пройдет ли у тебя охота начать все сначала.

Остроумие этого решения стало вскоре известно по всей округе, и слава о мудрости Ангеррана стала соперничать со славой его далекого предка Юга. Что же касается молодого вдовца, то он теперь избегал и близко подходить к плетню, отделявшему его от соседкиного сада.

***

Как уже было сказано, товарищами по тренировкам Франсуа были сыновья солдат замкового гарнизона. Франсуа быстро превзошел их не только во всех фехтовальных упражнениях. Когда Ангерран приказывал им устроить борьбу с голыми руками, юный де Вивре тоже всегда одерживал верх. Франсуа и сам прекрасно сознавал, что физически развит гораздо лучше, чем его сверстники, но у него все-таки оставались сомнения: а не поддаются ли они ему нарочно, из лести или страха, просто потому, что он — племянник их сеньора?

Ответ на этот вопрос Франсуа де Вивре получил одним погожим сентябрьским днем 1350 года, когда объезжал окрестности замка на своем Востоке. Занятия, как физические, так и умственные, начинались затемно, в девятом часу ночи, когда звонили хвалу, и заканчивались при звоне ноны, то есть в девятом часу дня. После этого Франсуа мог делать все, что вздумается. И почти всегда он выбирал верховую прогулку.

В тот день, поднимаясь вдоль берегов вверх по течению Куссона, он добрался до какой-то деревни, в которой еще не бывал. Уже целую неделю весь их край наслаждался восхитительным бабьим летом; стояла жара, как в начале июля, а Франсуа к тому же изрядно вспотел, совершенствуясь во владении боевым цепом. Поэтому его охватило неудержимое желание искупаться.

Он привязал Востока в близлежащей рощице, разделся, сложил одежду рядом с конем и голышом бросился в реку. Некоторое время он резвился в воде, без труда поднимаясь против течения, которое было здесь, однако, довольно быстрым, а потом с наслаждением расслабился, позволяя реке сносить себя вниз. И тут его кто-то окликнул.

— Эй, что это ты тут делаешь?

Франсуа поднял голову и увидел парня лет четырнадцати, одетого в неказистую крестьянскую блузу и окруженного четырьмя приятелями. Это был здоровенный детина. Подбоченясь, он угрожающе мерил Франсуа взглядом. Поскольку тот не отвечал, он возвысил голос:

— Ты кто такой? Я — Кола Дубле, меня все кличут Большим Кола, потому что я тут самый здоровый!

Франсуа даже вздрогнул от радости. Наконец он нашел то, что искал! Ему подвернулся тот самый случай: ведь он теперь голый и никто не может догадаться о его принадлежности к благородному сословию. Поэтому Франсуа охотно ответил в том же вызывающем тоне.

— А я нездешний, и я тут купаюсь, Большой Кола!

Молодой крестьянин побагровел от гнева.

— Давай вылезай, вонючка!

Франсуа ответил:

— А ты меня достань сперва!

Большого Кола не пришлось упрашивать дважды. Он сорвал с себя блузу, стряхнул с ног деревянные башмаки и прыгнул в реку. Там, где ждал его Франсуа, воды было по пояс. Кола бросился на него, выставив кулаки. Натиск был стремительным, но Франсуа не позволил застать себя врасплох. В самый последний момент он увернулся, чуть отклонив корпус, и противник оказался в воде. Если бы в этот момент Франсуа ударил его по затылку, тот, без сомнения, был бы оглушен. Но Франсуа этого не сделал. Он хотел победить не с помощью своих навыков, но единственно превосходством в физической силе. Поэтому он всего лишь расхохотался, и Большой Кола, обезумев от бешенства, снова ринулся на него.

Он обхватил Франсуа за плечи. И опять Франсуа мог бы освободиться от захвата, но не стал этого делать; он хотел единоборства на равных — сила против силы. А сила у Кола Дубле была немалой, и, кроме того, он был гораздо тяжелее. Франсуа был вынужден пригнуться под его тяжестью, и оказался под водой. Пользуясь своим преимуществом, молодой крестьянин сжал голову противника обеими руками, потом, уперевшись покрепче в речное дно, стал изо всех сил топить его, стараясь пригнуть как можно ниже.

Для Франсуа это был самый критический момент. Он вцепился в пальцы Кола и попытался их разжать, чтобы вырваться. Но не тут-то было. Юный рыцарь находился в слишком невыгодной для себя позиции, хуже того: он был согнут, с головой под водой, воздуха уже не хватало. Но разжать пальцы Большого Кола ему все-таки удалось, и Франсуа, собрав все силы, начал выпрямляться, медленно поднимаясь из воды.

Какой-то миг противники стояли лицом друг к другу, подняв над головой руки с переплетенными пальцами. Приятели Кола, которые вначале шумно подбадривали его, теперь примолкли, обеспокоенные оборотом, который принимала схватка. С помощью одной только силы Франсуа удалось сначала согнуть локти молодого крестьянина, потом подрубить его колени и, наконец, окунуть в воду головой вниз.

Под водой Большой Кола неистово отбивался, но Франсуа держал его непоколебимо. Наконец рывки деревенского силача стали лихорадочными, конвульсивными: он захлебывался. Франсуа вытащил его голову из воды и крикнул:

— Проси пощады!

Тот не отвечал, тогда Франсуа снова его окунул. И так — три раза подряд. Наконец Кола промычал:

— Пощады!

Только тогда Франсуа отпустил его. Молодой крестьянин бросился бежать со всех ног в сопровождении четырех своих приспешников. Победитель лишь хохотал им вдогонку. Кола так торопился сбежать, что даже не надел блузу и башмаки и улепетывал в деревню, держа их под мышкой.

Франсуа тоже вылез из воды, оделся и ускакал на своем Востоке.

В первый раз он отпустил поводья и дал коню волю самому выбрать направление. Восток припустил веселым галопом. Казалось, он испытывает такую же радость, как и его хозяин; время от времени он испускал пронзительное ржание и встряхивал чудесной темно-рыжей гривой. Они скакали долго. Чем дальше, тем легче становилась поступь коня. Когда солнце садилось в густых красных сумерках, Франсуа почудилось, будто он летит…

Да, Франсуа снова пережил свой красный сон. Восток стал волшебным конем Турниром и уносил его на своих широких крыльях в заоблачную высь, в ту страну, которой достойны лишь герои-победители. И Франсуа смеялся — чистым, ясным смехом, радуясь тому, что он самый сильный, что жизнь только начинается, что его ждет слава.

Когда он добрался до окрестностей замка, была уже ночь, и ему повстречался крестный, выехавший на его поиски с половиной своих солдат, вооруженных факелами.

***

Шесть месяцев спустя, в марте 1351 года, Франсуа сподобился присутствовать при одном знаменательном событии. Война за бретонское наследство затягивалась. Установилось затишье, нарушаемое лишь мелкими стычками. Праздные сеньоры в своих замках уже начинали крепко скучать, вот почему, когда было объявлено о Битве Тридцати, это вызвало немедленное воодушевление.

Скоро обстоятельства стали известны всем. Некий английский капитан по фамилии Бемборо, обосновавшийся в замке Плоэрмель, драл три шкуры с местного населения и вконец разорил их своими поборами. Чтобы не оказаться посаженным на цепь в казематах замка, крестьянин должен был платить, платить и еще раз платить. Соседний сеньор, Жан де Бомануар сир де Жослен, осыпаемый бесчисленными прошениями о защите, сжалился, наконец, над этими несчастными и отправился к Бемборо с требованием прекратить бесчинства. А поскольку тот высокомерно отказался, сир де Жослен бросил ему вызов: пусть они встретятся в чистом поле двумя отрядами по тридцать рыцарей с оруженосцами по собственному выбору. Бемборо принял вызов, и схватка была назначена на воскресенье 27 марта 1351 года на равнине, где возвышался дуб-великан, как раз на полпути между Плоэрмелем и Жосленом.

Битва началась в терцию, на глазах у внушительной толпы. Ради такого случая было объявлено исключительное перемирие, и сеньоры обеих партий съехались со всей Бретани, чтобы присутствовать на поединке. Ангерран де Куссон и Франсуа де Вивре тоже оказались в их числе. Ангерран, правда, испытывал тайную досаду из-за того, что не был избран Жаном де Бомануаром, но убеждал сам себя: ему ведь сорок три года, возраст для рыцаря уже немалый, да и вообще ему предпочтительнее не рисковать, пока он не закончит воспитание Франсуа.

Поэтому оба лишь в качестве зрителей участвовали в том, чему суждено было стать одним из самых значительных проявлений воинской доблести. Объявили вольный бой, то есть каждый мог использовать оружие по собственному выбору и сражаться хоть пешим, хоть конным. Никаких других правил для схватки определено не было.

Сир де Бомануар и сопровождавшие его двадцать девять рыцарей со своими оруженосцами прибыли первыми — верхом, с распущенными флажками. Ангерран, знавший цвета каждого, называл имена:

— Жан де Бомануар — это тот, что едет впереди. За ним — Ги де Рошфор, Жан де Тентиньяк, Эвен Шарюэль,

Гильом де ла Марш, Робен Рагнель, Юон де Сент-Ивон, Каро де Бодега, Жоффруа дю Буа, Оливье Арель, Гильом де Монтобан, Жан де Руло и их оруженосцы… Все они бретонцы.

Французы, прибывшие на эту битву после поста и молитвы, спешились. Тут в свой черед прибыли англичане. Бемборо окружали: Роберт Ноулз, известный английский капитан; молодой Лагуэрт, племянник крупного военачальника, недавно убитого в стычке; Хью Калверли, великан с торчащими вперед зубами, которые делали его похожим на кабана; Крокарт, искатель приключений с большой дороги; Томлин Хеннефорт… Всего двадцать англичан, шестеро немцев и четыре бретонца из партии Монфора.

Франсуа смотрел во все глаза. Впервые видел он англичан, которые убили его отца и с которыми ему самому предстоит драться, когда он получит рыцарские шпоры. Он чувствовал, как все в нем клокочет от желания схватиться с ними прямо сейчас. Но он отогнал от себя эту мысль: герольд объявил, что никто под страхом веревки не должен оказывать поддержку ни одной из сторон.

Англичане тоже спешились, и битва началась. Сперва образовалась всеобщая свалка, в которой для французов дело обернулось не слишком хорошо: трое рыцарей были убиты, трое ранены и взяты в плен. Далее сражение приобрело более упорядоченный характер.

Франсуа испытывал необычайно сильное волнение. Это напомнило ему собственный восторг на турнире в честь Иоаннова дня, в 1340 году, его первое воспоминание. Но на этот раз речь шла не просто о состязании. Конечно, и на турнире, бывало, лилась кровь и бездыханные тела рыцарей валились на землю, но там их тотчас же уносили с ристалища, чтобы начать лечение, тогда как здесь павшего приканчивал его противник.

Когда оступился первый француз и англичанин, подняв свою секиру обеими руками, всадил ее ему в грудь, Франсуа вскрикнул от ужаса, но дядя обернулся к нему и вперил в него строгий взгляд. Когда же был убит второй, мальчик удержался от крика, хоть и сморщился, как от боли. Когда погиб третий, ему удалось сохранить лицо неподвижным, как мрамор, и Ангерран, который все это время не спускал с него глаз, подбодрил его своей серьезной улыбкой.

Франсуа де Вивре продолжал свое рыцарское ученичество. Закалив и укрепив тело, он должен был сделать то же самое и со своей душой. Война была ремеслом, и на ней требовалось уметь мужественно сносить боль — не только за себя, что было относительно легко, но и за других. Уметь стерпеть потерю друга, брата, почитаемого тобою вождя… Речь шла не о недостатке чувствительности, но о рефлексе самозащиты, без которого человек на войне ни на что не годен. Впрочем, бойцы сами дали доказательство этой невозмутимости, решив по общему согласию сделать передышку. Они пили белое вино полными стаканами, каждый из собственной бутылки.

Когда бой возобновился, Франсуа смотрел на него уже в другом состоянии духа. Теперь он начал приглядываться к технике противников, как французов, так и англичан, чтобы извлечь для себя пользу из этого наглядного урока.

Особое впечатление произвел на него Крокарт. Он орудовал каким-то необычным оружием, может, даже собственного изобретения. На длинное древко было насажено двойное лезвие, прямое с одной стороны и загнутое в виде крюка с другой. Управлялся он с ним с безупречной ловкостью: загнутым лезвием цеплялся за доспехи противника и заставлял его терять равновесие, а прямым делал мощные круговые взмахи, достаточные, чтобы снести врагу голову. Франсуа задался вопросом, как бы совладать с ним при помощи боевого цепа. Прямое столкновение казалось мальчику весьма непростым, поскольку это оружие удерживало противника на расстоянии. Может, присесть на корточки? Нет, слишком рискованно…

На лугу, вокруг дуба, бойцы бранились и поносили друг друга, не переставая при этом рубиться.

Бемборо подначивал Бомануара:

— Сдавайся, останешься жив. Я обещал своей возлюбленной привести тебя к ней в спальню — в качестве подарка!

Это были последние слова английского капитана. Мгновение спустя рыцарь дю Буа пронзил его копьем, и тот рухнул в траву, раскрыв рот. Тогда командование английским отрядом взял на себя Крокарт. Он приказал построиться в каре. Расположившись таким образом, они образовали что-то вроде неприступного бастиона, о который разбивались все французские атаки. Во время одной из них Жан де Бомануар был ранен. Обильно истекая кровью, он пожаловался своим товарищам на жажду. Дю Буа бросил ему достаточно громко, чтобы услышали зрители:

— Пей свою кровь, Бомануар, и жажда пройдет!

Солнце перевалило за полдень, а бой все продолжался, причем ни та, ни другая сторона так и не добилась решающего преимущества. Французы растрачивали силы в бесплодных попытках прорвать ощетинившийся ежом английский строй. Внезапно Ангерран крикнул:

— Трус!

И точно, один из французских рыцарей, Гильом де Монтобан, покидал поле боя. Правда, он был ранен, но ведь и прочие тоже были ранены. Кто бы мог подумать, что рыцарь способен на такую низость! Но и Ангерран, и прочие зрители ошиблись насчет намерений Гильома де Монтобана. Несколько мгновений спустя они увидели, как тот возвращается верхом на своем коне, стремительным галопом, с копьем наперевес. Нет, он ни на йоту не нарушил правил. Бой был вольный, и каждый имел право во время битвы сесть на своего коня, лишь бы ему пришла такая охота.

На сей раз это и решило дело. Под сокрушительным ударом Гильома де Монтобана английское каре разлетелось вдребезги. Англичане рассеялись по полю и все сдались. Жан де Бомануар и его соратники одержали полную победу.

Возвращаясь домой, Ангерран де Куссон ликовал. Эта битва казалась ему провозвестницей славного будущего. После тринадцати лет сплошных провалов и унижений французское рыцарство поднимало, наконец, голову. То, чего не смогло добиться его собственное поколение, сделает следующее — поколение Франсуа. Оно раздавит англичан и вышвырнет их обратно за море…

И действительно, все, казалось, предвещало наступление новой эры. Филипп VI испустил свой последний вздох в воскресенье 23 августа 1350 года в Ножан-ле-Руа. Разумеется, нельзя сваливать на него одного, разбитого под Креси, ответственность за все беды Франции, но все же восшествие на престол его сына Иоанна показалось добрым предзнаменованием. Его так и прозвали — Добрым, потому что он был храбр и честен, и никто не сомневался, что он приведет французские лилии к победе.

Иоанн II Добрый быстро показал, как высоко он ценит рыцарский дух. Ангерран и Франсуа узнали в конце 1351 года, что ради соперничества с Эдуардом III, недавно учредившим орден Подвязки, Иоанн основал собственный орден — орден Звезды. В него должны были войти сто храбрейших рыцарей Франции, которых король почитал своими «назваными братьями» и которые приносили клятву служить только ему, исключая даже собственных сюзеренов. Рыцари Звезды клялись также никогда не отступать перед противником. Собрание ордена должно было проходить каждый год в канун Успения Богородицы, в нарочно отведенном для этого особняке, в Сент-Уане. Там они поведают о своих подвигах за истекший год беспристрастному жюри, в состав которого войдут сам король и старшие принцы, и оно присудит приз за наивысшую доблесть. Рыцарям даровано право носить одинаковое одеяние: бело-черно-алое, препоясанное поясом с пряжкой в виде звезды. Тем временем в Куссоне Франсуа под руководством Ангеррана продолжал умножать собственные доблести. Начинавшийся 1352 год казался и дяде, и племяннику носителем надежды. Ангерран был уверен в том, что непременно станет свидетелем ухода англичан, а Франсуа — в том, что в один прекрасный день сделается рыцарем Звезды.

Глава 6

МАРГАРИТКА

Весна — самое прекрасное время года в окрестностях Куссона. Цветы, распускающиеся одновременно на деревьях и в полях, добавляют очарования безмятежным берегам небольшой реки, бегущей в сторону моря. И вот в этом-то месяце марте Франсуа вдруг сделался чувствителен к природе, чего с ним раньше никогда не бывало, ибо он ее попросту не замечал. Но наряду с приятным удивлением у него появилась и некая новая забота. Что-то было не в порядке с ним самим, и он, в конце концов, обеспокоился этим так сильно, что решил открыться своему дяде.

Франсуа было очень непросто объяснить, в чем дело. Никогда прежде не испытывал он ничего подобного. Что он заболел, было совершенно ясно, но какой-то странной болезнью. Его былой задор куда-то исчез, пропала и привычная жажда победы. Юноша чувствовал себя вялым, а временами — даже безразличным. В самые неожиданные моменты его вдруг охватывала необъяснимая печаль, когда он, например, скакал по полям или глядел в окно. Иногда без всякой причины он погружался в какие-то беспредметные грезы, из которых выходил в совершеннейшем смущении. Что с ним такое творится?.. Объяснившись как мог, Франсуа ждал. Но дядя не спешил отвечать ему. Он смотрел на племянника каким-то странным взглядом, а у того беспокойство превратилось вдруг в тоскливый страх…

В сущности, Ангерран де Куссон заново открывал для себя своего крестника. В течение тех двух с лишним лет, что он занимался воспитанием мальчика, Ангерран не обращал внимания на изменения, происходившие в его теле, и теперь они открылись ему все одновременно.