Глава 19

«СМЕРТЬ — ОБЩИЙ УДЕЛ НЕИЗБЕЖНЫЙ…»

Бидо ле Бурк был похоронен на кладбище деревни Вивре.

Неподалеку от могилы, которую выкопали для Бидо, возвышалась фамильная усыпальница рода де Вивре, напоминающая сильно уменьшенную церковь, где, с трудом выпрямившись, могли поместиться человек десять. Именно под ее полом и были погребены все Вивре, начиная с Эда и кончая маленькой Катериной, положенной туда четырнадцать лет назад.

Ветхая постройка вся заросла плющом и грозила вот-вот обвалиться. По странной забывчивости, перестраивая замок, Франсуа начисто забыл о том, чтобы возвести заодно и родовую усыпальницу, достойную этого названия. Быть может, это произошло потому, что тогда он думал только о жизни. Но теперь настала пора заняться и своим последним пристанищем. В ближайший День всех святых ему исполнится тридцать восемь лет; война еще не окончилась, вскоре он на нее вернется: следует все окончить как можно скорее…

Франсуа решил выкопать новую усыпальницу под часовней. Там упокоятся его собственные останки, прах Ариетты и их потомства. Зато он отказался вскрывать склеп на кладбище, чтобы не тревожить покой умерших. Он никого из них не знал, кроме маленькой Катерины. Его отец был погребен в аббатстве Монтеней, а мать… Был там, конечно, Эд, но даже самая мысль переносить куда-то его кости претила Франсуа. Пусть мертвые Вивре останутся на кладбище, а ныне живущие отправятся в свое время в склеп под часовней.

Работы были закончены к весне 1377 года. Как и во всем остальном, Франсуа хотел добиться совершенства. Просторный склеп, доступ в который открывался под плитой, расположенной перед алтарем, был круглым по форме. В стене имелось двенадцать отверстий, и над каждым — щит «пасти и песок». Здесь будут погребены двенадцать поколений Вивре, начиная с него самого. Вивре же тринадцатого поколения, буде таковые появятся, пусть сами решают, что им делать дальше… В самом центре усыпальницы, пол которой был выложен мрамором, по кругу шли слова «Мой лев».

В пасхальное воскресенье, после мессы, Франсуа спустился туда в сопровождении жены и дочери. Двенадцать факелов горели над двенадцатью щитами. Ариетта была серьезна, что редко случалось; Изабелла вздрагивала…

Франсуа заговорил, и его торжественный голос отозвался эхом под сводчатым потолком. Он указал на одно из отверстий, расположенное прямо под алтарем:

— Вот здесь будем погребены мы, Ариетта и я. Луи ляжет в нишу справа от нас, и так до тех пор, пока все не будут заполнены. Я хочу быть погребенным в своих доспехах, со щитом «пасти и песок» на груди. Я хочу, чтобы Ариетта, когда настанет ее черед, была облачена в то платье, в котором она венчалась. Я хочу также, чтобы оба наших гроба были покрыты плащом Французской Мадам. Он лазурного цвета и усеян цветками лилий. Он означает для меня то, что я больше всего любил в моей жизни: мою жену и Францию. Такова моя воля.

Ариетта и Изабелла поклялись соблюсти ее. Луи, по-прежнему находившийся у графа де Танкарвиля, будет поставлен в известность, как только вернется.

Несколько дней спустя от этого самого Танкарвиля в Вивре прибыл гонец. Но не Луи, а какой-то молодой человек лет примерно девятнадцати, в превосходном военном снаряжении. Однако на нем были не рыцарские доспехи, а более легкие латы оруженосца, хоть и великолепной работы. Молодой человек явился с поклоном к Франсуа, который спросил его имя. Юноша дал удивительный ответ:

— Я не могу вам его назвать, монсеньор. Граф де Танкарвиль поручил мне передать вам вот это.

Франсуа взял протянутый ему конверт и прочел:

Дорогой сир!

Молодой человек, которого я к вам направляю, — сын одного из моих вассалов. Его семья доброго благородства и весьма богата. Это, без сомнения, и вскружило ему голову. Он неплохо управляется с оружием, но нуждается в некотором уроке смирения. Не могли бы вы взять его к себе? Я знаю, у вас есть обычай называть ваших оруженосцев просто «Оруженосец». Я скрою от вас имя этого молодого человека и попрошу звать его так же; ему это пойдет на пользу. Очень прошу об услуге…

В своем письме Жан де Танкарвиль сообщал также новости о Луи. Их трудно было счесть хорошими. Граф поручил своему капитану, человеку с крутым нравом, лично заняться молодым Вивре. Чтобы исправить характер мальчика, было использовано все. Он жил вместе с простыми солдатами, деля с ними пищу и кров. За малейшую провинность его отправляли в карцер; в караул он попадал чаще своей очереди. Но ничто из этого, казалось, не подействовало на Луи. По отношению к своему начальству он проявляет безупречное, но ледяное послушание. Ни к одному из своих новых товарищей он не обращает ни слова. Даже худшие обиды не могут нарушить его молчания. В конце концов, все стали его даже побаиваться…

Франсуа вздрогнул и повернулся к молодому человеку.

— Хорошо, Оруженосец. Пойдем, поупражняемся. Посмотрим, на что ты способен.

Оруженосец бился неплохо, но грешил недостатком, о котором упоминал Танкарвиль: из-за самонадеянности нападал слишком неосторожно. При каждом промахе Франсуа едко высмеивал его. Ужасно этим задетый, Оруженосец начал усиленно заниматься и сразу же достиг заметных успехов.

Месяц спустя в замок прибыл посланец с сумкой, украшенной королевскими лилиями. Из послания Франсуа узнал, что перемирие окончено, и ожидал обнаружить там приказ дю Геклена. Но от того не было ничего. Приказ исходил не от коннетабля, а от адмирала Франции. Жан де Вьенн ожидал его в королевском дворце Сент-Поль. Некоторое время Франсуа пребывал в озабоченности. Что же такого собирался предложить ему адмирал? У него, конечно, появились кое-какие мысли на сей счет, но он не осмеливался в это поверить…

Франсуа покинул Вивре 15 мая 1377 года. Перед расставанием он захотел обменяться несколькими словами с Изабеллой.

— Ты все еще его любишь?

— Да, отец.

— Что заставляет тебя так думать?

— Я по-прежнему страдаю, так же, как и в первый день…

Франсуа улыбнулся и нежно ее поцеловал. В этот день он не испытывал никакой печали. Насколько раньше он боялся вернуться очень нескоро или же не вернуться вовсе, настолько сейчас был убежден, что все пройдет замечательно. Быть может, этот оптимизм внушил ему таинственный призыв адмирала.

Оказавшись в Париже, Франсуа поспешил в королевский дворец и был немедленно принят Жаном де Вьенном. Его ждало известие, на которое он так надеялся. Готовится высадка в Англию. На Франсуа пал выбор, потому что он уже участвовал в первой высадке при Уинчелси. Сейчас ему предстоит без промедления отправляться в Арфлёр, где уже начала собираться армия.

Франсуа, сопровождаемый Оруженосцем, прибыл в Арфлёр в первых числах июня. В середине месяца там объявился и сам адмирал. Франсуа с восхищением оценил размах приготовлений. Армия была так же многочисленна, если даже не больше, как и та, что семнадцать лет назад совершила нападение на Уинчелси. Было тридцать пять французских галер, восемь галер испанских, посланных Генрихом Кастильским, три тысячи пехотинцев и арбалетчиков и пять сотен рыцарей со своими оруженосцами.

Вечером Иоаннова дня разожгли большие костры и пели. Отплытие было назначено на завтра, и всеобщее воодушевление достигло предела. Франсуа, собираясь оказать графу де Танкарвилю ответную услугу — в благодарность за Луи, — усердно занимался со своим молодым оруженосцем. Более всего Франсуа старался смирить своими уроками его гордыню и научить дисциплине и терпению. Никогда еще Оруженосец не был так возбужден, как в тот вечер. Поэтому Франсуа говорил с юношей серьезнее, чем обычно. Когда праздник окончился, песни умолкли, а костры остались догорать, Франсуа присел к одному из них и приказал Оруженосцу сделать то же самое.

— Что ты надеешься совершить в Англии?

— Покрыть себя славой!

— Нет, Оруженосец. Ты будешь повиноваться мне, как я сам буду повиноваться приказам адмирала.

— Но вы позволите мне, по крайней мере, доказать вам мою храбрость?

— А ты считаешь, что храбрость — главное в рыцаре?

— Конечно, монсеньор!

— Ты узнаешь нечто противоположное. Храбрость — это пустяк, даже животные на нее способны. Настоящий рыцарь, Оруженосец, должен уметь сойти, когда надо, и за труса, и за слабого, и даже за ничтожество…

Франсуа замолчал. Какой-то молодой человек, приблизившись к огню, слушал его с благоговейным вниманием. Франсуа был поражен его сходством с самим собой. Он был таким же двадцать лет назад.

— Кто ты?

— Оруженосец сира де Торси.

— Что ты тут делаешь?

— Слушаю ваши слова, монсеньор…

— Они предназначены не тебе. Оставь нас!

Юноша покорно удалился в темноту, но в глубине души Франсуа был смущен. Ему казалось, что само его прошлое вдруг поднялось из глубин. Что он делал с тех пор, как впервые взял в руки оружие при Пуатье? Имеет ли он право поучать других? Был ли он верен тому решению, которое принял во время бдения над оружием? Как бы судил его Ангерран, если бы вернулся?

Видя, что его господин погружен в свои мысли, Оруженосец тоже ушел, и Франсуа остался сидеть один в ночи, пока от костра не осталась лишь горстка углей.

Французский флот отплыл через несколько часов, утром 25 июня. Погода стояла великолепная — как раз для побед! Франсуа выпала честь плыть на адмиральском корабле. На верхушке мачты развевалось знамя с лилиями, оно было того же голубого цвета, что и небо, и казалось, что золотые лилии сами по себе порхают над головами.

Во время первой высадки ветра были неблагоприятными, и пришлось ждать в море целых двенадцать дней, прежде чем ступить на английский берег. На сей раз природа показала себя гораздо более милостивой, и утром 29 июня флот уже подходил к местечку под названием Рай — и снова совсем рядом с Гастингсом, где некогда одержал победу Вильгельм Завоеватель.

Первым пристал адмиральский корабль. По счастливой случайности Франсуа в этот момент находился у самого борта. Не дожидаясь, пока будут спущены сходни, он прыгнул вниз с криком:

— Мой лев!

Франсуа де Вивре первым коснулся английской земли! Он долго стоял, вдыхая здешний воздух, пока причаливали остальные корабли, и французское войско высаживалось, соблюдая порядок. Пехотинцы ушли с берега первыми; рыцари и их оруженосцы ждали своих коней… Наконец и Франсуа сел в седло и в сопровождении Оруженосца углубился в улицы.

Как и тогда, в пору высадки в Уинчелси, городок оказался пуст. Куда подевались жители? Много лет назад в Уинчелси все собрались на мессу, потому что было воскресенье, но сегодня, 29 июня, — понедельник. Рыцари быстро догнали и перегнали пехотинцев. Вдруг до Франсуа, ехавшего в первых рядах, донеслись звуки церковного пения. Приблизившись, он расслышал:

— Pro rege ora Domine…[54]

Что бы это значило? Вместе с остальными он на коне ворвался в храм и внезапно понял, испустив при этом крик торжества: колонны были затянуты черным, на священнике и его помощниках виднелись знаки траура. Это была заупокойная служба. Умер Эдуард III!

Как и в Уинчелси, жители Рая были истреблены. Франсуа не участвовал ни в избиении, ни в поджоге города и церкви — это учинили после резни. Сир де Вивре находился в отряде прикрытия, оставленном на случай возможной контратаки. От нескольких пленных узнали, что английский король умер в Лондоне в прошлое воскресенье, 21 июня. Жан де Вьенн тотчас же выделил из своего флота быстроходное судно и отослал его с заданием вернуться в Кротуа и передать весть королю Франции. Потом все погрузились на корабли и отчалили, оставив Рай, охваченный пламенем.

Но экспедиция была еще не закончена. По приказу адмирала флот несколько часов плыл вдоль берега, пока не достиг устья Уза, по которому поднялся до Льюиса. Намерением Жана де Вьенна было завязать битву. Разрушение Рая обошлось без боя, ни один из горожан не был вооружен. Однако цель экспедиции была в основном психологическая, поэтому адмирал счел весьма важным, чтобы французов не могли упрекнуть в том, что они лишь набросились на беззащитных обывателей и уклонились от солдат. Требовалось доказать, что англичан можно бить и на их собственной земле.

Над городом Льюисом возвышался мощно укрепленный монастырь. Едва только первые французские отряды ступили на землю, как за них принялось войско настоятеля, состоящее из пехотинцев и лучников. Высадка прошла под дождем стрел. На этот раз дело принимало серьезный оборот.

Какое-то время французские арбалетчики и пехотинцы сдерживали англичан, потом, наконец, ударили рыцари и смели врагов окончательно.

Оруженосец смеялся от радости:

— Победа! Так мы дойдем до самого Лондона!

Но Франсуа покачал головой в шлеме. Он вспомнил Уинчелси.

— Не радуйся раньше времени. Явятся и другие!

Как раз в этот момент откуда-то выскочила сотня английских рыцарей и понеслась на них с головокружительной быстротой. Внезапность и сила натиска многих застала врасплох. Франсуа видел, как потерял стремена сир де Торси. Он запутался в поводьях, и закусившая удила лошадь поволокла его по земле, шарахаясь во все стороны. Завязалась яростная схватка, но, в конце концов, победа осталась за французами.

Правда, ненадолго. Едва французы остались одни, английские лучники снова смогли взяться за свое дело, и дождь из стрел возобновился. Франсуа заметил, как вдалеке замахали знаменем адмирала Франции: это был знак к отходу. Он бросил Оруженосцу:

— Назад!

Но тот указал на английского рыцаря, находившегося неподалеку от них. Его конь был неподвижен, а сам он, явно раненый, с трудом держался в седле.

— Позвольте мне напасть на него!

— Нет, Оруженосец! Это приказ!

Оруженосец не послушался. Он бросился к англичанину, однако далеко не ушел. Вокруг засвистели стрелы. Первая пробила юноше щеку, вторая — руку, а третья воткнулась в горло и прошла насквозь. Он скатился на землю.

На помощь рыцарям пришли французские арбалетчики. Вражеские лучники отступили, соблюдая полный порядок. Некоторое время спустя флот отплыл. Погода стояла великолепная, и на душе у каждого тоже было светло. Только что они узнали о смерти Эдуарда III, победителя при Креси, того, кто стал первопричиной всех бед, объявив войну королю Франции! Только что они попирали английскую землю и подвергали ее разорению, а сами понесли лишь ничтожные потери. Времена изменились. Военная фортуна опять повернулась лицом к Франции. А там, глядишь, и конец войны не за горами.

В сторону Франции дул сильный бриз, и теперь были видны одновременно оба берега, английский и французский. Облокотившись о борт, Франсуа испытывал странное чувство; он находился точно посредине между двумя королевствами, которые воевали с самого его рождения. Взгляд вперед — и он видел Францию, взгляд назад — Англию… Во время войны неизбежно попадаешь либо на ту, либо на другую сторону. А тут, из-за каприза ветра и волн, он на короткое мгновение оказался в каком-то другом месте, а точнее сказать — нигде. Ему чудилось, что он глядит на все сверху, словно Господь Бог со своего небесного престола, и видит себя самого.

Чей-то юношеский голос оторвал Франсуа от этих грез:

— Могу я поговорить с вами, монсеньор?

Сир де Вивре обернулся. Перед ним стоял тот самый молодой человек, который слушал его в ночь святого Иоанна.

— Чего ты хочешь от меня?

— Я видел, как пал ваш оруженосец.

— Да, правда. Бедный мальчик! Он не послушался меня и заплатил за это своей жизнью. Но при чем тут ты?

— Сир де Торси тоже погиб, монсеньор…

Франсуа внимательнее присмотрелся к своему собеседнику. Теперь, когда он видел его среди бела дня, а не в отсветах костра, ему еще больше бросилось в глаза их сходство. Юноша был вылитый Франсуа той поры, когда он уходил на войну со своим дядей. Те же кудрявые белокурые волосы, то же правильное лицо, те же голубые глаза, в которых угадывались пыл, почтительность и великодушие — неисчерпаемое великодушие…

— И ты хочешь стать моим оруженосцем, верно?

— Да, монсеньор! Я так восхищаюсь вами!

— Как ты можешь мной восхищаться? Ты же меня совсем не знаешь!

— Я случайно услышал ваши благородные слова. И я видел, как вы первым спрыгнули на землю Англии. Умоляю вас, монсеньор, возьмите меня с собой. Не спрашивайте моего имени. Зовите меня просто Оруженосцем, как делали это с тем, кто был у вас до меня. Клянусь, я буду верно служить вам!

Франсуа не отвечал. Он даже не видел обращенного к нему умоляющего взгляда. Он думал лишь о том, что только что услышал: «Зовите меня Оруженосцем…» И внезапно ощутил острую боль.

— Я должен кое в чем тебе признаться.

— Мне, монсеньор? Почему?

— Потому что ты здесь. Потому что ты похож на меня. Потому что мы между Францией и Англией. Потому что я только что судил сам себя… И обнаружил самый большой грех, который совершил в своей жизни!

— Я не хочу ничего слышать, монсеньор!

— Останься и слушай. У меня был когда-то оруженосец, которого я очень любил. Его звали Туссен. Когда он погиб, я не захотел, чтобы кто-нибудь другой занял его место. Всех последующих я звал просто «Оруженосец», не желая знать их имени. И это была моя самая большая ошибка. От человека я оставлял лишь ничтожную часть, одну только его должность! Ты понимаешь?

Юноше сделалось не по себе. Он ответил тихо:

— Да, монсеньор…

Франсуа отвел взгляд и погрузил его в волны.

— Перед первым я виноват больше всего. Раньше он был разбойником и, чтобы искупить свою вину, вел себя как герой. Я не поблагодарил его ни словом, ни единым взглядом. Он ждал от меня всего; он не получил ничего. Он погиб ужаснейшей из смертей, и к его мукам добавилось отчаяние — из-за меня…

— Монсеньор, прошу вас!

— Второй тоже был из бриганов. Чтобы спасти меня, он отдал свою жизнь. Кто он был, способный на высшую жертву? Я ничего о нем не знаю, кроме того имени, которое сам же ему и дал: «Оруженосец». Третий был печальный человек, познавший какое-то горе. Ни разу я не заговорил с ним, чтобы утешить. Я не взял себе ни частички из его бремени. Из-за меня он оставался в одиночестве до самой смерти. Четвертого я звал «Оруженосцем», потому что меня об этом попросили. Но я опять был не прав. Можно сурово обращаться с человеком, но ни у кого нет права отнимать имя. Когда знаешь имя, все может разом перемениться.

Франсуа повернулся к своему собеседнику и положил руку ему на плечо.

— Я беру тебя оруженосцем! Скажи мне свое имя.

Наивные, почти детские глаза пристально взглянули на него, и молодой человек произнес:

— Франсуа де Флёрен.

Франсуа вздрогнул и отвернулся на мгновение.

— Что с вами, монсеньор?

— Флёрен — это ведь рядом с Шантильи?

— Да, монсеньор.

— Сколько тебе лет?

— На святого Обена исполнилось девятнадцать.

Франсуа быстро подсчитал. Девятнадцать лет на святого Обена означало, что юноша родился 1 марта 1359 года… В памяти Франсуа остались запечатленными все даты его незабываемого приключения с Розой де Флёрен: их первая ночь была 26 мая 1358 года, а уехал он б июня. Все точно. Все совпадает. Его охватило огромное волнение.

— Вы неважно себя чувствуете, монсеньор?

— Это морская болезнь. Я ей подвержен. А теперь оставь меня. Поговорим на суше.

Флот пристал в Арфлёре на следующий день. Армия тут же получила приказ без передышки двигаться на соединение с дю Гекленом, который вслед за Перигором предпринял отвоевание Борделе.

Едва ступив на землю, Франсуа заметил, что его новый оруженосец плохо держится в седле. Устроив с ним пробную схватку, он выяснил, что и оружием тот владеет не лучше. Франсуа удивился этому. Флёрен объяснил ему, что его отец умер, когда он был еще ребенком, и мать доверила его рыцарское воспитание какому-то учителю фехтования, от уроков которого вышел весьма малый прок. Тогда Франсуа решил, что они не поедут вместе со всеми остальными, а поскачут вперед как можно быстрее, чтобы Франсуа де Флёрен, не теряя времени, улучшил свою посадку. Во время остановок они будут упражняться с оружием. Как только остальные их догонят, они снова вырвутся вперед — и так далее.

Франсуа де Вивре и Франсуа де Флёрен нагнали армию коннетабля у Бурдейля на Дронне 15 июля 1377 года. Осада длилась уже несколько дней; крепость имела неприступный вид. Вдвоем они проехали вдоль страшных стен, окруженных рекой. Франсуа де Флёрен никогда раньше не участвовал в осадах и признался своему сеньору, что немного боится. Франсуа спокойно отвечал, что во время штурма он натерпится еще большего страху, но преодолеет свой страх и с тех пор окончательно от него избавится.

Штурм назначили на 18 июля, на утро. После того как через реку был наведен наплавной мост, к стенам бросились первые солдаты, неся осадные лестницы и щиты. Их раздавило камнями. У второй волны успеха оказалось не больше. Тогда приказ идти на штурм получил отряд, в котором находился Франсуа.

Перейти реку по мосту не составило труда. Все изменилось под стеной. Именно эту полоску земли защитники осыпали стрелами и камнями. Это был настоящий потоп. Франсуа де Вивре шел первым, за ним следом — Франсуа де Флёрен. Оба держали щиты над головой, оглушенные непрерывным металлическим грохотом. Время от времени какой-нибудь камень, более тяжелый, чем остальные, заставлял их упасть на колени.

Продвижение было медленным. Идти приходилось по трупам. У многих тел были расколотые головы с вытекшим мозгом, у других — распоротые животы с вываливающимися внутренностями. Некоторые еще корчились, безуспешно пытаясь встать на раздробленные ноги. Какой-то мертвец невозмутимо получил стрелу в глаз…

Франсуа и его оруженосец добрались до двух стоящих рядом лестниц, из тех немногих, что устояли и еще держались прямо. Франсуа встал перед одной из них и сделал юноше знак встать перед другой.

— Поднимайся!

Франсуа де Флёрен посмотрел на него с отчаянием во взоре.

— Я боюсь!

Крупный обломок камня упал между ними.

— Так и должно быть. Поднимайся!

Они одновременно поставили ноги на перекладины своих лестниц и начали восхождение. На Франсуа был шлем с опущенным забралом, но на юноше — всего лишь каска, поэтому его лицо оставалось открытым. Его черты утратили свою гармоничность и правильность. Лицо сделалось почти безобразным из-за исказившего его страха. Он поднялся ступеней на десять, потом остановился и крикнул голосом, исполненным отчаяния:

— Не могу!

Франсуа зарычал:

— Поднимайся!

Франсуа де Флёрен поднялся еще на две ступеньки и снова остановился.

— Не могу! Боюсь!

Казалось, он прилип к своей лестнице; он дрожал всем телом и мешал подниматься тем, кто шел следом. Франсуа знал, что в таких случаях солдаты иногда даже убивали своих товарищей, чтобы освободить проход. Требовалось что-то предпринять.

— Смотри на меня, Франсуа!

Резким движением Франсуа де Вивре вдруг отбросил свой щит и поднял забрало. Он остался без защиты, среди камней и стрел, и вперил взгляд в своего оруженосца.

— А теперь поднимайся!

Франсуа де Флёрен поднялся на следующую ступень, потом еще на одну, еще, еще… Вскоре он оказался на одном уровне с Франсуа, и они стали подниматься вдвоем, каждый по своей лестнице, неотрывно глядя друг другу в глаза, — к вершине. Вокруг них дождем сыпались камни и стрелы; они не видели и не слышали их. У Франсуа было впечатление, что он удерживает юношу единственно силой своего взгляда. Внезапно Франсуа де Флёрен крикнул:

— Я больше не боюсь! Я хоть умереть могу! Мне все равно!

И он тоже отбросил свой щит. Как раз в этот момент Франсуа де Вивре пришлось остановиться. Только что над ним убило стрелой солдата, и его тело, повиснув на перекладине, загородило путь. Прежде чем Франсуа сумел столкнуть погибшего в пустоту, прошли многие мгновения. Наконец он поднял голову и увидел… Юноше удалось! Франсуа де Флёрен только что поставил ногу между зубцами стены и, взмахнув мечом, бросился вперед. Франсуа де Вивре устремился ему вдогонку и вскоре тоже оказался на стене.

Он увидел, как его оруженосец рубится с тремя окружившими его защитниками. Оружием юноша владел еще неуверенно, разрываясь между страхом и безрассудством. Франсуа крикнул:

— Дождись меня!

И ужасными взмахами своего цепа пробил себе к нему дорогу. Это было последнее, что он успел сделать в том бою. Среди защитников по цепочке передали приказ: гарнизону Бурдейля сложить оружие. Некоторое время спустя прибыл дю Геклен, и Франсуа стал свидетелем уже привычного зрелища: англичан и французов разделили на две группы, одних взяли в почетный плен, других без разговоров повесили. Франсуа де Флёрен, который едва успокоился от пережитого волнения, содрогнулся, наблюдая эту сцену.

— Почему одних щадят, а других — нет? Это же несправедливо!

— Потому что англичане — наши враги, а французы — предатели.

— Не понимаю…

Франсуа де Флёрен не понимал! Франсуа вспомнил Луи, для которого все это было очевидно. Один следовал суждениям трезвого рассудка, другой — порывам горячего сердца. Он вздохнул.

— Я объясню тебе, Франсуа…

Вечером, на биваке, он не стал говорить с ним о политике. В первый раз он попросил его рассказать о себе.

— Какой у тебя герб?

— Серебряная кабанья голова на черном поле. Он мне не нравится, он отвратителен! Зато отец его просто обожал.

— Ты не любил своего отца?

— Нет. Он был груб и жесток. Ему нравились только война и охота. Однажды я видел, как он бил мою мать. Я совсем не плакал, когда он умер.

Была чудесная звездная ночь. Они сидели на пороге какого-то дома, выходящего на одну из улиц Бурдейля. Мимо них проходили подвыпившие французские солдаты, горланя песни.

В голосе Франсуа де Флёрена зазвучало волнение:

— Однажды мать призналась мне, что незадолго до возвращения отца, во время Жакерии, в замок явился какой-то рыцарь и защитил ее от жаков.